Шесть смертей Уотана Шварца

Время, как же ты неумолимо! В ожиданиях и невзгодах томишь, в удовольствиях и радостях — торопишь. Куда делись эти семьдесят лет? Вместо одной жизни я будто прожил десять.       Однако мне ли жаловаться на жизнь? Она прекрасна. Вспомните, даже когда мне было очень тяжело, когда казалось, что выхода нет, мою жизнь поддерживали родные и друзья. Будь я обделен тогда их заботой и любовью, не писал бы сейчас эти строки. Однако о прошлом — том прошлом, в котором случилось все плохое, мы здесь уже говорили достаточно. Давайте же наконец поговорим о хорошем — о том, как мы жили дальше. Наша жизнь продолжает пестрить красками, эмоциями и, конечно же, своими взлетами и падениями, которым мне предстоит посвятить нижеследующие страницы.       Каждый год по окончании лета мы ездили — а впрочем, и теперь не прочь, ежели представляется возможность! — на сборку урожая в близлежащие деревни — к родственникам соседей, владеющих виноградниками, бахчами и лавандовыми плантациями. К примеру, родной брат мадам Дебельфуа месье Пюэль, живший в Тулоне, являлся опытным виноградарем. Он с радостью принимал нашу помощь. Провансальцы, как вы знаете, народ радушный, потому месье Пюэль не брезговал нашим обществом, позволяя на время работы жить в своем доме. Уставшие, с дрожащими коленями, не поднимающимися руками и измаянные жарою под конец дня мы с Шарлем падали в постель и забывались крепким здоровым сном. Обожаю аромат нагретой солнцем кожи Шарля: терпкий, но сладкий. Чарующий, глубокий, теплый… С наслаждением вдыхая этот запах, я снова переношусь под палящие лучи, в те счастливые минуты, когда мы беседуем или позволяем себе дурачиться — да-да, даже во столь почтенном возрасте! Я знаю, что это время когда-нибудь закончится. Не только наши визиты в Тулон.       Наши жизни.       Я не хочу думать о том, кто уйдет первым. Не хочу представлять, как одного из нас уничтожит горе. Тогда, в двадцать семь я успокаивал себя тем, что мы еще молоды, и бояться смерти нам не пристало.       …На кожу Шарля загар ложится красиво и напоминает цветом золотистую карамель; на меня же — уродливо. Точнее — я вовсе не имею загара, я становлюсь наполовину белым, наполовину — розовым. Как недожаренный поросенок.       — А я как подрумяненный, — шутит Шарль. — Только яблока во рту не хватает!       Однако я несколько уклонился от темы. Одна из причин, по которой я затронул данный предмет, а именно — выезды на сбор урожая, — является Шеннон. На одной из таких вылазок она познакомилась с месье Берлиозом. Нам с Шарлем этот тип сразу не понравился, однако Шеннон была уверена в том, что он — джентльмен. Преуспевающий фермер, заботливый сын, ответственный работник. Слишком безупречен, чтобы быть подозрительным, вы не находите? Однако месье Берлиоз оказался мошенником, вором и последней канальей. Обещая нашей милой Шеннон золотые горы, он соблазнил ее, оставив без единого денье в кармане, так еще и выкрал перстень, принадлежащий ее бабушке и перешедшей по наследству от матери. Мы не знали, как утешить бедняжку, она была оскорблена и уничтожена, и снова вспомнила, как легко ее обмануть.       Тем не менее вскоре в жизни Шеннон появился человек, который сумел развеять ее тоску, вернуть ей присутствие духа и уверенность в себе. Не сразу он отыскал в ее лице участие и добился ее сердца, но делал это так деликатно и ненавязчиво, так мило и трогательно, что она сама призналась нам, что этот человек ей небезразличен.       Месье Франсуа Ларошфуко, бывший судьей, вел дело месье Берлиоза, коего местная полиция давно разыскивала и коей удалось поймать его тремя неделями позже в порту Тулона. Мерзавец намеревался пуститься в бега, но не тут-то было. Грабленые драгоценности, в том числе и перстень Шеннон, разумеется, вернуть не удалось, так как Берлиоз успел оные заложить, но по крайне мере Шеннон почувствовала себя достаточно отомщенной. Также она не уставала повторять, как благодарна Господу за то, что он ниспослал ей однажды Берлиоза, ведь если бы она не узнала его, если бы не обратилась в суд, никогда бы не встретила свою любовь — своего Франсуа.       Когда они поженились, Шеннон было двадцать девять, ему — тридцать три. Всю жизнь он был холост, занимался работой и так и не обзавелся семьей. Он увез нашу милую Шеннон в Тулон, взяв с нас обещание почаще приезжать. Впрочем, они и сами частенько к нам наведывались. От Кассиса до Тулона добираться не так уж и долго.       Помимо того, что Франсуа было не занимать справедливости, что являлось несомненной редкостью для той стези, в которой он работал, он был также весьма понимающим, добродушным и мягким человеком.       Как-то они с Шеннон пригласили нас на празднование Пасхи в Тулон. Шарль и Грегор, помогающие старой поварихе Франсуа на кухне, доверили мне донести «маленького пасхального барашка» до стола. И что вы думаете? Я выронил угощение: тарелка разбилась, впив осколки в драгоценный праздничный хлеб. Ах, я никогда не забуду этого дня! Мне казалось, что против меня ополчится весь дом, что моя жизнь едва ли не кончена, поэтому я сел рядом с грудой осколков и принялся рыдать так, словно от «барашка» зависела жизнь собравшихся, кою я прервал.       Первым, кто оказался рядом, был Франсуа. И первыми его словами были отнюдь не оскорбления и упреки, а вопрос, не поранился ли я? Когда я ответил, что со мною-то все в порядке, в отличие от блюда, Франсуа присел рядом со мною на колени, обнял и сказал:       — Господи, Уотан, да и бог с ним, что ж так убиваться-то?       — Я испортил праздник, мадам, Грегор и Шарль так старались!       — Ничего ты не испортил. Знаешь, сколько в жизни еще случится неурядиц, так что же — всякий раз подобным образом реагировать? Ну, прекращай плакать, побереги здоровье — оно у тебя одно. А «барашков» еще состряпаем.       Шеннон прибежала второй. Несмотря на большой уже живот — кажется, до родов ей оставался месяц, — она присела рядом с нами и поддержала сказанное мужем.       — Франсуа прав. Испечь новый хлеб и приобрести новую посудину — пару пустяков, и твоих слез не стоят. Без тебя мы не представляем праздника! Теперь скажи: нам важнее это, — она указала на уничтоженного мною «агнца», — или — ты?       Эти слова я запомнил навсегда. Поэтому передаю их вам. Что бы не случилось — помните: вы — одни, хлебов и посудин — тысячи. Теперь, если мне хочется расплакаться над какой-нибудь ерундой, или если мне страшно, я себя останавливаю и подбадриваю — есть вещи куда более важные, например, душевное спокойствие и конечно же здоровье.       Шеннон разрешилась от бремени мальчиком, коего они с Франсуа назвали Раулем. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что Рауль — маг!       — Я предполагала, что такое может произойти, — сказала Элизабет. — Что ж, это хорошо, наши ряды пополняются.       — Как бы брат не узнал! — с беспокойством говорила Шеннон. — Что, если он отнимет у меня моего Рауля?..       — Не отнимет. Пусть попробует — мы его отсюда тут же выставим.       Шеннон волновался зря. Эмиль даже не узнал о том, что у него появился племянник — был слишком занят собой или решил соблюсти обещание и оставить сестру в покое, — так что за Раулем так никто и не пожаловал. Когда он вырос, продолжил дело отца, и нисколько не уступал ему в справедливости и желании сделать этот мир лучше.       Элизабет же, в отличие от Шеннон, не стремилась выйти замуж. Все ухажеры, бывшие у нее, задерживались ненадолго. Обычно, она проводила с ними ночь, потом — отстранялась. Элизабет пыталась строить отношения, но никто из тех, кто влюблялся в нее, не делал этого по-настоящему. Мужчины хотели видеть в ее лице вторую мать, но не отдельную личность, талантливую, умную и независимую. Сама же Элизабет любила мужчин не так сильно, как живопись, поэтому предпочитала ее им.       К слову о живописи. Мы продолжали работать, не покладая рук, и вскоре подыскали в городе подходящий домик, в коем сняли три комнаты на первом этаже и обустроили под школу искусств. Шарлю отдали самую широкую — там дети танцевали и занимались музыкой; мы же с Элизабет довольствовались двумя небольшими кабинетами, где у нее рисованием занимались девочки, у меня — мальчики. Правда, не прошло и полугода, как мы, со всеобщего одобрения родителей, поменялись группами — мальчики меня совсем не слушались, смеялись над моим высоким голосом, передразнивали и рисовали вместо натюрмортов непотребства непосредственно с моим участием. Один из них дерзнул нарисовать две карикатуры, в одной из которых изобразил меня верхом на подъятом члене, а на второй — в компании двух мускулистых моряков. Мы долго искали смельчака, который это сделал, так как рисунки я обнаружил у себя на столе — маленький негодяй не спешил раскрывать собственной личности. Родители оказались в шоке — они полагали, что их «детки» не могли совершить подобного бесстыдства, каждый защищал своего — они, мол, даже не знаю ничего о таких вещах! Хотя и мне в упрек не ставили ни мои манеры, ни мой голос — они меня слишком любили и были уверены в том, что я порядочный человек, а порядочный человек содомитом быть не может. Я же плакал. Дурак! Я расплакался при них, в крайнем испуге повторяя, что я не такой, почему дети видят меня таким? Дело закончилось тем, что Шарль созвал и родителей и их деток в кабинет, где поучил последних речью о том, что поступать так с теми, кто слабее нас — недостойно. А я предстал мальчишкам идеальной мишенью, на которой можно было отыграться. Впрочем, как всегда…       — Месье Ляйен, — говорил Шарль, — наш друг. Разве он обижал вас недобрым словом? Разве не хотел обучить рисованию? Мы-то считали вас достаточно взрослыми для подобных поступков, потому что поступить так может либо незрелый, либо — глупый. Кем бы ни был автор сих «шедевров», можешь не изводиться понапрасну — месье Ляйен тебя уже простил, однако если в тебе достанет храбрости подойти и извиниться перед человеком, который не заслужил подобного оскорбления, он с удовольствием примет твои извинения. Запомните этот урок на всю жизнь, мальчики. Смеяться над человеком из-за его внешних ли данных, его ли манер, его ли голоса — низко. Таким его создал Господь, и если вы смеетесь над ним, вы смеетесь над самим Господом!       Родители кивали и поддакивали. Нам повезло — они чувствовали себя опозоренными более, чем их сынки. Кроме родителей, никто из мальчиков передо мною так и не извинился.       Что ж, с Элизабет все они в первую же неделю сделались шелковыми, потому что она могла быть строгой, даже жёсткой, я — нет. С девочками — совсем другое дело! Я находился в своей среде — помимо занятий, мы разговаривали, сплетничали и весело проводили время. Девочки во мне души не чаяли, тянулись ко мне и раскидывали ручки в стороны, чтобы обнять… Лишь один мальчик — Гастон — сказал, что ему очень жаль, что я больше не веду у них уроки. Один из пятнадцати! Мы, к слову, до сих пор поддерживаем хорошие отношения. Гастон не стал художником, зато — открыл булочную, в которой мы покупаем самые вкусные багеты во всем Провансе.       Помимо занятий в школе мы с Элизабет брали на заказ портреты и нередко участвовали во всевозможных ярмарках, где продавали свои работы. Пребывая на одной из таких ярмарок, мне почудилось, что я заметил в толпе Фриду — дочь Отсхоффа. Я хотел было ее окликнуть, но не решился. Что она делала в Провансе, не смею знать, да и не хотел снова связываться с их семейством. На сей раз Остхофф надежно затаился — к счастью. Не знаю, как бы мы встретились вновь. Что бы я сказал ему? Верно, растерялся бы. Как бы там ни было, а Остхофф остался в прошлом, ворошить которое у нас не было ни единого желания.       Мы старались не ударить в грязь лицом в настоящем. Почему я так говорю, спросите вы. Навроде бы, все, что я успел записать о нашей жизни в Кассисе выглядит чересчур уж хорошо. Но и у нас были свои трудности. К примеру, месье Данси. О, месье Данси!       Сей джентльмен каждый год наведывался в свой провансальский домик из смердящего на все лады чрева Франции в летние месяцы — отдохнуть и погреться на солнышке. Он-то и стал причиною чуть было не случившейся с нами катастрофы.       Папе были необходимы вечерние прогулки, так как в летние месяцы, когда жара в Кассисе может довести до сумасшествия, он нередко мучился бессонницей. Мы любили прогуливаться после ужина до причала, иной раз сидели на том небезызвестном холмике. В тот день — можно сказать, изменивший мою жизнь, — я не смог составить папе компанию — натирая пол лавандовой эссенцией, случайно поскользнулся и растянул ногу.       Солнце уже ползло за горизонт, когда папа появился — бледный, трепещущий.       — О, Уотан, — были первые его слова, — я совершил ужасную глупость!       — Боже, — сказал я, — да на вас лица нет! Присядьте! Шарль, скорее принеси папе воды!       — Пресвятой боже, ты никогда не простишь меня за это!..       — Да что случилось? Дорогой, милый папочка, разве я могу не простить вас? Что бы я был за изверг в таком случае?..       — Все этот проклятый Данси!       — Что же он сделал? Снова пытался сосватать за меня свою дочку?       — Да.       — И что же?       — Он так настаивал, сказал, что ждать уже нет сил. Я и не выдержал — сказал, что не может мой сын быть вашей дочери мужем!       — И что ж в этом страшного? Вы, кажется, и прежде давали ему похожий ответ.       — Ах, если бы я снова попросил его подождать!..       — Но что же вы все-таки ему сказали? Он догадался, что мы с Шарлем?..       — Нет! О вас говорят не иначе как о близких друзьях.       — Значит — не волнуйтесь. Это было бы самым худшим.       — Поверь, я сказал кое-что похуже.       — Что же вы сказали?       Папа вскочил с места, принявшись мерять комнату широкими шагами. Грегор выглянул из кухни, где мариновал цыпленка к завтрашнему ужину.       — Ты чегой-то, ей-богу, весь дом на уши поставил? — сказал он. — Призрака, что ли, увидел?       — Если бы!       — Папочка? — позвал я. — Вы меня пугаете…       Он наконец остановился. Но в глаза мне не смотрел, когда наконец произнес:       — Я сказал, что ты обделен мужской силой и потомства его дочери дать не сможешь.       Я так и застыл от изумления. Впрочем, оно развеялось довольно быстро. Правда, Грегор рассмеялся прежде, чем с моих губ успел слететь смешок.       Шарль, прибывший со стаканом воды из кухни, недоумевающе спросил:       — Вы чего это?       — Шарль, — сказал я, не в силах заставить себя остановить смех, — я обделен мужской силой!..       Лицо Шарля вытянулось, он нахмурился.       — Что, извини?..       Мы рассмеялись еще громче. Грегор упал на диван и схватился за бок. Женщины, потревоженные шумом, сбежались в гостиную со второго этажа.       — Поверь, ангелочек, — продолжал отец, — я не хотел тебя обидеть. Данси сказал: «Теперь ясно: сын ваш оттого печалуется, что не может иметь детей». Я не понял сначала, к чему это он клонит, но старался изображать понимание. И тут он выдал: «Я слышал, как он называл дочку месье Шеро дочерью, а она его — отцом. Жаль, — говорит, — этого мальчика. Это поэтому у него паралич рук?» Я, право сказать, растерялся! Откуда же мне знать, есть ли такая болезнь, чтобы и руки сводило и причинное место отказало. Благо, он не стал вопрошать ее название, я бы не ответил…       — И что ж ты в итоге ответил? — спросил Грегор, пыхтя и утирая слезы.       — Ответил положительно. Что мне оставалось?       — Больше ни одна девица не станет проситься замуж за твоего сына, Георг. Не знаю, хорошо это или плохо…       — В смысле, ты не знаешь? — Шарль пихнул его локтем в плечо. — Сдурел?       — Ладно-ладно, не воспламеняйся заблаговременно, шучу я.       — Ну у тебя и шутки!       — Это еще не все, — сказал папа. — Данси стал предлагать разные травы от… твоего «недуга», Уотан. Если у него хватит наглости спросить, принимал ли ты то, что он советовал, ответь, мол, все пил, ничего не помогло.       — Всенепременно скажу, — отозвался я.       — Только не говори, — ухмыльнулся Грегор, — что однажды уже испытал одно из средств на себе! Тот мужик, к которому тебя отправили, должно быть, страшно перепугался, а?       Я оцепенел. Грегор обычно всегда шутил в пределах дозволенного и не чурался черного юмора, но чтобы шутить над этим…       Воцарилась неловкая тишина.       — Ну что опять? — Грегор всплеснул руками. — Что за кислые морды?       — Полагаешь, это смешно? — грубо ответил Шарль (от его тона даже мне стало не по себе).       — А что, нет разве?       — Грегор… Господи, у меня слов нет! Ты хоть знаешь, что было, чтобы шутить над этим?!       — Знаю, представь себе!       — Весело не было! Абсолютно!       — Ну, разве что самую малость, а, Уотан? — Грегор отвратительно мне подмигнул.       — Это ты о том, — серьезно сказал я, — что я едва не умер? Разумеется! Это же было чертовски весело, Грегор. Самый веселый день в жизни.       — Ты прекрасно знаешь, о чем я!       — Ты ходишь по тонкому льду, Грегор, — сказал отец, скрестив руки на груди (не знаю, кто был более грозен в этот момент — он или Шарль). — По очень тонкому. Советую тебе не шутить так скверно в моем присутствии, если перспектива оказаться в могиле раньше времени положительно не откликается в твоем сердце.       А вот это было смешно.       — Ну и что? — спросил меня Грегор. — Ты теперь будешь дуться на меня?       — Я знаю, каким ты можешь быть засранцем, каким невыносимым и грубым, так что… нет, дуться не буду.       — Слава богу, потому что эти двое меня откровенно пугают. Защитники у тебя — что надо!       Я рассмеялся.       — Они тебя не тронут, если я не попрошу, а я просить о том не стану, потому что люблю тебя.       — А я думал, потому, что я тебя кормлю!       — Вот еще, за такое разве любят? Я просто тебя люблю. За то, что ты есть.       — Фу, опять твои нежности!       — Грегор-Грегор…       — Ладно, черт с тобой! И я не бесчувственная скотина, и я тебя люблю, хоть ты порой и ведешь себя как девчонка.       — А ты — как старый ублюдок. Хотя почему это «как»?..       — Плохого же ты обо мне мнения… Что ж, возрадуйся, — заключил Грегор, — обделённый ты наш…       И правда. После того, как в деревне узнали о том, что я «болезный», девушки и думать забыли строить мне глазки. Благодаря папе я перестал испытывать напряжение, когда мы куда-то выходили или принимали в доме гостей. Обычно, девушкам я очень нравился — красивый, умный, скромный, холостой, все время в их обществе, знаю все женские секреты и все мужские недостатки. А тут вдруг — такой изъян. Что ж, уж лучше так, чем вновь стать в глазах окружающих «существом» и «нелюдем», попасть в нелицеприятную историю и заслужить всеобщую хулу. А только мне следовало бы очень постараться, чтобы отношение ко мне стало во столь высокой степени неприязненным. Не было человека в Кассисе, который бы меня не любил. Отчасти благодаря исходящему с моей стороны доброму отношению, отчасти — благодаря папе.       После его приезда ко мне перестали обращаться по фамилии и даже по имени. Желаете знать отчего? Да оттого, что, когда разговор заходил обо мне — моих ли скромных дарованиях, моей ли кротости, добродетельности и послушании, — отец гордо улыбался и говорил: «Это мой мальчик, мой ангелочек!» или «Мой ангелочек талантлив не только в живописи, полюбуйтесь, как он организовал садик. Это мы вместе высадили по его плану!» Или — еще лучше: «Ангелочек, познакомься с мадмуазель…» Как вы поняли, имя Гордон и тем более — месье Ляйен стерлись из ума людей. Для всех я был просто… месье Ангелочком. Что ж, моя наружность и мои манеры полностью оправдывали подобное прозвище. Оно меня, к слову, совсем не оскорбляет, потому что никто еще не обратился ко мне так по злому умыслу. Все-таки злого человека в Кассисе отыскать так же сложно, как честного — в Совете…       Через шесть лет после приезда папы мы похоронили мадам Лелюш. Она ничем не болела, была бодрой и веселой. Анели сказала, что это произошло из-за того, что «ее время подошло». Мадам Лелюш умерла во сне.       — Ей было очень плохо? — спрашивал я у Анели со слезами на глазах. — Очень страшно?..       — Что вы, дядюшка, я ничего такого не чувствую! Мадам Лелюш просто уснула. Ей было хорошо и спокойно. Она знала, что проснется утром и увидит нас — своих родных; она была счастлива.       — Она так хотела довязать шарфик для Зельмы; должно быть, она думала, что проснется утром и у нее будет время это сделать…       — Не плачьте, дядюшка, у меня сердце не на месте!       — Ах, Анели…       — Мадам Лелюш навсегда останется в наших сердцах. А шарфик… шарфик мы с Мэриан обязательно доделаем, по тем схемам которым нас учила мадам Лелюш, и вручим Зельме. Она хоть и храбриться, хоть и не плачет, но так же убита горем, как и все мы…       Зельма хранит шарфик мадам Лелюш до сих пор. Только теперь он вызывает у нее улыбку. Мы никогда не вспоминаем мадам Лелюш со слезами. Разве можно? Мадам Лелюш была хохотушкой, не думаю, что ей было бы приятно, если бы по ней плакали. И я не плачу. Только очень скучаю. По ее смеху, по ее юмору и поддержке…       Когда мадам Лелюш навсегда оставила нас, Анели только исполнилось двенадцать, Мэриан — тринадцать. В тот год Шарль извелся — месячные у нее задерживались, тогда как Анели мучилась ими уже год.       — Все будет в порядке, — успокаивал я Шарля, — у девочек разные организмы. К тому же Анели заметила бы, если бы с Мэриан было что-то не так. Помнишь, как ловко она распознала, что у Грегора — больная печень? Ей даже не пришлось прикасаться к нему — почувствовала!       — Я беспокоюсь, что Мэриан не доверится нам, постесняется…       — Кто угодно, но не Мэриан! Мы достаточно хорошо подготовились к этому дню. Достаточно хорошо объяснили ей, что это вовсе не стыдно.       — Знаю, но, Уотан, она ведь уже не та маленькая девочка. Я так боюсь потерять связь с нею. Думаешь, мы не слишком навязчивы?       — Нисколько! Она всегда обращается к нам за помощью, всегда так искренна, так заботлива и добра. Не думаю, что мы ее раздражаем.       — Или просто не показывает этого?       — Ты преувеличиваешь!       — Надеюсь, ты прав…       — Конечно, прав. Как прав и ты, когда говоришь о ней как о взрослой самостоятельной личности. Она смышленая, умная девочка.       — Просто мы с тобою мужчины. Вдруг она считает, что нас не нужно посвящать в «женские секреты»?..       — Это не секрет вовсе. И мы не воспитывали ее так, Шарль. В первую очередь — мы ее родители, а родитель — существо бесполое; раз уж он взял на себя ответственность за новую жизнь, должен участвовать в ней со всей тщательностью и не избегать ответственности за такие важные вещи.       Поэтому в тот знаменательный день, когда у Мэриан пришли месячные, мы узнали об этом первые. И это было… естественно. Никто не стыдил Мэриан за то, что она созналась в этом отцам, все просто радовались или сочувствовали ей. Мы лишь поддерживали, при этом страшно волнуясь. Не знаю, кто волновался сильнее — Шарль или я, однако мы старались быть такими же сдержанными и спокойными, как всегда. Мэриан, правда, было не обмануть; она хихикала и не уставала повторять:       — Папенька, папочка, вы такие милые, так трогательно заботитесь о моем комфорте, но право же — я чувствую себя хорошо. Это оказалось вовсе не смертельно.       Смертельно оказалось другое — подчас через три года сын Дебельфуа Фабьен стал проявлять небезызвестный интерес к нашей дочери.       — Я начинаю ненавидеть этого проклятого Фабьена! — признался мне как-то Шарль. — Что он все время трется подле нашего дома?! Страх потерял?!       — Мэриан ему небезразлична, это же видно.       — Да я ему!.. Да пусть только посмеет!..       — Шарль, мы не сможем держать Мэриан взаперти всю жизнь. Когда она повзрослеет, не станем удерживать насильно — это жестоко.       — Знаю, но… черт возьми!       Шарль хватил рукою по подлокотнику дивана и замолчал. Молчал и я.       — Что, — снова заговорил Шарль, — если Мэриан найдет дурного человека? Что, если он будет груб с нею? будет ее оскорблять? бить? Клянусь, я убью его, растерзаю на мелкие кусочки — только собирай!       — Мы не позволим ей связать с плохим человеком. Да и сама она — отнюдь не дурочка, не станет терпеть рядом с собою мерзавца.       — Боже, зачем мы вообще это обсуждаем? Мэриан еще ребенок.       — Она уже взрослая девушка, Шарль. Да, для нас она навсегда останется малышкой, которая хотела надеть зеленые туфельки с розовым платьем, но… когда-нибудь нам придется отпустить ее. Как бы тяжело ни было…       Шарль не ответил, только застонал, кажется, готовый расплакаться.       — Но у нас же еще есть время, правда, Уотси?..       — Шарль, какой же ты смешной! Разве Мэриан кто-то у нас отнимет? Уйдя во взрослую жизнь, она не покинет нас навсегда. Постарайся поставить себя на ее место. Ты бы хотел, чтобы отец удерживал тебя от твоей любви?       — Думаешь, она тоже любит этого противного Фабьена?       — Кто знает? Это нам предстоит выяснить. Только не грубо! Пообещай, что не будешь злиться, каким бы ни был ее ответ.       — Не буду, не буду, — буркнул Шарль, — хорошо…       — Шарль. — Я укоризненно покачал головой.       Шарль закатил глаза и отвернулся, после чего все-таки совладал с собою и спокойно ответил:       — Я не буду злиться.       — Я не сомневался в этом.       — Если бы не ты, клянусь — я был бы ужасным отцом…       — Не говори глупостей! Ты прекрасный отец, лучший!       — Ты даришь меня спокойствием, позволяешь трезво взглянуть на те предметы, которые заведомо вызывают в моем сердце волнение и гнев. Так что кто из нас лучший отец, так это ты, mon amour…       — О, Шарль…       Шарль было потянулся к моим губам, но от поцелуя нас отделил громкий стук в дверь. Мы находились в гостиной. Время было позднее, потому немудрено, что сердце у меня сначала подскочило к горлу, затем — ушло в пятки. Мысли вспыхивали одна за другой — не успевая начаться, сменялись более тревожными: что-то с Аделаидой, Стю и девочками, у кого-то пожар, кто-то умер, кто-то потерялся…       Потревоженный стуком папа поднялся первым. Сон у него, как я указывал выше, был весьма чутким: мошка пролетит — и то услышит. Закутавшись в халат, он вышел в коридор. За ним подтянулись остальные.       Каково же было всеобщее изумление, когда на пороге мы увидели Зельму. Но даже не факт ее побега из дома вызывал удивление, как ее состояние — она плакала! Зельма — и плачет? Немыслимо!       Не говоря ни слова, она уткнулась Шарлю в грудь.       — Они мне лгали… лгали все это время…       Шарль попытался утешить племянницу, но все было напрасно — она начала заикаться. Пока Зельма приходила в себя, я едва не рвал на себе волосы — кто обидел ее, кто довел ее до такого состояния?! Что, если она снова сбежала из дома, кто-то покусился на ее честь, она побоялась идти домой, поэтому пришла к нам… Как всегда, я думал о самом худшем.       Усадив Зельму на диван, мы отправили Грегора на кухню — сделать ей горячего чая, Элизабет отправилась к Стю и Аделаиде — сообщить, что Зельма у нас. Клянусь, у меня никогда еще так не скручивало живот, как в ту ночь!       — Он ведь мне не брат, правда?.. — наконец сказала Зельма.       — Брат? — переспросила Мэриан. — О чем ты говоришь, Зельма? Какой еще брат?       — Отец. Я видела письма… Он не стал отрицать… Он сказал, что он… что он мне не отец вовсе, но брат… Как такое возможно?.. Он же мне не брат, правда? Скажите: он мне не брат?..       Шарль тревожно переглянулся сначала со мною, затем — с папой.       — Зельма, — сказал я, — послушай…       Она порывисто вскочила с дивана, как будто ее ужалили.       — Так значит это правда?!       В ту же минуту в дом вбежали Элизабет, Аделаида, Анели и Стю. Последний кинулся к Зельме, заключив в объятия, в которых та забилась.       — Вы не можете быть моим братом! — кричала она. — Не можете!..       Мы снова принялись успокаивать ее. Стю говорил, что она ему дочь — дочь, и все тут. Никакие формальности не стоят ни ее слез, ни истерик, это только на бумаге я тебе, мол, брат, но я — твой отец!       — Разве изменит это твое отношение ко мне, Зельма? — говорил Стю. — Разве заслуживаю я подобного наказания с твоей стороны? Ну, скажи же что-нибудь! Твое молчание убивает меня! Я не смогу жить, если ты отринешь меня из-за этого пустяка, а это — пустяк!       — Я люблю вас, люблю по-прежнему, люблю так же сильно! — сказала Зельма, прижимаясь к нему. — Извините мне это поведение, просто не каждый день узнаешь, что твой любимый отец — твой сводный брат… Но расскажите же мне, как так получилось? И кто такой этот Клеменс, письма которого вы читали?..       Тогда Зельма узнала всю правду. Анели и Мэриан — лишь ее подробности, ведь помнили и обрывки схватки с Леманном, и побег из мира мертвых, и длительное путешествие сюда, в Кассис…       — Теперь понимаешь, почему мы должны скрываться здесь под вымышленными именами, Зельма? — заключила Аделаида. — Все это ради нашей безопасности. А в том, кто твой истинный отец, никогда не сомневайся.       Но Зельма сомневалась. С того дня она стала пугающе замкнутой и грустной, искала в себе недостатки и даже перестала сбегать с мальчишками в город. Стю каждый день предлагал ей возобновить занятия на шпагах, но она отказывалась, ссылаясь то на головную боль, то на усталость. С наступлением весны, когда солнце еще недостаточно прогрело землю и не накалило воздух, я предложил племяннице отправиться пешком до Тулона — проведать Шеннон, Франсуа и Рауля. Только я и она.       — А вы сами-то хотите этого, дядюшка? — спросила Зельма. — Или снова жертвуете собой ради моего досуга?       — Мы каждый год отправляемся в поход. И делаем это с удовольствием.       — Дядюшка…       — Тебе неприятно мое общество?..       Зельма сейчас же встрепенулась.       — Вы что такое говорите, дядюшка?!       — Тогда вставай с постели, собирай вещи — и отправляемся. Я подожду тебя внизу.       — А провизия?       — Шарль позаботился об этом. — Я улыбнулся. — Поэтому, чем быстрее мы отправимся в путь, тем быстрее расправимся с твоими любимыми жибассье.       — Вы бы меня и мертвую из могилы подняли, если бы сразу сказали о жибассье дядюшки Шарля!       Аделаида и Стю были благодарны мне за участие в жизни Зельмы, я просил их не говорить глупостей — Зельма дорога мне так же, как и всем нам.       — Мы знаем, — сказал Стю, — ты подберешь самые правильные слова.       — В конце концов, — поддержала его Аделаида, — никто так хорошо не понимает женщин, как ты.       Я рассмеялся. Годы шли, а проницательность в сем вопросе оставалась во мне неизменной!       — Мой отец… — сказала Зельма в пути, — настоящий отец, он действительно был таким скверным человеком, дядюшка?       — К сожалению.       — Поэтому я такая плохая?..       Я даже остановился.       — Плохая?! Кто сказал тебе такое, Зельма?..       — Никто. Сама вижу. Я же не такая хорошая, как Анели и Мэриан: не люблю вязать, не люблю сидеть за рисованием, не собираю травки и… Я ничего из себя не представляю, в отличие от них. Анели целительница — важная шишка! Мэриан — красавица, умница, прочла больше книг, чем в мире было написано… Да и вообще — они обе колдуньи, а я — никто…       — Каждый хорош в чем-то своем.       — И в чем же я хороша? В том, что умею залезать на дерево раньше, чем матушка успеет произнести мое имя по слогам? Я ведь… ничего толком не умею.       — Как это — ничего? Ты фехтуешь так, что любого из нас на дуэли победишь!       — И куда это деть? Кому это нужно?       — А кому нужно рисование, музыка и вязание?       — Это искусство. Оно всегда пригодится.       — Как и фехтование. Это тоже, знаешь ли, искусство.       — А он… ну, отец мой, он в чем был хорош?       — Он был хорош в лицедействах.       — Да нет, я не об этом. Что ему нравилось? Чем она занимался на вашем этом Погосте?       — Зодчеством и обстановкой в доме.       Зельма сморщила носик.       — Не очень интересные занятия… А фехтовать он тоже любил? Так же сильно, как я?..       — Я никогда не видел в его руках шпагу. Зато видел в руках твоих отца и матери.       — Правда?..       — Угу.       — Значит, матушка обучила отца фехтовать?       — Наоборот. — Я хихикнул.       — А-а, — вторила мне Зельма. — Значит, ученица превзошла учителя! Только не говорите ему, он страшно обидится…       — Клянусь честью, твой отец об этом не узнает!       Как следует отсмеявшись, мы продолжили путь уже не с тем вялым настроением, с каким на него вступили.       — Я так не хочу быть похожей на него, — сказала Зельма с глубоким вздохом.       — Ты не похожа на него.       — Почему вы так думаете?       — Поверь, это видно. Не ищи его в себе. В тебе нет и малой толики его. Нет ни его лицемерия, ни его жестокости, ни его бескомпромиссности. Посмотри на своего отца, на Стю, он так же, как и ты, его ребенок. Но он не такой, как он. Разве ты чувствуешь в себе порывы предать семью? уничтожить ее, чтобы выслужиться перед обществом? В конце концов, мы не обязаны быть прямым отражением наших родителей, Зельма. Разве я похож на своего отца? Он смелый и сильный, я же сими качествами отнюдь похвастаться не могу. А твоя бабушка? Я не имею и половины ее решимости, а все-таки — ее сын. Ну, я успокоил тебя хоть немножко?       — Вы лучше всех, дядюшка. — Зельма улыбнулась. — Вы настоящий друг…       В тот день, когда Мэриан стала мадам Дебельфуа, мы с Шарлем не спали. Просто не смогли сомкнуть глаз. Это был первый день, когда наша девочка не ночевала дома, и уже — мы думали — никогда больше не заночует. На свадьбе мы с Шарлем плакали — все думали, что это были слезы счастья, но это были слезы тоски. Быть может, несколько эгоистичные. Простите же их нам, поймите правильно наши чувства! Мы были счастливы за нашу девочку — вне всех сомнений, счастливы, однако меланхолию в сердце вызывало то, что она больше никогда не прибежит к нам с утра, никогда не плюхнется рядом в постель, никогда не попросит покачать ее на качелях, никогда не нарисует нам косолапых синих кошек; больше никогда мы не подбросим ее в воздух, никогда не поиграем с нею во дворе в мячик, не запустим с нею воздушного змея; никогда не увидим на ее лице наивную детскую радость, никогда не почувствуем ее маленькую ручку в своей…       Кто же мог знать, что мы испытаем все вышеизложенное еще раз, только не с Мэриан, но с внуками?       23 апреля 1748 года Мэриан разрешилась от бремени мальчиком, нашим милым Жюлем. Но прежде чем малыш Жюль появился на свет, мы пережили ад. Схватки мучили дочь одиннадцать часов кряду. Мы не отходили от ее постели, не спали вместе с нею, не ели и не пили. Первые роды всегда чрезвычайно тяжелы, однако мы боялись, что Мэриан не справится и подобно Элоизе, покинет мир в мучительной родовой горячке. Анели, принимающая роды, просила нас сохранять благоразумие — она рядом, а значит, бояться нечего. Фабьен, хотя мать и бабка отговаривали его присутствовать на родах — во-первых, рожала не их дочь, во-вторых, «где ты видел, чтоб мужик стоял рядом с бабой, когда та рожает», — так вот, Фабьен страшно обиделся на них и настоял на своем.       — Я не отойду от нее! — твердо молвил Фабьен. — Пусть что хотят говорят! Она моя жена, моя — жизнь, как я оставлю ее в трудный час? Или не мой это ребенок, чтобы я отсиживался где-то там, пока он появляется на свет?..       Мы конечно же Фабьена поддержали — не могли не поддержать, так как Мэриан была не только его жизнью, но и нашей. Бросить ее оказалось бы равносильно предательству. На кого могла она опереться в самый страшный и мучительный день в своей жизни? А роды — это муки, ужасная невыносимая пытка, поверьте.       — Я бы не справилась без вас, — сказала Мэриан в крайнем изнеможении, сжимая наши руки с двух сторон.       Анели, как могла, облегчала ей боль. Это были не первые ее роды — Анели пользовалась в Кассисе — и не только в Кассисе, но и в близлежащих городах — всеобщим уважением и приязнью. Дар целительства она использовала умело и точно, так что никто никогда так и не догадался, что она — целительница; только самая толковая врачевательница, травница, лекарка да повитуха. Не было болезни, с которой Анели бы не справилась, разве что с запущенной. Однако Анели не останавливалась на достигнутом: вскоре после того, как о ней и о ее невероятных способностях узнало так много людей, что приходилось записываться на прием заранее — каждый час дня у Анели был расписан по минутам, — Аделаида и Стю продали домик и перебрались в город, где открыли аптеку. Что стало с домиком, спросите вы, кто там жил? Домик у них выкупили мы вместе с родителями Фабьена — это был наш свадебный подарок молодым. То, что Мэриан будет жить рядом — выйди во двор и увидишь калитку ее дома — весьма нас успокаивала. Впрочем, после того, как малыш Жюль появился на свет, мы, можно сказать, жили вместе. То мы навещали их, то они — нас. Понятия не имею, зачем мы плакали в день свадьбы, как будто отправляем Мэриан на край света…       Через два года после рождения Жюля мы узнали, что Мэриан снова беременна, и через девять месяцев у нас был уже не один внук, а два. Несмотря на то, что Мэриан молила Господа послать ей дочь, Он не внял ее мольбам и подарил ей сына, в котором мы также не чаяли души, как и в первенце. Джозеф родился не магом, поэтому был похож на Фабьена — светловолосый и голубоглазый. Джозеф разительно отличается от брата — если Жюль являет собою эталон воистину стальной решимости и упорства, то Джозеф подобной бойкостью похвастаться не может, он всегда был чрезвычайно осторожным мальчиком.       — Ну, — ласково говорил ему я, — чего ты боишься, Джо? Разве дедуля подвергнет тебя опасности?       — Нет, — рассудительно отвечал Джо, — но кошки царапаются, матушка будет волноваться, если у меня появятся царапины. Пожалуй, я не буду ее гладить, она не вызывает у меня доверия.       В этом был весь Джо. Даже когда он вырос и обзовелся собственной семьей, осторожности ему было не занимать. Его жена — крошка Манон — как-то призналась мне, что застала Джозефа за перестановкой посуды. А именно — стаканов.       — Верно, — печально говорила крошка Манон, — Джозеф считает меня скверной хозяйкой. Он большой педант, тогда как я особенно не гляжу, куда какую посудину ставлю…       — Отнюдь, — успокаивал ее я. — Шарль до сих пор переставляет стаканы — это у них семейное, не бери в голову.       — А-ах, да вы что, дедуля?!       — Да-да, Манон. Кто бы сказал мне сорок лет назад, что я разделю с кем-то эту печаль, не поверил бы!       — Действительно ли это печаль, дедуля? Кажется, Джозефа это успокаивает.       — И правда, что это я?..       Жюля вот нисколько не занимала перестановка стаканов. Его интересовало лишь дело отца, он обожал море и чувствовал себя на воде ловчее и покойнее, чем на суше.       Но я так далеко забежал вперед!       Ведь прежде чем у Джозефа появилась Манон, а Жюль отрастил усики, из-за чего его сходство с Шарлем стало еще более поразительным, чем было до этого, и заимел собственное сухогрузное судно, на котором вместе с Фабьеном они осуществляли торговые рейды, у них с Мэриан все-таки родилась дочь. Элоиза.       Элоизе, как и Жюлю, посчастливилось прийти в этот мир с даром. После стольких лет мы снова увидели маленькую Мэриан — Элоиза была ее точной копией. Теперь она просила покачать ее на качелях, поиграть с нею в мячик и приготовить английский пай по рецепту старины Грегора. Однажды, когда я играл с Элоизой, она нарисовала нас — меня и себя. Я храню этот рисунок вместе с рисунком Мэриан. Вы поверите, если я скажу, что Элоиза изобразила нас в одинаковых розовых туфельках и зеленых платьях?       — Дедулечка, вам нравится?       — Мне очень нравится, моя девочка!       — Но я расстроила вас, почему вы плачете?       — Потому что ты вновь позволила мне почувствовать себя молодым…       — Как это?       Я показал Элоизе рисунок ее матери. Элоиза, конечно же, подобно мне не лила слез, но удивилась сему изумительному совпадению со свойственной детям радостью. А потом сказала, что не знала, словно я когда-то был молодым. Я расхохотался до слез и покалываний в боку.       Зельма еще очень долго не могла определиться, кто она и в чем ее призвание. Тогда я посоветовал ей отправиться в путешествие — авось найдешь для себя что-то новое. Зельме задумка пришлась по душе — дальние дороги вызывали в ее сердце приятный трепет. Но отправиться в путь одной она не могла — не положено молоденьким девицам (уж надеюсь, у вас там, в вашем новом времени, нет этих диких предрассудков?) разъезжать по свету без сопровождения, — поэтому компанию ей решила составить Аделаида. Стю волновался, что без мужчины в пути они пропадут, тем не менее бросить Анели не мог, тогда бы ей пришлось взвалить на свои плечи все — и аптеку, и приемы, и вызовы…       — Поезжай, — сказал я Стю. — Не приведи Господь, с ними что-нибудь случиться; говорят, участились случаи пропажи молодых женщин — их, мол, и в рабство продают и в публичных домах силком держат; мы же тогда жить не станем! С тобой и им и нам будет спокойнее. А я помогу Анели. Поезжайте с Богом.       — Это не повредит твоим занятиям в школе?       — Нисколько! Я буду оставлять Анели одну только по четвергам и субботам, да и то — лишь на два часа.       Стю благодарил меня так, словно Анели была мне чужим человеком.       — Ты хотела бы поехать? — спрашивал я у Анели после того, как Стю, Аделаида и Зельма уехали. — Тебе не обидно, что?..       — Дядюшка! — Анели всплеснула руками. — Что вы такое говорите! Я счастлива, что они отправились в путешествие, Зельме это пойдет на пользу, да и отцу с матушкой. А мне нужно быть здесь — посмотрите, сколько работы…       Аптека и кабинет, где Анели принимала больных, находились на первом этаже, на втором — две спальные, столовая и умывальная. Там мы проводили остаток дня после работы. Хотя Анели могли вызвать и среди ночи. Я не представлял, как она может сохранять прежнюю бодрость, не валиться с ног от недосыпа, усталости и головных болей, ею вызванной, ведь после ночных вылазок она не ложилась спать. Вместо этого — выпивала чашку кофе и открывала аптеку пораньше.       — Тебе никто не приглянулся из местных? — ляпнул я, когда мы наводили порядок в кладовой.       — Когда об этом думать, дядюшка? — отвечала Анели, перелистывая большую взбухшую от чернил тетрадь, куда записывала рецепты, прибыть, остатки и прочие важные дела. — Хотя… есть один юноша.       — Кто он?       — Работает в чулочной лавке, той, что напротив.       — Здоровяк Феваль?       — Угу.       — Он проявляет к тебе интерес?       Анели призадумалась, провела кончиком пера по подбородку.       — Ну, можно и так сказать… Однажды он позвал меня прогуляться, однако у меня совершенно не было времени — вызывов хватало. Да и отец… он прямо-таки рвет и мечет, когда месье Феваль заглядывает в аптеку, хотя мне уже двадцать с лишним лет…       — А он, как думаешь, хороший человек, этот Феваль?       — Не сказала бы, что он плохой.       — Ты бы хотела пойти с ним на прогулку?       — Может быть.       — Так сходи, пока я здесь. А отцу не скажем.       Анели ухмыльнулась.       И когда Клод Феваль, переминаясь с ноги на ногу, заглянул, чтобы купить для простудившейся сестренки травы, Анели сказала, что сегодня свободна. Они встречались месяц. И весь этот месяц я ждал племянницу на крылечке, накинув на плечи кафтан. Иногда она возвращалась засветло, но в тот день — последний день их встречи, Анели пришла поздно. Я тысячу раз успел пожалеть о том, что отпустил ее!       — Боже, как я волновался! Все в порядке? Пойдем скорее в кухню, я налью тебе чаю.       Анели последовала за мной. Вид у нее был мрачным. Я не спешил расспрашивать ее, что случилось — догадывался. К счастью, она заговорила первая.       — Ах, дядюшка… — Анели разочарованно покачала головой. — Даже не знаю, с чего начать…       — Говори, как есть. Я тебя подтолкнул к этой встрече, и теперь страшно волнуюсь. Он тебя не обидел?       — Он — меня? — Анели хихикнула. — Нет, дядюшка, он меня не обидел.       — Что тогда?       — Знаю, вы не из тех, кто за такое осудит. В общем, все случилось, да, но…       — Но?       — Это было так плохо. Так по-дурацки… Девушки желали мне скорее познать, каково это… Раньше я думала, что действительно многое упускаю, но… нет, не многое.       — Быть может, Клод просто не умеет?..       — В том-то и дело, что умеет. У меня это не вызвало восторга, понимаете? Это ощущение было хуже, слабее того, что действительно вызывает в моем сердце вдохновение. Мне было… да, в общем-то, никак не было, хотя Клод очень старался, заботился обо мне. Он хороший человек, и достоин той, которая будет так же любить его, как я люблю свое дело.       К счастью, Клод не предал их с Анели секрет. Заметив ее холодность, все понял. Но пресловутая тревожность понудила меня заглянуть к нему в лавку — я было попросил его не злиться на Анели. Но здоровяк простодушно ответил:       — Что вы, месье Ангелочек! На мадмуазель Джонсон — и злиться? Разве можно? Да она самая замечательная девушка из всех, что я знаю! Наша семья так благодарна ей, да будет жизнь ее долгой и счастливой.       — Аминь…       Клод и Анели остались друзьями. А я был счастлив, что Анели поняла, что действительно делает ее счастливой.       Вскоре и Зельма нашла себя. Вернувшись из путешествия, она заявила, что отправится в путь вновь, как только запишет все, что увидела и все, что с ними приключилось за время поездки. Ее мемуары, в отличие от моих, увидели свет. И вы даже можете прочесть их, но это уже совсем другая история…       Хотя седины и тронули наши волосы, хотя узлы вен и взбухли на наших руках, хотя кончики пальцев и загрубели, хотя морщины и избороздили лица, наши сердца остались такими же молодыми и страстными. Мы с Шарлем по-прежнему любим друг друга. И иногда мне чудится, словно эта любовь возрастает с каждым днем, хотя, казалось бы, куда больше?..       Оставляю это тебе, дитя мое. Оставляю тебе, кто читает нынче эти строки. Люби — люби, как любим мы, это наивысший дар, которым Господь одарил смертных. Пусть этот труд поможет тебе справится с трудностями и все преодолеть во имя любви и надежды. Даже у меня это получилось, хотя, казалось, моей жизни пришел конец. Я умирал шесть раз. И столько же — воскресал. Никогда не сдавайся. А я буду рядом, все мы будем — просто открой эту тетрадь и найди нас в своем сердце. Я счастлив, что ты такая сильная или такой сильный. У тебя все получится, целуем тебя тысячу раз,

с любовью, Уотан Дёниц и Шарль Бланш.