Шанти, призвавшая опустить паруса

III

Корабль бороздит воды Средиземного моря.

      До ныне всегда было сложно описать то щемящее чувство, с которым смотришь на человека, чья болезнь для тебя не столь внезапна, сколь неприятна. Чувство, которое, кажется, не объяснить простыми словами. Чувство, отчетливо напоминающее жалость, но не являющееся таковым. Оно, аки скользкая змея, ползущая в бурьянах. Неуловима. И опасна. Вздумаешь поймать — отравит. Чувство, что неуловимо, что опасно, что страшит. Но разве мы уже не проходили этот урок? Коли что-то страшит, значит пора что-то да предпринять. И я предпринимаю.       Небо черней древесного угля. Ветра утихают, будто сих вообще не существует. Мир укутывает напряженная тишина. Вспоминаю, не зря же в «Илиаде» Гомер описывал тишину как «нечто, наполненное ожиданием». Тишина предшествует буре насилия. Урагану боли. Тайфуну, наполненному кручиной. Затишье перед бурей — вот оно. Вот она и буря, вот он и бой между Аяксом с Гектором. Но сегодня бой будет вести Фалько. И бой его будет с болезнью. Берега сознания Фалько накроет ужасающие волны-великаны, после чего мальчишкой его будет трудно назвать. Я предчувствую. Чую то, аки оголодавшая акула чует кровь.       Эрен стоит рядом. Мы стоим у двери. Присутствия Капитана не наблюдаю. Предполагаю, он руководит на палубе. Капитан Эрвин. Без него воздух в трюме поменялся: теперь он наполнен сбитым дыханием и успокаивающим шепотом Ханджи. Фалько лежит на деревянном столе. В отражении лакированной поверхности видится нервно подмигивающие мерцания огня от лампад. Свет дрожит. Свет боится. Стол скрипит. Стол переживает. Фалько тяжело дышит. Фалько ужасается. тишина сбивается. буря наступает. волны-великаны вот-вот накроют Фалько с головой.       С лилейным лицом Ханджи мягко поглаживает Фалько по волосам. Форстер стоит в стороне, стоит стойко, но мыслями, уверен, мечется. Верить али не верить? Ждать али не ждать? Что ныне есть правильно, а что — нет? Не понимает. Я же понимаю. Все сделанное: правильно. Понимаю то не токма я. Понимает то Кирштейн, что сидит в стороне и для внутреннего успокоения перебирает в руках игральные кости. Да, он спокоен. И да, вероятнее всего он желает Госпоже Фортуне быть на стороне Фалько. Потому как я желал бы сего на его месте.       Шаг боле не кажется бесконечным. Времени снова позволяют идти. Позволяют идти и нам.       — Кто ты? — в голосе слышится нескрываемое удивление. Оценивающий взгляд Фалько бегает пару несчастных секунд по Эре́ну, после чего оказывается на мне. — Леви, кто это?       Глаза Фалько цвета сушеной травы. Они есть усталость. Они есть отражение сей боли в вывихнутой ноге. И они молча ищут надежду во мне. Честно, не помню момента, егда стал для Фалько кем-то вроде наставника. Право, не припоминаю. То произошло по дуновению ветров, ниспосланных дыханием Судьбы.       — Он тебя вылечит, — все, что ему следует знать.       И в ответ Фалько сосредотачивается токма на Эре́не. А Эре́н же тотчас сосредоточен токма на Фалько. Между ними повисает молчание, длящееся всего минуту. Но за минуту я замечаю, как спина Эре́на становится ровнее, а весь вид так и жаждет показать уверенность в каждом своем действе. Несмотря на синяки и ссадины, он выглядит, аки Махаон с золотыми руками, знающими искусство всех ныне изведанных наук врачевания, аки сын Аполлона с миловидным лицом, олицетворяющим искусство всех мировых искусств.       Пауза сходит на нет. Эре́н наконец спрашивает:       — Что случилось?       Ему с верой в лучшее отвечают:       — На палубе было скользко из-за дождя. Я оступился, поскользнулся.       — Левая нога?       — Да. Неудачно приземлился на левую ступню.       Фалько начинает следить за движениями Эре́на. За осторожными движениями Эре́на следят все. Слежу и я. Руки его познали весь страх землетрясений; в них нет боле намека на дрожь. Полная безмятежность, аки у Богов, зиждущихся на Олимпе. Эре́н аккуратно закатывает слоппы Фалько до колена, и, право не понимаю как ему удается, никак не меняется в лице, егда видит опухшую ступню. Потому как я — не в силах сдержаться. Так же как и остальные.       Черт возьми. Фуфуфуфуфу.       Зоэ кривится, прижимая ладонь ко рту и отворачивается. На палубе царит гробовая тишина. Страшная тишина. Она сменяется будто бы на зловещий шепот, а волны, словно живые существа, неотступно стучат о борт, аки призраки павших от подобной болезни. Фалько побледневший то ли от боли, то ли от увиденного, лежит молча. Но лишь пару секунд.       Он набирает в легкие побольше воздуха, чтобы спросить:       — Ответь сразу, я больше не буду ходить?       Смотрю за тем, как Эре́н аккуратно проводит пальцами по опухшей ступне. Его брови нахмурены. Он хмур. Думает, думает, да так, что на лбу проявляются легкие морщины. Лицо придается тени, густота атмосферы в трюме, каюсь, кажется почти осязаемой. И я бы действительно поверил в то, что все закончится плачевно, коли и вправду ничего не предчувствовал бы.       — Будешь, — спокойно отвечает Эре́н, — но точно не ближайший месяц. Придется вправить кость, посмею предупредить, будет больно, но-       Голос-штиль вмиг перебивает вездесущий ураган. Форстер открывает свою пасть:       — Бред. Чушь! — Флок без труда приковывает к себе внимание. — Люди умирают от боли, не слышали? Собираетесь дать рабскому отребью возможность убить Фалько? Какого хрена? Ему, максимум, быть навеки подстилкой флибустьера! — он хмурится и, вот блять, достает мушкет, направляя на Эрена. — Отошел. Быстро!       Чертова срань.       Форстер решает невовремя ставить постановку эпической поэмы, сродни «Илиаде». Он представляет себя копией древнегреческого Божества. Но на деле, каюсь, имя его есть Эпиметей. Я же — есть Прометей. Имя мое значится, аки «предвидящий». И предвижу я сегодняшнее падение Эпиметея. Великий суд уже давным-давно предрешил быть ему героем, максимум, сатировской драмы Софокла.       Голос мой являет собою приказ:       — Убери оружие, Форстер.       Эпиметей не слушает совет, отрицает:       — Я сумасшедшим не прислужник.       Лишь на секунду взгляд соскальзывает на руки Эре́на. Они подрагивают при виде направленного оружия. И то во мне будоражит нечто внутреннее, нечто сердечное. Клятва о защите дает о себе знать. Тотчас она, выученная наизусть, пульсирует в ушах, танцует на губах. Слышу каждый звук. Чувствую каждый слог. Я клялся защищать, а пренебрегать клятвой моей, звучит страшнее, чем казнь Юпитера.       Мне хватает секунды, чтобы достать меч из ножен. И руками моими по завету античной традиции я способен похитить огонь:       — Твоя смерть не такая уж и большая потеря для команды. Не задумывался, Форстер?       Егда двое людей направляют друг на друга оружие — вряд ли кто-то из них жаждет решить все мирным путем. Верно. Сего не хочу ни я. Ни Форстер. И с каждой пройденной секундой шанс на то, что кто-то из нас отступит, становится меньше жемчужин.       — Задумывался, — его мушкет направлен промеж моих глаз. — Только о твоей.       — Не на того целишься, — в трюме поднимается звон стали. Жан, аки хитрый, бессовестный Паламед, достает саблю, которую, верую, жаждет окропить кровью.       Вот токма нашего выступления публика не выдерживает:       — Хватит! — выкрикивает Фалько и смеряет нас взглядом, которым, каюсь, смеряют грозовые тучи. — Можно я сам решу, кому верить? Эрвина здесь нет, но то не повод для ваших тупых детских игрищ.       Передо мной — не ребенок. Передо мной бледный от боли вмиг повзрослевший Фалько, и «юнец» теперь для него — не боле, чем просто прозвище. Судьба была права, когда твердила о нем, аки о чеканной монете. «Юнец», которому придется взрослеть намного быстрее природных законов. Выходец из Швеции, забывший слово «семья» после пяти лет. «Юнец», что уже успел заработать себе имя на небесах, кого Судьба окрестила прообразом юного полубога, Кухулина, а о дальнейшем будущем посмела и смеет по сей день таинственно молчать.       Я опускаю оружие первым. Следом за мной опускает оружие и Кирштейн.       — Ты, — Фалько тычет пальцем в грудь пораженного Эре́на, — врач. Лечи. Лечи меня!       — Абсурд! Не собираюсь участвовать в этом дерьме, — обозленный и обиженный Форстер опускает мушкет и наконец выходит из комнаты. С громким хлопком.       И дышать, право, становится легче.       — Я готов.       Но лишь на секунду. Прообраз Кухулина сегодня ночью принимает вызов волшебника Курои.       Фалько цепляется руками за края стола, да так, что я вижу как бледнеют костяшки пальцев. И нет, он не хочет показаться «готовым». Все его тело дышит его же словами. «Я       г о т о в». Прообразу Кухулину сегодня ночью предлагают отрубить голову с условием: после сделать с противником то же самое.       — Закрой глаза.       Фалько послушно закрывает глаза, и покамест Эре́н пытается удобно подойти к нему, дыхание вновь становится прерывистым. Он дрожит не пойми от чего. От страха али от боли? От надежды али от веры? На лице мерещатся нарастающие теневой пятна. Мое сердце стучит в унисон с морем, когда Эре́н тянет к себе его лодыжку, выводя из нутра Фалько жуткий звук, стон боли. Желаю закрыть глаза, желаю отвернуться, но не могу. Н е      м о г у. Я — пленник этой сцены, ее свидетель, неспособный к бегству.       Ощущаю, как внутри меня что-то сжимается, егда Фалько издает резкий крик. Эре́на же, кажется, звуки, свет, окружение и вовсе не колышет. Понимаю: вот он — настоящий буддийский монах, вмиг познавший спокойствие. Эре́н не силен, но, по всей видимости, сила ему ни к чему.       — Сюр какой-то, — шепчет Ханджи, стоя рядом со мной. Голос ее крайне растерян.       Чувствую, как тошнота подкатывает к горлу. Я не страшусь. Мне неприятно. Но понимаю — надо подождать. Подождать, подождать, подождать. Вокруг раздается тупое дыхание моряков, которые замерли, потерянные в гнетущей тишине. Эре́на же, кажется, не волнует ничего. Он в секунду вправляет сустав на место. И трюм вновь наполняется криком, а тело Фалько выгибается в мучительном спазме. Прообраз Кухулина отрубает Курои голову и та немедленно прирастает обратно.       Проходит секунда. Другая. Фалько невидящим взглядом смеряет округу. Лицо его выглядит безжизненно и беззащитно. Черты его становятся излишне резкими под действием пережитого страха и боли. В уголках глаз остаются следы слез, полностью отразивших слово «страдание». На лбу сверкает пот, его светлые волосы, непослушно прилипшие к коже, перемешиваются с водой, как в череде бурь. Фалько выглядит так, словно его вырвали из мира, и сейчас он жаждет покоиться в безмолвной пустоте, будучи отчужденным от всего. Прообраз Кухулина кладет свою голову на плаху и дрожит, дрожит от грядущего небытия.       — Тебе стоит отдохнуть.       Эре́н молкнет. Море молкнет. Фалько молкнет. Кирштейн молкнет.       Но не Зоэ:       — Что с ним? Прообразу Кухулину страшней всех земных тел но Курои тотчас объявляет что то — лишь испытание его смелости.       — Он жив, — спокойно произносит Эре́н и смотрит на Зоэ, — потерял сознание от боли. Было бы ненормальным, если бы того не случилось. Я мог бы дать ему пару советов, но лучше дам Вам. Ему не следует самостоятельно вставать еще пару дней, тревожить ногу. Грузы таскать ближайший месяц тоже не советую.       Среди всех судьбоносных россказней о юном полубоге, я от своего имени назначаю Эре́на — Куроей, «ибо он сведущ в колдовстве и умеет то, чего никто не умеет». И те слова мои должны быть восприняты, аки королевский закон. Аминь.       Те колдовские действа действительно заслуживают слова:       — Благодарю.       Губы Эре́на трогает улыбка, а лицо оглаживает спокойствие и довольство.       — Да, — говорит Ханджи и поправляет волосы Фалько, аккуратно заправляя прядь влажных волос за ухо. — Благодарим тебя.       Кирштейн остается молча стоять в стороне. Его манера. Его неспособность принять подобный исход настоящей игры. Уверен, сейчас он много думает. А вот о чем — загадка.       — Все будет хорошо, — уверяет Эре́н.       Буря стихает. Волны за бортом боле не слышатся стихийным бедствием. Море боле не волнуется. И среди сей тишины — отчетливо слышится каждое проговоренное слово Ханджи:       — Подобная работа заслуживает больше, чем просто похвалы. Боле ты не будешь числиться в рядах рабов. Сей ночью тебе будет разрешено ходить по палубе наравне с остальными флибустьерами.       Судьба явно припрятала для меня очередной сюрприз.       Эре́н удивлен лишь пару секунд. После чего на губах, будто луговой мак, снова расцветает улыбка:       — Я, — говорит он, — был бы тому излишне признателен.       — Тогда я сегодня поговорю с Эрвином.       И гадаю, исход сего разговора сложится прелестно.

IV

В пути мы провели еще пятнадцать дней.

Однодневную высадку сделали в Алжире, пополнили припасы.

Теперь мы в Восточной гавани Александрии.

      Воздух на берегах Александрии влажный, тяжелый и сгущенный, словно туман. Каждый вдох давит на грудь. Южный климат пробует меня на вкус, берет меня «на слабо». Того я и ожидал, для меня подобное — не новшество. То, к чему испытываешь неприязнь, — рано или поздно найдет тебя и зажмет в тиски. Так и случилось со мной. Стоило один раз признаться жаре в нелюбви, как она тут же перестает меня принимать. Ах, какая трагедия у нас порождается, правда? Жалую Шекспиру написать про нас новый роман.       Восточная гавань кишит людьми. Паруса на торговых судах мягко колышутся при мягких волнах ветра, по округе разносится топот снующих туда-сюда флибустьеров, громкие команды Капитанов и кроткие, но не менее громкие ответы моряков. Крик чаек им аккомпанирует. Старики-рыбаки в скудных лодках отплывают от пристани, смеряют нас быстрыми взглядами, стесняясь рассмотреть подольше. Мы для них — золото. Мы для них — заработок. И мы все тому рады.       Токма радость свою не выражаю. Мне жарко. Яркие лучи солнца напекают макушку. Чувствую: капли пота собираются у меня на лбу и грозятся вот-вот скатиться на дощатые доски. Зной. Кошмар. Жар солнца проникает под кожу. Ужас. Моя одежда, что соткана из грубой ткани, начинает прилипать к телу. И чую, еще несколько часов, — и я буду излишне раздражен подобному неудобству.       Стою на пристани и смотрю за тем, как команда стаскивает бочки с добытыми-нажитыми «сокровищами» по мосткам и несет к набережной, туда, откуда доносятся возгласы купцов с рыночных прилавков. Торговля в том месте цветет и, так сказать, пахнет. С палубы сходят пленники — мрачные, грустные, побитые они идут за своим предводителем, Ханджи, в неизвестность. Сим никогда не интересовался, знаю, их ведут на черный рынок к работорговцам, но где они — знать желания не имею. Ни к чему. То дело Ханджи и ныне правящего Султана.       Смотрю, товара больше нет. Пленных больше нет.       — Это все?       — Да, — четко отвечает Кирштейн, осмотрев палубу.       Его рубаха успела промокнуть от пота насквозь. Он хмурится, устало дышит, то и дело дергает ворот, чтобы хоть как-то охладить себя. Уверен, была бы его воля, он бы сейчас нырнул в воды Средиземного моря с головой и ногами.       — Тогда, — говорю, — спускайтесь.       Все поочередно слезают с корабля. Бравые флибустьеры. Кирштейн. Форстер. Эре́н. И…       — Помочь, Фалько? — спрашивает Эрвин.       Фалько, стоя перед мостком и опираясь на трость, что ему раздобыли из награбленного с французских берегов, отказывается и отныне будет отказываться от помощи:       — Сам.       Как я и думал. Фалько короткими, но верными шагами, переставляя трость, спускается. Вижу, он хочет казаться уверенным и бесстрашным, но в какой-то момент оступается. Тут же Кирштейн делает короткий рывок вперед, но я успею схватить его за локоть.       — Сказал же — он сам.       — Уверен? Да.       — Как никогда.       Фалько одерживает победу над силами притяжения. Осанка выравнивается. Он находит баланс и с бо́льшей уверенностью одолевает препятствие.

Передо мной — ребенок, реинкарнировавшийся в полубога.

      Последним с корабля спускается Капитан. Мы идем прямиком к набережной, на рынок, кишащий не то, чтобы пиявками — пираньями. Почему я то знаю? Каждый торговый порт — до тошноты копия другого. Будь то на Севере, будь то на Юге — все хотят заграбастать себе побольше деньжат. Весь мир наш держится не на правителях, а на деньжатах, вот что.       Мы ступаем по деревянной платформе, топот наш слышат рыбы, мальки и мидии. В легкие проникает смесь ароматов: эвкалипта, морской соли и экзотических пряностей. На горизонте поднимается древняя Александрия, ее невысокие дома из песчаника загорают под жарким солнцем. Поодаль от торгового узла вижу высокую мечеть с беломраморными куполами и минаретами. Город дышит песком, покамест я в нем задыхаюсь. И итога тут остается два: первый: смириться; а второго нет, я соврал.       Лишь мы переходим невидимую границу меж рынком и пристанью, все вмиг меняется. В нос заплывает запах рыбы. К счастью, свежей. По ушам бьет гул от разговоров на множестве языков — арабском, греческом, итальянском. Все они образуют уродливую мелодию, от которой мне хочется закрыть уши. Все они говорят ни о чем.       — Вы будто чем-то раздражены, — спрашивает Эре́н, вышагивающий подле меня.       Какой догадливый. Но и я не промах. Не могу не заметить то, как он сам осторожничая смотрит по сторонам и говорит мало.       Пусть знает:       — Мне тошно от столпотворений.       Мне же ничего не отвечают. А надо ли оно мне? Скорее всего, нет. Не уверен.       Что же, очевидно, долго оставаться «в тени» мы не можем. Нас замечают. Мы проходим в сам Бермудский треугольник, где на нас валом валят купцы и торговцы. Пираньи, пиявки, осьминоги с длинными щупальцами нападают на нас, желая али одурманить, али предложить свои товары и услуги.       Кирштейна, одного из первых, одолевает пышногрудая женщина, подплывшая неведомо откуда. Она бесстыдно хватает его под руку:       — Ах, какой чудный день, Господин! — она говорит на английском, но уста ее не считают сей язык родным. — Желаете утолить жажду гранатовым соком?       Тотчас я буквально ощущаю, как Кирштейн ловко переворачивает алчную игру дамы с пышными формами в свою игру. В глазах его цвета умбры загорается огонь азарта.       — Возможно, — мягко говорит он, и хищная улыбка разливается по устам, — если Вы, милейшая, дадите подсказку, где можно выгодно сбыть весь мой блеск золота, чтобы ночь я провел с особым довольством.       Дама отвечает на его улыбку своей такой же хищной, такой же алчной и такой же азартной.       — Ай-ай-ай, — она медля мотает пальцем из стороны в сторону. — Хитрый Господин.       Кирштейн широко улыбается:       — Наихитрейший, леди.       Она не в силах сдержаться от яркости его улыбки. По праву сказать, порой не в силах сдержаться и Я. Дама принимает свое поражение:       — Пойдемте за мной, — и они уходят.       Тем временем Фалько, второго по счету, одолевает старик с вопросом о новой, ничем не заменимой трости для ходьбы, заверяет: настоящей воинской тростью для воина-героя. Фалько соглашается и остается с ним у прилавка. Также одолевают и третьего, и четвертого, и пятого. Знаю, где находится моя команда, но из них всех рядом со мной остается токма Эре́н. Мне не нужно сбыть золото, мне не нужны царские трости, мне ни черта не нужно. Кроме: воды, легкой одежды и спокойного сна в тихом и чистом ложе. Всего-то ничего, правда?       Со мной все понятно, а с Эре́ном что? Чего хочет он? Признаться, мне интересно.       Черт.       Останавливаюсь на месте, подмечаю, что рядом со мной боле никто не шагает. Эре́на нет. Сбежал ли? Не может быть. Нет. Нетнетнетнет.       — Господин.       С плеч спадает невидимый валун, егда я оборачиваюсь. Неведомое чувство легкости снисходит на меня, и я ощущаю себя пухом на перьях. Эре́н отвлекся на прилавок с цветастой одежкой, что лежит, висит, что везде вокруг сего прилавка.       — Что? — спрашиваю и подхожу ближе.       В окружении диковинного товара, на скромном табурете восседает мужчина преклонного возраста, с сединой на главе, но с кожей, что цветом, как у зажженного солнца. Лик его исполнен мудрости, ни одной эмоции не выдает. Глаза его слепы. Меня пробирают мурашки. Я чувствую себя странно. Чувствую себя так, будто смотрю в отражение зеркала, что сделало меня на несколько десятков лет старше.       Взор его пронзающий, подобно свыше данному, сверкает глазами — бездонными омутами познания. Направлен он на меня, словно искра в ночи. Он пристально внимает, оценивает меня, как предмет редкостный. Но момент сей не длился долго.       Вскоре он смиренно говорит. Голос его гуще козьего молока:       — В песчаных землях ходят в легкой одежке, мальчик мой. Каким бы твое северное тело стойким не было бы, с вороньей головой заболеешь через час.       Он медленно поднимается и начинает дотошно осматривать свой товар, проходя по вещам морщинистыми пальцами, словно оценивая качество ткани и подбирая наилучший вариант. Да, таково мое впечатление.       Лишь спустя десяток перетроганных вещей, он находит то, на что падает его выбор. Белая туника, белые льняные брюки. И небесно-голубая куфия в серую клетку. Она необычна. Она мне нравится. И все это — меня настораживает. Глаза его — не видят ничего, но руки его знают все.       — Сколько?       — Двадцать.       — Не многовато ли?       Старик глухо усмехается:       — За две, — не понимаю. — Тебе, храбрый воин. И человеку рядом с тобой, Судьба которому еще не дала имени.       И тут я все понял. Все. Понял. Мой постулат: Никогда. Никогда не продолжай разговор с провидцами.       Смотрю на Эре́на. Он не рискует посмотреть на меня в ответ. Он удивлен. Он поражен. И молчание его — удивленно-пораженное. Меня же боле не удивить. Нам нужно уходить.       Я соглашаюсь. Старик протягивает руку, в которую я кладу двадцать дублонов. В ответ он протягивает мне товар, и лишь я к нему прикасаюсь, он заставляет меня наклониться. Сухие уста его подле моих ушей и шепчет он тихо-тихо:       — В твоей жизни — сей момент единственный, мальчик мой. Хочешь услышать совет? Да? Нет? Хочу? Али не хочу? Чертчертчерт.       Провидцы — страх Божий, уверен. Нет им дороги ни в Ад, ни в Рай. И они то знают. Они знают все. И иногда предоставляют выбор знать что-то и остальным. Верить али не верить? Подобного не знает никто.       Но я предчувствую: лик его не стоит на дьявольском пути.       Да, верую, старик и вправду знает, что такой момент — единственный. Все люди стремятся услышать наставления. И я, говоря начистоту, один из них.       Потому противоречу себе же:       — Хочу.       Шепот — мистическая мгла — развеивается по воздуху рядом с ухом:       — Лишь представится шанс, тотчас вверяй ему всего себя, и оружие свое, и сердце свое, надежду и веру свои. Путь твой воинский, предчувствия твои — сила твоя. Веруй юноше, чье имя будет сиять в небесных сводах, северный воин, аки луна верует солнцу.       И отпускает. Прикосновение было мягким, и сейчас по запястью разливается легкое послевкусие его. Знак хороший. Знак благосклонный.       — Благодарю, — хочется сказать «за совет», но вовремя сдерживаюсь, — за товар.       Мы отходим от прилавка, и ощущение пристального взгляда будто навсегда покидает меня. Нет, не «будто». Просто: навсегда. Оборачиваться не хочу. Оборачиваться ни за что не буду. И мыслить об этой встрече боле не буду. Забуду, аки страшный сон. Мой постулат: Никогда. Никогда не обдумывай слова провидцев.       Протягиваю Эре́ну его куфию, которую он ловко, явно со знанием дела надевает на себя. Я же не планирую позориться на публике. Оставлю сие на потом, когда останусь один.       — Господин, — произносит он, заставляя обратить на себя внимание. — За одно полнолуние вы успели сделать для меня боле, чем того просил я. Могу ли узнать Ваше имя, чтобы отблагодарить?       Вот уже который раз, как он просит мое имя. Зачем? Странное стремление. Я молча смеряю его взглядом, отмечаю, что бело-красная куфия ему как никому подходит. Вижу лишь часть его лица, и боле видеть мне не надо. За его спиной — песчаная Александрия, город, что дышит сухим воздухом и пахнет зноем. И запах этот напоминает мне отголосок предчувствия, что чуял в нашу первую встречу. Мой постулат: Всегда. Всегда старайся не поражаться увиденному.       Не получая ответа, Эре́н пытается аккуратно стушеваться:       — Прошу прощения. Не к месту сказано.       Вот-вот он было разворачивается, как я его отвлекаю:       — Леви. Можешь звать меня так.       Он слышит меня. Он слушает меня. И определенно запоминает.       — Благодарю Вас, Леви.       Нет, Эре́н. Благодари не меня. Благодарить ты должен кое-кого другого. Имя кому: Судьба.                     От торгового порта нам был проложен путь прямиком в таверну. Занятное зрелище. Я, будто театральный поклонник, был беспощадно обманут мировой премьерой, она меня малость разочаровала. Но не до конца. Фасад таверны, исписанный трещинами и потертостями времени, признаться, поначалу не внушал мне ни надежды, ни утешения. Ничего из того, о чем мечтал. Никакого спокойствия. Никакой чистоты. Но не тут-то было. Стоило зайти внутрь, как я понял, что обложка — лишь полотенце, накинутое на запрятанное сладкое печенье, маамуль.       В помещении владеет сумрачная темнота, нарушаемая лишь тусклым светом факелов, что маячат на стенах. У лестницы играет музыкант, мелодично перебирая струны на лютне. Его песнь звучит успокаивающе, ни намека на высокие тона. В воздухе пахнет отголоском свежеприготовленного ужина, мяса с невероятным количеством специй. Они ароматны. Есть здесь можно, и много. Пить здесь можно, и много. Я проверил лишь первое.       Длинные столы стоят, прижавшись к стенам, и вмещают в себя по четыре-шесть человек. Народу здесь в достатке, не продышаться, хозяин явно живет с полными карманами. Но и мы, хах, не из бедного сословия. Французские земли даровали нам предостаточно сокровищ, сегодня мы позволили себе большие блюда и много выпивки.       Леди, знающая английский, что назвалась именем Хистория, подходит к нашему столу, чтобы убрать пустые тарелки. Мы окончили трапезу. Наша команда нашлась почти в полном составе. По крайней мере, всех собравшихся за длинным столом в углу таверны, — я знаю. А боле мне и не надо. На дворе стоит ночь, а значится пора по кроватям. Скоро и мне будет пора. За сегодня я и вправду устал. Чувствуется то особенно хорошо после сытного ужина и тягостной жары. Мне, право, следует переодеться завтрашним днем, иначе в южном зное я иссохну, аки куст, и растаю, аки сахар в горячем чае.       — Прошу прощения, леди, — отвлекает ее от работы Капитан, — у вас остались свободные комнаты для моей команды?       Она замирает, рассматривая нас голубыми глазами. Прикидывает, вместимся мы али нет. Я же прикидываю, что она не местная. Внешность слишком походит на славянскую. Находился бы в иной ситуации, поинтересовался бы ее происхождением. Но не сейчас. Устал.       Добрая улыбка на ее милейшем лице значится как:       — Да, Господин. Сей ночью будем рады принять Вашу команду в нашей таверне.       Эрвин довольствуется добродушию в арабских землях.       — Премного благодарны.       Она легко склоняет голову в ответ:       — Поспешу сходить к хозяину за ключами, — и удаляется с грязными тарелками на руках в неизвестность.       Форстер смотрит ей вслед, и была бы его воля, он бы с лицом залез к ней под ее бежевую юбку с кружевами. Мне становится тошно. Как и Кирштейну.       — Голову свернешь, — произносит Жан.       Форстер возвращается к «застолью». На лице его примесь недовольства и довольства одновременно.       — Очень смешно. Сегодня меня ждет сладкий сон в окружении чужеземных задниц.       — Подумай тщательней перед тем, как звать кого-то в постель. Возможно, кому-то все же не понравится, что их зовут чужеземными задницами.       — А кто сказал, что меня это должно волновать? — лицо его уродливо, как и душонка.       Форстера с животным не сравню, ибо в животных, даже в самых простых, таится больше сердечного тепла. Судьба про Форстера молчит. Возможно, ей не угодно раскрывать все карты. А возможно, ей нечего про него сказать. А еще возможно, ей не хочется про него говорить. Возможно. Возможно. Возможно. Стоит лишь догадываться. Судьбу не разговорить. В один день она сама все скажет. И покажет.       Я молчу, тая в себе усталость. Пока меня и мое не трогают — не трогаю никого и Я.       — С нетерпением жду тот день, когда все воздастся тебе по заслугам.       Хистория, аки лунный лик, подходит к нам в правильную минуту. Гадаю: еще секунда, и могла бы завязаться драка, в которой участвовать, признаться, мне не хотелось бы, но участвовать в которой пришлось бы. Меж двух зол: я всегда буду на стороне Кирштейна.       — Сей ключ от спальни с двуместной кроватью, — она кладет ключ подле Капитана. — Остальные с парой одноместных. Все Ваши желания соблюдены?       — Безусловно, леди. Еще раз благодарим, — в ответ Эрвин кладет в ее ладони пару дублонов, на что Хистория добро улыбается, шепчет благодарность и вновь удаляется.       Эрвин приказывает разобрать ключи без него и отправляется в свою комнату, прихватывая свои ключи и Ханджи. Тоже свою.       Видеть сны пора бы и нам. Особенно Фалько, что буквально спит за столом, держа подбородок на руке. Рядом с ним, прислонившись к скамье, стоит его новая трость из крепкого дуба. Новая. Что же, Фалько знает толк в том, что ему нужно. И, однозначно, Фалько сделался таким же грубым, аки витиеватая резьба по всей длине трости. Покамест того не видно, понимаю. Но я верю шепоту Судьбы.       Видеть сны пора всем. Но, видно, того хотят не все. Веки Эре́на, что сидит подле меня и вслушивается в мелодию лютни, никак не намереваются тяжелеть. Куфия его аккуратно лежит на плечах, дневная жара спала, ему сделалось легко. Мне же до сих пор тяжело. Юг не жалует признавать меня своим другом.       Сегодняшней ночью таю в себе желание поспать хоть бы пару часов. Я пошел бы наверх прямо сейчас, как и Форстер, что допил свое пиво и встал из-за стола, но сквозь мелодию слышу разговор за соседним столом, который излишне привлекает неравномерной интонацией.       Двое мужчин непонятного из-за излишней темноты происхождения сидят друг против друга и переговариваются на английском. Ясно, дабы избежать подслушиваний со стороны арабов, что щебечут в таверне. Те двое — османы, о том говорит их жубба, дорогая кожаная обувь и арабские сабли с инкрустацией за поясом.       — Конфликт между Османской империей и коалицией европейских государств в полном разгаре. Каюсь, коли прознается, что Шехзаде Султана все же похитили французы, так мы и повидаем новую песчаную войну.       — …прошло полгода, как он был схвачен в бойне караванов близ Черной пустыни. Шехзаде султана Гуриша мастерски владеет искусством переговоров даже в свои двадцать лет, великое красноречие. Думаю, даже если то — вина французов, он сможет с ними договориться о мире.       Они сходят на шепот. Кружки их пустеют и пустеют.       — …ставлю десять дублонов на то, что он жив, — широкоплечий мужчина с короткими светлыми волосами наклоняется к собеседнику, — лицо Шехзаде видели лишь родные, врагам не прознать его лик. Каким бы зрячим француз не был бы — не прознает, а язык ему заговорят.       Судя по кроткому кивку, кажется, его темноволосый собеседник соглашается:       — …коли он вернется в родные земли, его встретят с почестями. Видал, османы Султана ходят, все да патрулируют? Большое вознаграждение назначили.       — Дал бы Аллах волю, знал бы лик Шехзаде, тут же пустился бы в поиски. И на службу к нему устроился.       — Ага, как же, Райнер, — усмехается второй. — Не примут тебя на службу. Силы у тебя хоть отбавляй, но вот ума…       — Гувер!       Они смеются. Дале говорят странно. То пьяно и резво кричат, то сходят на шепот. Дальнейших слов никак не разобрать. Музыка перебивает. Чужие голоса перебивают. Все перебивает их. Однако, я одно все же уловил. Главное отличие морей, океанов и суши. На суше — всегда зарождаются конфликты.       — Леви.       Поворачиваюсь на голос Эре́на, который, видно, смотрит на меня дольше, чем пару секунд. Видно, даже больше минуты.       — Все пошли спать. Вы о чем-то задумались?       Осматриваю стол, за которым и вправду остались токма двое. Я да Эре́н. Меня заговорили чужие разговоры. Конфликты всегда приковывают внимание. А разговоры о конфликтах — тем более. Право, на короткое время.       Я поднимаюсь:       — Поднимайся.       Беру оставшиеся ключи со стола и иду в сторону второго этажа. Голова устала думать. Уши устали слушать. Глаза устали видеть. Виски гудят. Мыслить не хочется, но мыслить надо. Раз на Юге назревает конфликт — выполнить клятву нужно как можно быстрее и смыться по тихой, не застав войну. Она мне не нужна. Мне хватило одной. Датско-шведской войны.       Мне удалось выжить, Бог помиловал. Мне удалось отплыть с берегов Севера, Бог позволил. Судьба велела мне сражаться, я отделался лишь шрамами и больной головой. Коли ввяжусь еще в одну бойню — не факт, что выживу. Но коли Судьба прикажет, коли не покончу с клятвой вовремя — придется. Я люблю жизнь, люблю жить, но, боюсь, Судьбе сие не важно. Я сбежал из Ада, надеясь попасть в Рай. Рая так и не нашлось. У Судьбы на меня еще есть планы.       Мы достигаем второго этажа. Открываю дверь и первым прохожу внутрь. Тихо. Спокойно. Эре́н проходит за мной, хлопок оглашает о закрытой двери. С сим хлопком наконец-то приходит и тишина, и спокойствие. В нутро помещения, где стоит две застланные кровати, комод и пара тумбочек, проникает лишь успокаивающая мелодия лютни, музыкант играет нам колыбельную. Здесь тускло, но Эре́н, будто бы читая мои мысли, мгновенно чиркает спичкой по сере и поджигает свечу. Огонь отражается в окнах, выходящих на темное-темное Средиземное море и торговый порт, что после полуночи стал тих и глух. Ни одного человека. Ни одной живой души. Да, это определенно то, в чем я нуждался целый день.       Голос — шепот береговых пальм — обволакивает уши, будто сладкий пчелиный мед:       — В Александрии всегда было так спокойно. Раньше мне приносило удовольствие находиться в этом городе.       Излишне не хочется портить своим голосом, грохотом расколотых ледников, уютное умиротворение пчел, но мне также интересно знать:       — Ты здесь родился?       Кладу купленные вещи на кровать и сажусь на нее, на секунду поражаясь мягкости матраца. Приятный. Удобный. Я бы на таком заснул лет эдак на пятьдесят. Право, к сожалению, возможности подобной ежеминутно не имею.       Эре́н молчит, будто решает, что ему сказать и как правильно сказать. Проходит минута:       — Я родился в песках Каира близ на восточном берегу Нила, — перевожу на него взгляд и смотрю за тем, как он мягко проводит по подоконнику пальцами. — Жить там было немыслимо тяжело.       Эре́н стоит у окна, любуется ночному спокойствию. Каюсь, он — сбежавший Хо́нсу из фиванской триады Богов. Свет луны мягко спадает на лицо. В такой сонной темноте думать совсем не хочется, но в груди что-то колышется. Понимаю: сердце бьется сильнее обычного. Но вот есть что-то еще. Что же?       — Пустыни не терпят детей слабых душой, аки Аллах не благосклонен к тем, кто кончает с жизнью собственной рукой.       Разглядываю его черты лица. Мягкие. Тонкие. Мне не описать то чувство, которое притаилось в груди. Оно словно пытается разбудить меня, прогоняет сон. Магия бытия, каюсь. В тишине сложившейся, полнокровной и насыщенной, кроется глубоко не нечто плохое, нет. Покамест не могу воспринимать сие чувство, оно будто скрыто, оно — сказание древних на неясном языке. Покамест я пытаюсь понять сие чувство, разгадать язык. Тревога? Нет. Я спокоен.       — Но вам то, неверное, совсем не понять с моих слов. Непонимание? Возможно. Я несколько озадачен разговорчивостью Эре́на.       — Почему ты так думаешь?       Ложусь на постель, дабы хоть как-то унять в себе непонятное чувство. Чувство предчувствия. Предчувствие? Да. Я предчувствую: я определенно что-то упустил. Что-то важное. Что-то находящееся под носом.       — Вы другой, — говорит он и рассматривает меня. — Где Вы родились? — вдруг спрашивает, но предпочитает ответить сам. — У вас бледная кожа, вороньи волосы и серые глаза. Редкий цвет, скажу Вам. Вы уроженец Севера, полагаю. Пожилой мужчина с рынка был прав.       Эре́н. Эре́н. Эре́н.       Сколько же в тебе еще найду тайн, покамест ты ищешь для меня бесценные сокровища?       — Да, — кротко отвечаю и вижу как он поворачивается ко мне. За сим хочется продолжить: — На Севере, мое поселение стояло на одном из фьордов в Норвежских землях.       Предчувствие во мне не планирует стихать. Я готовлюсь понять, понять, понять. Но ничего не происходит. Н и ч е г о.       — На Севере? — спрашивает он. — Вы застали Датско-шведскую войну?       — Я в ней участвовал.       Эре́н тихо усмехается. Смешок его не веселый. Смешок его — печальная мелодия:       — Догадки мои оказались верны. Потому Вы и другой. Думаю, токма пройдя через войну, понимаешь истинную ценность жизни. Теперь я понял, почему Вы долго думали, прежде чем ранить меня. Тогда. На французских землях.       Мне нечего сказать. Голова моя пуста. Но, видно, голова Эре́на, наоборот, — хранит в себе еще множество слов. Он спрашивает:       — Можно задать Вам пару вопросов?       Сейчас бы закурить, если честно.       — Попробуй.       Он сомневается в моих словах:       — Был бы признателен Вашей честности.       — Тотчас отвечаю честно, — тебе.       Комната погружается в кромешную тишину. Предчувствие некоего необозримого и неуловимого окутывает меня с ног до макушки. Мысли сами по себе уходят прочь. В помещении остаются лишь мои ответы и вопросы Эре́на. песчаные земли сжимаются до единицы       — Раз Вы участвовали в Датско-шведской войне. Кого вы защищали?       Я пообещал отвечать честно. Не желаю, но все же отвечаю правдой:       — Кенни Аккермана.       — Ныне правящего Короля Датско-Норвежского Королевства?       — Да.       Ему не требуется времени для следующего вопроса. Он их подготовил. таверна со стенами из песчаника сжимается до частицы       — Вы знаете, что между Османской империей и коалицией европейских государств назревает война?       — Слышал.       Он кивает, будто молча подтверждает свои собственные догадки. сердце мое сжимается до атома       И Эре́н впервые за наш разговор по-настоящему молкнет. Думает. Я же исполнен странным предчувствием, которое меня начинает нервировать.       Ну же.       Говори.       ГовориГовориГовориГовори.       Тут же Эре́н, переставая кусать губы, наконец-то говорит:       — Я посмел Вам соврать. Возраст мой берет свое. Я сделался глупцом, когда жизнь моя стояла под угрозой, позабыл о жизни чужой. О Вашей. В ту ночь, когда попросил с Вас клятву защиты, во мне играла кровь ребенка, жаждущего спасения. С каждым пройденным днем Вы сильнее рискуете жизнью ради меня, выполняя свой уговор, но не знаете всей правды. Я нагло не сказал Вам главного, — он смотрит на меня. Взгляд его печальней дождливых туч. — Все бесценные богатства хранятся в Каире. Во дворце султана Гуриша. Моего отца, — он отворачивается к окну. Тихий голос его дрожит. — Простите. Простите меня.       Молчание.       Свет луны, кажется, становится ярче солнца. Меня слепит. И слепит меня не большая звезда в небе, слепит меня лик Шехзаде Эре́на, кто только что произнес       н е ч т о. Медля я сажусь на край постели, расслабиться боле никаких попыток предпринимать не собираюсь. Все тщетно. Ощущаю, как ладони холодеют, словно их коснулся зимний ветер, пробравшийся сквозь щели окон. Дыхание вдруг становится прерывистым, и в груди моей возникает трепет, похожий на колеблющуюся струну. Слова его, громкие и преисполненные значением, звучат эхом в сознании. И я говорю себе же- я понял в с е.       — Сердце молит, чтобы наказание за содеянное снизошло до меня.       Эре́н вмиг отталкивается рукой от подоконника и подходит ко мне. Поступь его ровная, уверенная. Даже к собственной кончине он идет уверенно. Эрен садится на колени напротив меня, пока я, озадаченный Прометей, погрязший в чертогах собственного разума, словно в океане, смотрю на него. При свете луны сияние его глаз — ярче всех раскрытых созвездий Птолемея. Мгновение, и он склоняет голову, словно готовясь к первому и последнему маху меча.       — Прошу, Леви. Все, что угодно для прощения.       Мне взъерошили мозг. Я прошу совета у Бога сейчас, но совет уже итак звучит в моих ушах. И голос этот слышится мне, аки голос старика-слепца. На меня снисходит две простые истины. Одна из которых: вместо того, чтобы брать на душу очередной грех, я способен на искупление. А вторая:       слезы Эре́на для меня тотчас — сродни казни на эшафоте.       Я говорю:       — Еще есть время сдержать свою клятву. И у тебя. И у меня.       Он поднимает взгляд. Я же хочу отвернуться, чтобы не смотреть на мокрые щеки. Но не отворачиваюсь. Я говорю все то, что мне и не нужно обдумывать. Сие для меня есть очевидность:       — Султан Гуриш вряд ли осмелится не преподнести награду тем флибустьерам, которые привезли его родного Шехзаде с французских берегов на другой материк в целости и сохранности. Скажи мне, я ведь прав?       Эре́н внимает каждому моему слову. В его глазах я вижу свое отражение, точь-в-точь Северное сияние. Нет же. Он и есть — Северное сияние. Явление, которое встречают волей Судьбы. Вот и я встретил его волей Судьбы. В синяках. В ссадинах. Но исполненного чем-то божественным, клянусь.       Он благороден. Невероятен.       Он красноречив. Ослепителен.       Вмиг Эре́н берет мою ладонь в свою. Я замираю. Чувствую жар его кожи, он обжигает похлеще пламени. Непокорный огонь, что порождает во мне смятение. Сердце мое бьется, словно гром, и ум мой теряется. Я не могу двигаться. Обездвижен. Я могу слушать. Я безрукий слушатель.       — Все золото для Вашей команды. Все бесценное для Вас, Леви. Да услышит мои слова Аллах. Клянусь.       Он свят. Великолепный.       И он, пожалуй, тот, кто обворожил меня. Непостижимый.       — Да будет так, Шехзаде песчаного Каира.