По ту сторону объектива

***

Иногда мне казалось, что я попросту не ценил то, что имел. Возможно, я не хотел даже допускать факт того, что мой отец может желать мне добра. Не хотел попробовать понять Люмин, которая никогда не перечила отцу из-за меня, хотя в своей прошлой нормальной жизни я и не возникал ни разу. Находясь в таком отвратном состоянии, мне с каждой секундой все больше кажется правдой, что им будет даже лучше без меня. Люмин должна строить свою личную жизнь и стать мамой, ведь она мечтала о малыше и крепкой семье. Как жаль, что я никак не вписываюсь в столь спокойную и мирную жизнь. Я обуза, о которой Люми не должна думать и даже вспоминать. А ведь возможно, она сейчас переживает из-за моего похищения. Красивая девушка, которой нельзя нервничать, сейчас, возможно, плачет и ищет меня… Если бы я мог написать ей хотя бы одно письмо, я написал бы лишь пару строк: «Всё хорошо, Люми. Я живой. Не переживай за меня, а просто забудь про такого, как я. Я больше не вернусь. Вычеркни из жизни, прошу. Ты красивая девушка, которая заслуживает спокойствия и хорошего брата рядом, а не слабую тряпку, которому ещё и нравятся парни.» Именно эти строки были написаны слабым нажимом на потёртом блокноте моим корявым почерком. Шариковая ручка явно была дешевой. Именно по количеству чернильных пятен на жёлтой бумаге я понял это, ведь они поглощали половину букв в строках. Ох, моя мама… Это та женщина, перед которой мне стыдно больше всего. Женщина, что дала мне жизнь, воспитала, любила, лелеяла, которая тратила свое драгоценное время на такого неблагодарного человека, как я. Она моя мама как-никак, а я в итоге не смог полюбить девушек, найти нормальную работу, создать семью, привести к ней за ручку её внуков… Конечно же мне было стыдно, когда ранее я брал номер телефона от некоторых мужчин в кафе или в клубах, хотя потом эти бумажки всё равно оказывались на дне мусорного бака, а то и вовсе были сожжены спичками. Тогда я еще не боялся обжечься, получить шрамы от ожогов на всю свою жизнь. Я издаю истерический смешок, забавляясь, к чему это привело. Тихий, едва уловимый звук из моей пересохшей глотки распространяется эхом в этой проклятой, до жути ненавистной мне комнате. Мы там, где мы есть, не так ли? Вот и я оказался на самом дне — в подвале маньяка, который являлся моим бывшим. Этот человек был болен психически. Я не считаю себя специалистом, но даже если хоть разок взглянуть в эти зеленые, как изумруд, глаза, то могу со всей своей уверенностью сказать: по этому существу плачут мягкие стены со смирительной рубашкой на пару, Литр успокоительного, который ему нужно вливать прямо в вену часами, а на завтрак, обед и ужин подавать чистые горсти таблеток для его до ужаса больной головы. Даже если бы он уже начал блевать этими таблетками, задыхаясь в приступах и дергаясь конвульсиях, их нужно пихать и пихать ему прямо в глотку, пока пена не начнет идти со рта, и у того не случится передозировка. От этой картины перед глазами мои губы дрожат в подобии улыбки. Мерзкой такой, злой улыбкой, которая, наверное, сравнима с гримасой самого отбитого садиста. Но в моих реалиях это именно он запихивает в мой организм горсти обезболивающего, даже не рассчитывая дозировку. Ухмыляется, со словами: «Вот видишь, не такой уж я тиран. Иначе бы умер только от этой агонии». Карандаш, которым я чёркал буквы, затрещал, а после прозвучал тихий звук покатившихся крошек от грифеля по бумаге вниз на матрас. — Походу, я становлюсь чересчур агрессивным… Прямо как мой «любимый» папаша. Кстати про него. Возможно, сейчас и вправду хороший момент для воспоминаний из прошлого: перебирать приятные отрывки жизни в памяти и кормить себя сладкой ложью, представляя, как ты все ещё находишься именно там, а не в сыром подвале без своей собственной воли и желаний, действительно приятно. Но вот про этого человека я и вовсе думать не хочу. Счастья в жизни и так было до боли мало, не до размышлениях о папаше сейчас. Тяжело стараться не ухудшать свое итак отвратное положение погаными мыслями, но куда еще хуже? Говорят, мозг стирает плохие воспоминания, чтобы защитить психику, но, к сожалению, я помню практически всё. Все те скандалы, основанные на выборе моей ориентации, полное игнорирование меня и, вишенка на торте, не оглашённый отказ от меня, как от сына. Ну, хотя бы к Люми он относился хорошо, спасибо и на этом. Несильно, чтобы в глазах не начало плыть, качаю головой и с глухим звуком падаю лопатками на матрас. Устало тянусь и беру карандаш меж дрожащих пальцев, которые были перебинтованы старой марлей, упаковки которой уже были в пыли этой бетонной коробки два на два метра. Мои глаза рассмотрели сломанный грифель, понимая, что в этот раз я скорее сломаю себе передние зубы, если попробую снова его подточить и содрать верхние слои дерева желтыми зубами. — Блядство… — на выдохе шепчу от безысходности положения. Устало опускаю свою худощавую руку на матрас с глухим хлопком, а после слышу, как карандаш покатился к другой стенке с забавным трескающимся звуком в пустом пространстве. За все это время мой слух стал гораздо лучше. Скорее всего, это связано с обостренной бдительностью ко всем звукам. Мои ранее медовые глаза потускнели и, возможно, стали серыми и безжизненными, но проверить это нет никакой возможности. Этот ублюдок, который так «беспокоится» за моё здоровье, не даёт мне не то что зеркало, даже точилку. А ведь я попросил. Видите ли, я могу вытащить оттуда лезвие и вспороть себе вены вдоль руки, а зеркало могу разбить, наесться битого стекла, а может вообще так же вспороть себе руки и живот осколками! Наивная мразь. Я никогда не наложу на себя руки, пока нахожусь здесь. Не дождется. Никогда не позволю лицезреть ему свой труп. Мои глаза уставились на ту самую проклятую дверь из подвала и сощурились сильнее, от чего по уголкам глаз потекли слезинки, стекая дальше по щеке и прячась за мочкой моего разодранного уха, кожу которого я содрал своими же грязными ногтями, явно занеся туда инфекцию, от которой рана не заживает, а лишь больше гниет и чешется, осыпаясь корочками желтоватого цвета. Этот садистский идиот до сих пор думает, что если он оставил меня в таком состоянии, то я попытаюсь убить себя? Ну уж нет. Я бы боролся до последнего. Взял бы эти осколки и вспорол ему глотку. Лезвием бы выколол глаза и, возможно, даже отрезал уши. Я бы придумал много способов, как ему навредить, но… осуществить все свои желания уже не смогу. Это топило меня всё сильнее. Заставляло мучительно задыхаться и лишь во сне набирать немного воздуха в лёгкие, потому что сны мне уже не снились — было слишком паршиво и мозг отказывался их создавать. Зато темнота дарила какое-то странное чувство спокойствия и умиротворения. Если раньше я бы, возможно, смог расковырять металлическую дверь с внутренней стороны сейфа, хотя это буквально противоречит всем законам логики, физики и моей силе, то теперь даже подняться по лестнице не смогу. Мои зрачки опустились вниз, замечая сначала прилипшие к коже кровавые бинты, которые шли от середины моих болезненно худощавых ляжек и ниже, где должны были быть нормальные коленные чашечки, а дальше прямая кость, по лодыжку. Только мои глаза видели, а разум понимал, что с такими ногами я не то что встать — я не смогу даже на руках проползти и протащить за собой эти куски мяса. Переломанные кости, которые были искривлены в трёх местах, на ногах смотрелись просто ужасно. Возможно, торчащая косточка на моей правой голени свидетельствует о том, что у меня и вовсе открытый перелом, но я не был уверен, ибо бинты, насквозь пропитанные тёмно-бордовой, уже давно запекшёйся кровью, надёжно прятали это зрелище от моих глаз. Виден лишь силуэт. Честно говоря, куски марли уже давно перестали приносить пользу. Скорее даже наоборот, ведь, я уверен, за несколько недель туда уже попала инфекция. Кожи видно не было, но по боли я понимал: ноги, вероятно, посинели, а в районе коленных чашечек вообще воспалились. Открытые раны загноились, пока я прозябаю в этом сыром месте без капли свежего воздуха и должного лечения. Сейчас я даже не пытаюсь как-либо перемещаться, ведь ног уже третьи сутки не ощущаю. Мне не хочется даже представлять то, что происходит сейчас под бинтами. Но я точно знаю, что гематомы были в пяти местах на каждой голени, оба колена сломаны внутрь, потому что я слышал характерный хруст дробления костей, а боль будет преследовать меня в кошмарах. Точнее, этот кошмар уже происходит наяву. Треск костей каждой большеберцовой косточки будет мерещиться мне при каждом движением тела на матрасе, а ощущение, что малоберцовые косточки находятся не в том месте, где должны быть, будет глушить меня с каждым пробуждением в этом темном месте. Я запомни свою первую и последнюю попытку убежать навсегда. Никогда не забуду, как мне вырвали клок волос, который после повесили на стенку, словно трофей. Словно наказание, мол: «Смотри, мой маленький Итэр, вот твои волосы с кусочками кожи, на которой засохла корочкой твоя кровь. Еще раз попытаешься сбежать, мой милый Итэр, и я вырву все твои волосы, живьем сниму кожу вместе с мясом с твоей умной, но наивной, слишком наивной головы». Всё ещё помню лицо, с которым Алатус совершал всё это. До сих пор оно мерещится мне, когда я мельком вижу тусклые пряди на противоположной стене. Я отворачиваюсь от неё где и поджимаю искусанные в мясо губы, на которых кроме кровавых ран кожи на коже уже и не осталось ничего толком. Организм даже не пытался их лечить — они и корочкой прекратили покрываться, ибо из-за нервов я вечно сдирал её шатающимися зубами. Ладно, всё-таки не буду делать из Алатуса монстра, ведь он пытался мне зубы чистить и помогал ходить в туалет, который в этой комнате был. Спасибо конечно, что так наплевательски заботливо перевязал мне переломанные ноги без обработки ран, но замотал же, да? Я пытался два часа убедить себя в том, что всё не так плохо. Пытался обмануть свою голову, покрытую синяками и гематомами, чтобы хотя бы немного облегчить еще пару часов жизни, которую уже, наверное, не спасти. Я пытался не быть пессимистом. Знал, что меня ищут. Надеялсяна то, что это не очередная попытка сначала дать нить надежды, а потом оборвать её, чтобы сделать больнее. Тебя ищут. Представляешь? Наверное, твоя мамочка в ужасе… Ох, ты думаешь, что Сяо всё ещё переживает из-за тебя? Родненький, прошло слишком много времени, чтобы он мог думать о неудавшийся интрижке. Я слышал, что его опекун думает над предложением одного человека высокой должности… Сяо — прекрасный парнишка, а еще может принести деньги его семье, если такой айдол, как он, возьмет в жёны девушку из знатной французской семьи. Она красива, умна не по годам, так еще и является хорошей танцовщицей. Прекрасная пара, не так ли? От этих слов в слащавой издевательской манере мне хотелось прострелить этому больному выродку живот или еще что похуже, лишь бы он метался в агонии. Но я не мог даже дотянуться до него, так как рыдал навзрыд от адской боли в своих изуродованных ногах, которые отдавали в живот и спину, вдоль по позвоночнику. О да, после очередного напоминания о моей никчёмности он не забывал сорваться на мне, выбивая из меня остатки сил и надежды если не на быструю смерть, то хотя бы на не такое болезненное существование. Я продолжал лежать так на матрасе, не имея возможности даже ползать по комнате. Те несколько книг, которые так любезно преподнес мне Алатус, были прочитаны по несколько раз, и, возможно, если бы кто-то спросил меня об их содержании, какие-то части я мог бы рассказать наизусть. Хочешь не хочешь, а в такой ситуации непроизвольно начинаешь заниматься самокопанием. Мозг всё больше начинает верить в то, что Сяо и вправду забыл обо мне и начал свою счастливую жизнь. Что-то, что говорил этот ублюдок, является правдой, а не попыткой убить во мне надежду на хороший конец. От продолжительного размышления над этим бредом у меня резко заболела грудь, словно ребра вывернулись наизнанку, пронзая легкие, а сердце больно сжалось. Этому свидетельствует моя искривлённая от грусти или, может быть, психоза улыбка, которая отдавала тянущей болью из-за открытых ран на губах. Возможно, это и хорошо, что он — красивый, высокий и милый парень — в итоге смог полюбить незнакомую ему девушку, которая может и наполовину, но сделает его счастливой. Он не будет винить себя за то, что тогда не пошел со мной за посылкой, не будет плакать, тосковать по мне и пытаться найти хотя бы тело. О Сяо я не писал в дневнике — эта тварь может в любой момент сломать мне руки и прочитать записи, а если он увидит, что я до сих пор думаю о Сяо, то точно устроит мне ночь кошмаров, которые я уж точно не переживу. Я прекрасно осведомлён на что способен этот человек, ведь в его ублюдскую голову пришла идея накормить меня гнилыми персиками, сломать мне ноги, вырвать клок волос. Это говорит о многом. Он попытаться даже сломать мне челюсть, но в моменте он почему-то резко передумал: «Мне твоя возможность открывать рот еще понадобится». Тогда я не задумывался о смысле его слов, ибо эта адская боль в только что сломанных ногах и в вырванном клочке волос с моей макушки не давала возможности не то что думать, а чувствовать себя человеком. Тогда я хотел лишь кричать от адской боли, раздирая голосовые связки так, что после я не мог издать даже писка на протяжении недели после неудавшегося побега. Как там говорят? Если чувствуешь боль — значит живой? В тот момент я бы хотел не чувствовать ничего. Когда эта фраза залезала ко мне в голову, мои тревога и страх настолько сильно скручивали живот, что приходилось подавлять в себе рвотные позывы в виде желудочной желчи, которые оседали на стенках горла и не давали нормально сглатывать слюну. Конечно же, с таким питанием я похудел на килограмм семь точно. Стало обидно за мои многолетние попытки побороть недовес.

Все пошло через задницу из-за этой дурацкой посылки и моего желания быть любимым в школе.

Мой эгоизм меня и погубил. Я использовал его как защиту, а потом сам же влюбился.

Наивный дурак ты, Итэр. Может, Сяо и вправду будет лучше с другим человеком.

Я не мог думать о нём часто, ибо каждый раз, когда его образ появлялся в моей больной голове, мне становилось так больно, что хотелось выть, словно побитая собака. Я в истерике плакал неделями, понимая, что, возможно, я его больше никогда не увижу, что умру ужасной смертью от болезни или заражения крови. Я жалею, что не ценил то светлое время и моменты, когда засыпал в теплой мягкой постели с ним в обнимку, слушая его размеренное дыхание под звуки тикающих часов. Я бы хотел, чтобы Сяо чаще приезжал ко мне домой, чтобы я мог почти каждое утро видеть его бледные щеки, которые под солнцем становились такими белыми, что хотелось их разукрасить, словно чистый холст. Я жалею, что так долго его отталкивал от себя, так часто ему делал больно своими словами… Если бы я знал, что в конечном итоге я попаду сюда, я бы сразу же позволил тебе приблизиться ко мне. Я бы не боялся тебя, ибо ты мне зла не желал. Это я приносил тебе одни проблемы. — Хех… Даже сейчас я приношу тебе неудобства. Я не смог себя защитить, ведь я — беспомощный, слабый человек, который заставляет всех вокруг страдать… Это моя карма? Моё наказание, верно? — Я так скучаю по тебе, Снежинка… Снежинкой я его стал называть после нового года. И «Сахарком» его называл, а он меня в ответ. Привычно так…

Солнышко.

Его голос был таким тёплым, таким любящим, а я не ценил искренности и отвергал его желание полюбить меня. Если бы… Хотя, это же эгоистично. Лучше бы Сяо вовсе в меня не влюблялся. Лучше бы я не соглашался на это предложение сфотографировать тебя. Лучше бы не трогал тебя. Лучше бы не отвечал. — Лучше бы я тебя не встречал! — мой голос рассекает тишину подвала в истерическом припадке, заполняя все помещение. Руки стали судорожно расчёсывать кожу, вновь раздирая еще незажившие ранки и участки кожи, которые были без бинтов. Я хотел отгрызть себе кусок мяса вместе с кожей, которая была вся в кровавых увечьях, потому что под бинтами воспаленные участки снова начинали адски чесаться. Все это превращалось в порочный круг самоуничтожения и боли. За все время в отсутствие ухода за собой я подхватил много заразы, и я сейчас не про открытые раны и переломанные ноги с разорванными в мясо мышцами, а про кожу, почти каждый сантиметр которой был покрыт раздражением от аллергии на пыль, про дерматит, который покрывал все мои ляжки и рёбра. Сухая кожа буквально осыпалась с тела, а чесотка не прекращалась ни на секунду. Расчесывал я её то ли от нервов, то ли от вышеперечисленных факторов. А может, всё вместе взятое. Я раздирал кожу на руках, раздирал все до таких царапин, что уже и боли не ощущал. Он потому и замотал мне руки. «Ангелочек, не уродуй себя так». Гнида… Гнида, мерзотная падаль, ненавижу тебя! Я надеюсь, что Сатана подготовил тебе отдельный котёл в Аду. Я надеюсь, ты будешь вечно просыпаться в холодном поту из-за кошмаров и медленно сходить с ума. Как вы, Сяо и Алатус, вышли из одной матери, но стали совершенно разными людьми?! Один — больной ублюдок, а второй… Второй идеальный… — Я тебя так люблю… И скучаю… — За кем мой Ангелочек скучает? В комнате раздался тихий и спокойный голос с хрипотой, будто после сна, который будет сниться мне в кошмарах. Хотя, для меня каждый день в этом месте — настоящий ужас. И пытаться к нему привыкнуть не получалось — попытки заканчивались плотно сжимающимися зубами на собственных руках. — Ты опять себя кусал? — Алатус зашуршал одеждой. По звукам мне стало ясно, что это шёлковые штаны и такой же короткий халат на теле. Он частенько любил ходить в этом, хотя на нем это выглядит особенно ущербно. Хотелось сжечь этот костюм вместе с его носителем. — Нет, тебе кажется, — буркнул под нос и обнял себя изуродованными руками за плечи, пытаясь лечь удобнее на бок, но не выходило из-за изуродованных конечностей, которые весели как нечто совершенно ненужное у меня ниже живота. Хотя, я рад, ведь эта мучительная боль так же пропала. Возможно, я стал инвалидом. Страшно ли мне? Да, страшно, ибо в моей душе ещё есть надежда на то, что меня найдут и спасут, а я не хочу всю жизнь быть инвалидом, который даже встать с кровати вряд ли сможет. А доживу ли… — Ну, ты опять на меня рычишь. Ангелочек, прекращай… Я слышал, как он поставил что то металлическое на пол, а после услышал бульканье воды. Он принес мне тазик с водой, чтобы я помылся? Вот это забота — он решил так сжалиться над животным, которое держит у себя под домом! Мое тело резко сжалось, когда краем изодранного уха я услышал шаги позади своей спины и сглотнул. Не трогай меня… Пожалуйста, я же просто лежу на матрасе… — Итэр. Я молчу и безжизненно смотрю в стенку, словно мне плевать на его присутствие, но моя дрожь по всему телу, за исключением ног, выдавала иное. Мне до ужаса страшно, что эта дрянь захочет сделать мне еще больнее, а вариантов много, учитывая, насколько я сейчас беззащитный… — Итэр. Я услышал, как матрас сзади меня прогнулся, а чужая рука коснулась моего дрожащего плеча, где были синяки и даже одна гематома между шеей и ключицей. — Итэр. Не смей произносить моё имя! Я смог сдержать рвотный позыв от его прикосновения, но мое тело резко дёрнулось в ответ на его касание. В следующую секунду я побледнел. Меня сильно схватили за плечо и резко перевернули на лопатки, из-за раздался глухой хруст в плече. — Ай! Я вскрикиваю от резкой боли, прошибающей всё тело, дёргаясь в пояснице до очередного хруста в позвонке. Алатус мне только что вывихнул и без того синее плечо, которое нужно было обработать и, по-хорошему, помазать мазью, наложить хотя бы холодную тряпочку на плечо и обмотать марлей. — Я не люблю, когда мой Ангелочек меня игнорирует… — Ты больной! Ты мне плечо вывихнул! — взвизгнув, я попытался второй уцелевшей рукой отцепить от себя парня, который слишком сильно сжимал мое плечо и, видимо, пытался его доломать. А после я увидел его глаза. Я сразу же прекратил двигаться. Полностью осел на матрас и застыл, смотря в эти зелёные, помутневшие глаза, которые смотрели на меня с каким-то странным желанием, словно больше ничего не видели перед собой, кроме меня. Мои зрачки стали бегать по его покравшей коже на щеках, по губам, которые были чуть приоткрыты, словно ему трудно дышать. Моё тело покрылось мурашками, когда я услышал тяжёлое дыхание и учащённое сердцебиение в его груди. — Ты пьян? — … Мои веки распахнулись в ещё большем ужасе, когда его рука немного сильнее сжала моё плечо, отчего я снова истерически взвизгнул, зажмурившись и случайно дёргая бёдрами. Но боли в ногах я не ощутил, лишь протащил сломанные кости по матрасу ближе к себе с характерным скрипом пружин в матрасе. — Уйди, Ал, ты не адекватен, уйди! Я не хочу умирать. Хотя бы не сейчас. Я приоткрыл на свой страх и риск глаза, слезившиеся от острой боли в плече. Я стал пытаться вылезти из-под него, но он не давал мне, лишь нагнулся надо мной массивной тушей, упираясь второй рукой рядом с моей макушкой. — Ал, уйди, слышишь? Иди спать, пожалуйста! — … — Ал, молю, убери руки, пожалуйста… — это был первый раз, когда мне стало поистине страшно. Раньше я мог понять, когда Алатус хочет мне сделать больно, но сейчас, когда у человека горят щёки, а зрачки почти полностью скрывали помутневшую радужку… Именно в этих ненавистных мне глазах я увидел своё отражение, которое столь долго пытался представить. Всё, как я и думал: отвратительный, будто неживой человек смотрело на меня. А что самое мерзкое — мой поистине инстинктивный страх. Он вызывал во мне смешанные чувства. — Ох… Блять, да ты нанюхался что ли?.. Ал, прошу, прошу, отпусти плечо, мне больно! Но меня не слышали. Он был как в тот раз… Когда я не хотел никакой близости, когда я просил и кричал: «Не надо! Я не хочу!», — но меня буквально не слышали. Нет ничего страшнее психа, который решил выпить высокоградусный алкоголь и полностью тебя игнорировать. Мои глаза стали дрожать от страха в плохом освещении подвала, а рисунки на стенах, которые я рисовал ранее, стали смотреть своими уродливыми линиями прямо мне в душу. И то, это было лучше, чем опьянённый взгляд Алатуса… — Ал, иди домой, пожалуйста… Его сила поражала. Он был в достаточно хорошей форме. Хотя, я уже настолько ослаб, что меня пятилетний ребёнок сможет опрокинуть на землю и сломать ключицу. — Ал… Ал… Что… Его рука всё-таки отпустила мое плечо, но после этого она тут же залезла в мои блондинистые волосы, которые были распущены, и слабо сжал корни рядом с проплешиной, где он выдернул кожу с локонами. — Ай! Ал! Прошу! Отпусти! — я ещё раз попытался схватить его за запястье здоровой рукой, пока правой не мог даже пошевелить от боли, застилавшей глаза, но пальцы дёрнулись, отчего боль разошлась по всей руке. — Ал… Ал? Он резко отпустил мои волосы, как тут же его рука полезла к моей белой футболке и задрала ткань, оголяя мой впалый живот. В этот момент мои глаза начали отражать настоящий животный ужас, а руки и тело затряслись в страхе. — Ал, Ал отпусти, что ты делаешь? Отпусти… Я судорожно шептал себе под нос мольбы, хотя прекрасно понимал, что он меня не услышит, но я не оставлял попыток достучаться до ублюдка. Когда он рукой коснулся резинки моих серых боксеров, я вскрикнул и рукой пихнул его в грудь, что стало роковой ошибкой. Алатус резко перевёл зелёные глаза на мою руку, а после схватил меня за изуродованную ногу и отодвинул её в сторону, провоцируя очередной хруст и так сломанных костей. Мой вскрик должны были услышать соседи, должны были услышать все вокруг, ибо я кричал, чуть ли не разрывая голосовые связки, от боли, а после заскулил от отчаяния. Моё тело окоченело от ужаса. Я кричал, пытался даже отбиваться, но мне лишь сильнее вывернули ногу и отодвинули ещё дальше по матрасу. Я не заметил, как сорвал голос, и вместо крика уже пищал от страха, как дергался под ним, как пытался как-то выползти. Но он резко схватил меня за шею и попросту сжал ее до такой степени, что мне не удавалось издать даже вздохнуть. В глазах стало темнеть, а веки уже болели от давления и слёз, что я попросту не мог ничего видеть. А потом меня приподняли за шею и ударили об пол головой. Из моих уст послышался скулеж, который был похож на вой подыхающей псины. Матрас был залит кровью сломанной ноги. Я больше не мог говорить и умолять отпустить меня. Я лишь задыхался ни то от удушья, ни то от панического ужаса от представления того, что он будет делать дальше. Именно с этого дня я возненавидел алкоголь. С этого часа, когда я ощущал ужасную, но уже привычную боль снизу. Когда я не мог сделать этому сильному человеку, который восполнял свои похотливые желания с буквально живым мертвецом, ничего. Пока он душил меня, а я пытался отодвинуться. Пока этот человек смотрел в мои полные боли и отчаяния глаза так, словно я его игрушка. Возможно… Возможно, теперь, с этого дня, я стал его игрушкой. Ему всё можно. Можно брать меня в любом состоянии, ибо у него есть сила, а у меня лишь сломанные ноги, вывернутое плечо, сломленная душа и убитые надежды на свободу. С этого дня я возненавидел алкоголь так же, как и похотливые желания людей, которые хотят делатьэто со мной. Не важно где. В подвале, на старом скрипящем матрасе, пропитанным кровью, с грязным человеком, которые дай бог помоется раз в две недели. Который лежит с грязными волосами, где кожа покрылась кровавыми ранками от дерматита. Который плевать хотел на мои слезы. Который лишь улыбался в ответ на мои крики, скулеж и мольбы прекратить, ведь мне больно. Я возненавидел полицию, ведь за всё время сюда никто так и не пришёл. Я возненавидел всех. Я возненавидел не только Ала, но и себя. То, что в итоге он взял меня силой, а не я по собственному желанию позволил Сяо коснуться себе. Только сейчас я понимаю, что все планы, которые я втайне строил в своей голове, на деле оказались лишь недосягаемыми мечтами. Было так больно окончательно осознать всю серьезность моего положения. Было больно осознавать, что никакого «долго и счастливо» у них не будет. Не в этой жизни. Прости, Сяо. Я дал обещание, что не умру, что дождусь тебя в этом подвале, что не… Не позволю себе потерять надежду. Но теперь я искренне хочу умереть. Я не хочу быть в этом аду. Убейте меня, пожалуйста.