Смирение

Всё слепит, и слепит, и слепит. Всё вокруг белое-белое, как он сам: вспышки камер, длинные рукава, блестящие паркеты, шарф хозяина, шрамы на коже и пятна перед глазами. Белый безупречный и красивый, и его нужно таким поддерживать—нечеловеческими усилиями, упорным трудом и абсолютным послушанием. Нельзя замарать новую рубашку, пошитую на заказ только вчера. Даже лёжа на полу нужно оставаться идеальным, восхитительным и примерным питомцем. —Съеби,—шипит Тилл, дëргаясь в своих цепях. Очень образцово-показательно. Наглядное пособие для тех хозяев, которые слишком ласковы со своими людьми. Потом из этих избалованных уродов с кучей мяса и жира на их крепких костях вырастают такие бешеные твари, лишëнные всякой сдержанности и мозгов, которые думают, что они могут делать что-то не по воле хозяев. Самые свободные, конечно—поэтому и дохнут от избиений раньше времени. Хозяева всегда знают, как будет лучше, и своим тупым сопротивлением ничего не добьëшься: они не поменяют своё мнение из-за идиотской истерики и не начнут кормить почаще, поэтому в протестах нет смысла. хозяева не глупые—они хорошо понимают, когда и что нужно делать с их питомцами, и если их слушаться, можно остаться в живых. Он тренировался целыми сутками и победил, а жалкие детишки, воспитанные в этой лживой любви, теперь валяются в выгребной яме. Лука никогда там не окажется: он не бездельник и не отступник. Он любит и уважает своего хозяина: это он делает из него совершенство. Совершенство не заковывают в тяжёлые цепи и не затыкают трëхэтапными кляпами—Тилл тому доказательство. —Не дëргайся, глупенький! Ну же. Тебе не будет плохо, обещаю,—низко шепчет он. Ах, работает, конечно. Естественно, работает: Тилл замирает, перестаёт рыпаться под ним, и он даже успевает стянуть с него брюки. Это и не соитие толком—просто развлечение для их хозяев, ничего больше. Лука привык развлекать всех своим присутствием, сладко улыбаться и ластиться к чужим конечностям ради похвалы. Это всё не так важно. Важно уметь хорошо петь и оставаться стройным, нежным и элегантным даже в попытках перебороть Тилла. Ведёт себя так, будто Луке тут больше всех надо. Это приказ, а приказы нужно выполнять, вот и всё, но куда уж там—Тилл же вообще не знает, как слушаться. Ему стоит бы поучиться—он недавно давал интервью о послушании—конечно, вместе со своим хозяином; и там есть очень и очень дельные советы. Если Тиллу хватит мозгов их понять, у него могут быть шансы остаться в живых. Впрочем, Тилл в любом случае труп: им слишком легко манипулировать, и следующий раунд превратит его в размытое и грязное пятно на огромной сцене, которое сотрут через несколько минут после финального фейерверка и его красивого реверанса. Недолго ему осталось терпеть. Он привык к этому: хозяин Тилла, в отличие от его хозяина, не скрывает того, как использует своего питомца: он пытается извлечь из него максимальную выгоду, потому что он кошмарно затратный и проблемный, и никто бы не стал держать его только из-за этого его специфического голоса и надуманного композиторского таланта, пока не подтверждëнного ничем дельным, если бы не его задница. Лука не видит в ней ничего примечательного: у Тилла слишком много лишнего на боках и плечах; но другие восторженно присвистывают и хлопают ему, когда он выступает без майки, так что, пожалуй, он какой-то секс-символ для тех, кто не разбирается в искусстве. Хозяин с детства приучал его к красоте: у него дома единственным её воплощением оставался сам Лука—поэтому все корректировки вносились длинными шприцами прямо под его бледную кожу, и он научился сохранять своё совершенство при любых обострениях состояния своего здоровья. Фарфоровые куклы не меняют выражения своего лица, не задыхаются и не хватаются за больное сердце—они вежливо дожидаются своего кукольного доктора и позволяют ему вправить свои кукольные органы, если это ещё возможно. Зато о каждом его порезе и ушибе заботились—у Тилла вот вся кожа покрыта некрасивыми ранами, в которых осела какая-то пыль. Лука категорично водит по ним своими пальцами, оставляя несколько миллиметров между его лицом и своей кожей: не хватало ещё замараться об него. Ни одна царапина не должна испортить дорогую, накрахмаленную и отпаренную белую одежду, и без разницы, чья это была вина. Если очень захотеть, можно остаться полностью чистым даже после канавы с грязью. Лука именно это и практикует: по нему не видно, как его используют. После их соития с Тиллом на нём не останется не следа. Всё в порядке. Это очередной приказ, и лука его выполнит. Он не совсем стандартный: обычно никому не позволено смотреть на него и трогать его, но он, кажется, поспорил о чём-то с хозяином Тилла и проиграл. Тот наверняка жульничал или лгал, потому что хозяин луки—самый рассудительный представитель высшей расы, но всё это сейчас не имеет значения. Слова хозяина не должны подвергаться сомнениям. Жаль, что Тилла придётся иметь прямо на холодном полу. Он может случайно зацепить его одежду об эти жуткие цепи и порвать что-нибудь. Тилл всё ещё сумасшедше извивается под ним, и роботы позади них урезают допустимую территорию его движения. Ему придётся подчиниться, блять, даже если он такой независимый. Лука собирается продемонстрировать ему, что он держит всё под контролем. Взамодействие с другими питомцами даёт ему свободу, потому что они низшие существа, а Лука—лучший синтезированный человек. Настоящие люди, вышедшие из утробы таких же людей, не заслуживают места на сцене или перед глазами высокопоставленных сейгенов. Тилл как раз такой, человекорождëнный, оттого и такой стрëмный. Лука бы не выдержал существования в его теле. Хорошо, что его мозг достаточно затуманен чувством голода, чтобы пропускать мимо ушей как минимум половину воплей Тилла. —Шш, Тилл. Всё будет хорошо. Ты мне веришь?—нежно шепчет Лука, стараясь в точности скопировать чужое поведение. Это нетрудно и действенно. Это всегда работает: у всех этих дурно воспитанных всегда есть кто-то, кто им дорог. Наверное, они вместе росли в детском саду или где-нибудь ещё—в любом случае, это даёт отличную почву для контроля подобных необузданных идиотов. Жаль, что его хозяева не догадались припугнуть его тем, что когда-нибудь случайно застрелят чужого питомца. Может, он стал бы посговорчивее, но не факт: это всё не всегда помогает. Это тоже искусство, и Лука им владеет. Лука с удовольствием сыграет роль лузера, чтобы в очередной раз осознать, насколько он от неё далёк. Теоретически, он легко смог бы изобразить Мизи, которую он любил: Лука научился распознавать чужие эмоции, чтобы использовать это на сцене; но это было бы не так интересно: Мизи, похоже, ещё жива, а вот Ивана пристрелили прямо у тилла перед глазами. то ещё зрелище. его хозяин смеялся. Люди жертвуют собой друг ради друга, не задумываясь о том, чем теперь будут зарабатывать их хозяева. Неблагодарные эгоисты. —Ты, блять, глухой?! Слезай с меня! —Это приказ, дорогой! Я не могу с тебя слезть. Ну вот, всё предсказуемо. Тилл сам не понимает, что становится похож на своего хозяина, когда требует от Луки повиновения. Почти двадцать лет воспитания не прошли даром: в каждом из них больше отпечатков их личностей, чем им кажется. На Луке этот отпечаток выглядит красиво: у него всегда мягкие волосы и выглаженные длинные одежды, он никогда не фальшивит, он умеет улыбаться в камеру и никогда не признаëтся, что происходит за шторами; а на Тилле—нет: он крикливый, агрессивный, упëртый и самовольный. Лука оглядывается назад: на него смотрят во все глаза, каждое его движение анализируют. Он ни разу не был сверху, но этого потребовали, и он справится, выдержит, переборет Тилла. Если бы на нём не было этой груды цепей, он бы уже прибил его, а у него только зажили побои от его драгоценной подружки. Гадость. Ему за них очень здорово влетело: его лицо не должно быть испорчено. Даже если бы он физически был способен отбиться от неё, явно неплохо питающейся, он бы не позволил себе прилюдно начать колотить кого-то: там ведь куча камер. На лекциях в саду было чётко сказано, что позорить хозяина недопустимо. Мизи, видимо, не слушала их, потому что смотрела на свою ныне дохлую возлюбленную. Хëна не мешала ему учиться, хотя у неё были самые красивые волосы. —Ты чëртова кукла. У тебя нет своих мозгов, ты умеешь только тупо подражать и беспрекословно подчиняться. Да. —Если ты не умеешь этого делать, то это у тебя проблемы с головой!—вежливо смеётся Лука, прикрывая рот синими кончиками пальцев. Да, естественно. У Тилла неприятный грубый голос, и он не затыкается, но он уже ничего не может сделать, сколько бы он ни вырывался: Лука всё равно возьмёт его, и если он будет хорошо себя вести, он обязательно наградит его прогнозом на следующий раунд в конце. Он мягко касается его груди, пока не проникая в него, осторожно трогает плечи и рассматривает жирные ключицы. На шершавой шее ещё видны следы чужих пальцев, и руки луки автоматически ложатся в едва ощутимые ямки, помеченные лёгкими покраснениями и синими отливами ровно по центру—он перекрывает Тиллу доступ к кислороду, перекрещивая собственные предплечья и не забывая получить утвердительные кивки от их хозяев. Лицо должно оставаться бесстрастным, глаза—чуть прищуренными. Не хватает только уронить микрофон на пол. Тилл замирает с широко раскрытыми глазами, ему нехорошо, но он ничего не может сделать: он жалко вздрагивает плечами, внезапно всхлипывает и обмякает под его руками. Тилл может бороться с лукой, но не с Иваном. Анакт Гарден делает из людей слабаков, потому что там появляется эта страшная детская привязанность, которая заканчивается кровью на щеках и осложнениями здоровья. Хозяин долго бил его по рукам за посиневшие пальцы, но так и не смог ничего сделать. Местные ветеринары не очень хорошо разбираются в человеческих болезнях, и за драку он поплатился несколькими годами жизни и навсегда утраченным вниманием Хëны. Он не видел её уже очень много лет, но слышал, как хозяин говорил о ней: она сейчас в бегах или мертва. Он знает, что она жива: Хëну никто и никогда не сумел бы убить, потому что она восхитительно сильная, смелая и свободная. У неё другая свобода, не такая глупая, как у Тилла, своя, и она любит её больше, чем всё остальное—поэтому и сбежала. Луке тяжело уважать такие решения, но ещë тяжелее ненавидеть Хëну. Она единственное воспоминание без горьковатого крахмала и пудры, хотя её лицо давно размылось и разметалось лоскутками по её густым тëмным волосам. Лука не помнит, почему считал её красивой, если она противоречила абсолютно всем предпочтениям его хозяина, но точно помнит, что ему хотелось вечно лежать у её ног возле речки и робко смеяться над её смелыми шутками. У неё были очень тёплые бёдра, и её маленькое сердце билось ровно, чётко, не так, как у него. Она всегда звала воспитателей, когда у него начинались приступы—она, наверное, была последней, кем он не манипулировал. Он давит на его глотку, потому что ему его не жаль, он прислоняется к его лицу, не целуя его только из-за запрета хозяина. Рожа у него премерзкая—Лука откидывает голову назад, тяжело вздыхает и смотрит Тиллу прямо в глаза. Ах, Тилл обречён. Крупные слëзы катятся по его щекам с убогим лихорадочным румянцем, он слабо сжимает и разжимает пальцы, стараясь оставаться в сознании. Луке известны все эти ерундовые приëмчики, потому что он годами учился контролировать свои голодные обмороки. Его руки слишком слабые, чтобы задушить Тилла—это просто бесполезная асфиксия, бессмысленно тупящая чужие мозги и понемногу лишающая его навыков критического мышления. —Не надо, Иван,—жалобно хрипит он. —Больно. Ну вот, сотня на табло. Безоговорочная победа. Интересно, каково было бы ощутить сильные ладони Хëны на своей шее. Лука заливисто смеётся, разом отпуская Тилла, и приспускает широкие белые штаны с золотой отделкой. Тилла корëжит от осознания того, кто на самом деле стоит над ним: он явно не до конца в сознании, у него неадекватно широкие зрачки, и его трясëт. Жалко, что Лука не может целиком выгрести его разум ложечкой—людей под веществами всегда тяжелее понимать, но это не беда. Лука с ним справится. У Тилла сзади всё разработано, растянуто. Его дырка, кажется, уже даже не закрывается после того, как его переимела половина концертного зала. Из него выливается чья-то слизь, всё перемазано, на нём некрасивые подтëки—там и кровь, и сперма, и ещё какие-то жидкости. В него заливали химозный сироп, чтобы он не был таким блядски горьким, но это не помогло: Луку мутит от того, как гадко от него пахнет. Если у него начнётся приступ, он сорвёт представление. Нужно контролировать неконтролируемое. Он не знает, сколько это продлится, и это буквально единственное, что его напрягает: обычно хозяин чётко обозначает, какое время потребуется на выполнение приказа. Его тонкие руки его почти не держат, и он не может рухнуть на тилла, потому что это повлияет на его репутацию, и это больно, чахоточно, он сейчас сам не выдержит, но он должен: конца и края у этого действа не видно. Полноценный подобный акт должен кончаться оргазмом, но Лука не умеет его испытывать из-за проблем со здоровьем, а Тилл не сможет кончить как минимум из-за своей полуистерики. Он устало пялится в потолок, переводя дыхание и скаля зубы из последних сил. Они оба в ловушке, но Лука делает прутья клетки сахарными, сладкими, такими, чтобы до них нельзя было коснуться(сладкое есть нельзя); а Тилл выливает на них новый слой горячей стали, ухудшая своё положение. Поэтому он не такой ценный, как Лука; поэтому он не задаёт моду на целые десятилетия вперёд: он простак и придурок, не стоящий того количества денег, которые его хозяин тратит на его оковы. —Не смей подражать ему,—рычит Тилл сквозь дымку и попытки уйти от его прикосновений. —Кому, дорогой?—невинно воркует Лука, неловким движением руки освобождая свой член из полупрозрачного белья. —Ивану. Ах, Ивану. Все его давно разобранные на картинки и корзинки с прахом дружки такие тупые, что Луку подташнивает. Это не от голода, правда. Все вокруг глупые-глупые, бесконечно тупые, все, кроме Хëны, прячущейся где-то в гнилых трущобах. Если бы она не сбежала, они могли бы чаще видеться, но она опять сделала неправильный выбор, потому что никто здесь не умеет думать. у Хëны была бы любовь, у Хëны была бы опора, Лука бы смог встать на ноги ради неё, но она даже не попрощалась с ним перед уходом, потому что сочла его опасным из-за той ерундовой драки. Хëнву всё равно был жутко раздражающим. Он ни о чëм не жалеет, но ему бы очень хотелось однажды увидеть Хëну не на плакатах о розыске. —Признайся, блять, каково быть такой бездушной тварью? Хорошо. —Твоё послушание ничего тебе не даёт. Ты делаешь всё, но тебя всё равно не кормят и не любят. Именно так. —Я прикончу тебя, блять, это из-за тебя Мизи... Мизи... Он гулко всхлипывает и сопротивляется, пока Лука старается кое-как толкаться в него. На эти толчки нужна куча энергии, а он не в состоянии даже встать на ноги—он не знает, как его потащат домой. Плевать ему на эту раздражающую Мизи—неизвестно, куда там она исчезла, но она заслуживала сдохнуть, потому что совершенно не умела контролировать свои эмоции и была кошмарно избалованной. Таким людям не место в подобном мире, и Лука любезно улучшил его. Тилл, правда, не сумел оценить его добродетельный жест, но это неудивительно при таком-то низком интеллекте. Лука неплохо проходил тесты на айкью в клинике. У Тилла тяжёлое дыхание, грузная грудная клетка и предыстерическое состояние, ему тут душно, он рвëтся, дëргает запястьями, стирая их в кровь, подкидывает свои бëдра в воздух и орёт что-то про свою Мизи, извиваясь в агонии. Быть слабым, наверное, так неприятно. Лука бы не смог существовать, если бы не знал, что победит в следующем раунде. Он уверен в своём успехе, потому что он бесконечно долго работал на него. —С него хватит,—наконец произносит Урак, когда Тиллу почти удаётся скинуть Луку с себя. Все в зале понимают, что фарфоровая статуэтка вот-вот расколется. Это не акт жалости к Тиллу, это желание сохранить маленькую знаменитость в товарном виде, чтобы не травмировать его хозяина, и без того заработавшего нервный тик во время пятого раунда. На Тилла всем плевать. На него тоже, но в другом смысле. —Славно,—медленно давит его хозяин, подзывая Луку к себе.—Мы поговорим дома, тебя надо привести в порядок. Они ещё и поговорят дома. Всё в порядке, Лука привык. Дома ничего не страшно, потому что он нигде не ошибся—если его и накажут, то в качестве профилактики. Дома всё родное. Дома его ждёт его красивая стеклянная клетка, его плеть, его вата на ужин. Он поцелует хозяина на ночь, как в детстве, и пойдёт спать, потому что завтра тяжёлый день. Тилл не заслужил прогноза—похоже, ему предстоит узнать всё самостоятельно.