Шесть смертей Уотана Шварца

Шарль приобнял меня за плечо.       Мне и хотелось, чтобы он был рядом, и вместе с тем я крайне этого не желал. Шарль был нужен мне, я бы не справился без него с этой болью. Но в таком случае он бы стал свидетелем смерти своего возлюбленного — как из прекрасного нежного юноши он становится горбуном и теряет все то, чем прежде можно было восхищаться. Я знал, что Шарль любит меня не за красивую оболочку, однако, если уйдет она, останутся лишь уродство, мучения и смерть. Шарлю останется разве что с сожалением вспоминать дивный образ, ухаживая за теряющим жизнь инвалидом, к которому теперь он не испытает ничего, кроме сострадания. Возможно, превозмогая отвращение, и попытается поцеловать, однако, будьте уверены, встретит отказ. «Не нужно ради меня жертвовать собою», — скажу ему я. «Но ты пожертвовал, — скажет тогда Шарль, — ты спас мне жизнь, отдав всё!» На что я, конечно же, отвечу: «Я бы отдал за тебя весь мир…»       Однако этой беседы — безусловно, трагичной и немного театральной — в тех обстоятельствах, в которых я ее представлял, у нас не случилось. Боль быстро прошла, а то, что я принял за нежелательную метаморфозу оказалось лишь мощной отдачей от силы, которую я из себя выпустил. Из-за этого ломило кости, в грудь словно вставили копье, а ладони — покрылись алыми пятнами и зудели. Ощущение незнакомое и пугающее. Я был готов поклясться, что из ладоней вот-вот вырвется всепоглощающий поток энергии. Сам по себе. И на сей раз сила заставит обратиться в бегство тех оставшихся смельчаков, что выбежали в сад и продолжили сражение.       Шеннон, подбирая многослойные юбки платья, спустилась в гостиную с бледным лицом. За нею семенил Степан, руки которого были обагрены кровью спасенного мною юноши.       — Уотан, — позвал Шарль, насколько я мог слышать под тяжелым давлением оглушения, дрожащим голосом, — что с тобой? Что я могу для тебя сделать?..       Затем он сказал еще что-то, чего я уже не услышал. Губы Шарля шевелились, он пытался добиться от меня ответа, а я просто смотрел на него, не веря в произошедшую со мною трагедию.       Уши заложило. Сначала в них что-то гудело, как если бы некто дунул в глухую трубу, затем — раздался протяжный свист, предваряющий наступления полной тишины.       — Я ничего не слышу, Шарль, — сказал я, в действительности не услышав мягких звуков собственного голоса. Я напрягал связки, произносил слова, но чувствовал лишь легкие вибрации в горле и немного — в ушах.       — Я не слышу, я ничего не слышу…       Паника сжала голову.       Я оглох!       Что ж, если это — единственное последствие роспуска силы, то я бы даже не расстроился.       — Ты жив… — сказал я, взяв Шарля за лицо. — Ты жив…       — Я жив, — ответил он со слезами на глазах.       Я читал по губам. Что-то понял, чего-то — нет. Кажется, он произнес: «mon amour». Сказал: «Я с тобой». Остального было не разобрать.       Посмотрев туда, куда облако забросило Леманна — все еще оглушенный он приходил в себя и отряхивался от обломков деревянных панелей, — я почувствовал, как Шарль притянул меня к себе. Наклонившись к самому моему уху, что-то заговорил. Его влажное дыхание шевелило мне волосы.       «Глупенький, — подумал тогда я, — ведь я тебя больше не услышу». Осознание этого скрутило живот. Сердце заныло. Бархатный голос любимого останется лишь в воспоминаниях. Будет ли он являться мне во снах?..       Впрочем, тогда я был готов принять это. Все, что угодно, лишь бы Шарль жил.       Но я не подумал о том, что мы с ним похожи — поразительно похожи. Вскоре я убедился в этом, когда между нами возникло белоснежное сияние, намеревающееся, вдобавок к оглушению, еще и ослепить меня.       — Шарль! — воскликнул я. И забился в его объятиях.       Предвидев, что я стану искать пути к сопротивлению, Шарль удерживал меня силою, продолжая говорить.       Слух постепенно возвращался.       — Забери от меня, отдай ему, — шептал Шарль, — забери от меня, отдай ему, забери от меня, отдай ему, отдай ему, отдай ему…       — Нет! — вскричал я.       Теперь я отчетливо слышал себя. Все вокруг.       Я не успел предотвратить неизбежное, подчас вырвался из объятий. Если бы я только знал о намерении Шарля, отпрянул бы много раньше!       Теперь он пожертвовал собою ради меня.       — Шарль! — Я взял его за плечи. — Шарль, что ты наделал?!       Лицо Шарля выражало недоумение.       — Ты слышишь? — спросил он.       — Да! Я слышу, слышу!       — И я тебя слышу.       — Что?.. Ты меня обманываешь…       — Что происходит?.. — Шарль уставился на свои ладони. — Быть может, слух пропадет позже?..       Я ничего не понимал.       Пока Элизабет, уже давно пришедшая в себя, не подошла к нам и не сказала:       — Уотан, дай мне руку.       — Зачем?       — Просто дай.       Я повиновался.       Элизабет спросила у ничего не подозревающего Шарля шпагу и оставила мне порез на ладони.       — Элизабет! — вскричал Шарль. — Что ты делаешь?!       Та не отреагировала. Лишь велела ему заключить мою порезанную руку в своей. Шарль и без ее указаний намеревался это сделать. Стоило ему коснуться меня, как порез тут же зажил.       Я ничего не понимал.       — Что это?..       — Сила любви, — сказал Стю.       Мы обернулись. Стю и Аделаида стояли позади нас. Должно быть, их, как Степана и Шеннон, привел сюда громовой хлопок, воспроизведённый мною. Не знаю, сколько они простояли там, наблюдая наши взаимные пожертвования.       — Что? — пораженно спросил Шарль.       — Сила истинной любви разрушила проклятие, — повторил Стю. — Вы пожертвовали собой, чтобы спасти друг друга.       — Такое возможно? — с сомнением спросила Аделаида.       — Я думал, это лишь… красивая легенда, не более.       — Хотите сказать, — спросил Степан, — что такое когда-нибудь случалось?       — Не смею утверждать наверняка, тем не менее, исходя из того, что откуда-то в древних анналах сия быль появилась, в действительности имела место быть. Я и не предполагал, что… Боже, это немыслимо! Почему они могут исцелять друг друга? Это вне моего понимания!       Я посмотрел на Шарля. Тот ответил мне таким же удивленным, но преисполненным восторга, взглядом.       Мысли в голове завращались подобно мельничным жерновам; минувшие события проносились один за другим, неся в себе ответы на вопросы, которые оставались для меня глубокой и неопознанной доселе тайной.       — Помнишь, — сказал я Шарлю, — когда меня отравили ядом и я был вынужден принимать лекарство доктора Гринфилда, которое все не усваивалось и не шло ко мне? С твоим же появлением все изменилось — лекарство беспрепятственно входило в мой организм и исцеляло. Кроме него, я также принимал и другие травы, но, окажись человек отравлен ядом, разве ему удалось бы спастись подобным пустяком?       — Мне и тогда показалось это странным, — сказала Шеннон.       — Выходит, — продолжал я, — не лечение доктора Гринфилда спасло меня, а ты…       — Если бы потребовалось, — сказал Шарль, — я бы отдал тебе свое сердце.       Я сморгнул слезы и крепко прижался к Шарлю.       Я был счастлив. Мы были счастливы.       Его чувства передались мне. Как я скучал по этому в томительном заточении запрета!       Отныне нам не нужно было никому доказывать, что между нами действовала любовь — искренняя, всеобъемлющая, способная на невероятные вещи. Боюсь, будь мы только любовниками, в чем были уверены Грегор, Стю и сам Леманн, мне бы ни за что было не избежать проклятия. Интересуй нас лишь привлекательная внешность и близость — я бы погиб. Однако мы были возлюбленными. Людьми, чьи жизни сливались в одну. Людьми, которым общество друг друга было дороже всех земных удовольствий и богатств; которым претерпеть лишения, не увидеть солнечного света и не смочить губы водой не показалось бы испытанием рядом друг с другом. В конце концов, людьми, которые скромно разделят друг с другом то мало, что имеют, но то великое, что у них никому не отнять.       — Ты и есть мое сердце, Шарль, — сказал я, — моя душа, мое всё. Я люблю тебя — люблю без остатка всё в тебе, и не жалею о том унижении и страданиях, выпавших на мою долю по вине Леманна, ведь тогда бы я никогда не узнал тебя.       — Mon amour, мне всегда будет тебя мало. Всей жизни не хватит, чтобы я смог насладиться вдоволь временем, проведенным с тобой. Я боюсь и не хочу даже представлять, куда бы она привела меня, не будь в ней тебя…       После сих трогательных признаний, которые было абсолютно излишне произносить вслух, но которыми, мы чувствовали, что обязаны поделиться, я сказал:       — Это значит, что я?..       — Да, Уотан, — ответствовал Шарль, — отныне ты — темный маг.       — А почему сила так больно… хлопнула?       — Потому что, — сказал Стю, — все то, что ты копил в себе все это время, наконец вырвалось наружу. Вся боль обрушилась на того, кто тебе ее доставил.       Пару секунд я пребывал в потрясении, после чего рассмеялся. Я не мог поверить в то, что с каждым днем сила не подавлялась, но только возрастала! Ведь это означало, что мне удалось неумышленно обмануть Леманна, самонадеянно полагающего себя самым могущественным магом человечества. Кто же мог знать, что каждый день он подливал масла в огонь? Надеясь укротить силу, умножал ее нескончаемыми посягательствами и пытками?       Я снова посмотрел в сторону Леманна. Он уже выбрался из-под обломков и направлялся к нам. Со лба у него стекала кровь.       — Это невозможно! — воскликнул он.       Ни страха, ни отчаяния, которые ранее вызывал во мне этот человек, я уже не испытывал. Теперь мы с Шарлем были сильнее его.       — Ты должен был стать горбуном! — продолжал взбешенно кричать Леманн, тыча в меня пальцем. — Вместе с твоим проклятием, Остхофф возложил на тебя собственное!       Я остолбенел.       — Что?..       Леманн омерзительно ухмыльнулся.       — Только обменявшись дарами со светлым магом, он мог избавиться от проклятия. Я знал, что однажды ты выпустишь силу — не выдержишь. Мы даже заключили со стариной Остхоффом пари… — Леманн сплюнул кровь. — Думаешь, почему он выбрал тебя? Тебя было так легко обвести вокруг пальца, ты на все был готов, чтобы избавиться от ужасной внешности. Ты не подумал о рисках, ты о них даже не догадывался!       — Что за проклятие он возложил на меня?..       — Проклятие убийства.       Прежде я никогда не интересовался проблемой проклятий и уж тем более не знал их разновидностей; мне сия отрасль колдовской природы представлялась чересчур уж прихотливой, чтобы в нее вникать. Как, быть может, высшая математика или метафизика, в которых я также представляю из себя полного простофилю и неуча.       Я догадывался, что это что-то очень плохое — глупо было бы надеяться на противное, — потому даже боялся спрашивать. Однако заметив в моих глазах вопрос, Шарль объяснил:       — Проклятие изничтожает тех, кто дорог проклятому.       — Жена Остхоффа, — задумчиво сказал Стю, — помнится мне, умерла еще будучи совсем молодой женщиной. Лихорадка, природу которой ни один лекарь так и не смог выяснить, настигла несчастную, сгубив в какие-нибудь пару часов.       — Да, и чтобы предотвратить гибель дорогих ему людей, — сказал Леманн, — Остхоффу приходилось убивать. Часто и нещадно.       — Поэтому его дочь Фрида еще жива… — сказала Аделаида.       — Но ведь, — возразил я, — герр Остхофф делал это ради родных. Его можно понять…       — И ты должен был, — с раздражением сказал Леманн. — Я знал, что ты не сможешь убить — как в силу врожденного кретинизма, так и в силу физических несовершенств, — и все эти люди просто бы погибли.       — Но проклятие меня не настигло, — твердо сказал я.       — Не настигло, да. Но кто сказал тебе, что этим все кончено, Уотан? Кто сказал тебе, что я отпущу тебя? Отпущу тебя живым?       Леманн сделал выпад. Я не успел и руки поднять, как Шарль оттолкнул меня в сторону. Но и он бы не успел защититься, если бы не Стю. Среагировав вперед нас, он отбил атаку. Полупрозрачный щит растаял у него на предплечье.       Леманн не сдавался. Шарль и Элизабет пришли к Стю на выручку. Аделаида крикнула, чтобы Шеннон и Степан немедленно уходили наверх, прежде чем снова встать в позицию.       Я не знал, как правильно использовать силу для атаки. То, что я сделал, спасая Шарля, произошло совершенно интуитивно. Будто это сделал кто-то за меня. Желая защитить любимого, я призвал все свое отчаяние — так молятся Богу, когда находятся в неминуемой опасности. Я тоже взмолился, но не Богу, а чему-то внутри себя. Я всегда знал, что оно у меня есть, как знал и то, что оно представляет собою крайнюю угрозу для моей жизни — если воззвать к нему, все рухнет.       Достанет ли мне вновь того же отчаяния, чтобы призванная мною сила сработала? Думая так, я боялся, что это — единичный случай, что пользоваться даром нужно учиться. Однако я ошибался.       Наблюдая за сражением — таким стремительным и непредсказуемым, — я не думал. Мыслей не было. Их как будто кто-то забрал. Я же тем временем превратился в оружие. Выпуская энергию беспрепятственно, когда желал, я чувствовал, как она клокочет где-то в области солнечного сплетения, бежит по венам будоражащим потоком и вырывается из ладоней свободным каскадом.       Стоит отдать ей должное — она оказалась сильнее энергии Леманна. Взращённая на обиде и подавленной ярости, моя сила ломала в щепки мебель, закручивалась вихрем и истязала бы до неузнаваемости любого, кто попался бы под ее всесокрушающий удар. Но мне не доставало сноровки. Этим преимуществом надо мною возобладал Леманн. Всякий раз ловко парируя мои атаки, он успевал также и нападать. Посылаемые в меня разряды энергии вопияли об отмщении. Уворачиваясь либо отбивая оные, я терялся. Уверенность моя сходила на нет.       Леманн же нападал с чувством абсолютной уверенности в победе. Он ухмылялся и был весел, тогда как мы выбивались из сил. Он знал — знал неоспоримо, словно обладал шестым чувством, доступным лишь провидцам, — наш конец близок. Он бы ни за что не сдался, даже если бы находился при смерти, чтобы доказать нам — мы его не стоим.       Он был непобедим.       Силы Стю, как я упоминал в свое время, было недостаточно, чтобы противостоять полноценному магу, поэтому он был вынужден отступить, чем очень нас обязал. Аделаида, соотнося степень собственных сил, также вняла гласу разума и вовремя покинула поле брани. Она кинулась к девочкам, которым отныне оставаться в особняке было небезопасно. Остались мы втроем — я, Элизабет и Шарль. Теперь Леманну было значительно проще победить нас.       В конце концов, ему удалось сосредоточить в ладони очередной сгусток черной энергии и наотмашь выбить удар Элизабет — бедняжку отбросило далеко назад. И она бы непременно разбила себе позвоночник, впечатавшись в стену, если бы Шарль не поймал ее. Сим маневром Леманну удалось отвлечь мое внимание.       Я попался, рассеянный и обеспокоенный жизнью подруги. Одной рукой Леманн перехватил меня за плечо, другой — вцепился в лицо, едва не вывихнув челюсть. Я вскрикнул.       — Уотан! — воскликнул Шарль.       Поздно.       Леманн легко отбил атаку, пустив в Шарля столь мощного разряда сгусток, что тот сбил его с ног.       Я забился в железной хватке Леманна, попытался укусить его за ладонь, но он не дал сему осуществиться — выкрутил мне руки, резко наклонил вниз и пнул ногою сначала в спину, затем — по коленям. Я не устоял. Нагбенный к полу, едва дыша, пытался высмотреть Шарля. Без толку. Я видел лишь обломки дивана и осколки сервиза, в котором Грегор приносил нам чай.       — Ты так и не узнал правды, Уотан, — издеваясь, сказал Леманн.       — Какой еще правды?! — взревел я.       — Ты никогда не задумывался о том, что все это — слишком нереально? Твое преображение, твоя неземная любовь — все слишком хорошо. Пора проснуться.       С этими словами он заключил мою голову в ладони и, словно намереваясь выдавить из нее серое вещество, больно впился пальцами в кожу. Я снова вскричал. Снова услышал вопль Шарля и погрузился в темноту.       Чувства притупились.       Он лишил меня сознания.       Однако недолго продлился мой покой.       Я очнулся сразу же. Резко сел в постели и принялся учащенно дышать. Сердце билось, как дикое животное в клетке.       Я оказался в покоях Аделаиды в Кведлинбурге. Из окна на меня смотрело пасмурное утро. На туалетном столике остывал клюквенный чай. Тот самый, каким сестра пыталась напоить меня в день после издевательств у столба.       Боли, которой только что подверг меня Леманн, не было. Будто он никогда меня не касался.       Зато была другая. Более страшная и знакомая.       Исполосованная плетью кожа на спине агонизировала болью. Ранка от попавшего в лоб камня — саднила.       Я быстро ощупал лицо: опухоль над глазом, нос пятачком…       — Нет… — прошептал я, опуская глаза на искривленные пальцы. — Нет!       Я знал: Леманн намеренно вернул меня в этот день, чтобы поколебать мою уверенность. В конце концов, я не был столь глуп, чтобы поверить в сей искусно воссозданный обман. И сдаваться не собирался. Чем чреваты последствия отказа от поисков путей к отступлению я боялся и предположить. А только понимал: выбраться необходимо немедленно, иначе будет уже поздно.       Всё было так реально — запахи, ощущения, даже мой высокий детский голос, — что не оставляло сомнений в своей правдоподобности. «Но что, — подумал я, — если эта комната — единственное, что Леманн смог, внедряясь в мой разум, возродить? Мне нужно сейчас же ее покинуть, чтобы убедиться в этом. Мираж разрушится, а с ним — исчезнет и боль». Она была невыносима. Не представляю, как я смог вынести ее тогда, будучи двенадцатилетним мальчишкой…       Я вскочил с постели, но горб пригвоздил меня к месту. Я и забыл, как он предательски тяжел, как под купою опухолей натужно ныл позвоночник.       Как раз в эту минуту в покои вошла Аделаида. Совсем еще юная, в старом платье.       — Уотан, что с тобой? — спросила она, закрывая за собою дверь. — Тебе дурно? Зачем же я только оставила тебя одного?       — Аделаида!       — Ах, — она зажала мне рот рукой, — не говори так громко, ни то отец догадается, что ты здесь!       Я пообещал ей быть паинькой и снова предпринял попытку подняться — уже осторожно, без необдуманно резких движений.       — Мне нужно назад… — простонал я.       Аделаида опустила ладони мне на плечи.       — Еще чего удумал! Я ни за что не позволю тебе прозябать на чердаке после того, что… Ах, мы не будем больше вспоминать об этом. Приляг, тебе нужно отдохнуть.       — Леманн сделал это!       — Леманн? Кто это?       — Он пытается заморочить мне голову! Он хочет, чтобы я поверил, что всего этого не было! Аделаида, я должен защитить вас от него! Мне немедленно нужно вернуться обратно!       Аделаида улыбнулась.       — Тебе приснился дурной сон, и только.       — Аделаида, я должен вернутся и отомстить ему! Пожалуйста, пусти меня!       — Не пущу, пока не объяснишься. Что он такое сделал, этот твой Леманн?       — Он атаковал нас, едва не убил Шарля, но я вовремя отразил атаку…       — Шарль? Этой твой друг?       — Ты что же, забыла, кто спас меня… вчера?       Лицо Аделаиды совсем помрачнело.       Не пытаясь меня более удержать, она опустилась на край кровати и сложила руки на коленях.       — Признаться, — сказала она, — я впервые слышу это от тебя.       — Как! Ведь я рассказывал тебе, что они с его невестой спасли меня… Шарль Пьер Бланш, виконт де Дюруа…       — Уотан, никакого виконта де Дюруа я не знаю.       — Ты убиваешь меня!.. — Я всплеснул руками, из-за чего еще не зажившие на горбе ссадины свело новым приступом пульсирующей боли.       — Что я слышу! — ахнула Аделаида. — Когда это мой нежный брат успел вложить в свое безупречное речение столь грубые выражения? Так я воспитывала тебя? Где ты набрался этой вульгарщины?       Пропустив все упреки мимо ушей, я вспомнил, что, должно быть, действительно еще не признавался ей в этом. Она узнала о благородном поступке Шарля и Элоизы в ту минуту, когда карета графа подъехала к дому. Я взял Аделаиду за руку и подвел к окну.       — Да ведь он должен вот-вот подъехать сюда со своим отцом, — возбужденно проговорил я, — чтобы испросить прощения у лорда, коему нагрубил вчерашнего дня. Смотри!       Перед нами открылась наша старая улочка, подъездная дорожка и пресловутый столб. Все было, как прежде. Каждая деталь. Леманн даже умудрился создать розовые шторы со сложным узором, предлежащие фрау Крюгер, которая снимала комнату на четвертом этаже соседнего дома — воистину виртуоз!       — Тебя спас лорд, Уотан, — сказала Аделаида. Голос у нее дрогнул. — Он подъехал как раз в ту роковую минуту, подчас ноги твои подкосились и ты едва не удушился веревкой.       «Так этот старый ублюдок сказал тебе?» — подумал я, а вслух сказал:       — Лорд солгал.       — Я всю жизнь буду обязана его милости за сей поступок, — словно меня не слыша, продолжала Аделаида тоном человека, что заранее видит свою будущность незавидной и лишенной счастья. — Отныне мысль о браке с ним не причиняет мне столько страданий, сколько до этого я сама обнаруживала в себе. Лорд справедливый и добрый человек.       — Аделаида, но виконт!..       — Бедный, бедный малыш, что ты говоришь! Твой рассудок, верно, помутился от горя. Приляг.       — Нет! Он должен подъехать! Сейчас! С минуты на минуту!       Но никого не было. Мы стояли у окна уже пять минут, десять, пятнадцать… Улица пустовала. А те случайные коляски, что заворачивали на нашу улочку, вызывая в груди священный трепет, либо проезжали мимо, либо — были слишком бедны, чтобы представлять из себя графский дилижанс.       Шарль реален. Я знал это. Как то, что трава зеленая, а небо — голубое. Он не мог быть лишь плодом моего воображения!       — Уотан, — наконец снисходительно произнесла Аделаида, — ложись в постель, я принесу тебе поесть.       Ну нет! Я не мог этого так оставить. Выбраться из комнаты — все, что мне было необходимо. Поэтому я ринулся к двери. Аделаида — за мной.       И тогда я понял — она специально удерживает меня в комнате, чтобы я не смог разрушить заклятия, ведь такая же ненастоящая, как все здесь. Не исключаю, что она была самим Леманном!       — Что ты собираешься сделать? — спросила лже-Аделаида, преграждая мне путь.       — Пропусти меня, — сказал я, морщась от боли в горбе, — клянусь Богом, если не пропустишь, я выброшусь в окно, но так или иначе покину эту чертову комнату!       — Я не могу пропустить тебя — отец узнает! И куда ты бежишь от меня?..       — Пропусти меня сейчас же!       Я оттолкнул лже-Аделаиду в сторону и выбежал из комнаты в коридор. В конце его стояли лорд и герр Шварц — такие же пустышки, сотворенные Леманном. Увидеть их вновь при других обстоятельствах стало бы для меня испытанием, но только не в ту минуту.       К слову, вырвавшись за пределы комнаты, я не покинул иллюзии. Возможно, стоило стремиться прочь из дома? Однако сначала я должен был выяснить, приезжал ли граф де Дюруа с Шарлем.       — Милорд! — воскликнул я.       Лорд и герр Шварц обернулись. Лицо последнего исказила гримаса гнева.       — Ах ты мерзкая тварь! — взревел он. — Кто посмел выпустить тебя без моего ведома?!       — Постойте горячиться, любезный, — строго повелел лорд, отведя уже замахнувшуюся на меня руку в сторону. — Или вы забыли нашу вчерашнюю беседу? Я сам все улажу. Ступайте-ка к себе.       Проворчав себе что-то под нос, герр Шварц удалился. Лорд участливо потрепал меня по макушке и спросил:       — Что случилось, дитя? Ты желал меня видеть?       — Их сиятельство граф де Дюруа с сыном уже были здесь?       — Граф де Дюруа?       — Да, он самый!       — Такого не существует на свете, Уотан.       — Но вчера… вчера его сын спас меня! Вы должны знать это! Не говорите, что его не существует, это ложь!       Затем я услышал шорох юбки и топот торопливых шагов позади.       — Милорд, — сказала, запыхавшись, лже-Аделаида, — извините моему брату эти слова, он немного не в себе после случившегося. Обрушьте свой гнев на меня, сделайте меня виноватой в его возмутительном поведении…       — Что вы, дорогая? — прервал ее лорд. — Я все понимаю, мальчику требуется помощь.       Я закрыл уши ладонями, опустился на колени и огласил коридор громким криком.       — Нет! Нет! Это всё неправда! НЕПРАВДА!       Марионетки пытались удержать меня, что-то ворковали, но я все-таки вырвался от них. Добравшись до выхода из дома, побежал по улице. Дождь хлестал меня по лицу. Раны на горбе потревожила грубая ткань рубашки — я чувствовал, как остро они саднят и сочатся кровью.       Затем я поскользнулся и обрушился ничком на выложенную камнем дорожку.       Подняться сил не было. Зато были силы кричать, вопить, плакать.       — Шарль… — сходя с ума, хныкал я. — Ты не мог быть лишь сном, не мог…       Мне не верилось!       Однако суровая действительность размывала реальность, из которой я попал сюда. Точнее — сон, который длился так долго.       Моей любви, моего дорогого Шарля мне нарисовала фантазия, которая требовала защитника. А обреченное на одиночество сердце — сказочной несуществующей любви.       Я был убит. Я был уничтожен.       Все это действительно было сном...