Четвёртый закон

                    По дороге к дому мы заехали в магазин. Диз захотел купить продукты на ужин. Я ходил за ним следом как тень между стеллажей и прилавков и наблюдал. Диз с таким интересом и истовым энтузиазмом осматривал фрукты и овощи, брал их в руки, поглаживал, нюхал. Это выглядело так странно и мило. Я понимал, что он сейчас знакомится с миром, с тем миром, что был для него только текстом, картинкой, но не реальностью. Диз учился. Он познавал новое через прикосновения, изучал, развивался прямо сейчас у меня на глазах. И, очевидно, ему было так хорошо, он так увлёкся, что я не стал его отвлекать и мешать. Диз внимательно изучал этикетки, составы, оглаживал банки, пакеты, даже запустил пальцы в полный орехов мешок. Мы ходили по стройным рядам магазина более часа: Диз восторженно поглощал информацию, я — его. Мне нравилось наблюдать, как он двигается, как замирает, как водит пальцем по буквам, задумывается, редко моргает. Иногда он спрашивал у меня: «Это вкусно? Тебе это нравится?» И чаще всего я не знал. Я — заложник привычек и не люблю экспериментов в своём рационе. Мне проще, доступнее развести пищу в пакете, открыть банку консервов, разогреть сублимат. Я редко балую себя натуральной едой, даже не потому, что она в три раза дороже, а скорей от того, что любой концентрат приготовить быстрее — насыщает, и хлопот никаких. Я не испытываю наслаждения от принятия пищи, я просто поддерживаю своё тело трудоспособным.       Диз набрал большую корзину, сам расплатился — снова мелькнуло в ладони свечение. Дроид-кассир ему улыбнулся и проводил взглядом. Диз, кажется, не заметил.                     Я открывал дверь нашей квартиры, когда Диз склонился ко мне и тихо над ухом спросил:              — Угостишь меня кофе?              Я рассмеялся.              — Диз, так говорят, если не живут вместе и провожают до дома, но желают войти и продолжить знакомство и встречу.              — Я знаю, — всё так же вкрадчиво тихо ответил мой дроид и посмотрел мне в глаза. — Но ещё у этого выражения есть и другое значение, ведь так?              Я вспыхнул и, поспешно открыв дверь, влетел в коридор, надеясь, что Диз не ожидает ответа. Сердце моё лихорадочно билось, в голове промелькнули картинки одна другой слаще, грязнее, порочней. Я чувствовал, что Диз намеренно медлит в прихожей, раздевается, снимает обувь, приглаживает пятернёй волосы, которые так эстетично причесал до этого ветер. Наверно, он размышлял, а может быть, всё же ожидал, что я отвечу.              — Я голоден и устал, — натянуто улыбнулся я, пытаясь укрыться банальностью от необратимости.              — Я приготовлю нам ужин, а ты иди отдыхай, — улыбнулся мне Диз, и я выдохнул, решив, что тема себя исчерпала.              Наверное, я уснул, так как очнулся спустя час совершенно разбитым, с больной головой и в скрюченно-неудобной позе у себя на кровати. Из кухни пахло чем-то аппетитным. У меня даже скулы свело и засосало под ложечкой. Но я был таким вялым и мятым, что едва дошлёпал до шкафа, переоделся — сил хватило только на это — и снова вернулся в постель, даже голод и любопытство не смогли меня с неё поднять. Я лежал и смотрел в потолок, по нему то и дело сёк луч от фар мобилей за окном. Я прислушался к звукам из кухни, но Диз, видимо, двигался словно кот. Я уловил лишь лязг-звон посуды, и пару раз шлёпнула дверца духовки. Наконец-то ей хоть кто-то воспользовался. Я живу здесь не первый год, но даже не открывал. Светотени медленно плыли по стенам, я вновь стал задрёмывать. Мне всё-таки непривычно так много ходить — ноги гудели, все мышцы ныли. Я уже готов был снова уснуть, насытившись одним одуряющим запахом, но тут дверь моей спальни открылась, и Диз вошёл с подносом в руках: посередине красовалась в тонкой вазе моя бесподобная роза, а ещё там были бокалы, тарелки, миска с соусом и салфетки. Я оживился и сел поудобней в подушках. Это было так здорово — быть усталым, но окружённым заботой.              — Попытка семьдесят первая покорить тебя с помощью кулинарии, — присел на край кровати Диз и поставил между нами стол-поднос.              — Пахнет потрясающе! — поделился я впечатлением. — Что это?              Диз довольно сощурился и эффектно перекинул салфетку через предплечье.              — Сегодня вам предстоит попробовать настоящие грибы, тушёные с пряностями, запечёный картофель, тоже настоящий и украшенный кольцами лука, ну и лучшее синее вино! А... и ещё я добавил бальзамический уксус, но не уверен, что он тут вообще нужен, мне просто запах понравился, — Диз выглядел таким довольным, счастливым, что я тут же решил: даже если всё это будет несъедобно-невкусно, я съем обязательно и не подам виду.              Благо, едва надкусив тонкую кожицу небольшой идеально круглой картофелины, я понял, что прикидываться мне не придётся. Ужин был не просто съедобным, а пальчики оближешь!              — Что скажешь? — поигрывая бокалом в руке, вкрадчиво спросил Диз, пока я уплетал за обе щеки.               — В жизни не ел ничего лучше, — искренне выдал я. — Это успех! Я даже думаю, что у тебя определённо талант.              Диз застенчиво опустил взгляд, но я видел — ему очень приятно.               — Я думаю, — сказал он, — когда хочешь сделать что-то по-настоящему хорошо для другого, то и выходит отлично. Твоё удовольствие сейчас... — он поджал губы и, потянувшись к моему лицу, стёр краем салфетки каплю соуса с моего подбородка. — Ты милаха, Сид, — улыбнулся он по-кошачьи, а потом откинулся на руках на кровати и просто смотрел, как я ем. И это не было чем-то неловким, скорее очень домашним и даже приятным.              Я покончил с едой и сыто улёгся в постели. Диз поставил поднос на пол и тоже лёг рядом. Мы лежали напротив друг друга, смотрели друг другу в глаза и молчали долгое время. Мне было тихо и сонно. Диз улыбался.              — Знаешь, какой момент первого свидания самый лучший? — тихо спросил он меня.              — Так это и правда было свидание? — лукаво, наигранно будто бы удивился я.              — А были сомнения? — усмехнулся Диз, и я отрицательно мотнул головой.              — Самый лучший момент, — продолжил он, — вот сейчас.              Я потянулся, устроился поудобнее на подушке, но не сменил позу, чтобы мы так и лежали — не касаясь друг друга, но очень близко.              — Почему? — спросил я.              — Я ощущаю все твои реакции тела. Понимаю, когда ты волнуешься или испуган, или в тревоге. Твой пульс, кожа, зрачки, ритм, дыхание — как карта эмоций.              Я вскинул бровь.              — Ты всё время сегодня был напряжён, — пояснил Диз. — Смущался, думал о чём-то. А когда отпускал себя, то беспокоился всё равно. Я не знаю, о чём они были, но чувствовал постоянно твой трепет и нерв. И это напрасно, — он посмотрел твёрдо, как только он и умел, сразу вглубь, в сердцевину. — Я никогда не причиню тебе боль, Сидония.              — Конечно, — доверчиво, мирно ответил я. — Есть три закона...              — Почему ты уверен, что их только три? — улыбнулся Диз. — Может, четыре? И больше?              — Нет, Диз, их только три, — строго отрезал я.              — Вся история вашего мира говорит о другом, — рассуждал Диз. — Всё меняется, прогрессирует, распадается и вновь обретает иную форму. Материя, энергия, даже время — всё очень пластично. Всё может быть иначе уже завтра, при том отталкиваясь от вчера. Разве нет?              Я задумался. Диз говорил убеждённо и горячо. Его разум парил высоко, в недоступных мне сферах.              — Но ведь есть основа. Понятия. То, от чего всё исходит. Какая-то точка отсчёта. И три закона — это она и есть, — воспротивился я.              — Вот именно — точка отсчёта, — будто примирительно кивнул Диз. — Но я сейчас не об этом, — ласково коснулся он моего лица, поправляя упавшие мне на лоб волосы. — Сейчас — самый лучший момент, потому что ты совершенно спокоен, — его пальцы небрежно купались в моих волосах. — Мы дома, ты всем доволен, немного устал, но я ощущаю, что тебе хорошо. И мне тоже.              Я не мог возразить ему, не было смысла. Он прав. Весь этот изумительный день я был словно в бреду, в лихорадке, в плену красоты и восторга, новых физических ощущений и страхов, раздумий. Внутри меня словно жил целый рой ос, а теперь... Наверное, я чувствую себя в безопасности дома, наверное, я объелся, устал, слишком многое пережил за сегодня — так много, что хватило бы на долгие месяцы внутренних разбирательств и грёз. А ещё, несмотря на вполне недвусмысленные намеки, Диз никак не развивал тему физической близости. Он был так безмятежен, что я правда больше не ощущал ни тревоги, ни страха, ни всех этих мыслей-сомнений. Мне было хорошо и спокойно. Здесь и сейчас. С Дизом.              — Расскажи мне что-нибудь о себе, — по-детски подпёр кулаком щёку Диз.              — Да я так-то всё тебе рассказал уже... — пожал я плечами.              — Нет, ты всегда говоришь о себе взрослом. О работе, приятелях, о новостях. А я хотел бы послушать о твоём детстве. Расскажи мне, как маленький Сидония бегал в экзо-долину? — он тихо смеялся и водил пальцами мне по руке, от чего мне одновременно хотелось и спать, и щекотно хихикать. Чудесное ощущение — мурашки и вздыбленные волоски — электричество радости. Слишком интимно. Слишком приятно, чтобы себе отказать.              Если честно, я не собирался рассказывать Дизу. Я никому никогда не рассказывал. Это была слепая зона моего прошлого. Я не делился этим ни с кем. Потому что это была рана, и стыд, и клубок сожалений и самого терпкого горя. Я даже с Глоу не обсуждал те времена. Это было слишком невыносимо для нас обоих. Я не собирался рассказывать это всё Дизу... Но вышло так, что рассказал.              — Когда мне было пятнадцать, мои родители, оба, разбились на аэромобиле. Мать погибла на месте. Ей повезло. А вот отец... — я вдохнул глубоко, собираясь с силами и памятью. — Мои родители были криптогеологи, искали и изучали незаражённые почвы, новые грунты, надеялись восстановить когда-нибудь зелёный покров. Мечтатели. Идеалисты. Они обожали то, чем занимались, вместе учились, вместе работали — всегда вместе, — в повисшей паузе я слышал только своё дыхание и заметил, как Диз тактично перестал меня гладить, весь обращаясь в сосредоточенный слух. — Аэромобиль заглох и упал в квантумзоне. Когда их нашли, мама уже умерла, а отец получил столько разрядов, что с первых минут прогноз был неутешительным. Но он выжил. Мы с Глоу были счастливы просто этому факту. Мы же не знали, чем это всё обернётся. Квантум — страшная вещь. Всё тело будто медленно распадается изнутри. Но отец был силён и продержался несколько лет, — я говорил и мысленно окунулся в те дни, в те далёкие, полные страха мгновения, когда ни я, ни Глоу ещё не осознали, что нас всех ждёт, что прежняя жизнь безвозвратно исчезла, и теперь мы фактически оба осиротели, с поправкой на неизлечимо больного отца, превратившегося враз из красивого, сильного, волевого мужчины в развалину.       — Знаешь, — продолжил я свой рассказ, — лежачий больной — это сложно. Это запахи. Это частые просьбы. Это куча лекарств и постоянный вид нездорового тела, которое тебе нужно мыть, проветривать, смазывать и помнить таким, каким оно было когда-то. Видеть в нём родного, любимого человека. Любить его как и прежде. Даже сильнее. Иначе... Иначе руки опустятся быстро, и муки близкого тебе человека станут не просто твоими, а станут... Не знаю... Тем, с чем справиться невозможно! Это очень тяжёлая атмосфера, удушающая, и ты — заложник, ты больше себе не принадлежишь. А ещё... — я сглотнул острый ком. — Ещё это постоянное напряжённое ожидание... конца.              Диз встал и, пользуясь тяжело нависшей минутой молчания, взял с подноса бутылку вина и налил мне бокал. Я выпил залпом. Сладость вина напомнила мне сладко-приторный запах распада и тлена.              — А нам с Глоу было пятнадцать и семнадцать лет, — утёр я губы краем пижамы. — Мы хотели учиться, общаться с друзьями, веселиться, гулять по ночам, сбегая из дома. В общем, делать всё то, что делают все в мире подростки. Но есть «хочу», а есть «надо». Все наши хотения были смяты болезнью отца. Его стоны... Закушенные от боли бесцветные губы... Даже если удавалось выйти из дома, мысль о том, что отец там остался один, и что, может, ему что-нибудь нужно, рвала наши сердца. Постепенно так у нас с Глоу вообще не осталось друзей. Мы были слишком не беспечные, слишком погружённые в другие проблемы, очень далёкие от того, что надеть на концерт айдол-дроидов, и кто кого поцеловал за ангаром. Денег не хватало вообще ни на что. Глоу пришлось пойти работать. Днём он учился в своей лётной школе, а ночью рыскал по городу в поисках хоть какой-нибудь подработки. Он очень быстро взял роль главы семьи и добытчика на себя. А все хлопоты и заботы об отце с тех пор, само собой, были на мне. Глоу нас держал на плаву. Я поддерживал жизнь в отце. И то, и другое требовало полной самоотдачи, бессонных ночей, постоянной борьбы с миром, с собой, с чувством вины, которая стала нашей спутницей. Отцу становилось всё хуже и хуже. Он месяцами молчал и смотрел в потолок, даже не стараясь хоть как-то облегчить нам самые простые задачи. Порой мне приходилось кормить его силой. Лекарств, которые мог покупать Глоу на свою мизерную зарплату и стипендию, не хватало, и я знал, что отцу большую часть времени очень больно. Но он молчал. А я изнывал от вины, от ужаса, от бессилия. Я ничего не мог сделать, кроме того, чтоб быть круглосуточно рядом. Неделями я не покидал дом, месяцами не выходил дальше соседнего магазина, но даже когда Глоу сменял меня ненадолго и отпускал погулять... Даже тогда я не мог переключиться, спокойно вдохнуть свежий воздух. Я тревожился, справится ли там Глоу? Сможет ли делать так, как надо и привычно отцу? И главное, я очень боялся, что пока меня нет, пока я праздно шатаюсь и эгоистично пытаюсь проветриться, что отец... что он умрёт. К концу первого года я уже понял, что старания мои безуспешны ещё и оттого, что не только болезнь сокрушает тело отца, но и сам он больше не хочет сопротивляться. Словно без мамы, без своей половины, без науки их — он не хотел жить! И мы с Глоу были недостаточной причиной, чтобы бороться. Поэтому он молчал, поэтому почти враждебно всегда реагировал на все процедуры. У него не было сил от меня отбиваться, но, думаю, будь они, то он точно со мной бы подрался. Где-то уже совсем перед концом он даже больше ко мне не обращался, отворачивался, закрывал глаза... Я любил его. И Глоу его обожал. Но мы помнили его совершенно другим. Только познав настоящее горе, понимаешь, как был счастлив когда-то, как нелепы были все другие проблемы в сравнении с неотвратимостью и ожиданием смерти самого дорогого тебе человека. Мы любили отца. Мы нестерпимо страдали все эти два года. Но... мы с облегчением оба вздохнули, когда он нас покинул. И это... — я понимал, что руки у меня трясутся, и голос подло дрожит, но храбриться не было ни сил, ни нужды — это ведь Диз. Мой Диз. Он поймет, не осудит. — Это чувство... — слова выпадали из меня старой горечью, скрежетом, — это чувство нельзя описать, нельзя даже понять самому, — я несдержанно всхлипнул. — Я ненавидел себя за то, что ощущал освобождение. И я знаю, что Глоу чувствовал то же. Мы были раздавлены горем утраты, но и словно опять стали дышать полной грудью. И это противоречие нас просто уничтожало, — я поглубже вдохнул, усмиряя рвущуюся досаду. — Денег не было. Мы продали дом. Глоу жил в казармах, я пошёл учиться в первое попавшееся место, где брали бесплатно и предоставляли ночлег. Вот и всё, — я усмехнулся. Пустой, фальшивый смех проигравшего. — Глоу стал пилотом. Я тестировщиком. У Глоу семья. Три раза в год мы ездим к родителям и, думаю, по сей день чувствуем себя виноватыми. Я уверен, что мы могли сделать больше. Мы могли сильнее любить их, пока было время. Мы могли... Я мог бы больше...       — Сид, Сид, — Диз придвинулся ближе и склонил мою голову к себе на плечо. Я вдохнул его запах, знакомый уже, успокаивающий, неуловимо приятный. Я не плакал, хотя в горле саднило, но бессмысленно лить слёзы картечи спустя столько лет. Я давно запретил себе эту роскошь. Но сейчас — вот сейчас! — было отрадно разделить с кем-то то, что болело многие годы и, я знаю, не перестанет болеть, но всё же... Открыть это мучительно-тайное Дизу мне показалось в эту минуту самым правильным, верным решением за долгое время. Это было так, будто в наглухо запертой комнате вдруг распахнули настежь окно и впустили разом и свет, и кислород, и даже далёкий шум океана. Для меня чрезмерно, возможно, но я был доволен, а не подавлен. Я вдыхал запах Диза, и он меня совсем чуть-чуть, но утешал.              — Сид, ты был ребёнком, — поглаживал меня Диз по волосам и прижимал к своей груди с бережной силой. — Тебе было всего пятнадцать! Что ты мог? Ты сделал всё от тебя зависящее и даже больше, — голос Диза был тихий и ласковый. — Я горжусь тобой. Ты очень храбрый и добрый, — я передёрнул плечами и хотел отстраниться, но Диз не дал. — И не спорь, — через улыбку, но строго пресёк он мои возражения. — Я уверен, что и отец тобой очень гордился. И, конечно, любил. Он любил вас и поэтому не хотел, чтобы вы себя забывали. Не хотел для вас этой агонии. Он отталкивал вас не потому, что вы были недостаточной причиной, чтобы жить дальше и терпеть столько боли и собственное бессилье. Нет, Сид, — Диз поцеловал меня мягко в висок. — Он не хотел лишать вас юности, не хотел, чтобы вы жили подле его боли, страданий. Он заботился о тебе и Глоу, тогда он ведь только это и мог — отпустить вас.              Слова Диза исцеляющей каплей омыли мое разбитое сыновнее сердце. Конечно, этого было недостаточно, чтобы я перестал укорять себя, чтобы перестал вспоминать и терзаться событиями тех лет, но... на пару мгновений, на несколько тихих минут я почувствовал светлую грусть в том жгущем месте, где обычно кололо и рва′лось. Я зарылся лицом в свитер Диза сильнее и обнял его, чувствуя, как он замер в этих неловких тесных объятьях, но тут же руки его сошлись крепко за моею спиной, нежно прошлись ладонями вдоль позвонков. И я затих. Я хотел сейчас только вот это. Прижаться. Чувствовать тепло Диза, чувствовать, как мне хорошо рядом с ним, как спокойно знать, что он один понимает меня, слышит, видит и остаётся со мной. Я потёрся щекой о мягкий ворс свитера, не таясь, шумно вдохнул его запах и выдохнул, уже почти засыпая:              — Мне так хорошо с тобой.              Диз ничего не ответил, но мне показалось, что ладони его на моей спине ласково сжались. Я мерно вдыхал непередаваемый аромат Диза и постепенно задрёмывал. Я устал. День был невероятный. Вечер тёплый и необычный. «Я ходил на свидание!..» — это была последняя связная мысль в моей голове. Я почувствовал, как Диз слегка отстранился и, видимо, посмотрел на меня.              — Ты засыпаешь, — шёпотом сказал он и тихонько попытался высвободиться из объятий, но я вжался в него посильнее, даже нагло закинул на его бедро ногу — я не хотел терять это ласковое тепло, эту сладкую дрёму, это неожиданное ощущение удивительного покоя.              — Не уходи, — попросил я. — Останься сегодня со мной, тут.              Диз зарылся лицом в мои волосы и шепнул в них:       — Как пожелаешь, — и мне послышалась в его интонации плохо скрытая радость.              Наверное, я сквозь сон улыбнулся, но это не точно, так как спал я совсем уже бестревожно и глубоко в руках Диза, словно в желанных тисках, но и будто бы вдруг освобождённый от давно изводившего, въевшегося недуга. Я спал словно в литой колыбели, как новорожденный, не знающий ещё ни бед, ни страданий. Я спал и в отдалении слышал, как Диз шёпотом мне читает, иногда целуя в макушку, читает медленно, убаюкивая, кажется, про мальчишку, который красит и красит какой-то забор, про беззаботное детство... такое же, как было когда-то и у меня, и которое так случайно ненадолго вернул мне сегодня мой Диз.

сколько масок наслоено с детства?

под которой душа спрятана?

как заставить довериться сердце

не шарахаться, как черт от ладана

от протянутых рук всего лишь

от банальной ночной тени

перестать, наконец, пугаться

тишины, высоты, непрощения

не сжиматься от громких звуков

от случайного строгого взгляда

перестать мнить себя виноватым

в чем угодно, кому когда надо

без опаски шагнуть в неизвестность

все, что тянет на дно, отсекая

просто верить и жить

и любить...

не сомневаясь

Domenik Ricardi