Молодые хозяева замка Исполинов

      Дойдя до двери спальни Альберта, Сюпервиль непроизвольно замедлил шаг — будто что-то внутри неосознаваемо предупредило его об этом.       «В самом деле — что это я?.., — увещевал сам себя доктор, как бы пытаясь заставить опомниться, не понимая собственного поведения — до сих пор он без особых церемоний появлялся в комнате больного. — Как будто я могу помешать ему… Да и слишком много чести для такого… Да даже если он ещё и не мёртв — то по-прежнему близок к этому и либо пребывает в бреду лихорадки, либо дрожит от воображаемого холода, видя призраков смерти, и потому вряд ли услышит меня — ведь это же очевидно.»       Но нечто продолжало удерживать врача от привычной бесцеремонности.       И Сюпервиль, вопреки своей беспардонности — словно ведомый какой-то незримой силой — тихо открыл дверь и бесшумно вошёл в комнату Альберта.       Первым делом, ещё не дойдя до постели графа, доктор не отметил ни болезненной, почти мертвенной бледности больного, ни лихорадочного румянца на его щеках — они были едва видимо розовыми — последнее можно было заметить, подойдя к кровати больного вплотную и заглянув в его лицо.             «Это немыслимо, непостижимо уму! Этого не может быть! Столь резкая перемена! — врач не верил собственным глазам, и безотчётная досада захлестнула его сильнее прежнего. Да, даже в эти минуты он более думал о себе, нежели о своём подопечном. — Ещё менее часа назад он был на грани смерти, и я и впрямь боялся, что он отдаст Богу душу прямо в присутствии этой без памяти влюблённой в него особы, и с ней сделается какой-нибудь нервный припадок, и что мне придётся заниматься ещё и ей.»       Для начала врач взял то самое зеркало, в которое смотрелась Консуэло, и поднёс его близко к почти обескровленным губам Альберта.       Прошла почти минута. На стекле не оставалось никаких следов.       «Как? Как такое может быть?..», — крайнее недоумение отразилось в чертах Сюпервиля.       Тогда он взял свой стетоскоп, лежавший вместе с другими принадлежностями рядом с той самой небольшой ёмкостью, наполненной прохладной водой, коей Консуэло пыталась остудить и освежить лицо своего возлюбленного, и теперь уже с осознанной осторожностью отогнул одеяло, расстегнул пуговицы белой рубашки, прилипшей к телу Альберта из-за испарины, и приложил инструмент к сердцу больного.       По прошествии нескольких секунд доктор вновь не услышал ничего и тогда поразился ещё больше.       «Нет же, нет… Ведь теперь я совершенно уверен в том, что он жив, и судя по всему, умирать в ближайшее время не собирается…»       Но вскоре, предельно обострив своё внимание, врач уловил-таки еле различимые, очень тихие, неясные звуки, похожие на удары.       «Ну да, да, конечно же… Надо же, эта безродная цыганка на сей раз и впрямь оказалась права.»       Затем, отложив медицинскую принадлежность, он поправил рубашку на груди молодого графа, вновь укрыл больного одеялом, потом осторожно приподнял сначала одно, затем другое веко Альберта, и вновь вначале не обнаружил никаких изменений, но, присмотревшись, обнаружил, что они стали чуть заметно шире.       «Это очень глубокая летаргия, — заключил про себя Сюпервиль. — На грани смерти. Это состояние в любой момент может привести к уходу из жизни. Здесь есть лишь одно различие — он теперь не мечется в лихорадке и не дрожит от мнимого холода. Я не стану обнадёживать ни его несчастных родственников, ни эту бедняжку Консуэло, и расскажу им о своих предположениях — ибо, если он скончается после моих лживых оптимистических прогнозов — не видать мне половины обещанного вознаграждения — и это ещё в лучшем случае. Так что, здесь выгоднее быть честным.»       И с этими мыслями доктор вышел из спальни младшего Рудольштадта, решительно направившись обратно в гостиную.