Шесть смертей Уотана Шварца

На следующее утро я проснулся совершенно отдохнувшим, но все еще ослабленным, чтобы пара шагов не показались мне тяжелыми. Голод в сопряжении со внушительными беспокойствами надорвали организм и сказались на оном болезненной немочью.       Я бы вовсе не вставал с постели, если бы не обнаружил себя в ней один, ровным счетом, как и в покоях.       — Шарль?.. — позвал я, чувствуя себя и одиноко и глупо в одночасье. Одиноко по той простой причине, что, если я действительно остался один, значит — Шарль уехал, оставив меня на растерзание этому змею, а глупо — потому что звать человека впустую выглядело довольно жалко.       К счастью, Шарль меня не покинул, но только отлучился в умывальную. Он открыл дверь плечом, так как руки его были заняты чашечкой и ложкой, которой он усиленно что-то размешивал.       — Что, Уотан? — тревожно вопросил он. — Тебе дурно? Зачем ты встал с постели?       — Я потерял тебя, — сказал я. — Решил, что ты уехал.       — Как бы я смог? Я только отошел в умывальную, чтобы приготовить тебе чай и не разбудить ненароком звоном посуды. Должно быть, все-таки разбудил?       — Нет, что ты? Я просто почувствовал, что тебя нет рядом.       — Я уже здесь. — Шарль улыбнулся и чмокнул меня в нос. — Доброе утро, mon amour.       — Здравствуй, — смущенно улыбнулся ему я.       — Как ты себя чувствуешь?       — Благодарю, замечательно.       — У тебя ничего не болит?       — Нет, не беспокойся.       — Тогда присаживайся, чай уже готов.       Я расположился в постели и принял чашку. Чай мне не понравился, но в том вовсе не было вины Шарля. Дело в составе — травах зверобоя и череды, горьковатыми и вяжущими рот.       — Позволь узнать, — спросил я, — почему ты занимался приготовлением чая, но не доктор Гринфилд? Ведь это его обязанность.       — Не то чтобы я ему не доверял, — сказал Шарль, присаживаясь рядом, — просто мне сей человек кажется не совсем ответственным и даже немного беспечным. Отрешенным, если позволишь. О, не волнуйся, я не стал указывать ему на сие качество, по-моему это выглядело бы крайне неблаговидно — выделять недостатки человека, который так помогает нам! Сказал лишь, что помощь не потребуется и что приготовить чай самостоятельно не вызовет у меня никаких затруднений. Для любимого человека — тем более.       — Я не сомневался в том, что ты был вежлив с доктором Гринфилдом. А чай, хоть и неприятен на вкус, но для меня — ароматнее всех изысканных напитков, ведь приготовлен тобою, твоими дорогими руками. Я не знаю, как тебя благодарить, Шарль… Я так многим тебе обязан…       — Выздоровей. Это будет самой большой для меня благодарностью.       Мне все еще было неловко совершать туалет при Шарле, однако он убедил меня в том, что в этом нет ничего такого, что могло бы вызвать у меня столь неоправданно обостренное чувство смущение, а у него — брезгливости. «Ну да, — не без стыда думал я, — после того, как ты мыл за мною горшки, приводить себя в порядок в твоем присутствии уже не кажется чем-то поразительным и из ряда вон выходящим?» Что ж, Шарль по-прежнему не считал это чем-то неприятным, а уж тем более — постыдным; он с прежней заботливостью помогал мне расчесывать волосы, подносил полотенце, когда я умывался, и застегивал пуговицы на рубашке. Ему определенно приносило удовольствие ухаживать за мною. Вскорости и я сам поверил в то, что в принятии его помощи нет ничего зазорного. А уж тем более — что она устыжает кого-то из нас.       Перед завтраком нас почтила своим присутствием Шеннон. Найдя меня в прекрасном расположении духа, она сообщила, что все поданные нам блюда прошли основательную проверку и дегустацию, пожелала приятного аппетита и удалилась. За нею следом зашел Леманн, чтобы рассыпаться в фальшивых любезностях, смерить меня пристальным взглядом и наполнить сердце разрушающей ненавистью и страхом одновременно. «Сколько еще мне придется претерпеть смертей от твоей руки? — думал я, чувствуя себя еще хуже зверька, отчаянно бьющегося в силках охотника. — Сколько еще крови ты из меня выпьешь?»       — Все еще не желаете присоединиться к нашему столу, друг мой? — спросил Леманн Шарля, на что тот ответил:       — Благодарю за оказанные милости, ваше сиятельство, однако составить компанию Уотану в таком случае окажется некому, а ему пока лучше всего сохранять постельный режим и потреблять блюда, наиболее всего щадящие желудок.       — Нисколько не умаляю лишений нашего друга, имеющих касательство к неспособности принимать пищу, не задумываясь о ее щадящих свойствах, но для чего же морить голодом себя, ваша милость? Каким вы в таком случае вернетесь к дочери? Право, она вас совсем не узнает! Потому пожалуйте хотя бы на ланч.       — Благодарю, mon ami, но не примите за оскорбление мой отказ. Уверяю вас, он продиктован самым искренним желанием оказать поддержку нашему другу.       — Боитесь яда?       — На свете есть вещи, ввергающие меня в куда более непередаваемый ужас, и яд — не входит в их число.       — В чем же тогда дело?       — Как я прежде указывал, не хочу оставлять Уотана в одиночестве.       — Ах, всем бы иметь таких друзей, как вы! Цени это, Уотан. Что ж, до встречи и приятного аппетита.       «И действительно, — подумал я. — Иди отсюда».       Во время завтрака, на который Шарлю подали яичницу с салом и пышные булочки с корицей, а мне — куриный бульон, яичные белки и подсушенные тосты, я едва не заглотил эти, с позволения сказать, блюда вместе с тарелками и столовыми приборами.       — Извини… — сказал я Шарлю, заметив за собою неприличное чавканье.       — За что? — Шарль широко улыбнулся. — Я так рад, что тебе лучше. Кушай на здоровье!       После трапезы к нам зашел доктор Гринфилд — сначала апатичный и даже немного ленивый он неожиданно оживился, словно его наконец хорошенько встряхнули за плечи.       — Это немыслимо! — воскликнул он. — Должно быть, доза и вправду была не критичной!       — Я поправляюсь? — спросил я.       — Еще бы, господин Шварц! То, как вы чувствовали себя вчера и как чувствуете теперь — чудеса! Вы, — обратился доктор Гринфилд к Шарлю, — использовали какую-то магию? Какие-то снадобья?       — Никаких снадобий, доктор Гринфилд, — сказал Шарль. — Только то, что вы прописывали.       — Быть может, князь Леманн посодействовал?       — Нет.       — Но как же это в таком случае возможно? Отравиться ядом и почти уже встать на ноги на следующий же день! Я отказываюсь в это верить! Вы только взгляните, язвы во рту уже заживают, им словно не второй день, но как менее — неделя! Вам очень повезло, господин Шварц! Должно быть, юный возраст сказался.       — Единственное изменение, — серьезно проговорил Шарль, — которое я случайно заметил, когда господин Шварц почивал, это — невольные судороги пальцев, доктор Гринфилд. Возможно, яд повлиял?       Я едва сдержал ту обжигающую волну поднявшегося к голове адреналина, чтобы Шарль ничего не почувствовал.       — Возможно, — поджал губы доктор Гринфилд. — А вы весьма наблюдательны, ваша милость. Уверены, что это были именно судороги?       — Пальцы сжимались и искривлялись противоестественно в соотношении с природными межфаланговыми складками — внутрь.       — Удивительно!       — От чего же это?       — Шпанка такое сотворить не могла.       — И все-таки?       — Кто знает? В различных дозах различные же яды действуют совершенно индивидуально. Кто-то умирает, кто-то — выживает; кто-то мучается животом и рвотой на протяжении нескольких дней, у кого-то — оных и вовсе не наблюдается; у кого-то возникают легкие ведения, кто-то — видит умерших родственников…       Предоставив еще достаточно примеров воздействия яда на человеческий организм, доктор Гринфилд провел осмотр: ощупал мой безобразно втянувшийся живот, послушал его в трубку, осмотрел низы и сказал, чтобы я продолжал пить тот противный чай, который, как заявлено, избавит мочевой пузырь от воспаления, которым я по-прежнему еще мучился.       — Приношу искренние извинения за вчерашнюю сцену, — сказал Шарль доктору, когда тот собирался нас покинуть, — я погорячился тогда.       — Да бог с вами, мсье Бланш, вы совестливый малый. А я — доктор, и привык к подобным реакциям, совсем мне не удивительным. Но будьте же покойны — ваш друг, при соблюдении всех предписаний — диеты и принятии нужных лекарств — совсем скоро пойдет на поправку. Всего доброго, господа!       Тогда я не знал, что во столь короткий срок меня исцелило. Да и Шарль, при всем его поразительно тонком и дальновидном уме, не смог определить того чудодейственного средства, которое так повлияло на мой организм; ведь все, что я принимал — не более чем самые обыкновенные травяные сборы, оказывающие первую помощь при отравлении.       По доброте душевной и не знанию правды, мы с Шарлем приписали все заслуги доктору Гринфилду. Чуть что — превозносили его в своих беседах и горячо благодарили, однако должны были воздавать все хвалебные излияния той сокрушительной и неподвластной ни одному яду и проклятию силе. И сила эта — любовь.       Почти сразу после завтрака у меня снова начали тяжелеть веки. Шарль попросил меня не томить себя и прилечь отдохнуть.       — А как же ты? — спросил его я. — Что будешь делать?       — Буду наблюдать за тобой, — пошутил Шарль, — за тем, как сладко ты спишь!       — О, все что угодно, только не это, молю тебя!       — Не беспокойся, я не собирался заниматься ничем подобным.       — И правильно. Я отвратительно открываю рот, когда сплю. Что, если я стану храпеть? или — того хуже! — пускать слюни?       — Как же ты себя не любишь! Ну ничего, вскорости мы и с этим недугом справимся. Ну, приляг.       — Нет-нет! Спать, как только проснулся, как-то… неправильно.       — Завсегда доверяй своим ощущениям. Если клонит ко сну, значит — тебе необходимо набраться сил. Естественно, что после стольких потрясений твое тело еще недостаточно восстановилось, ему нужен покой.       — А как же Элизабет? Она пожалует, а я — сплю. Нехорошо!       — Лучше уж выспаться перед ее визитом, чтобы потом не винить себя в сонливости. Приляг, она не скоро еще приедет.       Я послушно лег в постель. Шарль прилег рядом. Наши лица были достаточно близко, чтобы поцеловать друг друга. Но мои нарывы еще недостаточно зажили, поэтому Шарль заботливо обходил мои губы поцелуями, и в целом был исключительно бережен со мною. Ах, как не доставало мне его поцелуев! Я был готов принимать их и днем и ночью в самых поразительных количествах.       Раньше бы у меня не достало смелости прикоснуться к его усикам, зато теперь я сделал это, и затрепетал от нежности. Сколько раз изображая на бумаге эту, безусловно, очаровательную деталь его внешности, столько раз и испытывал приятное волнение.       Я легонько хихикнул, вспомнив, что позволил себе как-то подумать о его усиках!       — Что? — спросил Шарль. — Почему ты смеешься?       — Ничего, — сказал я, — глупость, не заслуживающая внимания. Я вообще не должен был вспоминать о ней.       — Мне можно сказать — я пойму.       — Это очень стыдно, Шарль, о таком не говорят!       — Ну, скажи. Мне ведь — не кому-нибудь.       — Я боюсь, что после этого ты сочтешь меня невежей.       — В таком случае я сгораю от любопытства!       — О, как это несообразно, как недостойно…       — Ну?       — Я думал, что ты… о, нет, я не могу этого сказать! Ты обидишься на меня — как есть, обидишься!       — Ты думал, что я…       — Что ты похож на котика, — выпалил я и зажмурился, как будто закрытые глаза скрыли бы меня от позора.       — На котика? — Шарль не сдержал смешка. — Как это трогательно, а почему именно на котика?       — Из-за усиков.       — Ну и что в этом такого страшного? Почему ты боялся признаться в этом? Мило ведь получилось!       — Ты, верно, не хочешь меня обидеть, поэтому так говоришь. Ах, прости меня, Шарль, я не думал ничего плохого, эта мысль пришла ко мне в голову совершенно не по насмешливому или зловредному умыслу! Это было по-доброму, честно!       — Мне лестно это сравнение, Уотси. Разве ты можешь измыслить против меня что-то нехорошее?       — Никогда!       — Ну вот. Значит, я не могу на тебя обидеться.       — Быть может, тоже придумаешь для меня какую-нибудь ассоциацию? Это будет честно.       — И нетрудно. — Шарль ухмыльнулся.       — Правда? Ах, ты также что-то уже про меня придумал?       — А тут и думать нечего. Ты — нежный лавандовый цветочек, наполняющий мои легкие ароматом покоя и свежести. Лаванда имеет целебные свойства, ровно как и ты, ведь ты исцелил мое сердце, которым до встречи с тобою владела беспросветная черная тоска. Я впервые повстречал мужчину, красивого и внутри и снаружи. Ты — чудо.       — О, Шарль…       — Ты — мое лекарство, услада моих глаз и моей души, mon amour, mon coeur.       Я прижался к нему, чувствуя, как мое собственное сердце разрывается от невозможности поверить ему все свои тайны, от страха навсегда потерять его этой лишенной всякого смысла отсрочкой…       Мы полежали еще тихонько, прежде чем мои веки снова стали предательски опускаться.       — Мне так неловко… — прошептал я. — Я ужасный компаньон…       — Еще успеем насладиться обществом друг другом, — вторил мне Шарль, — впереди целая жизнь.       — Мне не хватит целой жизни, чтобы насладиться твоим обществом.       — И мне. Однако для того, чтобы наслаждаться, нужно выздороветь. Закрой глаза.       Я исполнил его просьбу, и вздрогнул, когда почувствовал сначала на одном веке легкое прикосновение его губ, а затем — на втором. Мурашки пошли по коже…       — Когда мы впервые встретились на том вечере, — сказал Шарль, — мне почудилось, что я уже где-то видел тебя. Где-то видел твои глаза. Я принялся вспоминать, где бы мы могли встретиться, но… нет, вскоре я понял, что ошибался. Твои глаза — исключительны. Ну, отдыхай, сокровище, я буду рядом.       — Только закрой мне рот, если он вдруг откроется.       Шарль рассмеялся.       Я проспал совсем немного — не знаю, что послужило тому причиною, быть может, я знал, что сейчас не самое подходящее время для сна, однако, когда проснулся, застал Шарля за увлеченным сочинением письма. Я потянулся.       — Что ты делаешь?       — Уотан! — Шарль тотчас отложил бумагу и перо на прикроватный столик, чтобы поцеловать меня в щеку и потереться носом о мой нос. — Зачем ты проснулся? Поспи еще.       — Я отдохнул, не волнуйся. Так что ты пишешь?       Тогда Шарль показал мне листок, на котором расположились хаотично пляшущие по ровно расчерченным линейкам ножки нот — совсем мне непонятные.       — Что это? — спросил я. — Новое произведение?       — Да, — сказал Шарль, — пытался кое-что сочинить.       — Извини, я не хотел помешать твоему вдохновению…       — Ты и есть мое вдохновение.       — Правда? — Я засмущался. — Благодарю тебя… Ты тоже очень вдохновляешь меня! А что это будет за композиция? Если она вдохновлена мною, то, вероятно, выйдет грустной.       — Почему же? Совсем наоборот — я планирую сочинить что-нибудь веселое, чтобы порадовать тебя. Как ты себя чувствуешь?       — Рядом с тобой — словно в раю. Но я так беспокоюсь о Мэриан. Должно быть, она так обижена на меня, ведь я отнял у нее тебя. Как бедная девочка засыпала вчера ночью без твоих тепла и ласки?       — Ты просто недостаточно хорошо ее знаешь! Она со слезами на глазах просила меня вчера помочь тебе. Знаешь, как она тебя любит? Когда говорит о тебе — твоем мягком голосе и хрупких прикосновениях — ее невозможно остановить! Впрочем, в этом мы с нею похожи.       Я хихикнул. Представлять, что к тебе благоволит это крошечное душистое создание, сердечко которого тем не менее вмещает в себя столько любви, вдвойне умильнее и сладко, учитывая, что оно произведено на свет твоим любимым человеком. Но всякий раз позволяя себе углубляться в размышления о девочке, я вспоминал ее мать. Что бы сказала эта святая женщина, узнав о нашей с Шарлем любви? Если с небес она видит нас, злиться ли на меня? ненавидит? ревнует ли к мужу? Мне хотелось верить, что в том месте, где она теперь пребывает, не существует земных предрассудков; что там душам нет дела до пола, но есть дело до истинной любви и добродетели; что ее душа осталась такой же чистой и непритязательной; что она искренно радуется за нас. Ее муж наконец избавился от многолетней хандры по человеку, которого больше никогда не вернуть, а дочь — не будет обделена материнской заботой в моих надежных руках…       — Я так скучаю по ней, — сказал я Шарлю. — Быть может, прикажешь, чтобы за ней послали?       — Ты уверен, — спросил Шарль, — что готов к ее неусидчивости? Тебе бы в покое побыть, а Мэриан станет болтать без умолку.       — Разве она может помешать моему покою? Меня быстрее изведет чувство беспокойства, что ее нет рядом. Пожалуйста, пошли за ней — у меня сердце не на месте!       — Мне и самому не достает ее. Но в таком случае мне придется покинуть тебя. Отныне я здесь никому не доверяю, и отправлюсь за нею сам.       — Конечно, поезжай.       — Но могу ли я оставить тебя одного?       — Я прекрасно себя чувствую. А там — и Элизабет пожалует. Я совсем не буду одинок.       Поцеловав меня в макушку, Шарль облачился в дорожное платье, в котором прибыл вчера утром, и покинул поместье. В его отсутствие я не знал, чем себя занять: отлеживать бока скучно, рисование — шло тяжело, так как у меня изрядно ослабли руки; оставалось только чтение, но и оно не принесло мне удовольствия — сосредоточиться на ярких событиях в романе, когда в собственной жизни твориться хаос, сказать по правде, нелегко.       Что ж, «скрасить» мое одиночество пожаловал князь Леманн — чего я и опасался.       — Что вам нужно? — встав с постели, спросил его я. Должно быть, достаточно затравленно, потому что он, заложив руки за спину, сказал:       — Ты обо мне весьма скверного мнения — это оскорбляет; однако я бы доставил себе удовольствие посетить тебя раньше, если бы не преграда в виде сторожевого пса в лице твоего нынешнего ухажера. Думаю, ему ни к чему видеть сцен, которые ты обязательно устроишь после того известия, с каким я пожаловал к тебе.       — О чем вы говорите?       — Видишь ли, дознание ведется с той самой минуты, как о твоем состояние стало известно Шеннон.       — Вы прекрасно знаете, кто отравил меня.       — Правда? — Леманн изобразил удивление — на сей раз довольно фальшивое. — И кто же?       — Вы.       — К чему бы мне травить своих шлюх? Тебе не кажется, что это было бы немного нерационально с моей стороны?       — Вы специально использовали малую дозу, чтобы только отравить, но не довести означенную потребность до крайности.       Леманн прищурился.       — А ты осмелел. Не боишься, что я отвечу?       — Я устал, ваше сиятельство! Устал принимать от вас удар за ударом! Бейте! насилуйте! да хоть и вовсе убейте — мне уже все равно! Вы не сделаете мне больнее того, что я уже снес под отравленной сенью этого проклятого поместья!       Несмотря на явную у меня истерику, Леманн продолжал изображать безразличие:       — Побереги силы, они тебе еще понадобятся.       — У меня больше нет сил! Вы истребили во мне все, что было!       — Отравитель будет найден в самое ближайшее время; под подозрением уже двое — та, что приносила тебе воду, и та, что приносила еду. Мотивы их не подкреплены никакими вразумительными доводами — кто приказал это сделать, когда и во сколько. Ничего пока не ясно. Однако их держат под стражей и ведут самое основательное следствие.       — Я слышу это — и еще живу! Как вы можете?..       — Я не понимаю твоих притязаний.       — Не претворяйтесь хотя бы со мной! К чему весь этот фарс?       — Я бы посоветовал тебе следить за языком, ведь под подозрением твои любезные товарки — Марфа и Анна.       — Что?!       — Марфа исправно носит тебе воду, а Анна — приносила в тот день еду.       — Вы не сделаете этого! Все знают, что они помогли мне вчера! Что Аннушка отправилась за доктором, а Марфа — осталась со мной и выхаживала, как могла! Причините боль мне! Заставьте страдать меня, но их не трогайте!       — Следствие ведется.       Леманн собирался уходить, но я встал у него пути и даже осмелился вцепиться ему в грудки.       — Прошу вас, ваше сиятельство! Умоляю вас!       — Что ты хочешь, чтобы я сделал, Уотан? Взял всю вину на себя?       — Отпустите их! Казните лучше меня!       — О, это невозможно! Ты — живой в мире мертвых. Твоя жизнь стоит десять их жизней.       — Каждая жизнь ценна одинаково! Смилуйтесь, накажите меня, но отпустите девушек, они не виноваты в том, что я сделал!       — М-м, — Леманн отвратительно улыбнулся, — а что ты сделал?       — Я учавствовал в той дуэли и…       — И?       Я сглотнул и, отведя взгляд, едва слышно сказал:       — Поцеловал вас…       — Разве ты целовал меня?       Леманн взял меня за лицо; я был готов поклясться, что он предпримет еще одну попытку вонзить свои острые губы в мой рот, заблаговременно отзывающийся болью на сие не сбывшееся еще намерение. Но вместо поцелуя, который и на сей раз окончился бы моим сопротивлением, он спросил:       — На что ты готов пойти, чтобы их отпустили?       — Я готов на все, — сказал я. — Отдайте меня «графу», отдайте самому жестокому человеку в государстве, но смилуйтесь над ними.       — Хм, что еще может предложить проститут, как не собственную натуру? Больше ничего нет за душою?       — Это единственное, что вы примите.       — Снова оскорбляешь!       — Лишь излагаю факты.       — Что ж, ты дал слово. Я придумаю им какое-нибудь извинение. Что же до тебя, то ты обязательно получишь то, в чем изъявил желание.       Когда он покинул меня, я не знал, куда деться: отыскать девушек? отыскать Шеннон? оставаться здесь и надеяться на его честное слово? Я мерил комнату шагами, пока у меня не закружилась голова и не затряслись ноги. Занятый мыслями о товарках, я совсем забыл о самом себе. Не знать, что тебя ждет, но знать, что оно свершиться, еще хуже, чем не знать вовсе. В какой день? В какой час? А только самое главное — что? какое страшное несчастье ждет тебя?       Тогда я, конечно же, не знал, что злодейство сие свершиться спустя считанные мгновения, когда Шарль еще не успеет вернуться, а я — как следует свыкнуться с мыслью о грядущем наказании…       В покои вбежали товарки — глаза у них были как у одной большие и испуганные. Аннушка прижалась ко мне, она вся трепетала. От волос ее пахло подвальной сыростью, а руки были так холодны, как будто она скоблила посуду в ледяной реке, — бедняжку никак держали в темнице!       — Аннушка! — сказал я, обнимая ее. — Моя дорогая, прости меня! Я не знал, что он сделает это!       — Помоги Марфе! — сказала Аннушка. — Меня помиловали, а ее — не отпускают!       Тогда я еще раз оглядел девушек и понял, что явились все, кроме Марфы.       — Где она? — спросил я.       — Ее повели во двор, — сказала Евдоша. — Там уже и плаху установили! Что, если ее казнят? Тебе удалось уговорить хозяина ходатайствовать за Аннушку, так помоги же и Марфе!       Не теряя времени даром, я выбежал из покоев вслед за девушками во двор, где уже собралась вся челядь. Мы едва протолкнулись сквозь плотно стянувшееся кольцо, чтобы пройти к конюшне, возле распахнутых ворот которой действительно поставили плаху. На ней с обнаженным верхом на коленях стояла Марфа. Она закрывала руками грудь, лицо ее было бледно, губы — в крови.       — Марфа! — Я кинулся к ней и, опустившись на колени, прижал к себе. — Марфа, я выручу тебя!       — Уходи, Уотан, — пробормотала она, отстраняясь от моих поцелуев и объятий. — Уходи, ни то и тебя, чего доброго…       Марфа резко замолчала и опустила голову, когда из толпы вышел Леманн. Следом за ним — Семен.       — Не троньте ее! — воскликнул я, закрывая Марфу собой. — Вы же обещали!       Леманн прошел вперед, Марфа съежилась — как она его боялась!       — Я смиловался над этой дрянью, — сказал Леманн, — хотя должен был отправить на эшафот.       — Вы — дрянь!       Я совсем потерял рассудок! Когда в порыве ярости выкрикнул это, челядинцы смешались и оттого притихли — смелость, в которой у них чувствовался недостаток, но которую проявил я супротив Леманна, стала определенной сенсацией для них. Бедные приниженные люди таращились друг на друга — мол, как дерзок этот мальчишка или, быть может, глуп. В сложившихся обстоятельствах последнее мне подходило куда больше.       Человек, которому наказали провести наказание — я понял это потому, что в руках он сжимал плеть, — также уставился на меня глазами, охваченными едва ли не животным страхом.       — Все, — сказал Леманн, — что ты говоришь, не имеет ни малейшего смысла.       — Я не позволю вам обидеть Марфу! — ответил я. — Все, что произошло — моя вина!       — Она останется здесь, а бич будет порхать в воздухе над ее спиной столько раз, сколько она того заслужила, хочется тебе того или нет.       — Будь по-вашему!       Я встал с колен, снял рубашку и бросил на землю, прежде чем вновь накрыть Марфу собою.       — Что ты делаешь, Уотан? — прошептала она, сопротивляясь. — Не смей! Слезь с меня сейчас же!       Тем не менее я не сдвинулся с места, только посильнее вонзился пальцами в плаху.       И больше не смотрел на Леманна. Потому не увидел, как он сделал знак слуге, чтобы тот приступил к экзекуции.       Готовый к первому удару, я стойко снес его, не пошатнувшись и не обмякнув на измученной Марфе, которая испуганно вздыхала всякий раз, как плеть гуляла по моей спине. В отличие от Марфы, я не боялся — страх заглушила боль. Я стискивал зубы, но не позволял себе даже стонать. Не хотел доставлять Леманну такого удовольствия.       В первые несколько ударов он стоял неподвижно, лишь затем позволил раздраженной гримасе исказить лицо.       — Бей сильнее! — приказал он.       Боль от вялых ударов слуги, которому, по всему видно, мой геройский поступок внушил благоговейное уважение, никогда не сравниться по силе с той, какую я получал в детские годы, когда страдал раком и спину увенчивали опухоли. Теперь все изменилось. Однако я все еще был крайне слаб после отравления.       — Заставь его кричать! — воскликнул Леманн, теряя терпение. — Пусть корчится от боли!       Слуга ударил сильнее, я застонал сквозь зубы — он попал в аккурат в ранее раскроенную рану.       — Держись, родненький! — прошептала Марфа. — Держись, маленький! Не падай ему на потеху, обопрись на меня!       Марфа ухватила мои предплечья, а я уже едва стоял на ногах. Слабость сделала мое тело вдвойне тяжелее. Я терпеливо, стараясь не обращать внимания на тошноту, ждал завершения наказания, и всенепременно бы его дождался, если бы не слуга, бичующий меня. Он отбросил окровавленную плеть на землю и прохныкал:       — Не могу… убейте, барин, не могу…       — Нерадивые ублюдки! — выкрикнул Леманн. — Пошел прочь!       Он остервенело скинул с себя камзол и, засучив рукава, подобрал плеть, которой нанес мне такой силы удар, что перед глазами взвились белоснежные всполохи. Затем последовал второй удар, третий, четвертый… Я обязательно сполз бы на бок, если бы Марфа не держала мои руки.       Леманн хлестал меня так, словно старался выбить из меня душу.       Я закричал.       Марфа что-то шептала мне, как-то успокаивала, но я уже не стоял на ногах, я без сил обмяк на ее обнаженной, вспотевшей от жара моего изнуренного тела спине. А пытка все не заканчивалась. У Леманна самого уже почти не осталось сил, но он все размахивал и размахивал плетью. Пока наконец не превратил мою спину в развороченный кусок мяса.       Мне не хватало воздуха, а только отныне я боялся вдохнуть, поэтому дышал неглубоко и часто, чтобы не потревожить раны. В какой-то момент я просто сбился со счета — по ощущениям ударов, пришедшихся на мою спину, было около тридцати с лишним.       Леманн наклонился ко мне, едва что-то соображающему, и прошипел:       — Я — самый жестокий человек в государстве. Надеюсь, теперь ты достаточно понял это, чтобы в следующий раз сопротивляться мне?       — Я… — задыхаясь, выдавил я, — ненавижу… тебя… Будь ты… проклят…       Леманн улыбнулся с насмешливой беспощадностью: как смешны и жалки твои слова! чем ты можешь ответить, ты, ничтожество? Нет, он не верил в то, что я на что-то способен. Он знал, что я слишком слаб, чтобы совладать с ним. А я не верил в то, что ничего не сделаю. Никак не отомщу.       Я дождался, пока он удалится в сопровождении Семена, чтобы наконец сползти со спины Марфы и рухнуть на землю под вопли челядинцев.