Шесть смертей Уотана Шварца

Имею поставить на вид, что раны на спине не болели бы так изрядно, если бы их не оставил Леманн. Вспоминая его неистовство, жестокость и лукавство, я лишь более страдал, поэтому старался отвлекать мысли чем-то другим, чтобы слезы обиды не душили меня. И это оказалось не сложно — в доме Шарля царила столь благоприятная атмосфера, что все невзгоды, пережитые мною за последнее время, не имели весомого значения. Я попал в рай, а в раю не положено печаловаться о пережитых истязаниях в аду.       Тем не менее ад изредка навещал меня: Леманн наведывался вместе с Шеннон, чтобы в очередной раз разыграть перед Шарлем роль сыщика, усердно идущего по следу преступника. «Пусть играет, — думал я, — лишь бы воздержался от дальнейших подробностей этой игры и скорее бы ее закончил…»       Шарль по-прежнему заботился обо мне: готовил еду и лекарства, помогал бриться и приводить себя в порядок, читал вслух Мадам де Скюдери и беседовал со мной о том о сем. Мэриан же почти все время проводила со мною — со мною и котятами, которых специально приносила в покои тайком со двора в крытой полотенцем корзинке. Мы разнимали их, если они начинали драться, расчесывали им шерстку, примеряли разные бантики и поили молоком, после чего несомненно обязательно вытирали испачкавшиеся мордочки. Один котенок по имени Жак — не спрашивайте, Мэри дала им имена задолго до того, как они появились на свет, — очень любил меня и всегда укладывался спать, сворачиваясь в клубочек, на моих коленях или груди. Какие же они были крошечные!       Доктор Гринфилд наведывался каждый день, чтобы сделать мне перевязку и задержаться в столовой, где Грегор и Шарль потчевали его лучшими своими блюдами. Блудодействуя за столом, он уходил домой с набитым животом, а значит — и в прекрасным расположение духа. Кажется, он ел за всех в доме, даже в толстый живот Грегора входило меньше еды, чем в скромный животик доктора Гринфилда. Должно быть, у него там находился ленточный червь или что-то вроде того, иначе чем объяснить столь непомерный аппетит?       Что ж, у меня в те дни тоже был аппетит, только в отличие от Гринфилда мне полагались маленькие порции какой-нибудь постной несоленой пищи, от которой ни один здоровый человек не получит удовольствия. Но это было единственным, что мне разрешалось, поэтому я съедал все кушанья с большой охотою, как будто вкуснее нет ничего на свете.       В один день, ставший для меня тем, какие бы я предпочел вычеркнуть из строк своей жизни, я решил спуститься в кухню и попросить у Шарля разрешения взять хотя бы один подсушенный тост, потому что даже чтение не шло на голодный желудок, а до обеда еще было добрых два часа. Однако, запомните, любезные дамы и господа, что это отнюдь не выход — если вы съедите один тост, вам смертельно захочется второго, и вам будет еще мучительнее, чем если бы вы вовсе ничего не ели.       Преодолев лестницу и свернув к кухне, я остановился у двери, поскольку счел неуместным прерывать Грегора, который вкрадчиво сказал:       — Чарли, послушай, что я скажу.       — Да, Грегор? — отозвался Шарль.       — Наш премилый гость… Ты ведь понимаешь, что это — содом?       Меня пронзило насквозь! Если бы я не был таким убогим и смело вторгся в кухню, никогда бы не услышать сей беседы.       — Пожалуйста, подай мне соль, — сдержанно сказал Шарль.       — Чарли.       — Грегор, мы не будем об этом говорить.       — У меня есть достаточные основания полагать, что все, что я видел вчера — правда, а видел я… — Тут Грегор хрипло крякнул, должно быть, вследствие исказившего его лицо отвращения.       — И что же ты видел столь омерзительное? — настойчиво вопросил Шарль.       — Я видел, как ты целовал его руки! Разве можно?       — Хм, целовать руки — нашел преступление!       — Не ёрничай, Чарли, дело серьезное!       — Да, и тебя вовсе не касается.       — Я ведь твой друг, конечно, касается! Так позволь же дать тебе совет, низложить к твоему юному доверчивому разуму истину. Ведь я уже стар, а ты — молод, можешь оступиться. Но поверь, у тебя обязательно появиться та единственная, которая сделает тебя счастливым; ты жених завидный, каждая незамужняя девушка желает твоего внимания, я разве не вижу? Так к чему же губить себе жизнь, когда вокруг столько воздыхательниц?       — Губить жизнь? Я люблю его, Грегор!       — Но это невозможно, сынок! Его нельзя любить.       — Кто сказал, что нельзя?       — Это грех.       — Грех — запрещать любить.       — Чарли, ну не обижайся, не дуйся, ведь я желаю тебе добра! Пусть он такой — пусть за его слабые мускулы, нежную и гладкую кожу, женское лицо, едва заметный кадык и высокий голос будет стыдно природе; в его склонностях никто из нас не сомневался, однако же мы и тогда приняли его…       — Я не ожидал от тебя такого!       — Хорошо! Он уже делал тебе безнравственные предложения?       — «Безнравственные предложения»! Грегор, ты с ума сошел?       — Ну, делал?       — Думай, в отношении кого ты употребляешь столь оскорбительные речи! Он невинен, мягок и стеснителен, о каких «предложениях» ты говоришь?!       — Маска! Он обхитрил тебя, обвел вокруг пальца, а ты — повелся!       — Я признался ему в любви! Я! Он бы никогда на то не решился! Для этого он слишком робок!       — Я волнуюсь о тебе, волнуюсь о девочке! Ты ведь и ее опасности подвергаешь!       — Мы счастливы. И волноваться о нас не стоит, понятно?       — Хочешь, чтобы слухи поползли? Тебя оклеймят позором, перестанут называть человеком, но окрестят, как окрестили его — «существом». Тебе этого хочется разве? Бросай эти глупости, Чарли, ну, поиграл чуток — так образумься уже, хватит! О, Господь всемогущий, как же мне усовестить этого упрямца?..       — Ты говоришь о живом человеке как об отбросе, как о лишнем, как о больном в мире здоровых. Но ты никогда не задумывался о том, что это они неправильные? что это они не здоровы в своем убеждении поработить нашу волю и наши чувства? Уотан — человек. Он так же как и ты, видит, слышит и чувствует. А уж если совершение полового акта с человеком, к органам которого прямо чувствуешь отвращение, естественно и правильно в вашем мире — мне вас искренно жаль!       — Мужчина должен восторгаться женскими прелестями, но никак не мужскими. Господин Шварц глубоко больной человек, и мне его искренно жаль, но ты — ты, Чарли! зачем же ты стал больным? Ты ведь любил женщину…       — Я люблю не пол, я люблю человека.       — Так-то ты любишь, раз уже забыл священную любовь покойной жены!       — Я никогда не забуду ее любви, но ее больше нет, Грегор! Она ушла слишком рано, но не хотела бы, чтобы я был одинок.       — Ну так и найди себе утешение в женщине, к чему тебе этот «теплый»? Он ведь никогда не даст тебе потомства.       — Мне не нужно потомство, у меня уже есть дочь.       — А как же сын? Ты ведь мужчина, тебе нужен мальчик — он продолжит твой род.       — Пусть, кто угодно продолжает этот проклятый род грабителей и разбойников Бланшей, мне то не интересно!       — Вот упрямый!       — Пусть братья занимаются удовлетворением отцовского тщеславия!       — И все-таки, раз тебе так хочется любви, хочется ласки и внимания, найди достойную девушку, осчастливь ее; это будет правильно!       — Если ты мой друг и действительно желаешь мне добра, то поддержишь мой выбор.       — Я не могу поддержать твой выбор, потому что между ног у него кое-что болтается.       — А мне на то решительно плевать! Пусть хоть дважды болтается! хоть трижды! Мне интересен не его пол, но его личность, как же ты не понимаешь?       — Ужели тебе не противно премерзкое мужеложество?       — Ты меня не слышишь…       — Какими сетями он опутал тебя?       — Все равно что говорить со стеною…       — Как тебе в голову пришло сношаться с ним?       — Между нами ничего не было. Пока.       — И хорошо! и прекрасно! Не доводи дело до греха! Одумайся, пока не поздно — пока он не завладел тобою! Ведь он только того и ждет, чтобы затащить тебя в постель, а затем — взять под контроль все твое имущество! Он ведь содержанец, плут — где твои глаза?!       — Замолчи, Грегор!       — В тихом омуте черти водятся — это прямо про него!       — Нам не о чем больше говорить.       — Чарли.       — Оставь меня одного.       — Ну уж нет!       — Прежде чем беседовать со мною, научись разбираться в людях так же искусно, как это делаю я.       — Он знает о твоей способности и специально разыгрывает невинность. На самом деле он торгует собою — помяни мое слово, торгует, как эти продажные кавалеристы!       — Уходи.       — Ну и пожалуйста! Потом не приходи плакаться ко мне, подчас он оставит тебя с носом!       Я успел скрыться в коридоре, прежде чем Грегор покинул кухню. Как горько мне было! Я не мог поверить в то, что Грегор, которого я успел полюбить больше родного отца, думает обо мне так скверно. Я обладал полной уверенностью в том, что домочадцы доверяют мне, считают своим другом… А как неприятно было услышал о себе то, на что я вовсе не способен, чего никогда не делал и не чувствовал! В семье Шарля произошел раздор из-за меня, Грегор был уверен, что я не достоин его любви — боже, меня опять жестоко растерзали! Ах, ну почему же я был так несчастен? «Проклятый орган! — думал я. — Лучше бы тебе отсохнуть и отвалиться, чтобы я стал женщиной и никогда больше не слышал столь оскорбительных бесед!»       Я так и не решился зайти в кухню — был уверен, что мой вид оттолкнёт Шарля, что ему необходимо остыть и побыть наедине со своими мыслями, так как слышал, раздраженный грохот посуды и столовых приборов. Если бы я не был таким боязливым и застенчивым, если бы знал его, как знаю сейчас, непременно бы вошел туда и сказал: «Любимый, вот он я! Излей мне всю свою обиду и горе, положи голову ко мне на грудь и спрячь на ней все свои переживания!»       Но вместо пламенной речи, изложенной выше, я понурил голову и побрел обратно в покои, по пути встретившись с мадам Лелюш.       — Господин Шварц, зачем вы встали с постели?! — изумилась она. — Почему вы плачете?!       — Ах, мадам Лелюш!       — Что? Что такое, милый?       — Я тоже противен вам?..       — Вы? Мне?       Я ничего не ответил, только закрыл лицо руками и разрыдался, как неутешное дитя, которому пообещали конную прогулку, но наказали плетью за сущую безделицу. Бедная женщина ничего не поняла, но утешила меня: довела до покоев и еще раз спросила, в чем сокрыта причина столь внезапной истерики.       — Я не могу иначе, — ответил я, — не могу, потому что женщины… они не противны мне, нет, не противны вовсе! Я обожаю женщин, мадам Лелюш, вы же знаете, как обожаю! Но я никогда не смогу лечь с нею в постель! Не смогу нарушить покоя ее нежной плоти! Я даже представлять этого не могу! Как бы я смог это сделать?..       — Зачем вы говорите это, господин Шварц?       — Потому что я больной! Я — урод! И признаю это, признаю!       — Выходит, вы и Шарля уродом считаете?       — Нет, вовсе нет… он хороший, и он… он не должен водить дела с таким, как я. Господин Бейкер прав — пусть лучше ему быть с женщиной, чем со мною! Ведь он способен любить их, так зачем же ему ступать на сию кривую тропу?..       Мадам Лелюш встала — я решил, что она просто покинет меня после всех тех ужасных слов, какими я покрыл ее благородный слух, — но она лишь прикрыла дверь и вернулась ко мне.       — Не плачь, золотце, — сказала она, погладив меня по лицу. — Ты не один такой, и стыдиться тебе нечего. Ты вовсе не виноват в том, что в нашем бесстыжем любострастном обществе так повелось, что каждому всенепременно обходимо знать, кто с кем спит. Но это дело такое личное, что, казалось бы, должно оставаться при нас — о таком мы с охотою бы умолчали, разве не так?       — Так.       — Это твое дело — с кем тебе ложиться в постель, сыночек. Я, думаешь, в свое время не «грешила»? Еще как! Потому-то после первого — и, к слову, последнего — замужества, увенчавшегося для моего супруга полной моей неприступностью, а затем и скоропостижной смертью… О нет, не бойся, крошка, я вовсе не убила его, хоть и очень хотелось; просто он был уже стариком, и никак не мог впечатлить моего воображения. Так вот, после столь неудачного супружества, меня приняли в своем доме граф и графиня де Дюруа. Там были и другие гувернантки, отвечавшие на мои ласки взаимностью, — ах, они были такими же потерянными душами, заблудшими в мире, где необходимо помнить о том, что ты хорош лишь в том случае, если живешь, как все!       — Вы были с женщинами?..       — Была. — Мадам Лелюш не без озорства ухмыльнулась. — Потому-то мне нечего жалеть теперь, когда старость так незаметно подкралась ко мне. Я счастлива, пусть и отдала всю жизнь на то, чтобы воспитывать чужих детей. Один из них стал моим сыном. Шарль необыкновенный человек. Всегда был таким. И я счастлива здесь с ним, с его прелестной дочерью, которую люблю больше всех на свете, с юношами, девушками и даже с Грегором, хоть он и англичанин и бывает остер на язык. Мы — семья. А если уж и случилась ссора, это еще не повод все бросать и уходить. Потому поборись за свое счастье, птенчик. Шарль не заслуживает того, чтобы ты бросал его. Не теперь, когда он воспрял духом, когда каждый день пишет новые композиции, когда прославляет Господа за ниспосланную ему милость в твоем лице…       — Ах, мадам Лелюш, значит ли это, что вы благословляете нас?       — Ну, конечно, золотце!       — Не знаю, как благодарить вас за эту теплую поддержку, которой вы залечили мое сердце…       — Если тебе станет плохо когда-нибудь, если ты почувствуешь, что тебе необходимо выговориться, что еще чуть-чуть — и ты сдашься, обратись за помощью к старушке Лелюш. Старость — не значит, неосведомленность. И мы когда-то были молодыми, и уж поверь — совершали дела похуже вашего.       Я улыбнулся.       — Понимаю. Потому сказал вам все это… Я не считаю, что вы чего-то не знаете. Можно мне еще раз обнять вас?       — Что за вопросы? — Мадам Лелюш протянула ко мне руки. — Обычно молодежь скрывается от нас, хотя ей следовало бы побольше обращаться к нам за советами.       После того, как она удалилась, я был полон решимости поговорить с Грегором. Мне необходимо было доказать ему, чего я стою, но вопреки всем увещаниям мадам Лелюш, решил извиниться перед ним, покаяться и, как всегда, наговорить излишнее количество унижающих себя предложений.       Найдя его на террасе, с удовольствием смакующего табак, я несмело вышел на ослепительные солнечные лучи.       — Господин Бейкер?       — М? — Грегор обернулся. — А, это вы, господин Шварц! Право, мне показалось, это Дарья, у вас так похожи голоса.       — Я могу присесть?       — Присаживайтесь, конечно.       — Я не помешаю вашему удобству?       — Не помешаете.       Я занял место за столиком, сгорбился и, сложив руки между колен, сказал:       — Сегодня чудесный день. Я очень люблю раннюю осень. Теплую раннюю осень. Она наполняет душу чарующими настроениями, правда?       — Правда, правда, — сказал Грегор как-то отстраненно. Кажется, он был не настроен на серьезную беседу со мной.       — Все желтеет, — продолжал между тем я, — мы с восхищением наблюдаем за старостью и увяданием, но такими же самыми человеческими изменениями совсем не восторгаемся. Это так несправедливо! Ведь, как мне кажется, в природе не бывает ничего отвратительного. Только нас учат думать, словно есть красивое, а есть уродливое. Но все, что создала природа — непревзойденное творение. Просто с возрастом люди становятся слишком малодушны, чтобы принять это. Но много лет назад я сделал одно удивительное открытие. Представьте себе, господин Бейкер, дети так чисты и непритязательны, что не отличат красивого цветка от уродливого, потому что… такого просто не существует. Ах, извините, если утомил вас этой бессмысленной болтовней! Я, бывает, много говорю.       — И красиво говорите!       — Правда? Я всегда говорю то, что чувствую. Оно изливается из сердца.       — А у меня создалось впечатление, словно вы заучили сию речь, уж извините за прямоту.       — Вы — хороший человек, господин Бейкер, я очень уважаю вас. И… не хотел разочаровывать.       — Вы? Разочаровывать меня? С чего бы?       — Я противен вам…       — Вы мне вовсе не противны, господин Шварц, что за глупости?       — Я уеду, и не стану губить жизнь Шарлю. Я слишком люблю его, чтобы подвергать опасности.       Грегора мои слова если не понудили к сочувствию, то определённо точно восполнили в нем тот недостаток отвращения, который был необходим, чтобы окончательно возненавидеть меня.       — Что вы хотите, чтобы я сказал вам, господин Шварц? — спросил он. — «Останьтесь?» Если вы понимаете, что вредите ему, уходите. Если для вас важна лишь постель, так знайте же — Чарли человек великой души. И не стоит напрасно очаровывать его по причине собственной похоти.       — Для меня важна любовь, господин Бейкер. Я бы никогда не стал насильно влюблять в себя кого-то… из-за постели.       — Уверен, вы проделываете сей незамысловатый трюк не только с мужчинами, но и с легковерными дамами, которые ведутся на вашу мнимую чистоту и слезы. Иначе зачем влюблять в себя виконта?       — Я никогда об этом не задумывался, меня не интересует его титул.       — Так спите с конюхами и лакеями, к чему вам любовь виконта?       — Если бы Шарль был конюхом или лакеем, я бы и тогда полюбил его.       — Вы можете рассказывать красивые сказки кому угодно, но только не мне — человеку, прожившему жизнь и много чего изведавшему.       — Клянусь вам, я никогда ни о чем таком не думал…       — Так вы уедете?       — Уеду.       — Нет!       Это был Шарль. Он вышел из дома прямо в фартуке и с полотенцем в руках.       — Шарль! — Я вскочил с места, да так резко, как будто меня ужалили в зад.       — Ты никуда не уедешь, Уотан! Довольно!       — Я не хочу, чтобы из-за меня в твоей семье случился раздор, не хочу, чтобы… такие замечательные люди, которых я так ценю и уважаю, ненавидели меня… Лучше мне уехать.       Шарль кротко возвел глаза к небу: дай Бог терпения.       — Давайте раз и навсегда разрешим сей конфликт, — сказал он, закинув полотенце себе на плечо и поставив руки в боки. — Грегор, тебя может не устраивать наша любовь, могут не устраивать манеры Уотана, но мы с сим сами как-нибудь разберемся, хорошо? А ты, Уотан, как мог так легко сдаться и не побороться за наше счастье?       — Я боюсь сделать тебе больно, боюсь, что все обернется несчастьем. Я люблю тебя, и ты должен отпустить меня.       — Я не отпущу тебя.       — Шарль, я не хочу быть человеком, о котором все думают, что он… что он проклятый обольститель! Я… никогда в жизни таким не был и не буду, но… черт возьми! — Слезы сами брызнули из глаз (слова поддержки, которыми ободрила меня мадам Лелюш, оказались не так сокрушительно сильны, как оскорбления Грегора). — Извините меня… Все, что я говорю, все, что чувствую — для вас фальшь, господин Бейкер, знаю! Но поверьте… я бы никогда не измыслил против вас, а уж тем более — Шарля чего-то дурного.       — Меня слезы не берут, господин Шварц, — бесцветно выдал Грегор. — Это истинно женская уловка. Но вот что я вам скажу — время покажет и все расставит по своим местам.       Он собирался покинуть террасу, но Шарль грубо схватил его за плечо. Я тут же встал между ними.       — Шарль, я молю тебя, не надо! Господин Бейкер, я докажу вам, что я не тот, за кого вы меня принимаете. Но до этого… до этого я бы хотел, чтобы между нами был мир.       Грегор оценивающе оглядел меня с ног до головы, как будто увидел впервые.       — Мир, — сказал он с нарочитой любезностью.       После сего нелицеприятного инцидента, от которого я еще долго не мог отойти, потому что когда на вас возлагают не ваши грехи — это еще больнее, чем узнать о себе правду, я старался не ударить в грязь лицом и тщательно следил за каждым своим словом и особенно — действием. Комфортно чувствовать себя отныне мне предстояло лишь в покоях Шарля — там я мог расслабиться и никого из себя не строить.       Грегор еще долго приглядывался ко мне, говорил со мною сквозь зубы и старался не бывать там, где бывал я. Готов поспорить, что он брезговал мной, как брезгуют юродивыми или бродягами! После того дня, он настроил против меня и братьев-философов, и конюха с садовником, которые отныне были со мною так неприветливы и холодны, что у случайного гостя, впервые посетившего особняк, обязательно создалось бы впечатление, как будто в прошлом я промышлял чем-то преступным, поэтому все так избегают моего общества. Однако я с достоинством снес и это наказание — нарочно не говорил Шарлю, как чувствую себя, когда вижу, что они обходят меня стороною, стараются не замечать и даже не глядеть в мою сторону. Это было моей проблемой, я решил справиться с нею сам; в конце концов, узнай об этом Шарль, нам бы обоим пришлось здесь несладко: он бы рассорился со всеми, а я — я бы открылся им ябедой и подстрекателем, а это отнюдь не входило в мои планы. Я всем сердцем хотел вернуть их расположение, поэтому вел себя очень тихо и старался всем улыбаться, хоть и давалось это с трудом. Попробуйте улыбнуться тому, кто смотрит на вас совершенно строгим неприязненным взглядом. И на коровью лепешку так не глядят, какими взглядами они «одаривали» меня!       К счастью, девушки не поддались на науськивания Грегора, или же — он не посчитал нужным привлекать их к сей несправедливой провокации. Как бы там ни было, а только ни Дарья, ни Варвара никак не изменись против меня — им до сих пор хотелось знать все о жизни в серале и мы только и делали, что сплетничали о знатных фамилиях и ужасных нарядах некоторых особ. Знайте же, что отныне мне весьма совестно за это!       — Ты какой-то грустный сегодня, — заметил Шарль, когда мы сидели с ним в гостиной и пили чай. — Что так тяготит твое сердце, cheri?       — Ничего, — сказал я. — Просто… представляю, как уеду обратно в поместье, как буду скучать по тебе и твоей семье.       — Если хочешь, оставайся здесь.       — А как же моя работа?       — Можешь принимать посетителей у нас.       — Лучше не стоит. Они, бывает, задерживаются допоздна.       — Пусть. Хочешь, я поговорю с Леманном?       — Не надо, Шарль. Все хорошо. В конце концов, кто позаботиться о девушках — Марфе, Аннушке? Они бывают так беспомощны порою…       — Только в следующий раз не кидайся ради них под плеть. Сначала — поговори с Леманном.       — Обещаю, что так и сделаю.       На следующий день, когда Шарль отлучился на кухню, а мы с Мэриан гуляли в саду, стали свидетелями ссоры между братьями-философами. Они набросились друг на друга ни с того, ни с сего! Я был намерен сейчас же остановить сию вздорную свалку, какой бы причиною она не была вызвана. Не знаю, правда, на что я рассчитывал, подчас осмелился подбежать к двум рослым юношам, превосходящим меня и в росте и в весе, но не прошло и секунды, как один из них случайно заехал мне локтем по носу. Я упал на траву, загибаясь от боли.       — Господин Шварц! — испуганно пискнула Мэриан, спрыгнув с качелей и подбежав ко мне.       Обошлось без крови и перелома. Зато — братья отпустили друг друга и переключились на меня.       — Черт возьми, от хозяина влетит! — прошипел первый брат, усиленно стряхивая с моего платья пыль. — Из-за тебя все!       — Из-за тебя! — ответил второй брат, отталкивая его руки от меня, чтобы самому стряхнуть с меня пыль. — Это твой локоть его сшиб!       Так они дергали меня из рук друг друга, как сломанную куклу сестры, за которую им всенепременно влетело бы от отца, пока я не простонал:       — Господа, молю вас! Неужто я пострадал зря? Скажите на милость: в чем причина баталии?       Бросив наконец лапать меня и оглядываться на дом в ожидании прихода Шарля, который, больше чем уверен, вставил бы им обоим по первое число, один из братьев выдал:       — Он больше не любит свою Дарью, но покусился на мою Варвару, quid dedecus!       — Iustum est! — ответил второй брат. — Я никогда не любил Дарью, мне всегда Варвара была люба, но ты нагло отнял ее у меня! O sancta simplicitas!       Украшая свою речь латинскими фразами, нисколько не прибавляющими им ума — как бы парадоксально это не прозвучало, — братья-философы не удосужились увенчать себя и половиной той мудрости, к которой так стремились и которую так рьяно заучивали. Что-то подсказывает мне, что делали они это вовсе не от большой любви к философии, но чтобы впечатлять девушек.       — Дарья слишком худа, потому ты от нее отказался! — кричал первый брат. — Ну? Что у тебя было с Варварой? Было же? Было?!       — Не было!       — Было, говорю!       — Да не было!       — Постойте, господа! — прервал их я. — Во-первых, duos lepores insequens, neutrum cepit, во-вторых, cujusvis hominis est errare; nullius, nisi insipientis in errore perseverare.       Клянусь спасением души, они не поняли ни слова из того, что я сказал, а ведь это были самые известные латинские фразы, какие заучивают дети прежде чем начать говорить на родном языке.       — В-третьих, — продолжал я, пользуясь затишьем, — вы уверены, что девушки любят вас? Они никогда не говорили, что между вами вспыхнули чувства.       — Между нами и не вспыхнуло ничего, — сказал первый брат. — Но в дальнейшем…       — А девушки-то об этом знают? Вы хоть спросили, хотят ли они быть с вами?       — К чему? Знамо дело — наши они!       — Гай Саллюстий Крисп как-то сказал: «Concordia parvae res crescunt, discordia maximae dilabuntur». Насколько вы поняли, любезные судари, подобными варварскими путями сердечные дела не разрешаются. Девушки — не козы, чтобы вы их меж собою делили. Возможно, они уже влюблены в кого-то?       — Да как жа в меня не влюбиться? — самодовольно сказал второй брат, расправив руки в стороны. — Не кривой часом, молодой, любовник — страстный, на все руки — мастер да силою не обделен. Ежели б вы не вмешались, сударь, я бы ему навалял!       — Это я бы тебе навалял! — воскликнул второй брат. — Все кишки бы из тебя выпустил и вокруг шеи бы тебе обмотал, чтобы повестить вон на том дереве вместо качелей!       Мэриан, все это время тихо стоящая около нас и наблюдающая сию оживленную распрю, ахнула — очевидно, никогда не слышала ничего более жестокого.       — Это они так шутят, — сказал ей я, не забывая улыбнуться. — Эх, мальчики… Что же для вас любовь? Что вы дадите девушкам?       — Да все, что пожелают!       — Ой ли?       — А вы бы, — сказал первый брат, — не слишком распространялись о любви, сударь. Знаем мы о вашей «любви».       — Знаем, знаем, — поддержал его второй брат. — И советы нам ваши отнюдь не нужны!       Сказав это, он харкнул в траву, и они удалились. Кажется, помиренные. Пусть не совсем правильно и не так, как мне хотелось бы их примирить, но тем не менее — они перестали размахивать кулаками. И не суть важно, что из общей ненависти ко мне!       — О чем они говорили, господин Шварц? — спросила Мэриан, когда мы пошли с нею проведать наших непоседливых котят. — И почему все так не рады вам?       — О, — сказал я с улыбкою, — девочка моя, тебе это только кажется! Ко мне все очень добры. Давай отнесем котят в дом и спросим у Грегора молока, чтобы накормить наших крошек?       Так мы и поступили. Мне изо всех сил хотелось понравиться Грегору и остальным, поэтому я свидетельствовал им свое глубочайшее почтение, почти схожее с раболепием и еще больше позорящее меня в их глазах. Я едва не лобызал им ноги — и если бы это оказалось уместным, сделал бы и это, чтобы они приняли меня, — но этого было недостаточно. Я должен был сделать что-то еще, чтобы они поверили мне, но чем являлось это загадочное еще, не имел ни малейшего понятия.       — Я вижу, — сказал Шарль, когда мы удалились на берег реки, чтобы устроить пикник, — как ты меняешься, когда появляется Грегор или Степан, но не нужно так напрягаться в их присутствии и во всем им угождать; пусть себе сердятся, раз им так хочется. Главное — мы счастливы. Посмотри, как Мэриан радуется, — Шарль кивнул на девочку, загребающую ручками опавшие листья, чтобы подбросить в воздух. — Она не считает нас дурными, а знаешь почему? Потому что ты был абсолютно прав — дети непритязательны и чисты, они не обременены всеми этими застарелыми условностями. И в отличие от Грегора и остальных она чувствует, что ты — хороший человек и тебе можно доверять.       — Ах, Шарль, рядом с тобой я забываю о всех своих заботах! Все становится для меня таким мелким и ничтожным, когда ты рядом, когда говоришь со мною так спокойно и рассудительно. Спасибо, что стараешься меня подбодрить.       — Я рад, что могу подбодрить тебя, mon amour. Теперь холодно, накинь на плечи одеяло, ни то простудишься.       Да, начало осени ознаменовалось было затяжными дождями — мы даже решили, что до следующей весны не видать нам более тепла, — но спустя неделю огорчения, солнце озарило хмурый небосвод и наново пригрело еще не остывшую от летнего зноя почву. И пусть золотой сентябрь, каждый год с пышной торжественностью вступающий в законное владение землею, успел напомнить о себе, солнце сопротивлялось и по-прежнему еще внушало гордому сентябрю страх. Лето никак не хотело растворяться в небытие, и осень уступила. Поэтому мы, иногда пренебрегающие прогулками летом, отчаянно ловили каждый погожий денек, чтобы насладиться уходящим теплом — устраивали скромные пикнички, уходили на прогулки в лес, где Мэриан собирала шишки и каштаны или гуляли вдоль берега реки.       В один из таких дней Мэриан наивно поинтересовалась, будут ли у нас с Шарлем дети. У меня душа едва не покинула тела, когда она это спросила! Оказалось, нет ничего страшнее того, когда приходится объяснять детям такие вещи. Тем не менее Шарль был, как всегда, спокоен и объяснил девочке, что детей у нас не будет.       — А почему? — расстроенно спросила Мэриан. — Я так хотела сестричку…       — Зачем же нам еще дети, — сказал я дрожащим голосом, — если у нас есть ты?..       — Ну как же? Вам же нужны общие дети.       — Девочка моя, — сказал Шарль с прежней безмятежностью, которой я весьма завидовал, — создать дитя могут только мужчина и женщина.       — А почему вы с господином Шварцем не можете, папенька?       — Потому что у мужчин нет матки. Это такой орган, который есть только у женщины. Он находится у нее внутри. Вот здесь. — Шарль наклонился к девочке и положил ей руку вниз живота.       — И у меня есть матка? — удивилась Мэриан.       — Конечно, есть. Когда женщина готова создать ребенка, в матке у нее появляется малыш — он сидит там, как в домике.       — А когда у меня там появится малыш?       — Когда ты вырастишь, полюбишь достойного тебя человека и вы решите завести ребенка.       — А как малыш попадает туда?       — Когда мужчина дает своей возлюбленной специальную семечку, из которой, как росточек, у нее в животике появляется малыш. Там он спит, сосет пальчик и кушает через пупочек.       Мэриан рассмеялась.       — Как же это, папенька? Разве можно кушать через пупочек?       — Пока малыш у мамы в домике, это происходит только так. Все, что кушает она, питает и его. Поэтому тяжелым женщинам так часто говорят кушать больше — потому что она кушает в этот период за двоих.       — Правда? А что еще делает малыш?       — В основном — спит, но все девять месяцев каждый день растет, чтобы появиться на свет здоровым и крепким.       — Ого-о! И котята так же появляются?       — Любое живое существо, милая.       — Надо же! — Мэриан просияла. — Появление на свет, оказывается, такое волшебное!       — Очень волшебное. — Шарль улыбнулся.       Мэриан была счастлива, я — тоже. Когда она убежала вперед, чтобы нарвать колосков, я выдохнул с облегчением.       — Дыши, Уотси, — сказал Шарль. — Все закончилось.       — Да у меня едва сердце из груди не выпрыгнуло! Дай же я обопрусь на твою руку — боюсь, не дойду до дома, меня до сих пор трясет, колени ходуном ходят, ты только взгляни на это безобразие!.. Ах, как тебе удалось сохранить столь удивительное спокойствие? Ты словно рассказывал ей о букашках!       — Я продумал каждую такую беседу наперед, так что мне было волнительно совсем чуть-чуть. К чему же трястись перед ребенком? Она маленькая, мы — большие, и это наша обязанность. Рано или поздно ребенок задаст сей вопрос, и хорошо, если ему объяснят это правильно, чем так, как в свое время это объяснили мне.       — А как объяснили тебе?       — Так грубо, что до определённого возраста я презрел любую мысль о близости. Мне сказали примерно так: «У тебя будет баба и ты будешь на ней ездить».       — Какой ужас! А мне сказали, что у меня вовсе никогда этого не будет, потому что ни одна женщина не захочет сношаться с больным.       — Боже! — Шарль то ли поморщился, то ли нахмурился. — И почему вокруг нас такие грубияны?       — Не знаю. Наверное, потому что быть грубияном — удобно. Не многие отцы объясняются своим детям, а уж тем более — дочерям, подобные вещи. К тому же — так доступно и мило, как это сделал ты. Домик, росточек, семечка…       — Они просто не задумываются о том, как девушкам это страшно, Уотан. Что им, здоровым и свое отжившим, до волнений дочери, для которой первый раз вступить в близость — пытке подобно? Никто не станет также и сыновьям объяснять, что девушке должно быть удобно, чтобы не было так смертельно больно и страшно. Лучше избежать «неудобных» бесед, чем помочь чужим детям.       — Ах, как совестно за них!       — Очень совестно! Возвращаясь же к отцам и матерям девочек, спешу заметить, что рано или поздно их дочь повзрослеет. А когда повзрослеет и ее выдадут замуж за какого-нибудь неотёсанного юнца или смердящего старика, она просто испугается, не поймет, что нужно делать — это в лучшем случае, в худшем же — решит, что на нее покусились насильно. Лучше объяснить все смолоду, чтобы не причинить больший страх, чем он, вопреки всем словам, завладеет ею. Я не представляю, что когда-нибудь смогу выдать Мэриан замуж! Mort de ma vie, я растерзаю любого, кто пожелает приблизиться к ней! А ведь… имею ли я на это право, Уотан? Нет, конечно! Особенно, если она полюбит… искренно полюбит. Господи, как отпущу я ее в эту неприглядную взрослую жизнь?..       — До этого еще далеко. — Я погладил его по плечу. — Посмотри, какая она еще крошка.       — Но когда-нибудь она повзрослеет. До этого времени я поседею раньше времени!       — И останешься таким же симпатичным, как сейчас!       Шарль рассмеялся.       — Мне так и не удалось завладеть доверием Грегора, — сказал я Шарлю, готовясь ко сну. — Он составил обо мне крайне дурное суждение, но вместе с тем я счастлив, что у тебя такие преданные друзья, Шарль. Они так беспокоятся о тебе — сие не может не вызвать умиление.       Шарль улегся в постель и, смотря мне в глаза, сказал:       — Ты слишком добр для этого мира, Уотан. Что бы не произошло, не перестаешь видеть в людях хорошее. Как тебе это удается?       — Я представляю их детьми. Когда-то им внушили, что они думают неверно, тогда как их мысли являли собою неогранённый алмаз чистого совершенства.       — Ты прав. Имею основание думать, что выражение «по зрелом обсуждении» стоит заменить на «по юном обсуждении».       — Да, точно! — хихикнул я. — Потому что притязающие на разумность взрослые порою бывают такими глупцами.       Шарль согласился с моими словами, и между нами случилась довольно неловкая пауза, сначала ввергшая меня в оторопь, затем — в несвойственную мне смелость. «Неужели сейчас? — подумал я, ощущая щекочущее волнение в груди. — Но готов ли я? Доктор Гринфилд запретил думать о близости ближайший месяц, что же делать? Боже, о чем ты только смеешь допускать мысли? Немедленно воздай ему за все, что он сделал для тебя, жалкий эгоист!»       Я потянулся к губам Шарля, на которых оставил пару легких поцелуев. Он ответил. Я предоставил ему возможность действовать первым, но его руки оставались на моем лице и не собирались двигаться дальше шеи. Это продолжалось довольно долго — я успел изрядно поволноваться. И не только по сему поводу, но и по тому, что боялся, словно мой взгляд станет пустым, каким становится всегда, когда к голове приливает хмель сладострастия, поэтому старался изо всех сил следить за этим, чтобы Шарль не решил, словно я похотливый не в той мере, которая считается уместной. Словом, я нервничал и боялся сплоховать.       Быть может, поэтому совершил ошибку, когда взял его руку и опустил себе вниз?       — Нет, Уотси, — прошептал Шарль, убирая руку. — Не сейчас.       — Почему? — вторил ему я, чувствуя такой силы прилив крови к лицу, что казалось вот-вот — и я умру от стыда. — Я поторопился?.. Я разочаровал тебя?..       — Ты никогда не сможешь разочаровать меня.       — Я не хочу, чтобы ты посчитал меня растлителем! Я вовсе не хотел, чтобы все так вышло! Боже, извини меня, Шарль, ведь я думал, что мы… Господи, какой же я извращенец!       Шарль оторопел.       — Хотеть близости вовсе не стыдно, Уотан. А уж тем более — с любимым человеком.       — Ах, не успокаивай меня, Шарль! — Я спрятал лицо в ладонях. — Страшно представить, что ты обо мне теперь подумаешь!       — А что я должен о тебе подумать?       Не убирая рук от лица, я растопырил пальцы в том месте, где был левый глаз и посмотрел на него.       — Что я мерзкий, похотливый человечишка…       — Я никогда не посчитаю тебя мерзким, похотливым человечишкой. — Шарль взял меня за руки. — Это просто смешно.       — Но что тогда? Почему ты отстранился? Я испугал тебя?       — Я не сделаю этого до тех пор, пока ты не будешь готов.       — Для тебя я всегда готов!       — Я никогда не прикоснусь к тебе, зная, что тебе больно. Раны на спине еще не зажили. И твое воспаление — тебе по-прежнему еще требуется лечение. Сейчас нельзя.       — Уже все хорошо!       — С подобными вещами не шутят, если не хочешь во столь юные годы мочиться под себя, словно старик.       — Ничего такого не будет — обещаю!       Шарль улыбнулся и погладил меня по волосам.       — Мое сокровище, мой любимый, я тоже очень хочу тебя, но мы будем благоразумны и дождемся полного твоего выздоровления. Мы слишком долго и усердно добивались того, чтобы все пришло в нормальное состояние, и я никогда не подвергну тебя такой пытке заново.       — Я так боюсь потерять тебя…       — Знаю, mon amour, знаю, как ты хочешь сделать меня счастливым, но ты никогда не потеряешь меня. Мы — вместе. А уж чем при этом занимаемся — не так уж и важно, правда? Хоть беседуем, хоть смеемся и играем, хоть целуем и ласкаем друг друга; главное — нам хорошо. Видишь — никто ни на кого не сердится, никто ни на кого не обижается, все хорошо.       — О, Шарль, благодарю тебя… Честно говоря, я и сам боялся, что мне может стать хуже, но ради тебя я готов пойти на какие угодно жертвы — знай, я сделаю все, чтобы ты был счастлив!       — Меня бы это счастливым не сделало, Уотан. Что мне за удовольствие видеть твою боль?       — А как же ты сам? Выходит, ты тоже идешь ради меня на жертву, отказываясь от близости?       — Я не животное, Уотан, мне не нужна близость, когда моему дорогому человеку неудобно, когда каждый день он испытывает боль. Я никогда не смогу настроиться, если ты понимаешь, о чем я говорю?       — Да, конечно, понимаю…       — Так вот. Близость не для одного человека, она — для обоих. Оба должны чувствовать себя хорошо и удобно, ты ведь и сам не хуже моего это знаешь. Поэтому сегодня позволь нежно поцеловать тебя, мой драгоценный, мой желанный. Я оставлю поцелуи на твоих бархатных ручках, на нежных пальчиках, на твоей миленькой ямочке между ключицами, на твоих налитых румянцем щеках. А потом, когда ты прикроешь веки — поцелую твои глаза, отражающие твою добродетельную душу.       — Ах, как это волнительно, как красиво! Так значит, все это время ты целовал мою душу? Пресвятой боже, я не слышал ничего более романтичного, чем это! А мне можно поцеловать твою душу?       — Конечно, можно! Мне бы этого очень хотелось.       Так я и поступил. И это оказалось потрясающе, хотя в сущности не отличалось от прошлых моих поцелуев, просто иметь в виду, что сей поцелуй — особенный, так вдохновительно, так возвышенно…       — Как думаешь, — спросил я, — когда мы умрем, наши души встретятся и поцелуют друг друга?       — Обязательно поцелуют, — ответил Шарль, — ведь они до скончания веков будут вместе.       — Ты правда так сильно любишь меня?       — Так же сильно, как ты меня. Но пообещай мне, что мы будем честны друг с другом, что ты не станешь закрываться, что обязательно сообщишь мне о том, что тебе больно. Понимаю, нас воспитывали в строгости, нам внушили, что получать удовольствие от близости — едва ли не смертный грех, а уж близость между мужчинами — и того хуже. Но давай попробуем говорить об этом. Давай обсуждать все, что мы чувствуем, ведь только так мы сможем достичь настоящего наслаждения от близости.       — С удовольствием, Шарль. Я чувствую то же, и теперь мне вовсе не стыдно открыться тебе…