Куколка и старый журавль

      Куколка на старого журавля смотрит, видит, как скрипят его не скрытые клювом зубы от боли, что тонкие-тонкие тростниковые ноги уже не двигаются, как надо, что крылья рук, когда-то поражавшие своей силой, не уносят больше в лазурные небеса, что взгляд уже подёрнулся поволокой прожитых лет и своей отгоревшей давным-давно щебечущей юности.       Старому журавлю уже за сорок, старый журавль уже не танцор. Куколка смотрит, как он разогревает одеревеневшие за ночь мышцы и не может перестать вспоминать. Когда журавль был ещё молод и не имел этой страшной старой приставки к имени, когда был просто Лёшенькой Журавлёвым, журавушкой, студентом хореографического, с которым на одной из репетиций ему — тогда ещё не куколке — свезло познакомиться. Они тогда готовили массовку для какого-то спектакля, не то оперы, не то музыкальной постановки, много работали, прогоняли раз за разом под сухой счёт классы, шептали друг другу ворчливые глупости и шли после бесконечных занятий бродить по набережной. «Вниз по холмам, за реку и направо». Куколка молчаливо перекатывает эти слова звонкими камешками на языке, но ни слова не говорит — завода в нём сейчас совсем нет.       Куколка ещё помнит, какого это быть живым, когда ноги болят от быстрого танца, как одна рука сжимает другую, какого это — чувствовать каплю полёта в миг перед тем, как его поймают в поддержке. Куколка помнит, как улыбался ему старый журавль, когда они, оставаясь вместе на пыльном театральном чердаке, танцевали, отрабатывая партии и представляя на месте друг друга своих постоянно сменявшихся балетных партнёрш.       Куколка, наверное, тогда в него и влюбился, в глупого и милого-милого Лёшеньку Журавлёва, который изображал Джульетту, когда они играючи передразнивали зазнавшуюся первую пару.       Куколка тогда и подумать не мог, что всего через какой-то год с небольшим его журавушка сам станет премьером. И не где-то, а в самом что ни на есть настоящем «Щелкунчике».       Куколке тогда было двадцать, звали его по имени, и он спешил на премьеру своего журавля. Полный зал, оркестр, журналисты! Куколка нёсся по заледеневшему тротуару и увидел, как в мелькавшей перед глазами киноплёнке, как споткнулся, вылетая на проезжую часть прямо под колёса автобуса. Скрип тормозов кровотечением скрипок ударил его в ладони. Тонкие стопы, растерявшие пуанты, разорвало кровавым крещендо.       Журавушка его тогда не дождался. Искал в зале, искал в комнатах общежития, искал, обнимаясь с умирающими букетами, по всем друзьям и знакомым, пока через третьи-четвёртые-пятые-поворот! руки, что куколка — Илюша Липин — попал в больницу. Что он в операционной. Что под колёсами автобуса раздавлено его светлое балетное будущее.       Журавушка ночевал тогда в приёмном отделении, наплевав на вечернее представление, на внешний вид и утреннюю репетицию, ждал, когда к куколке можно будет прийти. Старенькая медсестра пустила его на час раньше положенного. Куколка дремал под капельницей, бледный и фарфорово-тонкий. Ноги прикрывало одеяло, только журавль видел, что обрывалось оно слишком рано. Куколке не собрали разбитые ноги. Журавль чувствует себя предателем, падая на колени у панцирной больничной койки.       Куколка журавушку своего прощает, как прощает ему неловкие свидания с милой-милой Леночкой из группы с бывшего потока, они ведь друзья, какие у него вообще могут быть претензии. Куколка зарывается пальцами в журавлиные перья-волосы, гладит затылок, смотрит пронзительно и улыбается. Куколка под обезболивающими, и ему легко-легко, только у сердца серебряной иголкой зудит мысль: кто-то теперь точно станет лишним.       Мать будет плакать. Отец — кричать. Они ведь сразу сказали ему, что все эти танцы — дурной спорт. Но он убежал. И встретил своего журавлиного царевича, голодранцем вытанцовывающего в массовке. Куколка его уже давным-давно любит, смирившись с одиночеством и безумным канонадным боем сердца от каждой улыбки. Журавушка любит Леночку, балет, классическую музыку и самым краешком души — Илюшу Липина.       Куколка едва ли понял что-то, когда ему, только очнувшемуся после операции и механически гладящего руку скорбящего подле журавушки, объясняли, что с ним произошло. Автобус раздавил его ноги, читай, будущее, надежды и ожидания, переломил косточки так, что и не собрать уже. Это ведь не льдинки и «Вечность», в конце-то концов. Протезы можно будет поставить, деревянные, а какие вы ещё хотели… Может, даже встать на них выйдет, но не танцевать. В балет ему путь теперь заказан, кому там нужны его осколки? Доктор, усатый и бессонный, со вздохом говорит, что повезло ещё, что Куколка молодой и только из института, а потому не отвык учиться, что можно пойти на второе высшее и поменять специальность, пока не поздно… Он много что говорит, но Куколка понимает, что плачет, только когда журавушка утирает его, почему-то мокрые и липкие щёки.       Куколка медленно катится по больничному коридору. Его кресло скрипит, время вокруг скрипит тоже, пока около лестницы его ждёт журавль. Куколка видит в его глазах колючую проволоку вины и скорби, невыплаканные слёзы и горькую решимость. Куколка подбирается в своём скрипучем кресле, держит спину, как на классах, держит лицо, крича внутри. Журавль одними глазами плачет навзрыд, а твёрдыми руками помогает перебраться на стул, пока сам он спускает каталку. Куколка комкает пальцами культями висящие штанины брюк. Собственная беспомощность удавкой сдавливает шею.       Дома — а Куколка теперь живёт у Журавля дома, это не обсуждается — тихо и гулко. За окном кухни — мутная зимняя дымка, родителей Лёши ещё нет, только мохнатая кошка заинтересованно обнюхивает колёса каталки. Неловкость висит в воздухе, паутиной сдавливая грудь. Наконец Ляська — кошка — запрыгивает Куколке на колени, и время сдвигается с места. Журавушка начинает хлопотать: ставит на плиту кастрюлю с супом, уносится куда-то в комнату в поисках сменной одежды, с грохотом достаёт из шифоньера свой старый свитер и спотыкается об ковёр, разом теряя вид победителя, стоит ему наткнуться на смешливые взгляды двух пар глаз: кошачьих и человеческих.       Журавушка ворчит, перетаскивая его из каталки в кресло, и замирает, стоит тому усесться поудобнее. Картина перед глазами слишком больная и рвущая на куски: Куколка сидит точно так же, как сидел и до аварии. Подпирая голову ладонью и улыбаясь лукаво, словно ему известны все до единой журавлиные тайны. Ляська бодает его свисающую с подлокотника руку, призывая погладить, и всё это так просто, тихо и по-домашнему, что внутри Журавля что-то с треском ломается, и он отмирает, бегом бросаясь на кухню, чтобы скрыть слёзы, комом вставшие в горле.       Ничего уже не будет просто. Ничего уже не исправить, не собрать по частям, чтобы стало, как прежде.       Куколка молчит, но по его щекам стекают слёзы. Хрупкая стеклянная «вечность» ломается с грохотом, оступившись от подножки твари-реальности. У Илюши Липина не остаётся сил.       Ведь внутри он уничтожен до основания.       Новый год подбирается мучительно быстро. Лёшины родители уезжают к родственникам в соседнюю область, Илюшины — разорвали все отношения и видеть его не хотят. Поэтому Журавль берёт дело в свои руки и добывает приглашение на дачу к общим друзьям, чтобы отпраздновать в компании. Куколка, после переезда особенно молчаливый и нелюдимый, не хочет ехать, хоть и понимает, что всё это на самом деле затевается только для него. Чтобы повеселился как следует. Чтобы с людьми пообщался. Чтобы хоть на один миг, пока горит бенгальский огонь, стал похож на того, прежнего себя.       До дачи по нечищенным дорогам добираются долго и не помогает даже жигулёнок Вовки, бывшего одногруппника, увязший в снегу ещё на въезде в СНТ. Журавль не опускает руки и пытается катить кресло по сугробам, но быстро выбивается из сил. Куколка не знает, смеяться ему или плакать, от вида разгорячённого и улыбающегося друга. Сердце внутри звенит сосульками. Имей он возможность ходить — и этого бы не случилось. Но он не имеет, и Журавлю в конце концов приходит идея взять его на руки, оставив каталку в машине, чтобы Куколка не отбросил последние коньки от холода.       Куколка впервые за долгое время зол и одновременно счастлив до колик. И Журавль, глядя на него, не может не улыбаться в ответ.       Дача приятеля стоит на самой близкой к реке улице, там, где высокий обрыв падает в заледеневшую реку. Куколке, правда, не дают это всё рассмотреть — его быстро затаскивают в дом, помогают раздеться, поят чаем и утягивают в разговоры. Внутри шумно, много людей и реки полулегального алкоголя. Когда Журавль возвращается из машины с каталкой и заготовкой для салата, немного нетрезвая Лида влажно шепчет ему на ухо, что Куколка спит где-то под ворохом курток и пальто: для него, уставшего после долгой дороги и разговоров это совсем неудивительно. Большая часть компании ещё не привыкла к тому, что вместо весёлого и оптимистичного Илюши Липина с ними теперь замкнутый и подавленный Илья, которому нужно помогать передвигаться. Знакомые и приятели его сторонятся, девушки поглядывают с жалостью. Журавль находит под чужой шалью наконец-то расслабленное лицо спящего Куколки и гладит его по волосам: из всех этих «друзей» и «подруг» только они вдвоём могут называться кем-то по-настоящему близкими.       В кармане Журавля коробочка с кольцом. Сегодня он собирается сделать предложение Лене, с которой встречается уже почти два года. Илья, спящий, а оттого очень тёплый, станет его молчаливым благословением.       Когда до полуночи остаётся чуть меньше часа, Куколка просыпается. Компания гудит где-то за стенкой под гул радиоприёмника, и никому нет до него дела. Это хорошо. Так никто не помешает ему сделать то, что засело в мыслях ещё с самой выписки.       Он никому не нужен. Он не нужен Журавлю, который любит Лену, не нужен собственным родителям, бывшим тренерам, друзьям и знакомым. Ни-ко-му. Куколка хочет освободиться сам и освободить всех остальных. Инвалиды никому не нужны.       Если он перестанет жить, всем станет проще. И ему не придётся больше слышать, как глотает слёзы Журавль, лежащий на раскладушке в другом углу комнаты.       Куколка выкатывается из дома, когда в комнате кто-то громко зачитывает длинный, точно настоящий грузинский, тост. За чужими словами неслышен скрип половиц и шелест резины колёс. Снег под каталкой скрипит куда громче, но ему везёт, и на крыльце, сплошь усыпанном сигаретным пеплом, тоже никого нет.       На берегу тихо и спокойно. Дома на улице практически все пусты, и лишь в нескольких из них горит свет. Луна мирно поблёскивает в небе, одиноким и лишним шаром составляя Куколке компанию. Где-то за спиной взрывается крик «Горько!», и он понимает: Лена сказала «да». Журавль ему больше не принадлежит.       Куколка сидит на самом обрыве, под заснеженной ивой, и смотрит на звёзды. Холодные ёлочные игрушки медленно мерцают где-то там, в высоте, а к пальцам подбирается холод — кроме пальто и дырявого шарфа ничего тёплого на нём нет.       Запоздалым осознанием в мысли вкрадывается то, что записку он так и не оставил. Не смог. Не сумел написать сквозь слёзы то последнее и постыдное, в чём и себе едва получилось признаться. Куколка вздыхает, обжигая инеем крылья лёгких, и смотрит вдаль. Холод, вальсирующий по пальцам к сердцу, вынуждает ёжиться и сжиматься, лишь бы сохранить искорки тепла внутри, но всё бессмысленно.       Куколка сам решил, что ему пора. И никакой инстинкт его не спасёт. И он уйдёт по лунной дороге, туда, где нет больше больных журавлиных глаз и скрипящих колёс каталки. И, видит, бог, покой ему будет лучше рая.       Тело дёргается, скованное судорогой, и Куколку бросает вперёд, вниз по склону, снегу и кустам, прямо на вечный речной лёд. К началу пути из белого света, где снег, словно белая вата и игривые сахарные феи, кружит, потревоженный его падением. Куколка, нет, сейчас он Илья, Илюша, Липин, ведь наедине с собой нет смысла притворяться. Притворяться, что ему не всё равно и что жизнь всё ещё идёт вперёд.       «Все мы равны перед богом», — гулко отдаёт в памяти голос священника из крохотной церквёнки, куда бабушка водила его, Илюшеньку, в далёком детстве. Когда небо было ещё высоким и упоительно голубым, а мир — приветливым и безопасным.       Холодные звёздные игрушки сочувственно улыбаются. Никто не виноват, что его мечты взросление разбило в пух и прах.       У Куколки закрываются глаза.       Теперь он больше никому не помешает.

      — Малыш? — зовёт его голос, хрупкий и стеклянный, как сосульки на ёлке у Журавля дома. — Малыш, ты слышишь меня?       «Слышу», хочет ответить Куколка, но получается только коротко просипеть в ответ.       — Скажи, малыш, ты очень хочешь снова танцевать?       «Да», — одним коротким движением губ, выдохом короче доли секунды.       — Что ты готов отдать за это? — голос, звенит и поёт, как ветерок в печной трубе, перекатывается льдинками и поблёскивает кроткими улыбками пристыженных звёзд.       — Всё.       — Тогда будь по-твоему, малыш, — выдыхает в щёку внезапно потеплевший, внезапно любящий, внезапно понимающий шёпот. Ко лбу прижимаются прохладные пальцы, и Куколка, едва сумевший приподнять тяжёлые веки, видит смеющиеся синие глаза и мягкую снежную улыбку. Видит белые волосы и изящную ладонь, гладящую его по лицу. — Будь по-твоему. Пусть это будет нашим с тобой маленьким новогодним чудом, хорошо?       И целует в лоб, как будто Куколка на самом деле всё ещё ребёнок. Целует и приникает второй рукой к груди, проворачивая что-то с тихими щелчками. Словно заводит старые часы.       Щёлкает уже громче.       Куколка распахивает глаза.

      Вокруг — журавлиная квартира, тихая и тёмная, только тусклый солнечный свет в щёлочку штор пробивается и скользит по выцветшему паласу.       «Спасибо», — хрипит Куколка потолку. Белому, как волосы зимнего волшебника. Безбородого и смешливого, словно первая школьная любовь. Маленькое, ещё совсем юное новогоднее чудо.       Под боком начинает что-то шевелиться, и Куколка ловит сонный, осоловелый ещё взгляд журавлиных глаз, а потом осматривает и всего Журавля целиком. Осунувшийся, усталый, вымотанный и измученный. Из-за него, Куколки, такой. Потому что правда сначала искал, сорвал голос на морозе, а потом, когда нашёл, гонял всех, отогревал, а отогрев — вёз в больницу, разом протрезвевший и едва ли не поседевший, потому что сердце рвалось на части от вида такого Ильи — настоящей человеческой куклы. Холодной и безучастной. Наконец-то обретшей покой.       Дремлющий на дежурстве врач, едва ли не тот же, что раньше наблюдал Куколку, отвозит того в реанимацию, чтобы совсем скоро отпустить домой: приборы ничего не показывают. Просто крепкий глубокий сон со слишком медленным сердцебиением.       А потом, уже дома, у Куколки начинается жар, вспыхнувший так внезапно, что сбивать его пришлось водочным обтиранием, а не лекарствами.       Так и уснули: Куколка, так и не пришедший в себя, но наконец-то переставший полыхать, и вымученный Журавль, пропахший спиртом и страхом.       Такой, каким видит его Куколка сейчас. И какого слабо сжимает в объятиях, когда тот набрасывается, кроя матом и радостным щебетом, обнимая сразу всем собой через пуховое одеяло.       Куколка позволяет себе раствориться в моменте и просто чувствовать. Сейчас Журавль принадлежит только ему одному, и даже соседняя комната этой крохотной квартиры для него — край света.       Только во всём квартирном свете нет никого, кроме них двоих.       Длится так, как длится и всякая счастливая сказка, совсем не долго. Сначала Журавль слетает на полчаса в магазин, потом с ним возвращается один из университетских приятелей, потом — родители самого Журавля возвращаются от родственников, и, потом уже, пару дней спустя, приходит Леночка.       Неожиданно для всех просто берёт и приходит, с пакетом не дурацких апельсинов, нет, домашних пирожков, садится на кухне, где суетящаяся Нина Валерьевна — журавлиная мама — заваривает душистый чай с солнечно-летним вареньем и где Куколка пристраивается помогать лепить пельмени, и молчит. Только глядит пронзительно голубыми своими глазами и молчит. А потом тоже принимается помогать. Молча.       Заканчивают они слишком быстро, чтобы разом заволновавшийся Куколка сумел проработать все варианты возможных ответов, и Леночку, стоит им оказаться одним на кухне, прорывает. Ей жаль — по катящимся по щекам слезам видно, что она действительно переживает — она думает, что это её вина, что все отвлеклись на неё и её будущую свадьбу слишком быстро, что не заметили, не уследили, не предотвратили, что всё это не сделала она сама… Куколка смотрит на неё: красное личико, мокрые глаза, кривящийся рот — и больше по губам читает, чем слышит. Внутри звонкая ледяная пус-то-та, и где-то там же внутри, только ещё глубже, под снегами и толщами вечной мерзлоты, Куколка понимает: ей жаль не его. Ей жаль себя: её обожаемый жених бросил её, без пяти минут жену, на промерзающей даче в новогоднюю ночь ради какого-то инвалида, так некстати решившего умереть в день её триумфа.       И Журавль туда же. Возвращается с репетиции, здоровается с матерью, заносит за кухню сетку с кефиром и молоком, коротко целует её — его любимую Леночку! — в щёку и идёт в комнату, когда-то только его, а теперь ещё и этого искалеченного Ильи. Улыбается, достаёт из кармана припрятанные конфеты — опять же не для неё, а для инвалида этого чёртового — протягивает, как величайшее сокровище, радуется, что тот берёт и даже закидывает одну в свой вечно унылый бледный рот, прикрывает дверь, чтобы переодеться, и негромко рассказывает последние балетные новости.       Леночка жгуче ревнует и возвращается к Нине Валерьевне на кухню, чтобы помочь накрыть стол к ужину.       Куколка счастлив, что Журавль уделяет ему хотя бы немного своего драгоценного времени.       Журавль не может перестать видеть в кошмарах мёртвое тело своего друга на руках и каждый раз боится найти его дома, доведшим начатое до конца, с перерезанными запястьями в ванне или пустой банкой снотворного на постели, уснувшего теперь уже насовсем. И не рассказать никому, как отступает страх, стоит увидеть его, живого и здорового, недовольно ворчащего, но тоже отчасти радостного, и как ещё на один день, до следующего ухода, он тоже живёт, всем своим нутром ощущая биение чужого сердца на другом конце комнаты.       Первые изменения Куколка начинает чувствовать совсем не скоро. Через несколько месяцев, когда снег и лёд сходят на нет, а всё вокруг зацветает сладкой тёплой жизнью, когда родители Журавля уезжают на дачу, а они вдвоём с Ляськой остаются ждать самого Журавля с репетиции, в груди что-то начинает щёлкать и сбиваться с ритма.       Куколка распахивает глаза и вспоминает свой давний сон. И тонкие белые руки, обещавшие исполнить его самое заветное желание.       Куколка сгоняет задремавшую на коленках кошку, практически рвёт на себе рубашку и задирает майку.       Из его груди, там где дуги просвечивающих через кожу рёбер сходятся вместе, защищая горячее сердце, торчит ключик. Металлический, витиеватый и лунно-холодный. Тот самый, которым зимний волшебник заводил его остановившееся на замерзшей реке сердце.       Куколка чувствует, как завод внутри груди заканчивается, что ключик нужно повернуть, довести до упора, запустить затухающий механизм — но сам он даже не может коснуться спасительного ключа. Дрожащие руки проходят сквозь него, лишь ощущая прикосновения ледяного металла, но не смеющие за него зацепиться.       Что-то внутри подсказывает — ему нужен Журавль. Тот, кто заставлял сердце биться быстрее в той, прошлой жизни. Когда ещё не был обручён с Леночкой, и не смотрел как на хрупкую фарфоровую статуэтку каждый раз, когда уверен, что его не замечают. Куколка впервые чувствует себя именно что куклой, и впервые придумывает себе проклинающее и сковывающее прозвище.       На кончиках ресниц замирают слёзы, и Куколка упирается взглядом в пространство, ощущая лишь медленно затихающий шаг маятника внутри.       Журавль успевает найти его раньше, чем тишина поглощает Илюшу Липина, растрёпанного, заплаканного и полуголого, ужасающе застывшего в своей каталке у распахнутого окна. Журавль падает на колени и пытается поймать пустой взгляд, попутно сжимая его тонкие пальцы в своих больших ладонях.       Куколка вытекает в реальность растаявшей снежной лужицей, зацепивших взглядом за их переплетённые руки. Журавль выдыхает и упирается ему подбородком в колени, наконец-то успокаивая бУхающее внутри сердце: он успел и ничего не произошло. Всё хорошо.       Куколка нагибается — сгибается под весом всё более тяжелеющего тела — и выдыхает Журавлю в очаровательно курчавящиеся по весне волосы: «Заведи моё сердце, пожалуйста. Там уже есть ключ».       Журавль дёргается вверх, ударяется о Куколкин подбородок, тыкается вперёд… и находит ключ. Небольшой, простой и чёрный, даже неказистый, торчащий из чёрной скважины прямо на груди. Журавль переводит взгляд с ключа на почти блаженного, а на самом деле практически обессиленного, до последнего старающегося держаться Илью, поднимает правую руку и медленно начинает прокручивать.       Щелчки, сначала медленные, а потом и всё ускоряющиеся, сливающиеся в конце концов в постоянное и ровне сердцебиение, заставляют Журавля отпрянуть, шлёпнувшись задницей на пыльный палас, в забытьи наблюдая, как втягивается ключик в странную родинку у Ильи между рёбер, как сам Илья стремительно перестаёт бледнеть и словно бы наливается жизнью, а потом просто берёт…       Берёт и вопреки всем заверениям врачей и медсестёр, вопреки логике и здравому смыслу, просто берёт и встаёт, впиваясь нежными пальцами ног во всё тот же пыльный палас.       Журавль не сдерживает, да и не хочет сдерживать себя — подскакивает, вжимая в себя полумистического, полуволшебного, почему-то вдруг взявшего и совершившего невозможное Куколку, роняется вместе с ним уже на пол, где ощупывает и гладит каждую часть того, чего уже не должно быть, но которое есть.       У Илюши Липина снова есть ноги, живые и настоящие, как ёлка из мультика по телевизору.       — Знаешь, кто ты теперь? — у самого Илюши Липина смеющиеся глаза и какое-то странное кошачье выражение на дне зрачков.       — Ты теперь настоящий волшебник, Лёш. Часовщик, второй раз спасший свою собственную куклу.       — Ты не кукла.       — Кукла. У меня даже ключик есть.       — Ты Куколка, Илюша, из которой совсем скоро появится прекрасная бабочка…       Илья его больше не слушает, просто тянет на себя и целует, целует так, как мечтал на чердаке училища, как думал, что никогда не сделает.       Тёплые руки обнимают его и вжимают в ещё более тёплую грудь.       Две невозможности сходятся в одном месте — и это почти джекпот.

***

Mild High Club - Homage

      Куколка на старого Журавля смотрит, видит, как скрипят его не скрытые клювом зубы от боли, что тонкие-тонкие тростниковые ноги уже не двигаются как надо, что крылья рук, когда-то поражавшие своей силой, не уносят больше в лазурные небеса, что взгляд уже подёрнулся поволокой прожитых лет и своей отгоревшей давным-давно щебечущей юности.       Старому Журавлю уже за сорок, старый журавль уже не танцор. Куколка смотрит, как он разогревает одеревеневшие за ночь мышцы, и не может перестать вспоминать. Когда Журавль был ещё молод и не имел этой страшной старой приставки к имени, когда был просто Лёшенькой Журавлёвым, журавушкой, студентом хореографического, с которым на одной из репетиций ему — тогда ещё не Куколке — свезло познакомиться. Они тогда готовили массовку для какого-то спектакля, не то оперы, не то музыкальной постановки, много работали, прогоняли раз за разом под сухой счёт классы, шептали друг другу ворчливые глупости и шли после бесконечных занятий бродить по набережной. «Вниз по холмам, за реку и направо». Куколка молчаливо перекатывает эти слова звонкими камешками на языке, но ни слова не говорит — завода в нём сейчас совсем нет.       Куколка ещё помнит, какого это быть живым, когда ноги болят от быстрого танца, как одна рука сжимает другую, какого это — чувствовать каплю полёта в миг перед тем, как его поймают в поддержке. Куколка помнит, как улыбался ему старый Журавль, когда они, оставаясь вместе на пыльном театральном чердаке, танцевали, отрабатывая партии и представляя на месте друг друга своих постоянно сменявшихся балетных партнёрш.       Куколка, наверное, тогда в него и влюбился, в глупого и милого-милого Лёшеньку Журавлёва, который изображал Джульетту, когда они играючи передразнивали зазнавшуюся первую пару.       А сейчас его Журавль оправляет перед пыльным зеркалом фрак, ловит в отражении его взгляд и улыбается в ответ. Парой широких шагов подходит ближе, прижимая горячие пальцы к обрамлённой расстёгнутой рубашкой груди, чтобы привычным движением завести сердце и поймать всё более оживающего Куколку, вечно тянущегося целовать его после того, как пропадает маленький чёрный ключик.       У них совсем скоро премьера «Щелкунчика», которого ставил самолично Журавль и в котором Дроссельмейера танцевал сам Куколка, много лет назад вернувшийся на сцену, и нужно ещё успеть на финальный прогон.       За окнами их гримёрки снова шёл снег, свободный и сладкий, способный дать искру тепла каждому застывшему в стёклах витрин. Зимний бог, вечно молодой и вместе с тем вечно старый, усмехнулся, прикрыв губы ладонью, и поднял взгляд к небу. Холодные ёлочные игрушки, окружающие Луну, сегодня были особенно прекрасны.