Садет по имени Счастье

Глава XXIII

Большие и маленькие «случайно»

(Майкл)

      — Разрешите и мне присесть рядом с вами, моя дорогая убеждённая атеистка?       Обернувшись медленно, с освещаемым свечой, бледным от страха лицом, Садет походила на живую афишу фильма ужасов: героиня, услышав за спиной жуткий оклик, поворачивается, чтобы во тьме встретить свой самый страшный кошмар. Я не дождался высказанного вслух согласия, но для того, чтобы покинуть своё место, прихватив песенники, и тихонько проследовать к скамье рядом выше, мне хватило и испуга в её лице, за которым само собой подразумевалось молчаливое смирение. Попросту говоря, у Садет нет иного выхода. Другие прихожане не обратили внимания на странного человека в низко опущенном широком капюшоне и очках, пересевшего с одной скамьи на другую. Они меня даже не заметили, как не заметила ранее Садет.       — Что вы здесь де... — уставившись на меня с таким видом, будто только что очнулась от сна, наконец заговорила она. Начала, осеклась и, решив выправить ситуацию, снова попала впросак: — Я думала, иеговисты не ходят в католическую церковь.       — Я думал, атеисты — тоже, — парировал я и добавил, указав подбородком на горящую свечу, что так бережно сжимает она в руках. — Ах, прости, ты ведь пришла сюда ради «культурного обогащения». Ну, как успехи?       — Вы... с самого начала всё слышали? — Потрясённая, Садет, казалось, всё ещё не могла поверить в происходящее.       — Почти.       Кажется, она готова была съесть свою свечу целиком или, взамен посещения церкви, провести ночь в медвежьей берлоге в лесу, — лишь бы не попадать в теперешнее положение. Бледность стала спадать, и щёки её зарделись так, что даже здесь, в густой полутьме дальнего нефа, невозможно было этого не заметить. Растерянно оглядываясь по сторонам — как бы никто к нам не обернулся, в особенности, её новая знакомая, — Садет полушёпотом обрушила на меня праведное негодование:       — Вас не учили, что подслушивать нехорошо?       — А ещё нехорошо — игнорировать просьбы дождаться кого-то, если он просит. Тем более, если у него к тебе дело.       — Но я ждала вас больше часа! А не дождавшись, решила... ну... Я просто гуляла — и вот. Да, я просто отправилась на прогулку.       — Отличная идея — гулять в морозную ночь по незнакомой полудикой местности, да ещё и в одиночку.       Поймав себя на том, что, разыгрывая свою сердитую роль, я и впрямь ощутил раздражение, а потому прикусил язык и обратился к церкви: к нерушимому спокойствию, строгости и радушию, и ощутил её мерное дыхание, которому постарался уподобиться. Нет, на самом деле я, разумеется, не могу обижаться на Садет за то, что не сумела дождаться назначенной встречи. Но некуда деваться негодованию за то, как беспечно она отнеслась к собственной безопасности! И всё это вместе здорово подстегнуло меня, дало пищу и волю тому маленькому злыдню, дьяволу у меня на плече, беспрестанно нашёптывающему, что подобное деяние без внимания остаться не должно.       — Будет тебе оправдываться. Мне и так всё прекрасно видно.       — Что это вам видно? — Ей хотелось высказаться смело, с вызовом, но, увы, вышло совсем неуверенно, — ответ ведь известен нам обоим.       — Видно, что ты покорена и совершенно повержена величием и красотой святого места, — нарочно демонстрируя непоколебимую уверенность в своих выводах, с удовольствием растягивал я слова, чувствуя, как от этого растягиваются чьи-то нервы.       Хор, неподвластный ни чему мятежному извне, как будто указывая своим примером, какому покою нам надлежит уравняться, — звеня и переливаясь в гулком просторе, тянул строки:

Silent night, holy night

Son of God, love's pure light...

      Сделав над собой заметное усилие, снова подала голос Садет:       — Сэр?       — Да?       — Вы никак, чёрт возьми, следили за мной? Никогда не поверю, будто это всё совпадение.       Вложив сколько мог осуждения в свой тон, я ахнул:       — О, бесстыдница... — и невесомый щелчок тонкой стопки песенников пришёлся Садет по губам, а она, не ожидав открытого нападения, тут же накрыла изумлённый рот пальцами. — Не поминай лукавого в святом месте.       На секунду-другую Садет впала в оторопь, но времени этого мне не достало, чтобы во взгляде её разобрать, что могло стать причиной неожиданно безропотного соглашения:       — Ладно, не буду. По крайней мере, постараюсь. Но вы не оставили мне выбора. Вы следили за мной? Кто вам помогал — Джавон или Билл? Да как они только..!       — Билл вообще-то. Но не спеши записывать его в негодяи: у него не было выбора. Он ведь даже отправил тебе сообщение с предупреждением, — сказал я, не тая издёвки, лишь бы увидеть поскорее как она, испытав полную гамму эмоций — от недоумения до отрезвляющего понимания, — вспыхнет ещё ярче.       — Это вы писали! — осинило её, да с такой силой, что полушёпот, которым мы переговаривались с момента моего появления, вдруг подскочил до звонкого восклицания.       Садет спохватилась, пригнулась ниже, но даже испуганная и пристыжённая отозвавшейся на шум парой безразличных глаз кого-то из прихожан, продолжила сверлить меня раздосадованным взором. Я тоже опустил голову, но стыд испытывал только за одно: что здесь, в святыне, вынужден вести разговоры, какие следовало бы оставить за её пределами. Но Бог, свидетель приведших к этому событий, простит меня, потому как знает, чем измучено моё сердце, для которого каждая лишняя минута промедления — новое страдание. Дольше ждать, сдерживая бушующую во мне бурю, не достаёт сил.       — Да, и был обречён беспомощно наблюдать, как хладнокровно ты его игнорируешь и идёшь себе спокойно дальше по дороге, — высказал я укор, испытывая при этом своего рода удовольствие.       — Что же это за дело такое, из-за которого человек крадётся за своей ассистенткой в час ночи?       — Если обратиться к логике, очевидно, важное дело.       — С вами невозможно разговаривать. — Не получив изводящего её в бесплодном ожидании ответа, Садет, осуждающе покачав головой, отвернулась. Зрелище мирного пламени свечи в руках показалась ей куда пригоднее моих язвительных отповедей.       Я же, распалённый её реакцией, не намерен был униматься:       — Что ты — оно действительно важное! Но об этом позже. Так уж вышло, кое-кто вдруг решил посетить рождественскую мессу, а здесь я своё дело свершить не смогу.       — Вы меня пугаете, босс. Хотя бы намекните, в чём ваше дело заключается?       — Сказано же: узнаешь, когда выйдем из церкви.       — Так идёмте! — чуть не хныча — то ли от того, чтобы поскорее избавиться от тени своего изобличения, то ли любопытство перед «важным делом» столь велико — просила она, подняв голову.       — О нет! Разве могу я лишать человека радости «культурного обогащения»? К тому же месса вот-вот кончится, и нам будет лучше дождаться, когда почтенные господа и дамы, одна из которых, кстати, проявила к тебе поистине христианскую добродетель, подбодрив и разъяснив, что к чему, — покинут церковь первыми, а затем уже мы.       Садет закатила глаза.       — Не вижу в этом логики. Ведь они всё равно...       — Мы останемся до конца службы, — отрезал я. — В конце концов, я тоже получаю удовольствие от нахождения здесь, но не скрывая этого, в отличие от некоторых.       Наступило молчание — проиграна битва, но не война. Садет, конечно, не намерена сдаваться так сразу, — просто решила взять передышку. Правда, уже спустя минуту безмолвия и неотрывного внимания к алеющему пуансеттиями алтарю (из двух тяжб — снова обратиться лицом ко мне, но беспомощно, ни с чем, или, смирившись на время со своим обличением, изображать втрое возросший интерес к мессе, лишь бы не глядеть на меня, — Садет выбрала второе), посыпались новые вопросы:       — И всё-таки как вы сумели меня выследить?       Как? Очень просто. Очень это просто — отыскать в малознакомом месте по горячим следам ту, по чьей милости твои планы и надежды на вечер рухнули. Ту, что ушла, ничего не сказав. В досаде, я обратился к Биллу, и он без лишних слов уловил суть: подкреплённое мужской солидарностью понимание вспыхнуло в его глазах готовностью немедленно приступить к действиям, благодаря которым теперь наша беглянка сидит со мной плечом плечу — подумать только! — в церкви. Такого поворота в задуманной операции не мог предвидеть даже застрявший у меня в голове негодник, бесновавшийся всё это время: «Да как смела она так обойтись с твоей просьбой! Разве это по-человечески? Найди её, Майки, и сделай то, что собирался.»       И теперь он снова сердит и, как всегда, злость свою сбывает через насмешки в моих устах:       — Если менее увлечённо разговаривать по телефону, пока бредёшь по обочинам, можно с лёгкостью разглядеть в двух-трёх проезжающих мимо автомобилях один знакомый, который не просто зловеще следил за тобой из-за спины, а несколько раз обогнал, когда ты в очередной раз сворачивала на новую улицу.       Это ошеломило её ещё больше, просто выбило из-под ног почву. Теперь главная героиня с афиши фильма ужасов, встретив во тьме свой самый страшный кошмар, в довершение ко всему осознала, что вольные просторы, куда она сбежала от самой же себя, вовсе не от меня, оказались тесной зеркальной комнаткой, полной тупиков, ложных ходов и ответвлений, — не более чем иллюзией.       — Вы просто два маньяка — вы и Билл. А у вас, в частности, босс, мания контроля — так и знайте. Наконец мне представился случай это сказать.       Не расхохотаться стоило мне труда. Что ж, в давно вынашиваемых ею выводах есть правда. Тяга к контролю жила во мне с самого раннего детства, проявляясь как до, так и после моего вступления в «The Jackson 5». Если проводилась фотосессия, я указывал, кому, где и как встать для удачного снимка, выбирал для братьев костюмы, всюду совал свой нос, — и, что удивительно, всегда оказывался прав.       — Да, но это всегда и всем шло на благо.       — Во благо? А если кто-нибудь вас здесь заметит? Вы подумали, чем это обернётся? И совсем недавно вы ещё лежали в постели с простудой!       Я снова осмотрелся: вдоль скромных светлых стен церкви скользили тени прихожан, искажённые дрожащим пламенем расставленных вдоль проходов свечей; звук шагов и редких передвижений, тихий шорох песенников в руках посетителей храма, собравшихся этой ночью, растворялись в мерном гуле гимна, как терялись там и наши голоса, надёжно им укрытые от чужого слуха.       — Я превосходно себя чувствую, — заверяю я, и если не брать в счёт слабо саднящее горло, в словах моих нет лжи. Но если прислушаться к себе, то охватившие меня бодрость сознания и тела, этот живой задор — скорее, заслуга необычайного воодушевления, возникшего вопреки тому факту, что накануне сон мой длился не более трёх часов с минимальной вынесенной из этого пользой. — А касательно второго: меня несколько раз подряд не заметила даже ты — человек, находящийся со мной бок о бок уже год. Думаешь, дедушкам и бабушкам есть какое-то дело до застенчивого парня в капюшоне, низко склонившегося в «молитве»?       — Да уж, скромности у вас сегодня хоть отбавляй. Ничуть не отстаёте от Бланкета.       — А у тебя — внимательности.       Когда вслед за финальными аккордами мотива, предшествовавшего новому гимну, хор ненадолго утих, а затем голоса, переплетаясь, влились в мелодию «The first noel», и мы оба, объятые его трепетом, уже, казалось, готовы были пойти на временное примирение, — у меня вдруг противно засосало под ложечкой. В мозгу так и сверлило от злобы к несходящей с памяти картины: мрачное, удручённое лицо Садет озаряется весельем, когда старания того, с кем она разговаривает, снова и снова увенчиваются успехом. А ты, проклиная свою беспомощность, как узник, вынужден наблюдать эту сцену сквозь тонированные стёкла, зная, ясно чувствуя, чьи шутки раздаются с того конца «провода». Здравый смысл пытается донести: «Может, Садет лишь из застенчивости не признавалась в их с Тристианом отношениях, а тебе открыла жуткую повесть о своём прошлом, потому что уважает тебя, воспринимает как хорошего человека, которому можно довериться?»       Дабы не выставлять ревность на постыдное обозрение, я решил вышутить у неё правду об этом зыбком обстоятельстве:       — В самом деле, ты была так увлечена. Тристиан завлёк? Зачитывал рождественский рэп?       Садет было поддалась отозвавшемуся на подначку горячему порыву, но совладала с недовольством и снова отвернулась к алтарю, к безмятежной фигуре священника на седалии, к мерцающей позолотой иконе Рождества, готовая ей молиться, только бы вырваться на свободу, чтобы дальше тщетно бежать, бежать и снова бежать от того, что за ней вовсе не гонится, — только она этого не осознаёт.       И мне стоило бы равняться на неё в её вдумчивом молчании, позволить духу унестись в те неведомые пока ни мне, ни ей дали, где бродила бы Садет до самого конца мессы, не появись рядом благосердная миссис Тёрнер. Что искала Садет в тех далях? Как сподобилась на диссонирующий с её натурой поступок, войдя в церковь и терпеливо выслушав свою набожную собеседницу? Что чувствовала, когда, уверенная в неприкосновенности тайны своего визита, впервые в жизни изумлялась образу святого места, такого привычного любому из присутствующих здесь: слушая, замерев, хор молодых голосов, глядя в кроткие лики Божьих угодников на обрамлённых кленовыми рамами полотнах; на сложенные в молитве руки и шепчущие уста, на вытесанный из дерева вертеп; как вьётся, лениво вытекая из серебряного кадила дым, распространяя запах ладана, смешанный с теплом восковых свечей, чьи капли, стекая, образовывали причудливые узоры на шандалах?       — Да ну вас, — наконец откликнулась Садет. — Между прочим, я бы, скорее, ожидала от Тристиана того, что он станет выслеживать человека в первом часу ночи, но оказалось всё совсем иначе. Или на вас шампанское производит такое действие?       — Чушь! Я совершенно трезв. Просто тебе следовало дождаться меня, а не бродить, как волк, по окраине леса. — Поняв, что слишком пристально, будто веду допрос с пристрастием, гляжу на неё поверх очков, я чуть отстранился, дав ей пространство. И снова приходится выкручиваться шутками, спасая себя: — Впрочем, кто же знал, что тобой в этом деле движет сам Господь, привёдший тебя в это чудесное место. А если серьёзно, с чего это вдруг, Садет? Может, в беседе с миссис Тёрнер ты лукавила, говоря о своём безверии?       Неровно выдохнув, так что бодрый огонёк её свечи пошатнулся, она продолжила отстаивать свою позицию:       — Ничего я не лукавила, и перед вами юлить тоже не собираюсь: хор, сэр. Дело в хоре, в музыке. Я услышала хор и мне просто-напросто захотелось увидеть его своими глазами. — Высказавшись, она, возможно, наивно полагала, что её вымученный ответ вполне меня удовлетворит и утихомирит. Но затем передумала, и мне неведомо, что стало тому причиной: может вспомнила, что я за человек, и нет никакого смысла таить желаемое от того, кто способен проявить недюжинное упрямство и хватку нужном деле; а может призналась, не выстояв перед собственным порывом души: — И чтоб вы знали: мне кажется, мистер Джексон, несмотря на мои принципы относительно вероисповедания, всё самое важное происходит в Рождество. Как... как то, например, что в предрождественские дни прошлого года я получила свою работу. Это... — бубнит она и постоянно прерывается, будто вдруг подверглась гипнозу, умом уходит в туман и теряет связь с внешним миром, — хорошее время для принятия важных решений. И...       Садет так и не закончила. Увлекли её за собой голоса, сливающиеся воедино, поднимающиеся к невысоким сводам голоса мужчин и женщин в белоснежных одеяниях. Глубоким вибрирующим фоном, от которого подрагивают деревянные половицы, им вторит орган, и я, наконец предоставив Садет тому покою, за которым она сюда явилась, покорился песнопению, отдался ему и слушал, внимательно слушал, ловя каждую интонацию, каждую паузу, всякий нюанс тембра, отмечая про себя силу и поистине ангельскую чистоту голосов, безупречную гармонию заливчатого альта и обволакивающего тенора. Накрытый музыкой, так явно рисовавшей яркие образы, что невозможно было не поддаться, представил звёздное небо, пустыню, по которой шли волхвы, младенца в яслях… И это верно: всем своим естеством мне надлежало раствориться там, да только чем краше люди воспевали Богу свои молитвы, тем настойчивее меня тянуло взглянуть, как меняется под их влиянием Садет: чуть приоткрытые губы, затаившийся в глазах трепет, которого я никогда раньше не замечал; прежде нервно сжимавшие край пальто пальцы расслабились, воздух проникал глубоко во вздымающуюся и опадающую грудь, движение застыло, словно она, дорожа этим моментом, больше всего сейчас боялась его разрушить. Я знал эти жесты, но впервые знакомился с их проявлениями не в ярости или разочаровании, а в чём-то ближе к… благоговению? Как же так? Если сейчас, при мне, Садет не в силах сдержать эмоций, то что было бы в моё отсутствие?       Воистину, музыка способна разрушать стены, которые человек — даже самый жестконравный, одетый жизнью в чёрствость, — возводит вокруг себя, защищаясь. И в эту ночь, под кровом сельской деревянной часовни, музыка, победив эти самые стены, коснулась души Садет. А может — кто знает? — и не одна только музыка. Садет, привыкшая никогда ни на кого не перекладывать своих тягот, не делиться горестями, надеждами, мечтами, — открылась перед церковью. И, возможно, со временем откроется ещё больше, хоть отрицает она это, хоть противится, но я знаю, и мысль эта прочно укрепилась в сознании: здесь, в доме Божьем сегодня мы с ней ощущаем одно и то же. Что-то ни с чем другим не сообразимое, оно просто есть и его нельзя игнорировать. Каждую секунду, каждый миг, пока Садет дышит здешним плотным воздухом с примесью прохлады, принесённой с улицы, даёт ей облегчения и свободы больше, чем она сама это понимает.       Глядя на то, как легко и бестягостно удалось церковному духу умиротворить разгневанную мною деву, настолько охваченную теперь великолепием рождественской ночи, к моему сердцу тоже прихлынула тёплая волна. И не успела ещё в голове сформироваться возникшая идея, как голос приступил к исполнению, и я чуть слышно подхватил:

Hark! The herald angels sing,

Glory to the newborn King;

Peace on earth, and mercy mild,

God and sinners reconciled.

      Как будто позабыв о распрях между нами, Садет посмотрела на меня, медленно расцветая. Или, вернее будет сказать «оттаивая»?       — О... как красиво, сэр! Мне всегда очень нравились хоровые партии в ваших песнях.       — А говоришь, тебя воротит от церкви, — сам не понимая, зачем, подлил я масла в уже затухавший пожар.       — Какая же вы язва мистер Джексон! — снова вспыхнула она. До чего импульсивная, вспыльчивая оказалась натура, если надавить на нужные места, в которые без устали целит мой внутренний компаньон, приходя в зловредный восторг всякий раз, когда шалость приносит плоды.       — Не моя вина в том, что ты решила сопричислиться к христианам, — прикусив губу, чтобы не прыснуть со смеху, пробормотал я напоследок, зная, что последние ноты гимна скоро растворятся в полумраке и мы, дождавшись опустения часовни, тоже должны будем её покинуть.       Обессилев от осознания абсолютной невозможности доказать свою правоту, Садет приложились лбом о спинку передней скамьи и до самого выхода не произнесла ни слова.

***

      В нескольких сотнях метров от церкви, опустевшей по окончании мессы и теперь покоящейся в тишине, если пересечь Little Coyote Road и сойти с неё на неширокую тропу, различаются в посеребренной луной темноте рваные контуры лесного массива: плотные еловые, кедровые и сосновые стены, сквозь гущу которых изредка просачивается свет разбросанных по долине домов. Местечко это глаз мой приметил сразу, стоило свернуть на улицу, где Садет и нашла церковь, пока мы с Биллом бесшумно на неё «охотились». Сразу зародилось и предчувствие: Билл новой затее моей отнюдь не обрадуется.       Конечно, он не обрадовался. Как только я заявил о намерении каких-нибудь полчаса уделить пешей прогулке, он, хмурый, как и молча стоявшая в стороне Садет (кажется, у этих троих — Билла, Садет и Джавона — за год совместной работы даже мимика подладилась под один образец), попытался отговорить меня, выражая свои опасения и неудовольствие, и ещё недоумение: не я ли порицал Садет не далее, чем час назад, ровно за ту же проделку, на которую теперь иду сам?       — Вы рискуете, сэр. Едва ли знакомая вам местность, лесная тропа. Хищники, конечно, вряд ли спускаются сюда, к людям, но быть может всякое — не только нападение животного.       — Всего на тридцать минут. Может, сорок. Я ведь не один, Садет со мной. — Я старался обезоружить его беспечной, бестревожной улыбкой, в это же время тихо сгорая во власти сладостного безрассудства.       — Не нравится мне ваш план. Если вдруг что-то произойдёт, Садет не защитит ни себя, ни вас при всём желании.       — Ну не скажи. — Уголок моих губ, кривясь от насмешки, приподнялся. — Врезать она может здорово.       Заслышав о себе отзыв, Садет всё-таки не прервала молчания: одолеваемая неловкостью и, скорее всего, если принять ко вниманию особенности её природы, — угрызениями совести перед вынужденным стать немым свидетелем всех событий коллегой, предпочитает спрятаться от неизбежности, скроив такой невозмутимый, безучастный вид, словно ничего не происходит. Несомненно, никому из нас не скрыться от явного, очевидного, как Божья воля над миром, осознания: старый рабочий уклад, уклад жизни, к которому мы привыкли, исчезает. Ему нет места с тех пор, как осенним дождливым утром смерть проиграла жизни, — она отступила, беспомощно пригнувшись к земле, волею одного только обстоятельства, одного присутствия Садет в пропитанной унынием спальне, куда мне, по совести говоря, теперь не хочется возвращаться. Все мы понимаем это. Все мы понимаем, как чудно́ и необычно то, что стало нашей новой реальностью, и всё же от этого никуда не деться.       Впрочем, говоря обо «всех», я, вероятно, поспешил с выводом: Садет, каждой её мыслью и клеточкой владеет не осознание этого «нового», а любопытство к сути «важного дела», что будет раскрыто, как она, уверен, чувствует, как раз во время прогулки, о которой мы упрашиваем Билла, словно малые дети — строгого отца.       В конце концов Билл сдался и отпустил нас без сопровождения, условившись, что прогулка не затянется надолго, а также, если, не приведи Господь, что-нибудь пойдёт не по плану или возникнет опасность, мы незамедлительно сообщим ему, поджидающему в машине, обо всём по рации.       И вот перед нами уже вьётся, убегая вглубь сумрачной чащи, сомкнувшей ветви над нашими головами, длинная тропа. Слабо протоптанная человеческим следом, она усыпана опавшими шишками и валежником, треск которых под ногами слишком пронзительно отдаётся в положившей начало нашей прогулки тишине. В тишине слишком глубокой, слишком гулкой, слишком невыносимой для поджидающей обещанного Садет. Зато, наконец, вдали от людей, вдали от ходящей по пятам тревоги, можно вдохнуть полной грудью, не прячась, склонив голову, за спинкой церковной скамьи, не спасаясь бегством, потому что тебя кто-то заметил и узнал, — можно снять очки, выпрямиться во весь рост и просто пройтись по лесной тропинке.       И так, и эдак, с одного фланга, и с другого пыталась подступиться ко мне Садет — да всё тщетно. Мягко лавируя в бурных потоках её любопытства, покоряя гребни волн подавленного раздражения и огибая всплески надежды наконец получить своё, я не спешил, не позволял Садет достичь удовлетворения — проявления сущности ожидающего её «важного дела», что поставило бы точку в нашем путешествии много ранее назначенного срока.       Нет уж, так дело не пойдёт, Садет. Тебя ещё ждёт предисловие. И прежде чем ты получишь своё, я добьюсь кое-чего и для себя.       — ... Сам Бог послал её тебе сегодня. Миссис Тёрнер, как видно, — женщина очень мудрая, и сказала тебе правильные слова.       — А вы теперь намерены её дело продолжить, да? Не старайтесь, мистер Джексон, не выйдет, — твёрдо заявляет она, чаще глядя на сугробы у осиновых стволов, нежели мне в лицо. Моя выходка, похоже, задала тон нашему дальнейшему общению, и теперь Садет, хоть и держится приличий, но проявляет заметно больше резкости: дескать, не стоило, босс, меня пугать, отныне я буду защищаться! — Вы распоряжаетесь мною на работе, но на вопросы веры даже не дыши́те.       — Боишься не устоять перед моим даром убеждения, — опять насмешничаю я. — Знаешь, а у меня ведь это очень хорошо получалось в те времена, когда мы с сёстрами ходили по домам свидетельствовать от имени Церкви Свидетелей Иеговы. Люди были в восторге, уверяю тебя.       — Они были в восторге от того, что, несмотря на маскировку, признали в вас уже прославившегося Майкла Джексона. Я читала об этом, вам меня не провести. Я слишком многое о вас изучила... — с пылом разогналась она, но запнулась, признавшись, на что расходует свой досуг.       — О, вот как! В самом деле? — Про себя я позлорадствовал её смущению и над ней самой, выдавшей очередной занятный факт о себе. Сколько ещё впереди мне предстоит совершать открытий, поражаясь своей прежней невосприимчивости?       Садет поспешила себе на выручку:       — Конечно. Необходимо знать как можно больше, если твой босс — Майкл Джексон.       Сунула руки в карманы серого пальто, нос от мороза спрятала в складках вязаного шарфа — и была такова. А мне, истосковавшемуся по азарту, хочется наговориться с ней всласть. Только вот она ещё скована, стыдится своих излияний мне — выложенных позавчера откровений о прошлом, — и чтобы от этого избавиться, нужно поскорее донести ей, что всё в порядке, что случившееся между нами не только ничего не поменяло к худшему, а сделало нас ближе. При такой цели кажется, что нет ничего глупее выбранного мною пути с подзуживанием, увёртками и применением взрывоопасных тем, что было бы лучше действовать с осторожностью, едва дыша на руинах той самой стены, разделявшей нас, и которая рухнула, как только Садет удалось облегчить себе душу. Но нет. Я знаю, чувствую, в каком направлении двигаться, и уверен, что своего добьюсь.       Невзирая на то, как радостно было глядеть на нее в церкви и хоть на несколько мгновений ощутить наше единодушие, я, конечно, не собираюсь вовлекать Садет в веру. Но мне интересно докопаться до сути. А ещё это чистое удовольствие — смотреть, как она взвинчивается в беседах о религии, при любом её упоминании. Вот почему хорошая словесная пикировка пришлась бы очень кстати — чтобы разрядить остатки напряжения между нами, к которым, пожалуй, по моей вине, добавилась её неловкость от прошедшего ужина.       Мне и самому это необходимо. Душу изводит неизбывной тоской по тому, чего ещё не существует, чего нельзя и объяснить. Конечно, куда уместнее было бы теперь, имея на руках открытые мне тайны жизни Садет, вести себя бдительно, следить за каждым шагом, да только душа рвётся куда-то, а внутренний подстрекатель требует веселья.       Садет же с плавающей ещё где-то на поверхности обидой от меня заметно отстранена и старательно пытается держать себя в руках, но лишь притворяется, прикрывается холодом, — многого не нужно, чтобы это понять. Воспитанная, скромная, дисциплинированная, она всё же иногда даёт волю норову. Однако всякий гневный импульс подавляет груз прошлого, давит прожитыми тяжбами, — и тогда Садет замолкает, облачается в броню, кажется, подсознательно всё ещё ожидая наказания за самопроявление. Она не решается возразить мне как следовало бы, учитывая то, что мы с Биллом, ворвавшись в личное пространство, выследили её, хотя не имели на это никаких прав. И мне ужасно, ужасно хочется стащить с неё эту амуницию, порушить глупую защиту, оставить Садет ни с чем, совершенно беззащитной перед реальностью.       — А появись я на пороге твоего дома с Библией в руках, что бы ты сделала?       — Уж точно не стала бы вникать в то, что вы принесли на уме в мой дом, — отрезала она с видом человека, раздраженного необходимостью соблюдать правила этикета.       — О, значит, прогнала бы?       — Ну нет, это слишком. Скорее, насмерть запоила бы кофе или апельсиновым соком, лишь бы не слышать религиозную чушь.       — И ничего в тебе не дрогнуло бы, даже если бы я очень постарался?       — Разумеется, нет.       — Как не дрогнуло и сегодня в церкви?       — Я ведь уже сказала, что меня туда привело, — трудом обуздывая нарастающее волнение, сквозь зубы процедила она.       — Да, ты сказала: «Никогда не думала, что обнаружу себя в церкви, да ещё с таким покоем на душе».       — Вы зря себя растрачиваете, сэр. Слепить из меня неофита не удастся никакими силами, ни за какие деньги, никакими чудесами этого мира, — был мне ответ, за которым последовала очередная отчаянная, но безуспешная, бесцеремонно прерванная на полуслове попытка перевести разговор в другую плоскость: — Скажите лучше...       — Может, я и не пытаюсь? Мне просто хочется побеседовать. Это ведь одна из интереснейших тем!       — Да уж, конечно.       — Не будь она интересна, ты и не знала бы, что такое причащение. Но, как оказалось...       Сдвинув складки объёмного шарфа с лица, отчего речь её сделалась наконец отчётливее, но вместе с тем, с нараставшей нервозностью, жарче, Садет выпалила:       — Ох, вы и мёртвого достанете! Ладно, хотите знать, как я в самом деле ко всему этому отношусь? Отлично. Но только если разозлитесь, разочаруетесь во мне, — ваша в том вина. И не надо угрожать мне лишением... чего-либо.       — Обещаю, — сказал я сквозь смех, только накаляющий атмосферу. И кажется, мороз теперь уже не обступает со всех сторон, не гуляет ледяными дуновениями меж стонущих от тяжести снега ветвей, не щиплет кожу, — становится жарче даже в моей короткой куртке, оглядев которую на выходе из церкви, Садет осудительно подметила: «Ещё бы футболку надели, сэр.»       — Так вот для меня религия — не более чем способ тотального контроля над разумом масс, а значит, и над их деяниями, которые очень выгодно, проповедуя нужные вещи, обратить в свою пользу. Банально, конечно. Каждый не имеющий веры так говорит, но что поделать, раз это — истина? Выгода — вот и всё, что таится под личиной религии. Когда-то кому-то было выгодно поведать людям о том, что к нему, обкурившемуся травы — ой, прошу прощения, — благословлённому Господом, явились ангелы и выдвинули список правил, следуя которым, отныне должны жить все. Кому-то было выгодно, прикрывшись религией, проповедовать народу о том, что единственный правильный образ жизни — существование, избавленное от «излишеств», скромное существование, жизнь в бедности, чтобы простой человек довольствовался малым, а другой обогащался за его счёт. Кому-то было выгодно замотать женщин тряпками с головы до ног, так, чтобы не вздохнуть, чтобы сидели, помалкивая, и всю себя посвящали служению мужчине и продлению его рода. Что может быть проще, чем запудрить мозги потерянному человеку, заставив его поступать во благо религии, за которой, увы, всегда стоит кто-то, кто просто-напросто любит власть? Но и тот, кто за верой своей не скрывает глобального замысла, просто утопает в Боге, — тоже со временем превращается в злодея.       — В чём же злодейство?       — Это неизбежно, и это можно облечь в чёткую мысль, всегда меня, кстати, отрезвлявшую в трудную минуту: люди религии стремятся вершить добро, только держа в головах убеждение в том, что после смерти за это им воздастся благ небесных. Не будь этих обещаний, никто из них бы не протянул нуждающемуся руку помощи. Вот, в чём злодейство, мистер Джексон.       Садет резко, с трудом выдыхает, словно сказала всё одним духом, своими же словами доведя себя до кипения. Ничуть не уязвлённый доводами, которыми она так ловко оперирует, я шёл спокойным темпом, про себя забавляясь, как меняется твёрдость её шагов в приливе чувств, тщетностью её усилий вернуться к беспристрастности, которые она предпринимает, но всякий раз проигрывает. А ведь я ничего особенно провокационного не высказал, просто лишь забросил небольшой невод в её сознание — куда меньше того невода, пущенного ею в поток моей жизни, и с тех пор нет мне удовлетворения.       — Простите, но вы сами начали, — заслонилась оправданием Садет и повернула голову, высматривая в просветах между сомкнутым строем деревьев широкую долину, дома которой, по мере движения, всё редеют, и раскрывается горная цепь с её бескрайними лесами, а дальше — безмолвный горизонт, затянутый сизой дымкой.       — Нет-нет, что ты, очень интересно. Продолжай. Как увлекательно мне всегда было общаться с людьми глубоко религиозными, ровно так же любопытно узнать, что движет тем, кто вообще в Бога не верит, — настаивал я, вне себя от радости, что мой обычный душевный непокой сегодня отступил, — его место занял трепет предвосхищения возможного воплощения желаемого сердцем, но я тоже всеми силами стараюсь выдавать непоколебимость. Возможно, у меня хорошо получается, и именно от этого Садет так заводится, а возможно, не получается вообще ничего, и опять же, принимая всё это за обыкновенные издёвки, она не находит покоя.       Она недоверчиво покосилась на меня. Готов спорить, ожидала дополнения наподобие: «...кто вообще в Бога не верит, но почему-то посетил полуночную рождественскую мессу». Религия теперь означает нечто грязное, противоречивое и противоестественное для неё, чьё окружение, включая родителей, с самых ранних её лет чинили бесчинства, что со временем, песчинка за песчинкой, образовало ту безжизненную пустыню на месте, где раньше цвела вера. Сейчас Садет невыносимы любые религиозные высказывания, о чём нетрудно догадаться, если понаблюдать чуть внимательнее обычного, даже не начиная беседы об этом. Но как быть иначе, если мне и вправду хочется познать, открыть для себя эти её мысли? В угоду обстоятельствам приходится приносить жертвы, ведь эту часть своей жизни, связанную с религией, Садет охраняет даже ревностнее истории первой, едва не убившей её любви.       — Но ведь не каждый, кто верует, плох. Ты ведь так не считаешь? — осторожно продолжил я.       — Конечно, нет, сэр. Везде, чего ни коснись, есть примеры хорошие, и просто ужасные.       — Ну и что же ты думаешь о тех, кто не являет собой «ужасный» пример?       Она замолчала. Надолго замолчала, лишь иногда в обуявшем её смятении позволяя себе поднять на меня эти чертовски печальные глаза, которые, когда находится повод для улыбки, приобретают какое-то лисье очарование, — точно не сейчас, когда на уме одни догматы веры и расхождения с ними. Тени бесконечных лабиринтов скрученных ветвей, пушистых еловых лапищ текут по лицу — лицу удручённому. Большего здесь, в темноте, не заметить. В отличие от Садет, моя смелость под покровом сумрака множится с каждой минутой, но впереди уже показывается просека.       — Эти... Они те, кто прячутся в религии, прячутся от своих грехов, потому что знают, что под крылом у Бога обязательно найдут своим деяниям оправдание. Иные — просто люди, которые по тем или иным причинам не могут самостоятельно пройти свою жизнь. Очень одинокие люди, слабые, бегущие к Богу от страха, от неспособности принять реальность как она есть, и верование подсказывает им то, что они хотят услышать, говорит, как поступать, и их это вполне устраивает — просто делать так, как велено, ибо независимости они по тем или иным причинам лишены. А третьи... видят в Боге какой-то свет, но в свете этом найдутся всё те же вышеперечисленные причины. А ещё это простое желание верить во что-то большее, чем ты есть, и нежелание мириться с очевидным.       — И что же в этом плохого?       — Многое, мистер Джексон. Вера — подспорье непрочное. Ты отдаёшь ей всю жизнь, а потом оказывается... что верил в ничто. Верил в то, что веками приносит людям страдания. В то, что покрывает кошмарные вещи, вроде войны, куполом священности, за которую идут бороться глупцы. Это отвратительно, — отпарировала она, безо всякого сомнения уверенная в своём первенстве по части здравого смысла.       Наконец я и себе позволил пойти в наступление, не теряя, впрочем, прежнего такта, в то время как Садет, чем больше слов влетает ей в уши, тем сильнее ершится.       — Ты по-детски категорична, Садет. И чересчур строга. Ведь в жестокости, в войнах виноваты как раз отвергшие заповеди религии люди, перевравшие святые учения ради достижения своих целей. У такого человека нет ничего общего с религией, кем бы он себя ни называл.       — Но религия жестока по сути своей! И вы не можете отрицать её вину в тех зверствах, что переживала и продолжает переживать Земля: крестовые походы, инквизиции, варфоломеевская ночь, джихад, конфликт в Северной Ирландии, геноцид в Руанде — как же всё это?       — Жестокость, она была всегда, всегда существовала. Неважно — верует человек или нет, в существе его непременно живёт тёмная сторона, так уж мы задуманы. Задуманы, чтобы пройдя путь к познанию себя и того, что представляет собой этот мир, мы подавили или искоренили в себе пороки, выбрав сторону светлую, взрослея в ней и раскрывая истину. Дело не в религии, а в том, что человек в свою веру вкладывает, чем наполняет и чем дышит. А это у каждого своё. Атеизм тоже не уберёг мир от ужасов: войны, диктатуры и геноциды двадцатого века были устроены людьми, отвергавшими Бога. Да, ты права: и во имя религии совершались страшные вещи, но виной тому не она, а те, кто искажал её ради власти, богатства и собственных амбиций — всё, как ты сказала. Настоящая вера учит любви, состраданию и миру. Христос не велел идти убивать, а говорил любить ближнего и даже врагов. То же самое можно найти в учениях Будды, Пророка Мухаммеда и других духовных лидеров.       — Да? А ещё эти учения говорят вот что: «Воистину, наказание для тех, кто воюет против Аллаха и Его Посланника и распространяет нечестие на земле — казнь, распятие или отсечение рук и ног», а также Ветхий Завет: «Кто станет делать какое дело в день субботний, да будет предан смерти», — это ли не жестокость религии, сэр? Коран, как и Библия, говорит: «Око за око», и каждый несостоявшийся постоялец психологической лечебницы, зовущий себя глубоко религиозным человеком, тут же мчится «вершить правосудие», мерилом которого являются не иначе как личная корысть, алчность, уязвлёное чем-то тщеславие и обыкновенная животная жажда — жажда того, из кого мы эволюционировали, вопреки распространённому религией убеждению о том, что человек создан из праха, глины, пыли и прочей чуши.       Всё это просто обжигало ей мозг, в одно мгновение заставляя вспыхнуть, как пиротехническая смесь, и даже природная незлобивость её характера не держит больше гневных порывов. Садет, глубоко раненная людьми, которых теперь называет злодеями, и их зверскими поступками, просто не знает, куда деваться от идущих вразрез чувств и измышлений, и потому злится. Какой же долгий путь бедняжка проделала, ища спасение и ответы на многочисленные вопросы как в своей, данной ей по рождению религии, так и в других, до последнего издыхания веры пытаясь оправдать религию, найти в ней оставшийся лучик надежды для себя! И не справилась. С минуту, дав себе отдых, мы шагали в молчании, нарушить которое она не собирается и, похоже, не соберётся.       — Око за око — и весь мир ослепнет, — говорю я миролюбивым тоном и, по всей видимости, сбиваю её своим безропотным согласием с толку. — Ганди.       Ещё минута или две утекло в её полном недоумении. А времени у нас всё меньше. Вероятно, скоро раздастся шипение, и голос Билла справится, всё ли в порядке, не нужно ли ему последовать за нами, и ещё раз порекомендует скорее возвращаться к машине. Ожидавшая от разговора, главный повод которого ей так претит, естественно, моих нападок, поучений, навязывания взглядов, теперь, по-видимому, Садет начинает понимать: ничего подобного не случилось, не было выказано открытого неуважения к её точке зрения, никто не волок её, закованную в цепи, к свету праведному; мы просто ходили по тонкой грани, не успев сорваться с которой, она уже начинала паниковать. Конечно, моя в том вина, но другого пути найти не удалось. И если Господь нам поможет, Садет простит меня.       — Мне никогда не понять, сэр, как вы, такой умный человек, можете слепо вере отдаваться, быть покорным Богу, во всём с Ним соглашаться. — Уставший голос её сделался хриплым. Рука то и дело шуршит в кармане притаившейся там, дожидаясь, когда ею воспользуются, пачкой Marlboro. О нет, нет... Никакого курения сейчас.       — О, Садет, я во многом не согласен с религией. Религия Свидетелей Иеговы, к примеру, категорически против большей части моей творческой деятельности. Можешь себе представить, в своё время они чуть не убедили меня уничтожить «Thriller», я почти сделал это. Если бы не окружавшие меня тогда люди, мои работники и друзья, мир бы не увидел «Thriller». Им, свидетелям, не нравилось, как я танцую, во что одеваюсь, они придирались к моим текстам — ко всему! Но в конце концов я пришёл в себя, утвердился в том, что Господь и сподобил меня на мою деятельность. Он правит мной, когда я творю, когда я на сцене. Ты знаешь, я ведь совсем не думаю, когда выступаю, Садет. Я отдаюсь тому божественному, что наделило меня талантом, и это поразительно! Это целый мир, и Бог благословил меня стать его частью. Я верен Богу по сей день и уверен, что Он не может быть против музыки, танцев и всего того, что, напротив, только приближает нас к Нему. Я был иеговистом, им в какой-то степени и умру, но не позволю людским заблуждениям вставать на истинном пути. Бог, он везде. И неважно, как Его называют люди, какими качествами наделяют под влиянием многовековых культурных течений, верований. Уверен, Господь вообще не хотел бы знать о большинстве из них, люди сами Его всем этим одаряют.       Нервически усмехнувшись, глядя прямо перед собой каким-то прозрачным, наполовину отсутствующим взором, Садет, тем не менее, задала вполне осмысленный вопрос:       — Помню, как-то вы говорили, что верите в Бога потому, что он ни разу не отказал вам в ваших молитвах. Но ведь Он подверг вас безмерной боли, страданиям, столько испытаний принёс в вашу жизнь.       — Не Он, не Он это принёс, а обратная сторона славы и заблудившиеся в пороках люди принесли мне всё это. Да, Господь дал мне всё, о чём я просил, даже если поначалу мне так не казалось. Только со временем приходит осознание, что желаемое порой уже перед тобой. Возможно, оно там было давно, только в том виде, в котором Он счёл нужным тебе показать, но суть от этого не меняется. Затем ты исполняешься мудрости и, наконец, понимаешь, что всё верно. Я много раз ошибался и продолжаю ошибаться в жизни подобным образом, но в конце концов узреваю правду. Так человек и постигает себя, Бога и всё, что Он даёт.       Я и тебя не видел в том свете, в котором должен был, Садет, а ты — настоящее чудо Творца, подумал я, на секунду вдруг без всяких сомнений уверившись в обоюдном взаимовлиянии между нами, глядя на неё в надежде, что наши взгляды сомкнутся, что она почувствует, как это мне нужно. Но Садет, вся в каких-то мыслях, смотрела себе под ноги, а после вздохнула и объявила:       — У меня пухнет голова. Вы — тот, кто всю жизнь свою ведёт в бесконечном духовном поиске. Вот только в религиях искать нечего, — в голосе её и во взгляде сквозило презрение, замаскированное теми остатками вежливости, на которые ей ещё хватает терпения.       — В бесконечном духовном поиске? Да и ты тоже, Садет. Не беря во внимание факт того, что я поймал тебя с поличным в церкви, это и так очень отчётливо ощущается, — всё так же выдержано, со стойкой убеждённостью в своих словах не сдавался я, теперь уже совсем не ощущая ночного горного холода в обволакивающем нас хрустком воздухе, — так жарко, что, кажется, кое-кто вот-вот взорвётся.       — Хватит вам, босс, промывать мне мозги! Я столько времени провела, выветривая всё это из своей головы, избавляясь от восклицаний имени Бога в речи, а вы... — воскликнула она и умолкла, ужаснувшись собственных слов. Не иначе как ждёт от меня трёпки.       — А я лишь просто вывел тебя на простой разговор после того, как мы оба — до сих пор не верится! — посетили церковь. Что тут такого?       — Опять вы за своё...       — Ничего не за своё! Это ты так остро на всё реагируешь, а я лишь...       А вот теперь взрыв прогремел. Клянусь, я буквально услышал его:       — Господи, сэр! Да неужели вы...       — Что ты сказала? — перебил я её, не веря своим ушам, а улыбка моя, боюсь, превратилась в злорадный оскал, от вида которого в лице Садет не осталось ни кровинки.       — Что... А что я сказала не так?       — «Господи». Ты сказала «Господи», — повторил я с упоением, и безудержный хохот разобрал меня, в этой ночной тиши тут же разлетевшись по округе.       Садет задохнулась от возмущения. Последняя преграда, сдерживавшая истинное расположение её духа, пала. Ущерблённая тем, что я стал свидетелем её растерянности, она теперь уже почти вскрикивала:       — Видите, как вы на меня влияете! Ужасно, просто кошмарно влияете!       Ещё какое-то время она причитала и кипятилась, выражая своё недовольство вслух. Меня даже посетила мысль: а не перегибаю ли я палку? Вот сейчас самое время притормозить, пока положение не обратилось вспять.       «Не перегибаешь, не беспокойся, Майки, — безошибочно подгадав момент для появления, вмешался внутренний голос. — Но я могу посоветовать тебе, какую палку перегнуть, чтобы успокоить нашу рыбку. Вон ту. Видишь? Взгляни.»       К соглашению мы с ним, как ни странно, пришли быстро, без обычных препирательств и битвы противоречий, — и вот спустя одно незаметное движение руки вверх, к сплетавшимся над нами ветвям, плотный пласт слежавшегося снега угодил Садет за пазуху. Она взвизгнула, подскочила, точно кошка на горячей крыше в знойный полдень, стянула шарф с шеи и поспешно принялась стряхивать снег с волос, с плеч, вынимать целые комки из-за воротника.       — Чёрт побери! Да что же это за день сегодня! — кричала она, даже не заподозрив, что бодрость к ней пришла совсем не случайно. Даже не предположила, что это дело моих рук!       Блаженствуя от того, что наконец удалось вывести Садет из вялости, напомнив себе тем самым времена, когда от одного шара, наполненного водой, и его непосредственного применения, всякий непомерно серьёзный или даже угрюмый деловой человек в мгновение ока оживал и вместе с водой стряхивал с себя свою серьёзность, — я поймал её, извивающуюся от дискомфорта, и, невозмутимый, взялся помогать.       — Ну что же ты! Нужно быть аккуратнее.       — Если скажете что-то вроде того, что это мне Божья кара за неверие, под следующей же веткой вас ждёт страшная месть, — снова сквозь зубы проговорила она, но на сей раз больше от холода, чем от злобы. Гадкий Питер Пэн был прав: рыбка успокаивается.       — Зачем? — Я поднял руки в примирительном жесте. — Ты сама уже сказала это.       Скоро суматоха отступила, ровно как отступала назад, с каждым сделанным шагом, тропа, плавно перетекающая, расширяясь, в ту самую просеку. Лунный свет, проникая сквозь просветы в кронах, касался земли бледными, призрачными узорами. Мы почти на месте.       Зашипела, сигнализируя о вызове, рация в кармане Садет, и сквозь белый шум проступил голос Билла:       — Мистер Джексон, Садет, порядок? Ответьте.       — Порядок, Билл, — ответила она ему и, выждав немного, убрала рацию обратно в карман.       Снова тишина в напоённом хвоей воздухе, снова скрип снега и подвывание пролетающих где-то далеко над леденелыми вершинами порывов ветра, и подходит к концу пролегающая меж вечнозелёными деревьями тропа, ветви которых Садет, наученная случаем, теперь старательно огибает, слыша, как сучья издают тонкий, едва уловимый скрип.       — И всё равно сколько бы с вами ни разговаривал, не дано мне по-настоящему понять атеистов, — вздохнул я. — Ведь Бог, он везде. Везде, куда только дотянется взор. Всё то, что нас окружает, не случилось вдруг. Всё это — результат чего-то божественного, задуманного заранее. Подобное не происходит случайно. Когда мне на глаза попадается какой-нибудь живописный пейзаж, очередной живой шедевр природы, я возношу Богу хвалу, искренне не понимая, как люди могут не замечать такую красоту. Не понимаю атеистов, не понимаю. Как можно жить в нашем мире и не веровать в то, что окружающее — совершенно волшебно?       — Очень многое происходит случайно, — фыркнула Садет. — Один взрыв во Вселенной — и вот, жизнь зародилась.       — Что? А-а, ты об этом. В теорию Большого взрыва я не верю. Это бред. Вселенная появилась не случайно. Да как вообще можно так думать? Посмотри, насколько сложен и упорядочен мир: законы физики, тонкие настройки Вселенной, сложность живых организмов. Всё это слишком точно устроено, чтобы быть случайностью. Разве не логично предположить, что за этим стоит разумный Творец? — искренне недоумевал я.       Но Садет, видимо, действительно успокоилась, приняв холодный душ, и больше не была настроена на спор, — так, по крайней мере, казалось.       — Как знаете, сэр. Вот только я верю в то, что много чего на этом свете произошло случайно. И всё это, все эти маленькие и большие «случайно», все, абсолютно все тайны мироздания, разгадки на все вопросы, тысячелетиями мучающие людской род, скрыты в космосе. Он хранит всё это, но скрывает — вот, во что я верю. И, быть может, однажды мы их раскроем.       Наконец лесная сень распахнулась, и мы вышли из-под ажурной тени, брошенной на снег пышной завесой ветвей. Здесь, на безбрежном белом просторе, другие тени, выстроенные полукругом, падали на гладкое снежное поле — до того безупречно ровное, что казалось, по нему провели рукой. Я закинул голову, глубоко вдыхая, словно тут, на открытом пространстве, дышать стало легче. Глотая вдох за вдохом, вбирая благолепие этой ночи, я вглядывался в растянувшуюся на небосводе бесконечность: облака к этой минуте расползлись кто куда, оставив чистой тёмную пастель неба с причудливой, прозрачной и неприкрытой россыпью звёзд — лишённое загрязнения огней цивилизации небо беззастенчиво красовалось всей роскошью млечного пути.       — Изумительно. Ты посмотри только! — восхищался я, крутясь на месте, как будто так сумею лучше разглядеть звёзды. — Боже...       Тоже глядя вверх, Садет согласно кивнула, уже давно не упирая на то, чтобы докопаться до ядра «важного дела». Возможно, позабыла о нём или предположила, что никакого дела и не было вовсе. Просто очередная необъяснимая прихоть босса, лишь одна из многих других странных вещей, которым я её подвергаю.       Я постарался напустить на себя беззаботность, хотя волнительный трепет, вдвойне радостный и жгучий в свете обстоятельств, много сильнее. В такие морозные ночи всякий звук разносится далеко-далеко, и каждая тень под луной оживает. На несколько мгновений сознание моё занял страх, и оттого что он появился только сейчас, сделалось ещё больше не по душе: впервые с тех пор, как мы покинули машину и направились вглубь лесного массива Бог знает какой тропой, мне стало по-настоящему страшно за нашу безопасность, и мысль об этом лишь теперь получила полагающуюся ей важность. Мы посреди леса, циферблат показывает два часа ночи, температура — минус тринадцать по Цельсию, и вокруг — дикое безгласие природы, затаившийся зимний дух.       Совсем не время пятиться. Возьми себя в руки! — мысленно приказал я себе и неожиданно для Садет спросил:       — Ты знаешь легенду о песне звёзд?       — Никогда не слышала. — Она удивилась прежде, чем вспомнила, что хорошо бы, чтобы «сохранить лицо», выдержать на нём холодное безразличие, но глаза её, ещё сохраняя лёгкий налёт обиды, исполнились вниманием и выдали её.       — Хочешь послушать? — Я затих, улыбаясь. О, лучше бы тебе согласиться, Садет. Лучше бы тебе припрятать сейчас свою гордость, видит Бог.       — Почему нет? Всяко лучше ваших религиозных проповедей. Расскажите, сэр. — Пожав плечом, она попыталась создать такое впечатление, словно бы и не очень заинтересована в том, чтобы узнать суть неизвестного сюжета, наименование которого давит ей на слабое место — «Песнь звёзд». Звёзды, звёзды и ещё раз звёзды. Наверное, Садет была бы не прочь сменить должность ассистента на куратора обсерватории, если бы представилась такая возможность: сбежать прочь от требовательности, навязчивости и капризов начальства, чтобы обрести покой где-нибудь в высокогорье в полном одиночестве, где дотянуться до звёзд легче, чем до земли под ногами.       — Что ж, тогда слушай. Она коротка, но довольно интересна. Значит так... — беззаботным шагом прохаживаясь по поляне, в искрящемся снегу которой ноги утопают выше щиколоток, я приступил: — В те времена, когда небо было ближе к Земле, звёзды каждую ночь пели песнь, чтобы вдохновлять и защищать людей. Мелодия эта была столь прекрасной, что всё живое на Земле в самом деле находило в ней утешение. Но однажды могущественный колдун, завидуя звёздному великолепию, наложил на небо заклятие, заставив все звёзды замолчать. Без звёздной песни мир погрузился во тьму и печаль. Тогда одна из звёзд, самая добрая и яркая, решила пожертвовать собой ради возвращения гармонии. Она разорвала небесные узы и упала на Землю, превратившись в камень, — но камень не обычный: легенда гласит, что он хранит в себе отголоски древней песни звёзд.       Приостанавившись словно бы в задумчивости, мне удалось поймать на себе её взгляд, застывший где-то в пустоте, не видевший, казалось, ни меня, ни снегов, ни лесов, ни гор над нами — лишь зыбкий, колеблющийся образ далёких времён легенды — явное сродство состоянию, околдовавшему её в церкви, когда хор пел, уносились вдаль его отголоски, и Садет уносилась за ними вслед. Я не преминул случая её зачарованностью воспользоваться и деликатно, почти крадучись, сократил расстояние между нами.       — Если на рассвете взять этот камень в ладони и обратиться к нему с искренним желанием, можно услышать мелодию, которая укажет путь к его исполнению, к исцелению сердца и разрешению любой напасти.       Постепенно приходя в себя, она спросила:       — А как он выглядит?       — Говорят, это маленький гладкий камень, в центре — звезда, символизирующая голос небес, всегда готовый направить заблудшую душу. Ещё говорят, что тот, кто найдёт его, обретёт связь с небесами, и в сердце нашедшего навсегда останется отзвук звёздной песни — тихий, но несокрушимый свет надежды. Такая вот история.       — И легенда, конечно, не рассказывает, как и где его можно найти? — Показалось, за иронией кроется не что иное, как самый обыкновенный, простой, точно лист бумаги, детский интерес к описанному легендой волшебному камню и отозвавшаяся откуда-то из глубин надежда на его существование.       — Ну, это нелегко. Но удача может улыбнуться в любой момент, верно? — Вынув руку из кармана куртки, я протянул её к безбрежному небосводу, обрисовал пальцами путь звёздных коридоров, обвёл контур полной луны, открыто демонстрирующей нам свою красу.       Владевшее Садет колкое неприятие окончательно потерялось в пленительности легенды, познать которую она не отказалась бы никогда, как бы ни жгло душу разочарование. Садет, как зеркальное отражение, повторила за мной — простёрла к небу голую правую руку и принялась глядеть на сияние небесных тел сквозь тонкие, хрупкие пальцы.       — Да, — тихо сказал я и осторожно, внутри разрываясь между спокойствием, которое необходимо соблюдать, и стремительными скачками, что выделывает повергнутое в страх сердце, обошёл застывшую на месте Садет и остановился за спиной — рядом, совсем близко, до неприличия близко, так, что непокрытые волосы её защекотали мне подбородок, и так, что я без труда дотянулся до её широко расставленных пальцев и, выбрав средний, ловко, в один миг окольцевал его. — В жизни так бывает, что иногда достаточно руку протянуть — и найдёшь то, что ищешь. Потому что Бог тебя слышит. Небо слышит тебя и всегда откликается.       — Ой... — только и обронила Садет и, обмерев, взглядом потерянного оленёнка впилась в то, чего ждала, до чего допытывалась последние два часа, — вот оно, то самое «важное дело», секрет которого обхватил ей палец вплотную, размер в размер, — с ним угадал я точно.       Кусочек Вселенной, заключённый в гладкую овальную оболочку звёздчатого сапфира. Глубина его напоминает бездонное ночное небо, где молчаливо парят созвездия, где время теряет своё значение. Подобно мириадам галактик, скрытых за завесой космической тьмы, камень словно таит в себе бесчисленные тайны мироздания. Обрамлённый сияющей аурой бесцветных бриллиантов крапановой оправы, питающих глубину тёмной синевы, поверхность его мерцает шестилучевой звездой — крохотным светилом, запертым в камне, сияющим, как пульсары на краю Вселенной. Её свет переливается холодными серебристыми всполохами, точно метеорные дожди или пляски полярного сияния. Стоит повернуть камень под углом, она вспыхивает и начинает менять форму, будто бы играет с невидимыми гравитационными полями и межзвёздной пылью своими лучами — тонкими и хрупкими, как следы комет на бескрайнем полотне космоса. Вглядишься глубже — непременно накроет иллюзия, будто смотришь сквозь окно в другую галактику, где звёзды вращаются вокруг невидимого центра в своём вечном полёте.       — Вот, как на самом деле выглядел камень, упав на Землю, превратившийся из звезды — в сапфир, который теперь зовётся звёздчатым. Я хочу чтобы ты взяла это и носила, никогда не забывая о звёздах, которые привели тебя туда, где ты есть. Туда, куда ты стремилась. Не забывай о звёздах, которые привели тебя к... нам, — через силу проговорил я, проглотив, так и не произнеся, обжигающее, пьянящее, как вино, «ко мне». — Это и есть моё «важное дело» — всего лишь рождественский подарок.       — Всего лишь? Это же... это... — От неожиданности и испуга в голос прокралась дрожь. Лицо у неё обалделое. — Насколько оно дорогое? Ужасно дорогое, если судить по названию и виду. Как я могу его принять, сэр!       — Без лишних слов, к примеру. И пристыдившись.       — Пристыдившись? — Тут шок отступил, вернулась в её тело воля. Садет воспрянула от оцепенения, поняла и почувствовала, в какой близости мы друг к другу сейчас, и, словно ею обжёгшись, в один скачок развернулась ко мне лицом и отдалилась на пристойное расстояние.       — Да. Перед майором Томом. Узнав, что ты, его самая преданная поклонница, отказываешься от дара звёзд, он бы рухнул со звезды, на которой сидит, от позора. А ещё стыдно тебе должно быть за то, что ты так и не дала мне поблагодарить тебя. Не дала сказать спасибо за проявленные тобой труды, доброту и уважение к нашим традициям, к Рождеству. Как человеку иной культуры, наверное, тебе подобное даётся нелегко, и тем не менее ты всё сделала самостоятельно и от чистого сердца — от внимания, заботы к моим детям до великолепного ужина. О, видит Бог, я бы каждый день так питался!       Говорил я чистую правду, и, высвобождая накопленные впечатления, которые облёк в слова, испытал настоящее облегчение. Несмотря на то, что о Садет почти никто никогда не заботился, она полна невероятного стремления заботиться обо всех. Не знаю, где в ней скрыт источник этой исключительной силы и как он сумел не истощиться после всего, что выпало на её долю, но я определенно чувствую этот свет, словно подставляю лицо ему навстречу. И эти её неутомимые жизненные силы волнуют и питают как меня, так и всех, с кем она находится рядом, о ком безвозмездно печётся.       — Вы будете питаться так каждый день, если перестанете шпионить за мной по ночам, — упрекла она меня, вертя на пальце платиновый обруч, поблёскивающий ледяными подтёками лунного света — судорожно, подрагивающими руками, а в голове в это время скрежещут с натугой работающие шестерёнки: принять ли дар, или недопустимо это вовсе? И так она смотрела на меня... Боже, то, как она на меня посмотрела, снова возродило в памяти образы обездоленных детей, которые никогда в своей жизни не видели подарков — самых обычных игрушек, каких в мире миллиарды. На лице Садет написана борьба: для неё это подарок небывалый и ценный, тот, которым она страстно желает обладать, но считает, что совершенно его не заслужила.       В надежде облегчить её неподъёмные думы, а себя — избавить от опасений, что кольцо будет отвергнуто, я обратился к проверенному методу:       — Вот как. А появись вдруг из полумрака церкви не я, а Дэвид Боуи, ты бы не причитала об этом третий час подряд, да?       — Этот славный джентльмен не позволил бы себе такого.       — А ещё он не позволил бы тебе отказаться от настоящей звезды, попавшей в твои руки, и неважно — случайно это произошло или по Божьей воле.       — По воле Вселенной тогда уж, — такая формулировка мне больше нравится. Космос, именно космос всему причиной. — Она как прежде стоит на всё том же «пристойном расстоянии», темнея тусклой фигуркой на фоне леса, снежных намётов, крутых горных отрогов и прогалин сизой земли. Стоит, поражённая миниатюрой частички Вселенной, запечатлённой в ледяном на ощупь, как дыхание далёких туманностей, камне, и усердно силится стать на него похожей — на стойкий, непреклонный, ко всему безразличный холод космоса. Чтобы сердце ничто не трогало, сколько звёзд ни умерло бы на глазах, сколько бы ни родилось планет, кто или что бы ни пыталось нарушить первородный покой. Садет боится поверить в едва живое предположение, мельком сверкнувшее в её взгляде, а поверив, впустив его в сердце, — боится снова стать жертвой, искалеченной, обманутой, использованной чужими пороками. А мне так хочется, чтобы подалась она вперёд, ко мне! Чтобы забылась, отринула этот груз и доверилась мне. И мне, мне самому хочется верить, что всё именно так, как подсказывает сердце.       — И в космосе тоже всё происходит случайно, да? — Изобразив крайней степени неверие, полный скептицизм глубоко религиозного человека к словам безбожника, чтобы припылить её бдительность, — я шагнул ближе.       — Абсолютно. Никаких сомнений быть не может.       С гор потекли потоки ледяного воздуха, потревоженные ветром волосы её стлались по нему, сброшенные с плеч. Широко распахнутые карие глаза застыли в застенчивом, испуганном выражении, но теперь что-то не даёт опуститься, скрыться, как прежде: за каймой длинных ресниц, или метнув взгляд прочь — в сторону, ввысь, к студёному небу — неважно.       Вместо неё это сделал я: окинул взором тревожимые новыми и новыми дуновениями деревья вдоль складок гор, мглистую даль, скрывающую то, к чему мне предстоит вскоре, когда останутся позади все праздники, вернуться, — чтобы ещё раз сказать себе: я был прав, Бог здесь, Он повсюду. И сейчас я обращаюсь к Нему, чтобы не позволил нам ступить не той дорогой и... не дал Садет меня отвергнуть. Отступать мне уже некуда, и я не сделаю этого, только если она сама не попросит. Не смогу, не сумею больше сопротивляться Твоему промыслу, если на то Твоя воля, Боже. И я покорюсь ему. Я буду стараться, чтобы понять его и подобрать правильный путь, только помоги мне.       Я долго вглядывался в её лицо, и мне мерещилось, будто сейчас услышу заветные слова, однако Садет молчала. Казалось, я видел даже, как лихорадочно работает её мозг, как меркнут чувства, вытесняемые… страхом? Осторожностью? О нет, не в этот раз. В этот раз мне подобного не вынести.       Кожу покалывает от желания ощутить это лицо в своих руках, и невозможно смотреть в бездействии на очертания дрожащих, ввергающих в искус губ. Не в пример прошлым попыткам, я остро почувствовал сейчас, что мы идём к единодушию, и, возможно, Садет желает того же, что я. Или если не желает сейчас, возможно, мне удастся её переубедить. Нужно только терпение... Боюсь ошибиться, погрешить против истины, действуя столь скоропалительно.       Тело окатило жаркой волной. К Дьяволу терпение. К Дьяволу, даже если именно он, не Господь вовсе, наслал эту одержимость.       — Сэр, вы... — Пресёкшийся голос выдал глубокое волнение. Она вся сейчас словно натянутая струна. Так странно, лихорадочно блестят в полумраке её глаза, щёки пылают, — и за эту открывшуюся возможность я уцепился.       Милое мне лицо, десятки раз являвшееся в сновидениях, стало неразличимым ещё до того, как пальцы мои обхватили её щёки и губы наши соприкоснулись. Я целовал её, целовал в ощущении абсолютной дезориентации, где нет ни пространства, ни времени, ни будущего ни прошлого. Только ослепительное, пьянящее чувство бесподобности настоящего момента, в котором мои губы медлили, будто и правда ничто, никто, нигде нас не ждёт, кроме вечности, в которую хотелось превратить эти секунды. Слышал, но не осознавал я своё тяжёлое дыхание и её — частое, беспокойное. Мир кренится у меня под ногами, и я, изжаждавшийся по любви, по теплу чужого тела в моменты близости, как безумец вкушал всё, что дарило мне это мгновение: и аромат кожи, и тонкие оттенки сладковатого парфюма, и даже привкус ненавистного дыма.       Её же губы, прежде недвижимые, онемевшие в испуге, скоро раскрылись в отзывчивости, словно ждали этого момента всю жизнь. Садет не просто не оттолкнула меня, не обдала недоуменным, возможно, даже осуждающим, обвиняющим взглядом, — она сделалась податливой и такой мягкой, что, казалось, если не обхватить её, осядет на снег. Так я и поступил: одобренный покорностью, с которой она мне поддавалась, мягко, но настойчиво подтолкнул к себе и заключил в объятия, такие бережные, что в сравнении с свершившимися ранее, в итоге душераздирающей повести в стенах студии, кажутся просто невесомыми.       И вот вместо сменяющихся непонятных образов в голове появились мысли, бессвязная белиберда постепенно складывалась в слова, которые я хотел то ли сам себе донести, то ли доносился откуда-то из глубин голос внутренний. Уста наши разомкнулись. Я боялся даже обернуться, чтобы вдруг не спугнуть существующую реальность. У меня начисто перехватило дыхание, а, вернувшись, оно жаром овеивало Садет лицо. Я только что заявил на неё свои права? Нет, нет, я лишь просто поцеловал её.       «Неправда, Майки, ты сделал долгожданный уверенный шаг к тому, чтобы она звалась твоей.»       Но что она сама теперь думает? Меня бросает в мелкую дрожь, хоть и стараюсь крепиться. Это тяжело, очень тяжело — возвращаться в реальность оттуда, из тех пленительных, эфемерных краёв, где, кажется, я уже был когда-то, но будто бы смотрел на всё, что они собой представляют, сквозь мутную пелену. Теперь же, хоть и не надолго, но мне явился их истинный облик.       Садет отстраняется, держа ладони у меня на груди, всматривается одновременно и пристально, и рассеянно.       — Это тоже случайность? — вдруг стал слышен мой собственный голос сквозь бешеный стук сердца, отдававшийся в ушах. — Большое или маленькое «случайно» — как тебе кажется?       Первые секунды, казалось, слова не доходили до её сознания, но затем, безмолвно признав мою правоту, совершенно беспомощная под её натиском, Садет, встав на носочки, сама потянулась за новым поцелуем, робко обхватила губами мою нижнюю губу и едва слышно всхлипнула от удовольствия. И столько чувства было в этом её полусотне, что внутри у меня вспыхнуло желание — желание непременно услышать его вновь, но куда громче и несдержаннее. Совсем невольно, но упоённо воображаю я сладострастные картины, как могло бы продолжиться всё это.       — Пожалуй, — отстранившись лепечет она едва слышно, — в этом и правда есть что-то... божественное. — Но затем, видимо, поймав мою торжествующую улыбку, дала знать, что воззрение её не пошатнулось. Шутливо-вопросительная усмешка заиграла на раскрасневшихся губах. — Разве религия не против внебрачных поцелуев?       — Я ведь сказал, что далеко не во всём согласен с религией, — ответил я невинно, не поддавшись на колкость. Но спасибо, спасибо Тебе, Господи, что не допускаешь Садет до вопросов, способных одним своим появлением накрыть чёрной тенью зародившееся между нами. Она просто приняла всё, как оно есть, и я рад этому, даже если после, когда возбуждение осядет, смуты станет вдвое больше.       — До чего же всё-таки удобно быть религиозным человеком.       — Не язви. На сегодня норма выполнена, тебе так не кажется?       — Простите. — Зардевшись в неловкости, Садет спрятала лицо у меня на груди. Я приподнял ей подбородок, а после — холодную, безвольную руку, на пальце которой пламеньком между нами мерцает сапфир, глядящий в небо, на далёких своих собратьев. — О, как оно красиво, сэр! И... — Счастливое лицо распахивается улыбкой. Она мягко, доверчиво сжала мне пальцы, проговаривая благодарно, чуть не плача: — Вы не забыли! Ни о звёздах не забыли, ни о загаданных на рассвете желаниях! Спасибо!       — Я действительно хочу, чтобы ты носила его. Этот камень — не просто драгоценность, а звезда, упавшая на Землю ради той, кто умеет видеть во мраке свет далёких миров. И потому она прекрасна, прекрасна и неповторима. Прекрасна, Садет! Ты не понимаешь, насколько ты изумительна. Господь создал тебя такой, и ты должна быть благодарна.       — Я ему уже ничего не должна. Мы квиты, — хоть и без жара, но с былой категоричностью поставила она точку.       — Тогда буду благодарен я.       Так мы и стояли, обнявшись, привыкая к ритму дыхания и сердец, к контурам тел, привыкая друг к другу. Стояли, одному Господу известно сколько времени, пока не настала пора возвращаться к внешнему миру, где ждут как большие, счастливые достижения, так и горестные провалы; туда, где отныне, после свершившегося, душа будет гореть желанием вернуться в пережитое нами здесь, в Рождественскую ночь на залитой светом полнолуния лесной просеке, где расстилаются древние земли, хранящие несчётное множество секретов и обещающие сохранить наш.       — Что же тебя развеселило? — поинтересовался я, заметив, как широко Садет улыбается.       — Просто... сбылось то, что раньше я просто принимала на веру, но теперь всё чаще лично в этом убеждаюсь: всё самое важное случается в Рождество.       — Ты права, абсолютно права. Всё самое важное случается в Рождество.       Когда мы наконец оторвались друг от друга и собрались отправиться в обратную дорогу, я нарочно пустил Садет вперёд, а сам задержался на мгновение — насколько мог ниже одёрнул куртку и свитер под ней, чтобы скрыть эрекцию, мысленно проклиная себя за то, что надел первое, что попалось на глаза.       А нагнав Садет, продел под локоть её руку, чтобы в таком виде проследовать по уже знакомой тропе к машине, сколько бы ни протестовала Садет, тревожась за то, что подумает её коллега, случайно завидев нас издалека. Словно он настолько слеп и до сих пор ничего не заподозрил! Я не поддался ей, просто не смог. Не смог и не захотел выпускать её руки.

***

      Хоть и не столь рьяно, как прежде проявляла себя в нашем споре на лесной дорожке часом ранее, Садет всё же противилась моему настоянию остаться в доме, в открытой для неё комнате, и уже, как выяснилось, успела перенести свои вещи обратно в коттедж. Но путём нехитрых твёрдых уговоров оборонительные позиции её в конце концов рухнули: подхватив сумку, которую она ещё не успела разобрать, я зашагал вглубь двора, к парадному входу, по пути с не сходящей с уст улыбкой выслушивая спутанное ворчание. Оставалось только гадать про себя: снова ли посчитает она своё нахождение здесь одним из своих обязательств или же в действительности будет рада остаться рядом со мной, в моём доме хоть ненадолго? Но если Садет необходимы предлоги для утоления своего беспокойства — вроде моей простуды, — я ей их предоставлю.       Дом к тому времени уже давно дремал в мягкой тишине, и, с почтением вторя ей, Садет, как только переступила порог, тут же замолчала и, по-видимому, только теперь окончательно с моей волей смирившись, послушно побрела за мной. Но, проходя мимо рождественской ели, вдруг остановилась и тихо окликнула меня:       — Я хотела сказать, сэр, — отчего то затрудняясь, сбивчиво пробормотала она, не сводя глаз с нарядного дерева, огни которого осветили ей лицо и отразившееся в нём колебание, — мои подарки вообще-то тоже здесь.       — Я видел твои коробки, — сообразив, как мне казалось, что к чему, благодарно улыбнулся я. — Большое спасибо, Садет. Дети будут счастливы утром.       — Вообще-то... Нет, постойте, сэр. — Она ухватила меня за локоть, но через секунду, придя в стеснение, убрала руку. — У меня и для вас кое-что есть там, под ёлкой. Думала, завтра, разбирая подарки вместе с детьми, вы найдёте его и откроете, однако, раз уж так случилось, что меня вы одарили сегодня, то я бы тоже хотела вручить его вам поскорее.       Я потупился. Об этом-то мне совсем и не думалось, на ум за весь день не пришло ни единого предположения о том, что Садет, проведя в трудах с утра до самого вечера, посчитает, что сделанного для настоящего Рождества недостаточно, и в дополнение ко всему оставила мне что-то под елью, не считая подарков для детей. Впрочем, это всецело в её духе — игнорировать, недооценивать собственный вклад, какими бы усилиями он ни достался.       — Так чего же ты медлишь? Помоги мне его отыскать! — ожив, потребовал я.       Изо всех сил сдерживая счастливую улыбку, Садет подошла к ёлке вслед за мной и, присев, стала перекладывать блестящие, пёстрые, матовые и глянцевые нарядные коробки в поисках нужной. Я, отложив сумку с вещами в сторону, в свою очередь, старался сдержать нетерпение, наблюдал за ней, пытая интуицию: обёрточная бумага должна быть красной, она точно будет красной!       И возликовал про себя, как малое дитя, когда ожидания подтвердились: из груды подарков (вероятно, спрятала его подальше, чтобы не сразу бросился в глаза) Садет достала свой — обёрнутую красным глянцем прямоугольную коробочку размером не больше футляра для очков. Бурной волной во мне поднялось жгучее любопытство: что же, что же там может быть? А осознание того, что с минуты на минуту в моё распоряжение попадёт первый её подарок, подливало горючего в это пламя. Прежде, на мой день рождения, неразлучные Садет, Билл и Джавон преподносили свой общий презент все вместе, ещё никогда не довелось мне получить что-то лично от неё одной. От этой новизны, от предвосхищения, захлестнувших меня с головы до ног, едва удавалось усидеть на месте, чтобы не выхватить коробочку у Садет из рук. Улыбка никак не сходила с лица. Мне бы хотелось принять положение поудобнее, сесть как-нибудь иначе — не на колени в нескольких дюймах от колючих еловых иголок, будто это может придать хоть сколько-нибудь уверенности в сложившейся ситуации, но я боюсь сделать даже резкое движение — вдруг это всё-таки сон, вдруг образ Садет, испугавшись, подёрнется рябью и испарится?       — Ну, открывайте, сэр.       — Не представляю, что там. — Сгорая от нетерпения, я всё же очень осторожно, не разрывая аккуратно уложенной бумаги, высвободил картонную коробочку без надписей и опознавательных знаков, и, сняв крышку, ахнул: — Ах, Боже...       Сплетённый в крепкий шахматный узор, на белой флокированной подушечке лежал, поблёскивая, алый браслет-оберег — сверкал миниатюрными камушками, плотно обхваченными нитями, и, играя тёплыми искрами в приглушённом свете ёлочных фонариков, отбрасывал на ткань хрупкие росчерки бликов.       — Неужели ты сама его сплела? Боже, неужели это так? — восторгался я, не зная, за что уцепиться взглядом: за Садет ли, смущённую, но повеселённую моей реакцией, или за вещь, над которой корпели её руки, о чём уже можно было догадаться по глазам.       — Да, сэр. Давно заметила, вы любите эти штуки. Но вашего старого браслета не видела уже несколько недель.       — Верно, он порвался. Боже, ты и вправду это заметила?       — Да. Я вообще-то много чего замечаю. Раньше, наверное, была не столь внимательна, но вы меня этому научили. Не подстройся я под ваши привычки, не подловчись улавливать детали — даже самые мелкие, вы бы давно меня уволили.       — Послушать тебя, так я самый невыносимый во всём белом свете босс. — Я прищурился, изображая некое подобие обиды.       — Не невыносимый, нет, — невыносимейший. Да к тому же ночной преследователь, ходящих по пятам за своей помощницей, чтобы в лесной чаще прополоскать ей всю голову своими религиозными штучками.       — Ну ладно, ладно. Не мешай мне разглядывать это творение... Какой чудесный браслет, Садет! Почему ты раньше не подавала виду, что имеешь такой талант? Что ещё тебе под силу?       Тут она почему-то примолкла и какое-то время вглядывалась куда-то в пустоту, взгляд, казалось, то ли потерял смысл, то ли унёсся за воспоминаниями, образ которых доступен только ей. Затем она вернулась к реальности, тряхнула головой, отгоняя от себя странное, непонятное мне наваждение, и принялась скромничать, то и дело дотрагиваясь до своего кольца:       — Не так уж это и сложно делается. И точно уступает тому, что вы надели мне на палец.       — Прекрати! Не говори так. Скажи лучше, что это за камни?       — Это, — она коснулась чёрного круглого камешка, вплетённого в ряд первым, кончиком пальца, — например, обсидиан. Говорят, защищает от негатива и зависти. А это лазурит — камень мудрости и вдохновения. О, а вот этот непременно должен быть с вами всегда — лабрадорит, камень магов и артистов. Ну и, конечно, гранат... Он, в общем-то...       — Символ любви и преданности, — закончил я за неё, не дав смущению разрастись.       Прочистив горло, Садет вдохнула поглубже и постаралась придать голосу твёрдости:       — Принято, чтобы эту штуку повязывал кто-то близкий или... тот, чьи намерения чисты. В последнем, конечно, могу за себя поклясться, но всё же вы, наверное, хотите...       Брови мои поползли вверх от возмущения:       — Думаешь, я такой бессердечный, что приму подарок, сделанный твоими руками подарок, и позволю повязать его кому-то другому?       — Я просто предложила, — тихо, со спокойствием сказала она и уронила бесхитростный, кроткий взгляд, готовая к любому моему решению. Точь в точь маленькая воспитанница католической школы! Боюсь только, выскажи я это вслух, скромная католичка тотчас обернулась бы фурией. — Значит, вы не против, чтобы это сделала я?       — Конечно. И немедленно.       Сев к ней поближе и подставив запястье, отчего Садет снова едва не поддалась ступору, уже случившемуся с ней в лесу час назад, я наблюдал, как она, нахмурившись, собирается с мыслями, и мысли эти секундным ходом отсчитывают тяжёлые напольные часы. Замершая до наступления рождественского рассвета гостиная темна, гореть оставили только ель, — как полагается, чтобы видно было оставленное на столике рядом подношение для Санты. Камин, тоже давно без огня, ещё хранил в себе тёплое дыхание давно угасшего пламени, а на полу перед ним различался ворох брошенных наспех в вечерней суматохе пледов. Из глубины дома ещё тянется слабый аромат корицы и апельсиновых корок, оставшийся после праздничных угощений, а за ним — неуловимая прохлада, всегда находящая, как ей, гуляющей по округе, просочиться внутрь. А Садет всё думает, часы у дальней стены тикают, лениво отсчитывают время, их глухой, мерный стук растворяется в мягкой тишине, не нарушая её, а лишь напоминая: ночь ещё здесь. Глубокая, зимняя, рождественская ночь, всецело принадлежащая нам двоим.       — Что ж... Принято завязывать браслет на семь узлов, при этом читая молитву. Но в последнем, как вам уже удалось убедиться, я слаба, поэтому воспользуюсь допустимой альтернативой — закреплю каждый узел собственным пожеланием. Идёт?       — Второй вариант мне даже больше нравится, — ухмыльнулся я. — С твоим отношением к молитвам, ты, опасаюсь, можешь случайно призвать Сатану.       На сей раз она не испустила ни вздоха, ни глаз не закатила, — будто прожив со мною бок о бок лет так с десяток, давно уже со всем смирилась. Спросила только:       — Не вы ли совсем недавно твердили мне о перевыполненной дневной норме язвительностей? Ладно, давайте возьмёмся за дело. Итак... — натянув концы браслета над обращённым кверху запястьем, перед тем как скрестить их и затянуть первый узел, она, через силу пробираясь сквозь переживания, произносила чуть понизившимся, серьёзным, но исполненным искренности голосом: — В первом узле, как и в жизни впереди всего пусть крепнет ваше здоровье, мистер Джексон. Пусть день ото дня вы становитесь сильнее ради вас и ради тех, кто так в вас нуждается. Будьте сильным, сэр. — Узел затянулся, нити в её пальцах снова скрестились. — И отсюда же выходит второе моё вам пожелание: когда здоровье души вашей и тела окрепнет, вы — я уверена в этом! — обязательно воплотите в жизнь то, чем полнится безграничное воображение, когда-то подарившее целому миру свет самой яркой из всех звёзд, что можно найти во Вселенной, — ваш свет, сэр, и пусть он продолжает озарять нашу Землю. — Неспешно связав второй узел, Садет взялась за третий. — А для того, чтобы задумки стали явью, вам необходимы добрые спутники. Так пусть отныне и впредь рядом с вами будут люди верные, правильные люди, не несущие в своих помыслах ничего дурного. Но если вдруг такой человек всё же проберётся в ваш мир, желаю вам мудрости, чтобы вовремя углядеть в нём то дурное, что в прошлом, скрываясь под доброжелательностью, принесло горечь.       Дав себе минуту молчания, вновь заговорила Садет с лицом уже просветлевшим, избавленным от прежней напряжённой сосредоточенности. Я сидел и глядел во все глаза, не смея её перебить, не кивая даже, лишь изумляясь словам таким крепким и безукоризненным, будто подготовленная задолго до этого дня речь.       — А в четвёртый узел, сэр, ляжет всё то, чего вы сами желаете, что вкладываете в такое важное для вас слово «семья». Окружённые заботой, благом, безопасностью, любовью, пусть ваша семья, дети будут отражением ваших мечтаний и ожиданий. А вы, помнится, — усмехнулась она, — мечтали о совершенно ужасающем количестве детей. Что ж, если всё так по сей день, то пусть сбудется и это. А для семьи, чтобы собрать её за большим общим очагом, нужно то, чего вы хотите уже давно, и, верю, обязательно получите. Вонлерленд, будущее ваше пристанище — пятый наш узел. Я знаю, это случится, обязательно случится, возможно, даже скорее, чем нам представляется. Без всяких сомнений будет у вас тихая гавань, во сто крат лучше Неверленда, со стенами куда прочнее. — Голос снова замирает, набирается сил, и, после недолгой заминки, произносит: — И я пожелаю вам любви, сэр, — такой, какой вы её представляли и искали всю свою жизнь. Уж не знаю, в каком облике она вам видится, но желаю, от всего сердца желаю ей быть такой бескрайней, что за век конца этому теплу не отыщете, и такой надёжной и крепкой, что всякая напасть, пришедшая извне, будет отскакивать, как от брони. И вот, когда всё вышеназванное в буквальном смысле уже у вас в руках, счастью, которое я пожелаю вам седьмым пунктом, уже просто некуда спрятаться. Оно ваше, мистер Джексон, и с этого момента не смейте в этом даже сомневаться. Счастья вам, сэр. Будьте счастливы.       Гордый тем, что сама она хоть и не суеверна, но ради меня пошла на большую уступку и не только собственным трудом изготовила оберег, но и сама повязала мне его, пожелав добра из самых чистых побуждений, ни в чём не притворяясь, я с трудом укладывал в голове мысли. После такого браслет, пусть и создан руками человека без веры, просто не может оказаться пустым, — он обязательно защитит и несомненно исполнит вложенное в него благо. Нужно сказать ей, нужно отблагодарить за всё и донести то, что я о ней думаю. Боже милостивый, пошли мне нужные слова!       — С Рождеством мистер Джексон. Счастливого Рождества, — опередила меня Садет.       — И тебе, Садет. Я рад, что в мир Рождества ты вступила здесь, рядом с нами. И мы рады тебе. — Я взял её холодные руки в свои. С наслаждением лелею в себе осознание, что именно мы, моя семья стала первой, кто привёл Садет в этот сказочный мир, и тут же с усмешкой отмечаю: из этого могла бы выйти недурная традиция — первым делать с ней что-то, чего она прежде не испытывала. — Рождество, оно для всех. Это праздник света, и он не зависит от того, кто во что верит или не верит. Это традиция, прекрасная традиция, служащая тому, чтобы сближать души. Знаешь, Ганди оставил нам не одну ту мудрость, которую я тебе сегодня привёл. Ещё он говорил: «Линии, разделяющие религии, неба не достигают». Понимаешь, что я хочу сказать? Независимо от того, видишь ты в небесах полумесяц, шестиконечную звезду, крестное знамение или одинокого майора Тома в космической туманности, — для меня в первую очередь важна ты сама и то, что ты за человек. Нет в вере ничего плохого, ибо вера — это лишь твоё личное чувство, в отличие от религии, дающее тебе право верить в то, что ты изберёшь сама. И вера, такая вера — это прекрасно! Именно эта истина и кружит вокруг весь сегодняшний вечер, отчаянно пытается добраться до твоего сердца. Именно это пыталась донести та дама в церкви, и именно это пытаюсь донести я, Садет, —ничего более, какими бы реалистичными тебе ни показались мои шутки и подначивания. Конечно, я шутил, конечно же! Хочу лишь, чтобы ты знала: в вере нет ничего дурного, и я буду рад, если однажды ты найдёшь в себе силы назвать себя верующим человеком. Блажен тот, кто верует, Садет. Блажен тот, кто верует.       Мы поднялись на второй этаж, к спальне Садет — единственной жилой спальне в восточном крыле дома, — и всю безмолвную дорогу между нами стояло что-то тягучее и вязкое, плотное, и так томило оно душу, что его хотелось поскорее преодолеть, войти в него и рассечь, избавиться. Мимолётность сложившихся между нами моментов стала для меня невыносимой, и я, как, одержимый, желал ещё и ещё, и тело моё, и разум толкали к тому, чтобы отыскать в скором времени хоть один похожий эпизод. Садет, чем ближе подходили мы к двери её комнаты, становилась мягче, тише, не произнося при этом ни единого слова, но я чувствовал это. И мысль о том, что я подействовал на неё таким образом, усилила во мне осознание собственной мужественности, и тело моё, как и разум, теперь действовали с удвоенной решимостью. Так тронул меня её странный вид, это исступление в лице, что сердце жарко забилось. Оказавшись свидетелем её слабости, которую Садет доверила мне уже дважды, я ощутил в себе силу и понял, что могу быть ещё сильнее для неё, могу стать над ней и защитить её.       Ища опоры, Садет, перед тем как попрощаться со мной на ночь, прислонилась спиной к стене у самой двери, но, сколько не пытала ум, не нашла, что сказать напоследок. И я тоже не нашёл. Никто из нас не нашёл, потому что говорить ничего сегодня уже не нужно, — сказано и так было многое. Беда в том, что одними словами распирающих тебя чувств не облегчишь, они стремятся освободиться, используя плоть. Поэтому, когда я склонился и снова поцеловал Садет, укрытый мраком спящего дома, из самого нутра моего полилось тепло, ноги и руки обмякли, сердце забилось набатом.       — Доброй ночи, — пожелал я без всякого спокойствия в голосе: мне не хочется, чтобы ночь кончалась сейчас. Мне не хочется, чтобы она вовсе заканчивалась, чтобы взошло солнце и отняло у меня эти драгоценные минуты.       — Доброй ночи, мистер Джексон, — ласково и бережно, всё ещё страшась прикосновений, огладив меня на прощание по щеке, почти неслышно ответила Садет и, шагнув в комнату, скрылась за дверью.       А я опять остался один, опять с самим собой наедине, в этой звонкой тишине, в которой, кажется, ещё отдаются отзвуки слов, жестов, шорох соприкоснувшейся одежды, и даже тепло её кожи миг за мигом растворяется, оставленное на моих руках, губах, безвольном лице.       Как изменилось всё, Боже, по Твоей воле! Значит, это то, чего Ты хочешь? Я должен следовать за чувством, что Ты мне подарил, или может, вынести из него очередной урок? Желаешь Ты того или другого, но, Господи, как мне с этой неожиданностью обвыкаться? Хотя, знаю, один урок Ты уже преподал, показал мне меня со стороны, дабы ужаснулся я и вынес мораль: я был слеп, а Садет — она просто была рядом, всегда была. Сквозь тьму мерцала, словно крошечное светило близ необъятной космической пустоты, где нет ничего — ни звуков, ни звёзд, ни материи, ни гравитации, пока я сам дрейфовал без курса в предсказуемой, но тревожной бесконечности. Да, именно так оно и есть: блуждать в космосе в одиночестве — и страшно, и безразлично одновременно. Потому что, сколько ни отрицай и ни надейся на спасение, якобы ждущее впереди, в глубине души знаешь, что, оторвавшись от станции, — впереди тебя ничего, кроме этой бесконечности, не ждёт. Но Садет пришла, и всё поменялось. Неуловимая и яркая, от неё некуда было бежать и некуда спрятать свои секреты. Она посягнула на горе, которое я так старательно оберегал, не хотел впускать в него кого-то чужого. Всё это раздражало меня, тревожило и раскачивало мой неисправный корабль из стороны в сторону, а сама Садет, невзирая на попытки повлиять на мою реальность, казалась отстранённой и холодной, но, к удивлению, вскоре стала открываться мне с новых сторон, в которых я, отбросив упрямство, и узрел нежность, такую простую, но самую что ни на есть настоящую человеческую заботу и сострадание. Увидел, что Садет — большой души человек.       И как это возможно теперь, когда утекло столько времени, полного безразличия с редкими просветами, в которых образ её мельком показывался мне то с одной, то с другой грани, но никогда — по-настоящему, как сейчас? Наверное, просто такова жизнь, такова наша, человеческая природа: с кем-то можно при первой же встрече уловить связь, завидеть её в мимолётном взгляде и понять, что этот человек во многом с тобой схож, думает как ты, испытывает те же чувства, — вот так неминуемо и зарождаются те или иные отношения, две родственных души просто чувствуют друг друга. Именно так образовалась наша дружба с Элизабет. Стоило только раз увидеть её — и я понял: мы подружимся, мы найдем общий язык.       Однако есть и другой случай, когда человек волей или неволей не позволяет тебе заглянуть в его суть, ограждаясь. Так, полагаю, случилось между Садет и мной: как мог я рассмотреть в ней что-то, различить свет, когда глаза свои она старательно прятала? Это напоминает те моменты, когда тебя тянет к песне, ранее слышанной великое множество раз, но только в определенный период жизни она становится тебе особенно дорога, понятна и полна красоты, которой ни в какой другой композиции не встретишь. Это не происходит вдруг, не оглушает пламенной волной, как случается с музыкой, что покоряет с первых секунд звучания. Нет, это происходит постепенно, но вольно, упорно, не оставляя тебе шансов, потому что процесс этот по природе своей неконтролируемый, — когда сердце на что-то откликается. И только потом, когда всё произошло, разумом начинаешь понимать, почему так затянула в себя эта мелодия, и, как правило, находишь действительные причины.       Я словно видел Садет в сумерках до того, как всё случилось. Во мгле, под водной гладью, — как угодно, но не ясно. И тут земля сотряслась, ветер сдул туман, позволил мне увидеть всё как есть. Но я морщился от яркого солнечного света и хотел спрятаться обратно, пока не привык к нему и не понял, как он живителен и прекрасен. Мы с ней просто были друг к другу не готовы.       «Глубокие реки текут неслышно», — всплыла в памяти старая японская поговорка, и я, мысленно с ней согласившись, отправился к себе и с приятной усталостью в ногах опустился на кровать, всё ещё ощущая на себе призрачные касания, а воображение, не теряя времени, оживляет, даёт им продолжение. Садет не сопротивлялась мне, не отринула поцелуя. Она тоже хотела этого. Думает она обо мне так, как думаю я о ней? Её влечет ко мне? Желает ли она меня?       Как, чёрт меня дери, до этого дошло? Как сталось, что я был готов, подай Садет знак, переступить порог одинокой спальни, чтобы там на всю ночь и остаться? Как получилось, что во мне, никогда прежде о подобном не помышлявшем, испуганном, раздражённом этой девушкой, после наших конфликтов, после разговоров наедине, пробудилось это ненасытное вожделеющее нечто? Я, к своему стыду, уже давно, невзирая ни на какие разногласия, стал думать о ней по всякому, — в том числе и отнюдь неприлично. Мышцы ноют от одной мысли о том, на что я готов пойти, чтобы наслаждаться каждым мгновением с ней, чтобы ещё раз положить руки на талию, очертить её плавный изгиб и, спускаясь по нему, добраться до бёдер.       А что, если бы жила она со мной, видела каждый мой день, ждала меня, пропадающего в студии допоздна, приносила полотенце после бритья, бежала вон из комнаты, завидев Библию у меня в руках, заговорщически перешёптывалась бы с детьми, скрывая очередную незапланированную покупку или распакованную коробку со сладостями? Как обходились бы мы с разительностью взглядов, как прорывались бы сквозь непререкаемые правила, и как сосуществовали бы, если Садет — совсем другая, хоть и во многом на меня похожая?       Часть меня знала, насколько это противоестественно — её молодость, живая, играющая красота рядом со мной — увядающим мужчиной, за спиной которого полвека жизни, морально и физически искалеченным. Пройдет десять лет или пятнадцать, Садет будет по-прежнему прекрасной и сильной, а от меня будет оставаться всё меньше. Что тогда она почувствует? Как будет смотреть на меня? Как воспримет косые взгляды и неизбежное осуждение?       Каким диссонансом она бы мне стала, будь она моей! Почему я не задумывался о подобном, когда встречался с другими женщинами, тоже на порядок младше меня? Не понимаю, что это на меня нашло. Это не похоже на то, что обычно ощущается в отношении любой другой девушки, с которой захотелось сблизиться. Правда, обычно близость эта долго не длилась. С Садет чувствовалось нечто чужое и незнакомое, куда более глубокое и даже наводящее ужас своей неизвестностью — тот же открытый космос, куда тебя неизбежно уносит. Остро развитое чувство, всегда безошибочно определявшее намерения женщин по мою душу, в случае с Садет то боязно трепетало, застывая в нерешительности, то бросалось напропалую, то вовсе молчало. Она в самом деле другая. Просто так её не пронять.       Пока я могу лишь предполагать в ней то же, что испытываю сам, и всё же больше не могу — ни для неё, ни для себя — делать вид, будто мне всё равно. Очарованному её улыбкой — не деланно вежливой, как у большинства, а настоящей, чистой и искренней, — мне стало интересно, одному ли мне улыбается она таким образом? И я стал наблюдать. Не отдавая себе отчёта, следил за ничего не подозревавшей девушкой, как какой-то ненормальный. Часто исподтишка заставал на себе её взгляд, в котором не находил напускной отчуждённости маски профессионала, но ловил странную, загадочную печаль. Садет не лжёт напропалую, лишь бы мне угодить, не заискивает передо мной, не просчитывает возможное получение выгоды. В её компании комфортно. Садет даёт силы и радость одним своим присутствием, совсем как ребёнок. С каждым днём во мне растёт большое уважение к ней, и пока неясно, во что в конце концов оно сформируется. Но сил выжидать этого больше нет, они исчерпаны. Один её образ будит во мне давнюю неуспокоенность, стремление воспрять и помчаться куда-то туда, где давно уже прячется моё подлинное «я» и ждёт своего возвращения.       Но ничто из этого не имеет значения сейчас, — иное чувство возобладало во мне. Возможно, пока у меня не получается полностью охватить его сознанием, однако сердце велит покориться и поступить так, как хочется ему. Только бы, обманувшись в ожиданиях, не остаться несолоно хлебавши. Боюсь, я просто не перенесу этого. Не снова, Господи, не опять. Не дай мне потерпеть ещё одно поражение. А лучше пошли мне сон, чтобы в нём снова отыскать средь беспорядочно мелькающих разноцветных картинок образ той, что является мне в моих мятежных ночных видениях. Наперсница моих мыслей, вестница судьбы, Божья вестница, мнящая, будто всё в Твоём мире происходит из-за больших или маленьких «случайно». Пусть мнит, пусть думает, как хочет. Ведь мы-то с Тобой, Господи, знаем, что таких, как она, людей, Ты не посылаешь случайно.