Сердце моё

Уже по дороге Костя звонит в клинику. Телефон пытается выскользнуть из пальцев, он буквально ловит его и прижимает к уху. — Мне нужен хирург, который делал мне операцию. Нет, не мой лечащий врач. Да, — он бросает трубку и закрывает глаза. Седой врач смотрит на него с серьёзным прищуром. Когда они остаются в кабинете вдвоём, Костя разлепляет губы. Сначала он хочет задать вопрос, но вместо этого говорит утвердительно. — Я знаю, кто был моим донором, — хрипло говорит он. — У Вас наверняка неограниченный доступ к информации, — спокойно и с некоторым сожалением говорит хирург. Повисает тишина. — Разве можно одну жизнь менять на другую? — в горле у Кости что-то клокочет. — Другого выхода не было, — говорит врач. Он не отводит глаз, и Костя с ужасом понимает, что тот не лжёт, но принять этого не может. — Другой выход есть всегда, — полухрипит-полурычит Костя. — Всегда есть выбор. — Он не оставил нам выбора, — отвечает хирург. — Собрался с крыши прыгать, в дверях остановили. Костя видит, что собеседнику больно об этом говорить, несмотря на внешнее спокойствие, но сейчас его это бесит больше, чем когда-либо. — Вы… сваливаете всю вину на человека, которого сами же убили. Удобно! Как удобно! — рявкает Костя на высоких тонах, не выдерживая. Врач вдруг закрывает глаза, сидит так несколько секунд, и открывает снова. Косте от этого почему-то становится страшно. — Мы его не… — начинает врач и замолкает. — Не?.. — эхом переспрашивает Костя. — Не отключили от аппаратов до сих пор, — проглатывает хирург комок, стоящий в горле. — Это моё личное решение. Знаете, — вдруг говорит он с болью и с неожиданной откровенностью, — я уже тридцать лет практикующий кардиохирург. Лет десять назад ко мне не раз привозили людей с перестрелок, с металлом в груди — и там были те, кто бросался под пулю, закрывая кого-то собой. Я никогда не винил их за то, что они решили обменять свою жизнь на другую. И всегда старался их спасти. Как и не виню теперь человека, который отдал Вам своё сердце и держал Вас за руку, когда мы вскрывали ему грудину. Мне было это невыносимо сложно принять, но я принял. Теперь примите Вы. Костя чувствует, как по его телу ходят горячие и холодные волны. Он послушно пропускает через себя всё, что говорит собеседник, но за сознание цепляется только первая фраза. — Он… он жив? Толя жив? — почти беззвучно проговаривает Костя. А может быть, и кричит, просто себя совсем не слышит. Доктор растягивает губы в полной боли улыбке. — И да, и нет, но… — Я могу увидеть его? — перебивает Костя. — Я должен его увидеть, пустите меня к нему! — он начинает озираться. — Он ведь где-то здесь, да? Да? — переспрашивает он отчаянно. Врач кивает. Он знает, что если его пациенту станет плохо с сердцем — а это вполне возможно — они уже в клинике, и всё можно будет быстро привести в норму. А ещё у него у самого щемит сердце, потому что он слишком хорошо помнит другое, годовой давности, но такое же отчаянное «пустите меня к нему». Костя входит в небольшое закрытое помещение, ступая почему-то как можно более неслышно, как будто боится что-то спугнуть. И останавливается недалеко от порога как вкопанный. Человек, которого он клял и считал предателем — любимый человек, самый дорогой и преданный на свете, теперь, получается, преданный им самим, лежит на белых больничных простынях, не сильно отличаясь от них цветом. Редкие волосы полностью поседели и коротко острижены, а лицо чисто выбрито, чтобы кислородная маска прилегала плотнее к впалым щекам. Костя смотрит на бесцветную тень, на своего Толю, похожего одновременно на ребёнка и глубокого старика, и не может сделать ни одного шага, ни к нему, ни от него. Сердце колотится — Костя хватается рукой за грудь, впервые с полной ясностью понимая, чьё это сердце сейчас прыгает под рёбрами. — Он… живёт без сердца? — выдавливает из себя Костя. — Как это возможно? — Вот его сердце, — врач аккуратно, фалангой пальца, стучит по аппарату, занимающему чуть ли не половину комнаты. — Механизм старый, и на самом деле — списанный, — кривится он. — Но другой возможности сохранить ему жизнь у меня не было. Костя подходит, как во сне, чуть ближе, и садится на край постели, пока не смея коснуться. — Лучше бы я тогда умер, — говорит он тихо, вглядываясь в Толино лицо. Врач печально улыбается. — Те, кого закрыли собой от пули, почти всегда кричат «почему он» и «лучше бы меня». Но выбор делает тот, кто закрывает другого своим телом. Так что — нет, не лучше. У Вас есть лишь возможность принять его выбор. — Я могу ему помочь? — спрашивает Костя почти жалобно, поднимая глаза на собеседника. –Наверно, можете. Правда… — горько вздыхает он, — я не уверен, что его теперь уже можно вернуть к жизни в полной мере, он слишком слаб, — тихо заканчивает хирург и опускает глаза. Костя берёт в дрожащие ладони Толину руку — бледную, холодную, безвольную. Бездвижную. Долго мнёт его пальцы в своих, а потом прижимает их к губам и начинает горько плакать — впервые с момента операции. — Слёзы — это хорошо, — по-отечески тепло говорит хирург вполголоса. — Для сердца полезно. Костя чувствует, как слёзы начинают литься ещё сильнее. Он прижимает Толину руку к своей груди и ревёт, не сдерживаясь. Он плачет о том, что поверил в эту шитую белыми нитками ложь про отъезд — выходит, был готов поверить? О том, что, может быть, полгода или год назад, если бы он не оказался таким недальновидным идиотом, ещё можно было вернуть эту тень, этот живой труп к настоящей жизни, вернуть долг тому, кто однажды отдал ему своё сердце на словах, а потом подтвердил это — вот так страшно и безапеляционно — делом. — Толька! Толька, ты мне нужен, Толя! Зачем ты это сделал, Толька? — рыдает он, целуя и гладя холодные пальцы. — Почему я тебе поверил? Толька, прости меня, я ж тебя люблю, дурака! Холодные пальцы вдруг дёргаются и, как у новорожденного, на чистом рефлексе, обхватывают Костин палец. У Кости от неожиданности высыхают слёзы. Он замирает и смотрит с растерянной надеждой на седого врача, так и стоящего неподалёку. — Я видел много чудес, — тихо говорит тот в ответ. — Но нет большего чуда на свете, чем любовь. — Я… могу ему чем-то помочь? — шепчет Костя, прикрывая второй ладонью случившееся чудо, как бабочку, чтоб не упорхнула. — Видимо, да. Можете, — кивает врач, и Костя видит, что у того тоже блестят в уголках глаз непрошеные слёзы. Костя проводит в этой маленькой комнате каждый вечер и почти каждую ночь. Костя разминает исхудавшие пальцы, которые начинают теплеть. Костя оплачивает все лекарства и все счета за прошедший год и на год вперёд, и подолгу стоит на коленях рядом с больничной кроватью, уткнувшись носом в грудь, из которой торчат провода и трубки. Костя плачет, когда Толя впервые открывает глаза. Костя плачет, когда Толя, освобожденный от прилипшей к лицу маски, впервые растягивает губы в улыбке. Костя сгрызает себе ногти до крови, когда Толю переподключают на другой аппарат, мобильный, новейший и надёжный. Костя забирает его к себе домой. Толя в дороге крепко держит его за руку. Он ещё не может ни ходить, ни говорить — и Костя тоже говорит мало, будто бы в солидарность, хотя, на самом деле, ничего говорить и не нужно. Костя впервые помогает ему сесть на постели. Костя помогает сделать ему первые долгожданные шаги. И первым словом, вырвавшимся после долгого молчания из Толиных связок, тоже становится его имя. Костя. Месяцы мелькают как в калейдоскопе, исчисляясь десятками. Толя перестает быть подобием хрустальной вазы, снова клеит стикеры на холодильник, болтает подолгу о какой-то ерунде, трётся носом о Костино плечо и расспрашивает про новые проекты. Костя сначала плачет от счастья, а потом по кивку своего хирурга откладывает 250 тысяч долларов на отдельный счёт и открывает очередь на новое сердце. Чудо уже произошло, но если сложится исполнить его до конца, то, значит, так надо. А если не сложится — Костя будет рядом с ним до последней секунды. А пока в груди тихо жужжит искусственный мотор, Толя прижимается по ночам к Косте и засыпает под биение его сердца. Их сердца. Одного на двоих.