back time

Иногда, к сожалению, происходят вещи, которые мы не в силах изменить, как бы нам ни хотелось предотвратить все, чего так упорно и долго избегали. Слова вылетают подобно птице, а чувства начинают нарастать, пытаясь свести тебя с ума. И под гнетом собственных мыслей ты действительно теряешь остатки рассудка. Когда Антон приехал домой побледневший и, не размениваясь приветствиями с мамой и Олей, прошествовал в сторону своей комнаты на негнущихся ногах, все, что крутилось в сознании — это кричащее: «что же теперь будет?». Как же быть? Как уберечь все? Неужели это неотвратимо? Все, чего он так сильно опасался до сих пор, нагрянуло в самый неожиданный момент и ударило под дых с избыточной силой. Антон ощущал, что вот-вот сломается, а всполошенные мысли толкали в самую глубь черноты, в которой он был вынужден вариться. Боже мой… Он надеялся, что теперь-то он нормальный. Что сейчас он точно сможет полюбить девушку и зажить как нормальный человек. С женой, с детьми… Антон даже неоднократно засматривался на девочек из своего класса или параллельного. Думал о том, что сможет полюбить любую, если постарается, и действительно испытывал некую симпатию по отношению к ним. Он был уверен, что ненормальная, грязная частичка покинула его уже очень давно. Что, если кто-то узнает? Что, если узнает семья? Мама, папа… Он даже думать об этом не хочет, потому что никто не примет его таким. Никто не поймёт, и самое страшное — его точно возненавидят. Когда дверь с характерным щелчком за ним закрылась, Антон ощутил необъятную пустоту внутри, смешанную с дичайшей паникой. Все, что дальше происходило, было как в тумане, поэтому он и сам не заметил, как разделся и лег на кровать навзничь, вытянув руки по обе стороны от себя. Он долго гипнотизировал потолок, ощущая себя таким поверженным и по-больному непривычным, что хотелось расплакаться, но слёзы не шли. Просто вдруг стало так… Пусто. Антон стянул очки и потер переносицу. В надежде чуть усмирить свои мысли и образовавшуюся внутри тревогу, он протяжно выдохнул, а затем постарался мерно дышать. Сердце колотилось как ненормальное, Антон не мог взять себя в руки. Весь мир, сотканный из его стараний, рухнул в одночасье сегодняшним вечером. Переживания не отпускали, утягивая и дальше, в самую глубь, высасывая все силы, отчего Антон ощутил себя во много раз слабее, чем было ранее. Ромкино лицо вспышками всплывало в сознании, и при каждом воспоминании Антону хотелось забиться в панике. Руки, ноги — все тряслось как при лихорадке, а совладать с этим не получалось. Глаза, будто безумные, блуждали по комнате в надежде зацепиться за что-нибудь. Больно. Все тщетно. Мне больно. Лицо вдруг скривилось, словно от невыносимой боли, последовал тихий кашель, Антон прикрыл свое болезненное выражение руками, как если бы его мог кто-то увидеть и тихонько… Полностью упав духом, сломался и расплакался, сжавшись. Перед глазами пронеслось все. Случай в лесу, который Антон предпочел бы не вспоминать никогда вовсе, замуровать и выкинуть подальше; объявление с черно-белой фотографией, висевшее вместе с остальными; животный ужас, скорбь… Ему казалось, что он сейчас задохнется, и Антон попытался вдохнуть хотя бы клочок воздуха. Вонзившийся в плоть острый нож… Темнота. Антон порывисто задышал, зажимая рот ладонью в попытке заглушить свои всхлипы. Ужас сковал все тело, холод пробежал по коже, и он начал осознавать, что сейчас произойдет с ним. Ему никогда не сбежать от этого. Никогда не удастся спасти себя и особенно его. А если… Если все повторится? Антон замотал головой. Нет-нет-нет. Он не сможет это выдержать. Не сможет! Что же делать? Что делать?! Паника поработила рассудок, Антон уже не слышал голос здравого смысла. Все, что раскатисто проносилось в ушах — это гулкое: «что делать?!». Боже мой. Боже… Он не мог лежать, не мог сидеть. Напружинились мышцы, отчего хотелось метаться по комнате как умалишенный, куда-то деть всю эту тревогу, нахлынувшую на него. Блять… Он вскочил. В попытке вдохнуть хоть немного воздуха распахнул окна; холодный ветер ударил в лицо, но легче так и не стало. Антона всего трясло, и увы, не из-за леденящего ветра. Ноги, ватные и неустойчивые, плелись в сторону выхода из комнаты. Он понимал, что сейчас ему станет физически тяжело. В глазах темнело. Антон знал, что это такое, и подготавливал себя на случай, если все снова обернется таким образом. Дрожащими руками он потянул на себя дверь уборной и ввалился внутрь, припадая к идеально вычищенному мамой утром унитазу. Антона настигла тошнота. Слёзы перекрывали обзор — он прикрыл веки и, открыв рот, вывернул содержимое желудка в унитаз. Он блевал ещё и ещё до звона в ушах, до звездочек перед глазами. Горло горело, мерзкий горький привкус оседал на языке. Антон ощущал себя отвратительно. Тело прошибал пот, пряди волос прилипали ко лбу. Когда же это все закончится? Когда я уже смогу… Смогу отдохнуть? — Тоша! — раздался за спиной взволнованный вскрик. Антон едва заслышал голос Оли, переполненный тревогой, как на грани слез последовал громкий возглас. — Мама! Мама, тут Тоше плохо стало! Господи, он не хотел предстать перед ними в таком состоянии! И туман вновь встал перед глазами. Антон обмяк, обессилев. Взор затянуло черной поволокой. Голова закружилась. Где-то на периферии сознания звучали мамины причитания, сопровождающиеся Олиными вскриками. Антон хотел бы открыть рот и сказать, что все нормально, но попросту не мог. Да и вранье это всё. Мне не нормально. Я не выдерживаю. Антон отключился.

***

— Тише, Оль, не беспокой его, — голоса, звучащие над ухом, казались очень далекими. Антону хотелось разлепить глаза, но это стало непосильной для него задачей, — дай своему брату отдохнуть. — Мам, ему так плохо было… — Оля всхлипнула, и у Антона болезненно сжалось сердце, — а если что-то серьезное? Он, когда вернулся, совсем бледный был… Мама замолчала растерянно, обрабатывая информацию, а затем проговорила: — В больницу поедем обязательно, если лучше не станет, — вздохнула мама, — и чего он так… Вроде утром все хорошо было, и к Володе же сходил, бодрствовал вполне… — Наверняка отравился, — выделился ещё и голос папы, — что-то не то съел, пока сидел там… Будь это так, Антон был бы несказанно рад, но все было куда сложнее. Он в очередной раз начал испытывать вину перед родными. Опять заставил их тревожиться по поводу своего физического состояния, но сил даже не было открыть рот и выдавить из себя хоть что-то. Во рту словно стояла Сахара, и при каждой попытке сглотнуть горло будто царапало. — Я тогда Володьке позвоню, спрошу, чем они питались, — зазвучали папины отдаляющиеся шаги, а затем и тихий хлопок двери. Антон едва разомкнул веки. Голова, по ощущениям, напоминала якорь — казалось, её невозможно поднять, если не приложить усилий. Он чувствовал, как все лицо горит огнём, будто от подскочившей температуры, а конечности же наоборот — окунули в холодную воду. Все тело дрожало в лихорадке, и Антон понял, что, скорее всего, простудился. — Тоша, — тихо проговорила Оля, завидя, что Антон наконец пришел в себя. Её голос, зазвучавший так взволнованно и дрожаще, тронул Антона, — как ты? Ты наконец очнулся! Слава Богу, — Антон посмотрел на неё, но глаза словно были покрыты полупрозрачной пленкой. Олины черты не удалось распознать без очков, но знакомый силуэт и голос указывали на то, что это точно она. — Сыночек мой, — запричитала мама, — мой хороший, как же ты так… — Её холодная ладонь легла на его лоб, и Антон прикрыл веки от наслаждения. Так хорошо. — Боже мой, да у тебя температура! — повысила голос мама. — Ты как печка! Я сейчас за аптечкой схожу… Хотелось снова впасть в дрему, забыть обо всем, что терзает его до сих пор, успокоить разбушевавшиеся мысли. Послышался хлопок двери. Мама, судя по всему, вышла. Озноб прохватил тело, отчего Антон задрожал под тяжестью теплого зимнего одеяла. — Тош… — тихонько прошептала Оля, чуть придвинувшись к нему на стульчике. Антон едва ли различал фразы, глаза слипались, а Оля, чуть замявшись, озвучила, — Рома полчаса назад звонил, спрашивал, как ты добрался… — Антон весь сжался от одного лишь имени: тревога снова разбушевалась внутри. Хотелось спрятаться. — Он переживал очень, по голосу… — продолжала Оля нерасторопно. — Я сказала ему, что ты заболел, — Антону хотелось спросить «зачем?», но он оставался безмолвным, а сердце билось в груди как ненормальное. То, что Ромка переживает за него, вызывало уйму эмоций, Антон был напуган до смерти его вниманием. — Он сказал… — шептала Оля, оглядываясь на дверь, — что придет к нам завтра… — она вздохнула, — но я ему объяснила, что к нам ему нельзя, мама же не пустит его. Верно, мама не пустит Рому даже под дулом пистолета, и тот, скорее всего, знает почему, но Антон не хотел говорить ему об этом прямо. Это ведь… Блять, звучит хреново. Он представил Ромкин взволнованный голос на другом конце трубки, его твердое «я приду, навещу его» и растерянность после ответа Оли. Но как бы Антон ни был взволнован, как бы сильно ни хотел объяснить Ромке все в мельчайших подробностях, Антон боялся его. Ему казалось, что он совершит нечто непоправимое, если Ромка приблизится. Но больше всего Антон боялся себя. Отныне он не ощущал себя в безопасности, нервничал каждую прожитую минуту после осознания всего. Такого даже раньше не было, а сейчас мысли просто убивали его. Как теперь скрыться от этого? Как контактировать с Ромкой нормально? Ему от одного лишь его вида становилось не по себе, да и сам прекрасно понимал каким бывает, когда чувства одолевают его. Он вспомнил поступок в лесу, и на сердце стало так паршиво, что хотелось разрыдаться. Удар в скулу, взгляд напротив, преисполненный отвращением, и пропажа на следующий день. Как же Антон корил себя, как ненавидел, как беспрестанно истязал себя мыслями, как винил… И не знал, что делать дальше. Казалось, мир сужается, а пропажа Ромки вызвала такую панику, что Антон мог задохнуться. Все рухнуло в одночасье: тщательно выстроенная дружба длиною в пять лет, доверие, общение… Он его потерял, и это было фатальной ошибкой, которую никогда уже не получится исправить. Антон прикрыл веки. Он его потерял, и теперь потеряет ещё раз. Лучше бы он никогда не приближался. Лучше бы наблюдал за ним издалека. И лучше бы Антона не было. Он едва приоткрыл губы и проговорил очень тихо: — Оль, не говори ему больше, — в горле першило, собственный голос показался Антону чужим, — что я болею, — Оля посмотрела на него с капелькой непонимания, однако Антон не мог найти сил выслушать, что она скажет после, — я посплю немного… — глаза постепенно закрывались. — Голова болит. — Хорошо, — тихо ответила Оля, не расспрашивая ни о чем, — я ничего ему не скажу. Не переживай. И Антон, наконец успокоившись, уснул.

***

Последние два дня прошли как в тумане, и большую часть времени Антон проводил в постели. Мама неоднократно заходила к нему с тарелкой супа, спрашивала, все ли хорошо, и Антон невесело отвечал, что ему лучше, конечно, в физическом плане, хотя на душе становилось все гаже. Температура едва спала к вечеру следующего дня, и Антон ощутил полное бессилие от осознания неизбежного. Скоро в школу. А там источник его бед. Антон чувствовал себя тревожно и не мог унять эти эмоции. Казалось, что все рушится, а при виде Ромкиного лица ему станет нечем дышать. И самое паршивое было то, что ему до одури хотелось его увидеть, но в то же время претила мысль быть рядом. Если я его увижу, я не смогу сдержать себя в руках. Если он дотронется до меня, я этого не вынесу. Он слышал звонки, доносящиеся с прихожей, слышал и то, как Оля спешно отвечала на них, хотя диалоги выловить не мог, но был уверен в одном — все те двенадцать раз телефон звенел благодаря Ромке, но Антон, забившись в свою нору, не нашел в себе смелости и мужества подойти к трубке и услышать его голос. Заверить, что все с ним нормально, что скоро он вернется в школу и они снова начнут проводить время все вместе. Антон прекрасно понимал, что это ложь, ведь находиться рядом с Ромкой ему не хватит сил, а врать Антон уже устал, Ромка легко распознает, когда из уст Антона выльется очередная ложь, поэтому прикрываться ей было бесполезно. Он ощущал такое противоречие во всем. В своих чувствах в особенности. Я хочу быть рядом, но я боюсь этого. Он смотрел на карандаши, одиноко лежащие на тумбе. Хотелось взять их в руки, провести по древку, ощутить под рукой шорох грифеля. Антон нередко тянулся к ним, но тут же пресекал это, потому как был абсолютно точно уверен в том, что все штрихи, все линии, какими бы они ни были: витиеватые, ровные, или кривые — на бумаге появится одно лишь Ромкино лицо. Антон готов был днями напролет просиживать за столом, склонившись над альбомом, судорожно вырисовывая знакомые черты снова и снова, пока не станет тошно, а следом почувствовать досаду от осознания, что как бы он ни старался… Ромкино лицо не надоест. И это действительно ужасало. Ромка никогда не надоест. «— Тох, ты же будешь рисовать и дальше? — Ромкино лицо, освещаемое полуденным солнцем показалось Антону вспыхнувшим фонарем вдали, таким же ярким и выделяющимся. Ромка нахмурился. — Ты ж не станешь слушать, че там твой батя несет? — продолжал он с жаром. — Ты же не бросишь это? Антон не знал, чего хотел Ромка от него на тот момент, но был абсолютно уверен в том, что Ромка желал вытащить его из пучины негативных мыслей и исправить ситуацию. Заставить улыбнуться, поддержать, вывести на разговор, чтобы Антон взглянул на него и понял, что он не один. В тот день Антон был сломлен как никогда раньше, и даже мельтешащее перед глазами лицо Ромки не поднимало настроение. Ромка усугублял все ворохом нескончаемых вопросов, которые Антону становилось выносить все тяжелее и тяжелее. Ему хотелось скрыться ото всех, залечь на дно, застревая в сотканной им же паутине комфорта. Тогда голос Ромки казался далеким, будто под толщей воды. Антон так хотел рисовать, так хотел быть понятым кем-то, в особенности тем, кто отвергает его хобби — отцом, и был сосредоточен только на своих мыслях, что не замечал, как Ромка старается, как усердно пытается вбить в его голову что-то хорошее, заверяющее, лишь бы вытащить из темноты к свету. — Ром, помолчи, пожалуйста, — вскинув руку, чтобы прервать его реплику, проговорил Антон. Впервые за все время он тогда звучал враждебно, ему и самому от собственного голоса стало не по себе, — это все бесполезно. Бесполезно. Все бесполезно. Отец никогда не примет его увлечение. Антон так отчаянно тянулся к нему, так сильно хотел, чтобы его приняли… Но папа никогда его не любил, не поддерживал, не узнавал даже, как дела в школе, но мог схватить кожаный ремень, ютившийся в ящике тумбы, и хорошенько отхлестать Антона за каждый звонок классного руководителя, которая оповещала о его прогулах. Вот тогда жизнь Антона превращалась в ад, и он, с саднящим, трясущимся, больным телом, сбегал из дома к Ромке. Там, где тепло. Там, где он сможет быть собой и его никто не осудит. Глаза Антона начало жечь — те наполнялись влагой. Неужели он никогда не станет счастливым? Вот тогда… Тогда Ромкин голос разбил купол, под которым ютился Антон в тщетной попытке спрятаться от посторонних: — Да что ты, блять, говоришь? — громко зазвучало рядом, и Антон заторможенно повернул к Ромке голову. Глаза. Ромкины глаза на тот момент искрились такой всепоглощающей злобой и разочарованием, что Антон почувствовал себя ничтожно слабым под натиском такого взгляда. Вдруг стало совсем не по себе. Хотелось отступить на шаг, чтобы отдалиться от Ромки хотя бы немного, лишь бы ощутить себя в безопасности. Но Ромкин взгляд, будто рентгеновский луч, пробирался в его сознание, и от этого выражения у Антона внутри все перевернулось. Почему-то стало тяжелее дышать. Ромка перевел дыхание, прежде чем продолжить с осуждением: — Че б те батя ни говорил, ты не должен отказываться от того, что ты любишь, — запальчиво проговаривал Ромка, наступая на Антона, и тот почувствовал странную панику в груди. — Батя порвал рисунок, батя сказал, что это чухня, батя сказал то, то… — он чуть ли не взревел от злости. — Какая нахер разница, че он сказал?! У тебя че, мнения своего нет? Ты на привязи, или, блять, он поднимет на тебя руку? Как он может тебе помешать? Антона его слова пробирали и доводили до легкой дрожи, что-то было не так, но сердце забилось в три раза сильнее, а лицо будто загорелось пламенем. Стало жарко. И, кажется, Ромка перемену в его настроении все же заметил. Его лицо приняло тревожный окрас, он робко шагнул к Антону, а он, в свою очередь, качнулся назад и отступил на целых два шага. Антон никогда не отгораживался от Ромки, на каком бы расстоянии тот ни оказался. Не было понятия «слишком близко» или «неприлично», Ромкино присутствие воспринималось Антоном так же привычно, как и дыхание. А сейчас вдруг стало так тесно в этом длинном коридоре, и голос Ромки заполонял пустоту, не давая шанса на побег. — Че с тобой? — тише произнёс Ромка. — Ты… — Антон рвано выдохнул. — Красный весь… Антон никогда не чувствовал себя настолько уязвимым, как тогда, будто Ромка только что оголил все его самые потаенные мысли. Стало так стыдно от того, что он ощутил за долю секунды, и Антону нестерпимо захотелось извиниться перед Ромкой, но он ещё не мог понять, за что, просто это все было так… Неправильно. Антон только и мог делать, что безбожно бегать глазами по школьному коридору в надежде зацепиться за что-нибудь, но взгляд все равно упорно натыкался на Ромкино лицо напротив, казавшееся сейчас таким другим и непривычным, из-за чего Антон ощутил безумную пульсацию внутри. Его лицо так горело, что пришлось потупиться, но от Ромкиных глаз скрыться было нельзя. — Я… — голос немного охрип, выдавая волнение. Нужно было поскорее взять себя в руки, но это показалось Антону невозможным. — Мне нужно отойти… — Антон готов был сейчас же сорваться с места, и он даже успел отвернуться, но Ромка обогнал его: — Ты же будешь рисовать? — его голос так и давил на мыслительный процесс, Антон оцепенел. Голос, что был полон надежды, стал для Антона фатальным. — Будешь же? Ромка в тот момент не представлял, насколько сильно его слова повлияли на Антона. Насколько сакральными и важными они могли быть, чтобы разрушить внутри него все тщательно выстроенное до этого, как карточный домик. Ничто для художника не может быть важнее принятия того, что он любит больше всего на свете. Творить. Ничто не может быть таким же глубинным, личным и интимным. Антон никогда не слышал ни от кого таких слов, таких заверяющих, пробирающих до мозга костей и дающих уверенность в том, что его увлечение важно не только ему одному. Оно важно Ромке. Так же важно, как и самому Антону. Ромка дал абсолютную уверенность в том, что он не одинок, что Ромке так же обидно и больно от мысли об отречении Антоном того, что тому так близко. Ромка любил его рисунки, а рисунки напрямую связаны с самим творцом, что означало… Ох… Господи… Антон готов был взорваться. Он сглотнул скопившуюся слюну, стараясь унять дрожь в теле, и произнёс, чуть ли не запинаясь на каждом слове: — Если ты хочешь — буду. Ответ последовал сразу же. Бодрый и, одновременно с этим, очень счастливый: — Конечно, хочу! — Антон почувствовал спиной довольное выражение Ромки. Если он обернется на того сейчас, то точно не сможет сдержать свой порыв, поэтому Антон стоически продержался. — Никогда не бросай это, понял? — крикнул вдогонку Ромка, пока Антон начинал набирать темп. — И если снова начнешь думать себе там хуйню всякую, просто скажи мне об этом, подумаем вместе, ведь… — сердце билось все сильнее. — Проще любить что-то с кем-то за компанию, верно? Боже, Боже, замолчи, прошу, я не сдержусь от того, насколько ты потрясающий. Я сейчас сорвусь и как девчонка подбегу и обниму тебя, поэтому пожалуйста… — Постой! — зазвучало снова, и Антон вновь замер, слыша приближающиеся к нему шаги. Господи, почему ему неймется? Он прикрыл веки, терпение рвалось, хотелось наконец ретироваться, чтобы успокоить распалившееся сознание. Ромка оказался напротив него довольно быстро, Антон поднял на него глаза. — Чуть не забыл, я тут кароч нашел вот недавно у себя, мамка ими не пользовалась ни разу, — он уже не слышал того, что Ромка пытается ему внедрить, — хочу тебе отдать, ты точно найдешь им применение, — тот улыбнулся, протягивая коробочку с карандашами Антону, — они хорошие очень и дорогие пиздец, я только в городе видел такие, — Ромка потер затылок, — этот… Тут название на английском, вроде Фабер-Касте… Кастелл, читается. — Это для меня? — почему-то это так сильно растрогало Антона, что он был в шаге от того, чтобы откровенно расплакаться. — Ну а для кого ещё, бля? — возмутился Ромка. — Забирай и давай малюй рисунки свои, и чтоб каждый мне показал, понял? — Я не могу их принять… — тихо прошептал Антон. — Ой, вот только не надо теперь этого вот всего, — гаркнул Ромка, продолжая впихивать карандаши Антону, — я дарю их не потому что мне нехуй делать, а потому что я знаю, что они тебе нужны. Сам факт, что Ромка размышлял об этом, вызвал в Антоне желание расплакаться. Он едва сдержал в себе этот порыв. Антон не был сентиментальным, и его редко когда можно было довести до слез, но тогда… Тогда Антон готов был разрыдаться от счастья. Влекомый восторгом, он протянул обе руки и робко забрал карандаши, проходясь подушечками пальцев по плотному пестрому картону. — Спасибо, — еле слышно произнес Антон, — я буду ими дорожить. После этих слов он уже не помнил себя, когда наконец дошел до кладовой на ватных ногах и прикрыл за собой дверь. Лицо горело нещадно, и он, шокированный от осознания произошедшего, прижал к нему ладони и прислонился спиной к стене. Что это… Что это такое? По ощущениям грудь будто наполнилась чем-то большим и прекрасным, но Антону стало так паршиво в тот же момент, потому что эти эмоции неправильные, ужасающие, грязные, и они только что были порождены Ромкой. Что же теперь будет? Как же… Как же теперь быть? Эйфория сменилась тревогой, а следом нагрянул ужас от осознания всего, что может произойти с ним в дальнейшем. Это было неотвратимо. Антон больше не сможет обманывать себя и дальше, Ромка все разрушил.» Вспоминая сейчас об этом, Антону на душе становилось так тяжело и больно, что хотелось расплакаться. Наступить на те же грабли, оказаться под влиянием тех же чувств, страдать и бояться того, что будет дальше… Антон не хочет этого. Как же он взглянет Ромке в глаза?

***

Прошло ровно три дня перед тем, как Антон более-менее пришел в норму и ему стало чуть-чуть лучше. Володя часто названивал, и Антон, кстати говоря, не игнорировал его, стоило Оле сказать, что друг ждёт его на том конце трубки. Антон вылезал из-под своего одеяла и впервые за все время умудрялся выдавить из себя улыбку от общения с ним. С Володей все было куда проще: с ним не нужно было сдерживать своих эмоций, можно быть открытым и не бояться оказаться непонятым и отвергнутым. Но даже несмотря на этот факт, Антон и ему не мог ничего рассказать. Казалось, что если он поделится этим хоть с кем-то, потом отмыться будет нельзя, а Антон безумно этого боялся. — Ты скоро придешь? — спрашивал Володя обеспокоенно. — Как ты так умудрился заболеть… — Я не знаю, наверное из-за дождя так получилось, — хрипло отозвался Антон, потирая веки, — чего ты так разговариваешь? Грустишь там без меня? — Антон, — донеслось из трубки очень тихое, и он весь сжался, прекрасно понимая, о чем Володя хочет спросить, — а что тогда произошло? Ну, в тот день… Не хотелось обсуждать это ни при каких обстоятельствах. Одна лишь мысль о произошедшем заставляла Антона лихорадочно трястись. Никто не должен знать. — Ничего особенного, правда, — отозвался Антон робко, — немного повздорили просто. Послышался протяжный вздох. — Ну и что мне с тобой делать? — Володя звучал немного обиженно, однако вида не подавал. — Ты как обычно ничего не говоришь. — Прости, — Антон едва улыбнулся уголками губ, — я очень хочу быть честным, но сейчас правда не могу. Я вообще не могу… Но обязательно… Обязательно расскажу тебе в первую очередь. — Да все хорошо… — голос Володи действовал на Антона успокаивающе, хотелось уснуть. — Я соскучился просто по тебе, — честно добавил он, и на душе стало тепло, — без тебя школа вообще никакая, все расспрашивают о тебе, даже Катька вон поинтересовалась… — Антон сжал ткань своей пижамы после следующей фразы. Одно лишь имя вызывало мандраж. — Рома тоже… Он говорит, что ты на его звонки не отвечаешь… Антон замялся, не зная, что ответить на эту информацию. Он за последние дни так выдохся от собственных чувств к Ромке, что одно только его упоминание в диалоге вызывало в нем нестерпимую тревогу. Да, он прекрасно понимал: Ромка, скорее всего, очень расстроен, но заставить себя с ним поговорить Антон просто не мог. И когда он вернется в школу, ему придется отчитываться, объясняться, придумывать причину, безбожно лгать, ведь Ромке нельзя знать об этом, ни в коем случае нельзя, иначе произойдет нечто непоправимое. Антон не боялся быть отвергнутым, он боялся его потерять, но ещё больше его ужасало, что может последовать после того, как все раскроется. Вдруг… Вдруг, как и тогда, Ромка пропадёт? Он же сойдет с ума. — Я просто не могу пока с ним говорить, — просипел Антон, — только не говори ему об этом, пожалуйста. — Я-то не скажу, но он очень… — Володя замялся, стараясь подбирать слова тщательнее. — Ну, я бы сказал, что только переживает, но он ещё и расстраивается, правда, — в груди защемило от того, насколько печально это прозвучало. Антон понимал, что Ромка может огорчиться, но чтобы расстроиться… Неужели он действительно стал настолько важен ему? Конечно, важен, и Антон почувствовал себя таким глупым и слепым, что до него все это время не доходил этот факт. Что он переживал на этот счет, старался контролировать свои фразы, чтобы Ромка не отстранился из-за какого-то неосторожно брошенного слова. — Он каждый день спрашивает у меня, как ты. Я не шучу, он буквально… Каждый день, — в голосе Володи звучало даже больше изумление, словно он сам был поражен Ромкиными переживаниями, — походу уверен, что на мои звонки ты отвечаешь, а его игнорируешь… Каждый день. Ромка каждый день расспрашивает о нем, о состоянии его здоровья и скоро ли Антон сможет вернуться в школу. Он не может подступиться, не может навестить его по одной единственной причине, и это — мама Антона. Но он так… Так переживает и, возможно, даже после того, как Антон уехал домой, ничего не объяснив, винит себя во всем? Антон не знал, что чувствовать, и казался себе загнанным в угол. Он проговорил тихо, стараясь подавить волнение: — Мне пока не хватает смелости. Повисло короткое молчание, за которое Антон успел уже несколько раз пожалеть о том, что он ни разу не ответил на Ромкины звонки, забившись в собственную скорлупу. Чувство вины завладело рассудком, но выше стояла ещё и ненависть по отношению к себе, к тому, какой он, и насколько всё страшно. Впервые Антон решился спросить об этом сейчас. Терпеть уже не было сил — пусть хоть и не напрямую, но он обговорит с Володей терзающие проблемы. Может, ему станет проще от мысли, что они похожи? Что они в одной лодке… — Володь, а ты… — Антон запнулся. Как же стоит спросить об этом, и не выдать себя с потрохами? — Как ты принял то, что ты, ну, — Антон не мог осмелиться произнести слово «гей», ему сразу же становилось тошно, словно во рту скапливалась грязь. И это казалось таким глупым, таким нелогичным, потому что ему всегда было плевать на то, кто кого любит… Вот только ему не плевать, кого любить. Все в порядке, пока это не касается непосредственно его. Его чувств, его будущего. Он готов поддерживать Володю и тысячу раз заверять в том, что он нормальный, но себя заверить не сможет никогда. Это болото, в котором он вынужден вязнуть без шанса вдохнуть, — такой? — Какой? — непонимающе отозвался Володя, но быстро понял, протягивая. — А-а, ты об этом… — он выдохнул как-то даже тяжело, и Антон заметно напрягся. Володин голос стал более робким, более… Надломленным и тихим. Не таким, каким Антон слышал его каждый день. — Ты, наверное, посмеешься надо мной, но я все ещё не могу с этим смириться. — это предложение вызвало у Антона недоумение, но он продолжил вслушиваться в слова друга и дальше. — Хотелось бы построить нормальные отношения с девушкой, завести семью, детей… А я… — Володин голос дрогнул. Он точно не хотел углубляться в эту тему, не хотел откровенничать. Его реакция заставила Антона впасть в ступор и ощутить вину за то, что он вообще спросил о таком. — Я просто… Послышались шорохи, и Антон тревожно спросил, прижимая трубку к уху: — Володь? Прости, я не хотел тебя… — Извини, — прошелестел Володя. Было слышно, насколько тяжело ему даются фразы, пояснения… Антон все это время был уверен в том, что у Володи точно нет никаких проблем с принятием себя в таком ключе. Он выглядел таким беззаботным и говорил об этом так легко, что Антон ну просто не мог уложить у себя в сознании, что Володю волнует эта ненормальность, и ещё как, — так вот, я просто стараюсь не думать об этом, и подавляю свою… Симпатию. Например, когда я думаю о ком-то, я сразу же начинаю чувствовать вину… Я устал, — Володя нервно хохотнул, и у Антона внутри все сжалось. Он так хотел произнести слова поддержки, но не мог даже осмелиться перебить его, продолжая вслушиваться в Володины душевные терзания. — Такие, как я, всегда будут отвергнуты обществом, и если бы это можно было вылечить, — у Антона волосы встали дыбом от слова «вылечить», настолько сюрреалистично звучало это из Володиных уст, будто нечто нехарактерное ему, — как, я не знаю, простуду, я бы попробовал, но это все… — Володин голос становился все тише и отчаяннее, — неизлечимо, это просто… Господи. Володе едва давалась эта тема, настолько интонация его голоса менялась. Проскальзывал ужас, непринятие и даже отвращение. Антону было так жаль, и в совокупности с этим так мерзко от себя, что он и сам считает себя ненормальным… — Володь… — прошептал Антон очень тихо. — Ты не больной. Некоторое время Володя молчал, а затем произнёс с явным облегчением в голосе: — Спасибо, Антон… — только вот Антону стало лишь хуже, ведь он сейчас не был искренен… Хотя нет, был, но почему-то те же слова не влияли на него так положительно, как на Володю. Они казались пустыми, ничего незначащими, никакими, — знаешь, когда ты перевелся к нам, — продолжил Володя очень расторопно, и очень… Очень эмоционально, словно боялся потерять уверенность в себе, — я подумал, что ты такой же, как они. Подумал, что если ты узнаешь, если услышишь от кого-нибудь, — Володя в этот раз избегал таких слов как «голубой», «гей», будто это стало своего рода табу, — тоже начнешь избегать, считать меня мерзким и неправильным, но ты узнал и… Ничего не произошло, тебе будто было все равно на этот факт, тебе не было до этого никакого дела, и я тогда понял, что ты очень хороший человек, Антон, — в груди потеплело. — Я хотел дружить с тобой и не хотел делиться ни с кем таким другом, — он перевел дыхание, — я никогда этого не говорил, но я правда очень тебя ценю… Ты принял меня таким, и мне стало от этого легче жить, что ли… Антон прикрыл веки, ощущая холодок, бегущий по спине. Стоит выложиться на полную, даже если этих слов будет ничтожно мало для придания Володе уверенности, но хотелось, чтобы хотя бы его лучший друг не страдал так же сильно, как и он сам: — Ты не мерзкий, — Антон прижал трубку к уху сильнее, — мерзкие те, кому есть дело до чужих чувств. — У тебя и правда какой-то дар, — тихо хохотнул Володя, — мне сразу так на душе легче стало. Антон улыбнулся впервые за эти три дня по-настоящему, искренне и робко. На секунду все тревоги улетучились, и он снова ощутил себя беззаботным и совершенно обычным благодаря Володе. Он был так рад и так благодарен за его дружбу, за его честность и доверие своих самых потаенных страхов… Володя очень сильно дорожит Антоном. — Володь, ты в последнее время вообще какой-то поникший ходишь, все хорошо? — взволнованно спросил Антон. Неужели причиной такого состояния являлись эти мысли? — Связано ли это с… — Да все хорошо, честно, — бодро отозвался Володя, будто не его голос на том конце трубки звучал надтреснутым минутой ранее. Это насторожило, — не переживай на этот счет, я просто немного устал. — Ты, если что, скажи мне, я выслушаю, ты же знаешь, — все же Володя был не до конца честен, но Антон и не думал выпытывать из него все, ведь рано или поздно Володя откроется, ему просто нужно время. — Зачем тебе ещё друг нужен? Можешь мне поплакаться в свитер, я же постоянно тебе плачусь, — решил немного разбавить обстановку Антон. Володя тихо посмеялся. — Я обязательно тебе расскажу, если что-то случится, — заверил он, — ладно, всё, я отключаюсь, меня бабушка ждёт. — Давай, — ответил Антон так же бодро, а затем поспешил добавить, — я в школу завтра вернусь, поэтому не унывай там без меня. Не хотелось, правда, больше засиживаться дома, когда у него начали набираться долги по учебе. Ещё и контрольную по геометрии писать, конспекты по истории показать… Если Антон и дальше продолжит тонуть в унынии, долги продолжат копиться, и ему придется это всё разгребать одному. Но больше всего хотелось, чтобы тревога внутри поутихла, потому что Антону становилось все тяжелее дышать, а выносить подобные эмоции внутри становилось все сложнее, он просто угасал. Такими темпами ему придется попроситься к психологу, ибо психологическое состояние влияло абсолютно на все. На его продуктивность, концентрацию, настроение… Это могло отразиться и на учебе тоже, так нельзя. Володя зазвучал очень обрадованным этой новостью: — Я буду ждать! Антон слегка улыбнулся, а затем сник по новой, когда он вновь ощутил поднявшуюся тревогу. Легче не стало, стало только хуже, хотя он очень надеялся, что разговор с Володей скрасит его жизнь хотя бы самую малость. Антон вздохнул, поднимаясь обратно в комнату на негнущихся ногах, и завалился к себе. Прикрыв за собой дверь, он прижал прохладные ладони к щекам и воззрился на аккуратно разложенные альбом и пачку с карандашами. Едва он завидел их, внутри все засвербело, хотелось расчесать это непонятное ощущение неизбежного. Он прошел к своему столу медленными шагами, провел подушечками пальцев по гладкой поверхности обложки альбома и, ощутив, как трясутся руки от мысли о встрече с Ромкой, не выдержал, усаживаясь на стул. Раскрытая коробочка с карандашами притягивала к себе взгляд, и Антону хотелось дотронуться до неё, вытащить свой излюбленный зеленый и начать выводить штрихи на бумаге. Он выдохнул, замерев на секунду перед тем, как нажать грифелем на поверхность чистого листа. Стало так стыдно и так мерзко от того, что он собрался сейчас делать… Так неправильно… Рука тряслась, как канатоходец, и желание, нахлынувшее на него было столь сильным, что он просто не мог совладать с собой, своими мыслями и действиями. Все, что хотелось делать — это рисовать его. Как только рука опустилась и он вывел первую кривую линию, то выронил выдох облегчения, словно бумага начала высасывать из него все накопившееся, все черное, все тревоги и страхи. Рука порхала над бумагой с явной неуверенностью, но спустя минуту Антон полностью вошел во вкус, начиная рисовать, хоть и с тем же ощущением стыда, но с таким запалом и удовольствием, что он уже не мог остановиться. Все окружение превратилось в одно лишь мыльное пятно, и перед глазами начало вырисовываться Ромкино лицо. Ромкино лицо со всеми его недостатками, шрамами и родинками. Антон почувствовал, как дышит уже свободнее, как тугой узел, перекрывающий кислород, наконец развязывается. Зеленый карандаш на пару с бумагой воспроизводили ласкающие слух шорохи. Ровный нос, хмурое выражение, густые брови, изгиб губ, зеленые глаза… Антон весь затрясся и выронил карандаш из рук, когда на бумаге появился Ромка. Его глаза хаотично заблестели, во рту стало совсем сухо от осознания всего, что сейчас произошло. Ромка, будто живой, смотрел на него в упор. Лицо Антона начало гореть. Это же, блять, ненормально! Уже десять страниц, заполненных одними лишь портретами… Он же, блять, одержим им. Антон вплел пальцы в собственные волосы и сжал их, паника подступала, как ком к горлу, а портрет Ромки, наблюдавший за ним, все только усугублял. Антон был в ужасе, потому что с ним никогда такого не происходило. Ещё никогда на своей памяти, как бы сильно он ни был кем-то увлечен, он не утопал в этом так, чтобы рисовать объект своей симпатии настолько часто, пока сжатая ладонь не начнет неметь и карандаш сам не вылетит из неё. Но в процессе рисования тревога притупилась, и Антон смог задышать в полной мере. Наверное поэтому он был так поглощен… Выплеснул эмоции на бумагу, и стало легче, вот только не стоит заниматься этим слишком уж часто, потому что такими темпами рисунки с Ромкой станут неотъемлемой частью его жизни. Антон отложил альбом с карандашами в сторону. Нужно прекращать. Он лег спать полностью опустошенный, мысленно надеясь на то, что он сможет вынести завтрашний день. Придется контролировать свои эмоции, а лучше — полностью искоренить их, иначе он не сможет разговаривать с Ромкой так же беззаботно и легко, как и всегда.

***

— Тебе правда лучше? — мама встревоженно посмотрела на него, оторвавшись от готовки, откладывая половник в сторону. — Температура вроде спала, но ты совсем слабенький ходил последние два дня, даже не ел толком… Не тошнит ещё? — Все хорошо, честно, — уже в который раз произнес Антон, проверяя содержимое рюкзака перед тем, как выйти из дома вместе с Олей и поехать в школу. Еще и мандраж не отпускал, будто он впервые за долгое время собрался пойти туда. Напоминал себе Олю. Он протяжно выдохнул, закинув лямки рюкзака на плечи, — Мам… Можешь мне, пожалуйста, каждый день заваривать ромашковый чай? — возможно, эта просьба встревожит маму, но Антону было жизненно необходимо чувствовать себя в безопасности хотя бы дома. Может в школе и будет всё хреново, если он столкнется с Ромкой, но это не должно продолжаться ещё и будучи под защитой здесь, в четырех стенах. — Мне очень тревожно в последнее время, — честно продолжил Антон, наблюдая за маминой реакцией, — а успокоиться никак не могу… Он надеялся на то, что она сможет его правильно понять. Мама, вопреки опасениям Антона, отреагировала хоть и взволнованно, но без всяких попыток выпытать из него правду всеми способами: — Сыночек мой, что такое с тобой? — она подошла к нему, и на её лице отразилось такое переживание, что Антону даже стало немного стыдно: эти эмоции всплыли по его вине. — Что тебя гложет? — Я правда не знаю… — соврал Антон, прекрасно понимая, отчего внутри него кружит такая буря негативных эмоций. — Я хочу быть честнее с тобой, мам, я не знаю, от чего мне так тревожно, но это меня выматывает очень сильно, — он вздохнул. — Я не могу ни на чем сконцентрироваться… Я будто выжат совсем. Мама обеспокоенно покачала головой. — Ох Антон, не нравится мне это, может это из-за того, что скоро экзамены? — предположила она. — Все сейчас вроде нервничают по этому поводу… На взводе все… Ох, будь это просто экзамены, Антон был бы несказанно счастлив. Он бы днями напролет просидел за стопкой учебников, впитывая информацию снова и снова, нервно кусая губы и раздражаясь с каждой секундой из-за того, что его уставший мозг запоминает далеко не все в силу загруженности. — Возможно, — слабо улыбнулся Антон, — так ты будешь мне заваривать ромашковый чай? Мама тоже улыбнулась, но на три солнца теплее, чем сам Антон. Она махнула рукой: — Ой, да куда я денусь, хороший мой, — Антон благодарно кивнул и собрался было двинуться на выход, чтобы сесть в машину, но мама добавила, прежде чем он успеет отвернуться, — Антон, ты только, пожалуйста, не держи все в себе, — она зазвучала намного серьезнее, — если тебе нужно будет выговориться. Я буду тебе и мамой, и сестрой, и подругой! Со мной можно делиться всем. Антон чуть ли не растрогался от этих слов. Ему было необходимо поделиться, но с мамой о таких вещах говорить было ни в коем случае нельзя, и он это прекрасно понимал, не дурак ведь. И уж тем более, когда он не может открыться даже Володе, каким образом Антон сможет оголить свои тайны перед ней? — Я буду стараться быть честным, я правда очень устал… — хотя бы в этом он был честен. Он стал за эти три дня нахождения дома таким измученным и уязвимым, что мог из-за любой неприятной мелочи либо взбеситься, либо пустить слезу. — Побудь для меня опорой, когда я приду ныть как дурак, хорошо? Мама посмотрела на него так, словно увидела его впервые в своей жизни, и в этом взгляде искрилось столько эмоций… От тревоги до невыносимого желания расспросить обо всем прямо сейчас. — Ты можешь ныть сколько угодно, — произнесла она очень заверяющее, — я даже вытащу свою жилетку для того, чтобы ты поплакался в неё, — она похлопала себя по плечу, таким образом приглашая «поплакаться», и Антон не смог сдержать прысканья, — а теперь топай давай, тебя папа с Олькой в машине заждались, а ты свой рюкзак перепроверил уже целых четыре раза! — Да иду я, иду, — со смешком ответил Антон, направляясь к выходу под мамино: «и Ольке скажи, что не лето ещё без шапки расхаживать!». Поездка до школы выдалась куда спокойнее, чем он предполагал. Антон стопроцентно был уверен в том, что сядь он в машину, и его сразу же одолеет та тревога, которая мучила его последние дни пребывания в доме. Но, что очень порадовало, такого не произошло, поэтому под Олины и папины непрекращающиеся разговоры Антон просидел в комфортном салоне отогретого автомобиля. И он правда надеялся, что так будет и дальше, вот только вся уверенность улетучилась во мгновение, как только машина затормозила аккурат у школьных ворот, и Антона начался лёгкий мандраж. Даже когда он вышел из машины, взял Олю за руку и прошел вперед, попрощавшись с отцом, он не смог успокоиться. С каждым шагом волнение лишь нарастало, и Антон ощутил себя полностью опустошенным. — Тош, — дернула его за руку Оля, посмотрев на него полными переживаний глазами, — у тебя рука дрожит очень сильно, — заметила она неохотно, — ты как? Плохо себя чувствуешь? Может всё-таки домой… Антон даже почувствовал себя виноватым за то, что он так трясется, заставляя её попусту волноваться. Все с его здоровьем нормально, он уже выздоровел, это все из-за переживаний. Давно у него такого не было, возможно, даже никогда, потому что он не мог вспомнить ни одного случая, который выбил бы его из колеи и довел бы до такого состояния. Антон был бы несказанно счастлив искоренить причину, но это было невозможно, по крайней мере до тех пор, пока Ромка будет находиться рядом или оказываться в поле его зрения. — Холодно просто, Оль, — он улыбнулся настолько естественно, насколько у него это выходило, — погодка сегодня не ахти, солнышка нет, поэтому… — он пригладил её косички, пытаясь унять тремор в руках, а затем и щелкнул по носу, — мне уже лучше, поэтому ты не переживай, лучше за собой последи, — он поспешил поменять тему, чтобы других вопросов больше не возникало, — как там Даниил? Все ещё обижает тебя? Оля тут же сделалась враждебной, а от одного упоминания одноклассника её лицо скривилось, словно её заставили съесть ненавистные ей брокколи. — Он меня попытался обозвать, а я обозвала быстрее, — гордо изрекла она, вскинув нос, и Антон хохотнул. Все же хорошо, если Оля может за себя заступиться, главное, чтобы не доходило до рукоприкладства. Хотя ладно, пусть хорошенько вмажет обидчику, если тот наглеть начнет, — он совсем дурак, на него даже время тратить жалко, — продолжала Оля таким тоном, словно Даниил это забитая камнями дворняжка, — глупых всегда жалеть хочется. Вот и он тупой, а ещё одноклассники говорят, что он додик. Антон чуть воздухом не подавился. — Оль, откуда ты таких слов нахваталась? — уже серьезнее спросил Антон. Обычно Оля не выражалась таким образом о других, а тут вот назвала мальчишку жалким, тупым, так ещё и додиком, что было не в её характере совершенно. Что это вообще за слово «додик»? Хотя он догадывался, кто был зачинщиком, и от этой мысли ему захотелось лишь мученически завыть, — Он, может, и глупый, но обычно ты не потешалась над умственными способностями других. Разве так выражаются добропорядочные леди? Оля словно осознала, что ляпнула, а затем, чуть замявшись, пробормотала: — Тош, я же правду о нем говорю, — она звучала даже немного обиженно, — что плохого в правде? Прости, если расстроила. Просто он мне уже надоел, поэтому я всякое говорю, но ты тоже так выражаешься. А вот это предложение прозвучало на тон ниже и тише, будто она не хотела, чтобы Антон это услышал. Верно, Оля права, Антон частенько подает себя как быдло, использует нецензурную брань, да и ведет себя некультурно временами, но она же девочка. Чистая, воспитанная, с идеальными косичками, глаженой одеждой и волевым характером. Да, возможно, бойкая в меру, когда надо постоять за себя, но все еще девочка. Антон не мог даже вообразить, чтобы Оля начала выражаться так же, как он. Это была бы самая настоящая катастрофа, потому что это он приглядывает за ней, воспитывает её и служит примером, а значит Оля впитывает все, что он говорит, запоминает и повторяет за ним. За любимым старшим братом. Он уже давно выражается как сапожник, и прекрасно ясно, благодаря кому! С кем поведешься, от того и наберешься… Какой-то ужас. — Оль, я же старше тебя, — слегка улыбнулся Антон, стараясь сказать это мягче, чтобы ненароком не обидеть сестру, — не надо за мной повторять, я не всегда хороший пример для подражания, — он никогда не считал себя правильным, интеллигентным, хорошим… Из его рта на постоянной основе вылетает шквал непрекращающегося мата, и он нередко пресекал себя, чтобы не взболтнуть лишнего при Оле, ведь не хочется её разочаровывать. — Вот Володя… — начал он и запнулся. Ведь Володя подходит, ведь Володя интеллигент, книжки читает, что-то заумное выкинет, на любой вопрос ответит. Антону даже стало стыдно сравнивать себя с ним, ведь он никогда не был таким, и оценками не отличился, и талантов явно поменьше. Все, чем он мог похвастаться — это рисованием. Оля сомкнула губы и взглянула на него таким оскорбленным и одновременно расстроенным взглядом, что Антон не мог понять, что не так, а затем проговорила спокойно: — Не важно, какого ты возраста, мне уже тринадцать, и я вправе решать, как говорить, если меня обижают! Из её уст эти слова прозвучали как протест, словно Оля копила в себе нечто нехорошее очень долгое время, но ей удалось выплеснуть все лишь сейчас. Антон непонимающе посмотрел на неё, потому что Оля обычно никогда не вела себя таким образом и такие вещи уж тем более не обижали её, а тут вдруг вспыхнула, как канистра с бензином. Причем очень быстро, Антон даже не успел толком ничего сказать. Виной ли был её возраст? Все же в подростковый период ребенок становится более вспыльчивым, взбалмошным и обидчивым… Вот и Оля сейчас показала свой характер. — Оль, ты не так поняла, просто… Я все осознаю и знаю, что ты просто защищалась, я ведь в принципе говорю не о Данииле, а пытаюсь тебе сказать не опускаться до его уровня. Он идиот, и слова его такие же… — попытался объясниться он и исправить ситуацию. Не хватало ещё поссориться с ней с самого утра, когда моральное состояние и так было шатким. Голова гудела просто нещадно: он потер переносицу, которая саднила от тяжести очков, — Просто… — в сознании было пусто, он даже не мог построить вразумительное предложение, потому что мысли были заняты другим, а язык казался тяжелым, как балласт. Ох, ну не так же он хотел все решить! — Просто не говори о себе плохо! — обозлилась она, выдернув свою руку из хватки Антона. Этот жест его не сказать, чтобы расстроил, но ошарашил точно, потому что такого всплеска негативных эмоций не было практически никогда. — Ты прекрасный пример для подражания, и я буду равняться только на тебя! — она звучала так злостно и обиженно, что Антон растерял дар речи. — Мне не нравится, когда ты говоришь, что ты плохой, или разговариваешь не так, материшься… — она перевела дыхание. — Какая разница, как ты говоришь, если ты — лучший? — проговорила она на одном дыхании, нахмурившись, а у Антона почему-то на душе стало тепло, он чуть ли не растрогался от того, с каким благоговением Оля произнесла слово «лучший». — Если мне и равняться на кого-то, то только на тебя, потому что ты мой старший брат! Антон даже не знал, что сказать, но был очень тронут и ощутил небывалое облегчение от мысли, что для Оли он всё ещё остается самым лучшим и самым важным на всем белом свете. Каким бы плохим ни предстал перед ней Антон, она всегда будет на его стороне. Он так обрадовался этому, что чуть ли не стиснул Олю в объятиях, но постарался продолжить весьма серьезный диалог. — Оль, прости, что расстраиваю, — тихо извинился Антон, вновь взяв сестру за руку, стараясь таким образом втереться в доверие, пока она окончательно не вышла из себя, — я не хотел тебя обидеть. — Тош, — злость поутихла, за ней всплыла вселенская печаль. Она сжала обе руки Антона в своих теплых ладонях и проговорила тише, — ты меня не обижаешь, а вот себя — постоянно. Антон впал в ступор: настолько эта фраза зазвучала проникновенно, что аж ком к горлу подступил. — Меня расстраивает, что ты совсем не заботишься о себе, постоянно страдаешь из-за всех, помогаешь, а на себя кладешь… — она запнулась и быстро поправилась, — на себя тебе плевать, вот! — выдала она с жаром. — А мне не плевать, и Володе не плевать, и Роме… Вот Роме точно не плевать! — Антону не хотелось даже имени его слышать, но оно преследовало его практически везде, отчего становилось все хуже. Он приоткрыл губы и решился было заговорить, как за спиной прозвучал знакомый низкий прокуренный голос, заставивший его вздрогнуть и оцепенеть: — Да, Роме тоже не плевать, — это прозвучало так буднично и так по-обычному, но насколько же сильно перевернуло все внутри Антона и заставило ощутить безумную тревогу… Словами просто не передать. Он не хотел встречаться с ним, только не сейчас и не здесь! — че вы тут встали-то, сцепились что ль? — зазвучали приближающиеся шаги, и голос Ромки стал громче. Антон понял, что он поднимается к ним по ступеням, и чем ближе он становился, тем хуже и уязвимее чувствовал себя Антон, — Олька, он че, обижает тебя? — спрашивает со смешком, но в тоне слышится поднимающаяся нетерпеливость. Оля растерялась на секунду, но затем мотнула головой в знак отрицания: — Нет, мы просто говорили… — она посмотрела на Антона ещё раз, словно пытаясь разглядеть, что у него сейчас творится в сознании и, кажется, на его лице играл такой всплеск эмоций, что Оля сумела без труда прочесть все. — Тош… Антон не был готов к встрече с Ромкой и не хотел ни слышать его, ни разговаривать с ним, планируя избегать того до последней минуты сегодняшнего дня, но словно назло умудрился столкнуться с ним с утра, прямо на крыльце школы… Они не разговаривали с последней встречи, и Антон ни разу не ответил на его звонки, и стало вдруг так стыдно и одновременно страшно, что хотелось исчезнуть. Что же сейчас будет? Что же Ромка сейчас скажет? Ромка поравнялся рядом с ним, и Антон невольно отвел взгляд. Блять, уже ведет себя по-идиотски! Как какая-то девочка! — Ну здоров, — зазвучало словно бы с капелькой осуждения, даже с маломальской обидой. Антон не мог поднять на него взгляда, — наконец в школу причапал? Оклемался от простуды хоть? Антону казалось, что если он сейчас откроет рот, из его уст выйдет нечто нечленораздельное. Он абсолютно точно не был готов к его внезапному появлению, поэтому не знал, что сказать. Антон растерял всякую уверенность, даже будто отупел во мгновенье, забыв о том, как здоровался с Ромкой ранее. Как они вообще обменивались приветствиями? Как вообще так выходило, что Ромку получалось даже обнять? Вспомнилось, как он судорожно вырисовывал Ромкино лицо прошлой ночью, с каким упоением проводил карандашом по шероховатой бумаге и не мог остановиться. Стыд усилился, Антону стало мерзко от себя, от своих желаний видеть Ромку так часто, что ему пришлось несколько раз изобразить его лицо на альбомных листах, чтобы возвращаться к ним снова и снова. — Че молчим? — спросил Ромка, и Антон, пересилив тревогу, наконец заставил себя взглянуть на него. Натолкнувшись на несколько разочарованный взгляд напротив, он оцепенел. Ох, Антон не думал, что при появлении Ромки ему станет настолько не по себе. — За три дня че, разучился разговаривать? Антон понимал, что значат эти фразы, и какой смысл Ромка вкладывал в них. Антон умел читать между строк. «Какого хера ты не отвечал на мои звонки?» Вот что хотел сказать Ромка, но перед Олей пока не мог выразить свои мысли напрямую. Хотелось бы объясниться, извиниться, в конце концов, но в горле, по ощущениям, образовалось нечто липкое, и Антон не мог сглотнуть этот ком. Ромкины глаза сузились, он поправил съехавшую с плеча лямку рюкзака, и в его взгляде читалось столько непонимания и негодования, что Антону хотелось скрыться под силой такого выражения. — Олька, — обратился он к ней весьма дружелюбно, — ты иди в класс, мы с твоим братком перетереть должны немного, это займёт время. Оля посмотрела сначала на Ромку, а затем и на Антона уже взволнованно. — Только если ты ругать его не станешь, — поставила она ультиматум, подбоченившись, и Ромка, почесав затылок, ответил: — Не боись, ругать его не буду, но тумаков он у меня, конечно, отхватит, — хмыкнул он, наблюдая за тем, как вытягивается в возмущении Олино лицо, — да шучу ж я, че ты сразу, малявка. — Не называй меня так! — зашипела Оля, а затем, показав Ромке язык, обратилась к Антону. — Тош, я пойду тогда? — ей нужно было подтверждение в том, что все нормально, перед тем, как уйти. — Конечно, Оль, — выдавил из себя Антон, хотя больше всего ему хотелось вцепиться в её курточку и поплестись следом, потому что по ощущениям его будто пытались испепелить взглядом, — иди, а то опоздаешь ещё. У тебя же контрольная. Оля кивнула, снова одарила Ромку предупреждающим взглядом и зашагала к школьным дверям. Как только они закрылись за ней, в воздухе повисла тишина, и Антону захотелось сжаться. Что сказать? Как оправдаться? Ромка ведь абсолютно точно раскусит его ложь. — Ну, пойдем? — произнес Ромка, выдыхая. Он засунул руки в карманы штанов и склонил голову набок, словно изучая пришпиленное иглами насекомое под микроскопом. — Или ты и сейчас начнешь Олькой прикрываться, чтобы не разговаривать со мной? Ох, эта реплика сквозила таким пренебрежением и сарказмом, что Антон ощутил себя мудаком. Хотя чего уж, он им и был! Игнорировал только Ромкины звонки и три дня отсиживался в своей норе, пытаясь чувствовать себя в безопасности, а по итогу только усугубил все, и теперь его всего чуть ли не трясло от накатившей тревоги. Ромка двинулся вперед, спускаясь вниз по ступенькам, и Антон чуть ли не дрожащим голосом прошелестел: — Я хотел взять трубку, правда… — Ромка замер, его спина заметно напряглась. — Просто… Просто, что? Что ему стоит сказать? Ромка выдохнул, а затем, не оборачиваясь на Антона, проговорил коротко: — Пошли. Антон ощутил себя загнанным в угол, и все всплывающие оправдания показались ему абсолютно несуразными и нелепыми. Я не слышал звонков. Я хотел перезвонить, но забывал… В такой бред Ромка уж точно не поверит никогда. Оставалось сомкнуть веки и последовать за ним в молчаливой обстановке, изредка прерываемой свистом ветра. Этот разговор миновать было нельзя, и Антон прекрасно понимал, что при встрече с Ромкой ему придется объясняться, но сглупил, не придумав ничего правдоподобного, и теперь вынужден был подвергнуться Ромкиным замечаниям. И ладно бы, если бы Антон, например, не слышал, не знал о том, что Ромка названивал ему постоянно, но все он знал. И Ромка знал, что Антон знает, поэтому увильнуть никак не получится, стоит только смириться с неизбежным и признать тот факт, что он игнорировал Ромкины звонки намеренно. Они шли в полнейшей тишине, пока не зашли за школу и Ромка не остановился, прижимаясь спиной к стене. Антон встал напротив него, наблюдая за тем, как Ромка вытаскивает из кармана штанов пачку «золотой явы» и щелкает колесиком зажигалки, поднося к губам сигарету. Язык будто к нёбу прижало, что вообще стоит сказать и с чего начать диалог? Ромка затянулся и выдохнул дым, наконец обращая на Антона свое внимание. — Сильно болел? — спрашивает спокойно, так, издалека, прощупывает почву перед тем, как дойти до самого главного. — Олька говорила, что ты температуришь сильно. Антон облизнул иссохшие губы, прежде чем ответить дрогнувшим голосом: — Она преувеличивает, температура почти сразу спала, — врет Антон бесстыдно, нервно теребя свисающий кончик лямки рюкзака, — просто горло болело, кашлял много… Ромкин взгляд так и норовил сказать: «Какой же ты пиздун». Он хмыкнул, качая головой и вдыхая никотин снова. — Н-да? — проговаривает со злой усмешкой, и Антон чувствует мандраж, — а Олька вот сказала, что тебя рвало не по-детски, да так, что до отключки. Слыхал, чуть в больничку тебя не повезли. Антон знал, что врать сейчас бесполезно, Оля уже вылила всю информацию, и теперь Ромка метает факты в него, как дротики в мишень. — Ром… — прозвучало сипло, но Антон не мог разговаривать ровно в Ромкином присутствии. Язык словно немел. — Я не хотел игнорировать твои звонки, просто так получилось. Блять… Все, что он говорит, звучит ну просто тупо. — Обосрыш, ты вот пиздеть прям горазд, — Ромка звучит так обиженно, что в Антоне просыпается всеобъемлющее чувство вины. — В прошлый раз тоже вот пиздел, говорил, что врать перестанешь, — Ромка выдохнул дым, — и наебал меня по новой, — Антон ощутил стыд. — Это ладно, я приму это и выжгу у себя в памяти, что ты просто не умеешь сдерживать обещаний, — а тут уколол слишком уж больно. Антон умеет их сдерживать, но в тот раз просто не смог и не сможет. Разве это значит, что ему нельзя доверять? Он может понять, что Ромка все это говорит на эмоциях, но не может принять сам факт, что эти слова выходят именно из Ромкиных уст. — Что тогда пиздел, что сейчас пиздишь. Володьке ответил, Бяше ответил, даже Катьке на звонок ответил! — Ромка звучал очень расстроенным, а затем выплюнул последнее. — Но мог… Мог же хоть разок ответить на мой! Антон сомкнул веки. Верно, было глупо отвечать другим и оставлять Ромку в неведении, когда тот был одним из тех, кто пытался до него дозвониться каждый день по несколько раз, но Антон безумно боялся услышать его голос, потому что смятение в сердце не затихало, а только усиливалось. И он не ошибся на этот счет. Вот он встретился с Ромкой, и что теперь? Все скатилось в бездну, Антона с минуты на минуту начнет трясти, если он не прекратит разговаривать в таком тоне… Антон не выносил сейчас повышенных тонов, но от Ромки все звучало куда острее. Оставалось только признать. — Да, ты прав, я вру, — произнёс Антон нервно. Ромка посмотрел на него с обиженной усмешкой, — на то есть причины, и я не могу сказать тебе о них… — Антон так старался быть честным, но выходило с трудом. На месте Ромки он бы просто послал себя нахер и ушел бы на урок, но Ромка продолжал терпеливо вслушиваться во всю эту нелепицу, не перебивая. — В этом я тебя не обманываю… — Какое благородство, блять! — гаркнул Ромка, выкидывая бычок куда-то в сторону. — Не обманываешь в том, что обманываешь… — задумчиво проговорил он, а затем усмехнулся. — Это даже звучит по-уебански, — Антон опустил глаза, будучи придавленным к полу под чужим взглядом, тремор рук выдавал все эмоции, выливавшиеся наружу. Ромка продолжил тише. — Я не злюсь на тебя за то, что ты тогда вел себя странно, не злюсь и на то, что ты на звонки не отвечал, — он шумно выдохнул, а затем добавил очень искренне. Его глаза, блеснувшие обидой, его голос, который дрогнул оповещали о том, насколько ему было паршиво. — Я тупо расстроен. Я, блять, расстроен, что я нихера для тебя не значу, раз ты даже не удосужился ответить ни на один сраный звонок! Антона словно обухом ударило. «Я нихера для тебя не значу». Внутри, по ощущениям, прошлись наждачкой, все начало кровоточить и болеть. Глаза моментально стали влажными, и ему пришлось быстро проморгаться, чтобы представленное взору вновь приобрело фокус. Как ты можешь так говорить? Если бы Ромка только знал. Ты значишь для меня так много, что узнай ты об этом — унесся бы прочь. Он поднял на него стылые глаза и почти что прошептал, не заботясь уже о том, как это может прозвучать и запутать Ромку: — Как ты можешь ничего не значить, когда я даже ненавидел ненавидеть тебя? Взгляд Ромки прояснился, словно в его голове зазвучал щелчок. Сомкнулись губы в прямую строгую линию, свелись брови к переносице, в глазах ясно читалось сожаление. А Антон понимал, насколько откровенной была эта реплика, насколько сильно оголяла весь спектр уничтожающих чувств, и сколько было вложено эмоций в эту короткую фразу, которая значила для него намного, намного больше, чем Ромка мог себе представить. Она несла в себе все, абсолютно все, что могло быть запрятано в самом Антоне, на самом дне желоба от посторонних глаз. Она говорила куда больше, чем Ромка мог услышать. И никто, кроме Антона, не сможет прочитать ту самую истину между строк. Это слишком сокровенно. — Ром, прости меня, — просипел Антон едва слышно. Стало так досадно за себя, так отвратительно, что его хватало на одни лишь извинения, пока Ромка не начал анализировать его предыдущие строчки, — я бы объяснился, если бы мог, но мне нечего сказать… Его снова начало трясти, как осиновый листик на ветру, и это, к сожалению, не поддавалось контролю. Наверняка он выглядит больным и беспомощным, но мандраж не утихал. Он сцепил руки в замок, пытаясь успокоиться. Ничего ведь не произошло такого, чтобы всколыхнуть в нем столько негативных эмоций, но каждое Ромкино небрежно брошенное слово отзывалось в Антоне болью, чего не было ранее уж точно. Хотелось наорать на него. Сказать, что он ничего не знает. Что важнее Ромки, кроме родных, для него нет никого. — Ты че трясешься? — спросил Ромка уже намного мягче, аккуратно ступив к нему. Его ладонь, будто по привычке, потянулась к Антону, точно силясь дотронуться, похлопать по плечу, потрепать по волосам… Но в его взгляде что-то мелькнуло, и он, словно ошпаренный, тотчас пресек себя, опуская руку и уже интересуясь взволнованно. — Эй… Обосрыш, ты чего? — Мне холодно просто… — ответил Антон, пытаясь унять мерзкую дрожь. Он так старался снести этот разговор и вернуться в класс, выглядя внешне спокойным, но у него не получилось. Не получилось снести. Все Ромкины грубые слова он воспринимал слишком близко к сердцу. Он уже забыл, каково это — любить безответно, ещё и парня… нет — Рому. — Плюс восемь на улице, — недоумевал Ромка, — мне в кожанке жарко, а ты в пуховике ходишь, как тебе может быть холодно? Даже тут соврать не получается, Ромка все подмечает. Все он, блять, замечает! И от этого так страшно, так страшно попасться на собственных чувствах, так страшно представить, что последует после того, как Ромка раскусит… Антон, наверное, этого точно не выдержит. Ромка посмотрел на него с прищуром, словно пытаясь понять, что вообще происходит внутри Антона, а затем, вздохнув, проговорил: — Пошли в столовку, тебя надо чаем напоить. — Не нужно, — ну уж нет, Антон уже и так подвергся жестокой эмоциональной встряске, больше он не сможет это выносить, — давай на урок пойдем, мы и так уже опоздали. Но Ромка всегда был упрямым и стоял на своем: — Нет, мы сейчас прогуляем этот ебучий урок, ты выпьешь чай и всё, — Антон сомкнул веки, и последовал вздох, — не боись, допытываться больше не буду, я же вижу, как тебя с этого шароёбит, — конечно видит, этого просто нельзя не увидеть! Даже врать теперь убедительно не получается, тело выдает Антона! — И… Я не хотел гнать на тебя. Вообще, я собирался просто спросить, что случилось и как твои дела, но не вышло у меня… — Ромка посмотрел на Антона с толикой принятия, злость будто улетучилась, осталась лишь вселенская усталость, — извини, просто вспылил, накопилось… Антон на это смог лишь сдержанно кивнуть и поплестись за Ромкой следом. Они не разменивались фразами или глупыми шутками, не пытались начать диалог, лишь молчаливо шли, словно им обоим это было нужно. Но Антону действительно стало чуть легче от Ромкиного молчания, и он мысленно был благодарен за это. В столовой, как Ромка и обещал, они прогуляли урок, и было странно от того, что никто их не поймал за прогулом. Они просто в течение сорока минут сидели за столом и попивали чай в абсолютной тишине. Антон отогревал трясущиеся руки о кружку, смотрел куда угодно, но только не на Рому, и пребывал в безмятежности. Он бы хотел попробовать поговорить с ним, разбавить молчание и витающее в воздухе напряжение, но просто не мог себя заставить рассечь тишину первым. Антон боялся даже сидеть вот так, напротив Ромки, будучи подверженным тревоге, поэтому о беззаботном времяпрепровождении даже речи не шло. Но он так хотел находиться рядом, что не мог заставить себя уйти. Это противоречие просто убивало. Хотелось дотронуться до Ромки невзначай, и в то же время он боялся этого как огня. Хотелось смотреть на него неустанно, но претила одна лишь мысль быть пойманным на своих чувствах, ведь его лицо, словно раскрытый пергамент, выдаст его сразу. Спустя двадцать минут помещение столовой залилось солнцем, и Антон едва ли сдержал свой секундный порыв повернуть голову и запечатлеть Ромкино лицо в теплых полуденных лучах. Наверняка он бы сразу умчался в подсобку, раздевалку, или в пустой класс, чтобы в полнейшем одиночестве выместить все увиденное на альбомный лист. Для него рисовать Ромку — все равно что признаться в любви. Ко второму уроку они ввалились в класс практически опустошенные после долгого напряженного молчания в помещении столовой, в абсолютной тишине. Что Ромка, что Антон, практически не смотрели друг на друга, хотя старались выглядеть расслабленными и такими же беззаботными, как обычно. Володя поприветствовал Антона очень бодро, и он постарался ответить другу теми же эмоциями. Да и остальные тоже, стоило Антону зайти в класс, сразу же обвили его руками, обнимая и приговаривая, что безумно скучали без него. Катя с Полиной сразу же принялись угощать его сладостями, а Бяша с Володей рассказывали, сколько контрольных и самостоятельных Антон успел пропустить за пропущенные дни. И только Ромка, словно отделенный от компании, уронил голову на сложенные руки, будто собравшись поспать за партой, не вливался в диалоги совершенно. Полина, конечно, попыталась его пару раз растормошить, но это оказалось бесполезным занятием: Ромка упорно игнорировал всех и вся, точно растерял интерес ко всему. Это начало беспокоить Антона самую малость, но он не стал выпытывать из него ответы на свои вопросы. Главное, что не трогает его, остальное Антон переживет, обязательно. Нужно просто привыкнуть к тому, что сейчас происходит, а потом… Потом все наладится… На переменах, конечно, становилось труднее выносить Ромкино присутствие, потому что их компания снова собиралась в кучу, и все начинали разговаривать, обсуждать всякие глупости, и именно в эти моменты Ромке приходилось всё-таки вливаться, ведь… — Ромка-на, — Бяшин голос зазвучал на грани обиды. Он состроил недовольное лицо, скрестив руки на груди, в то время как Полина смахивала с его плеча какую-то грязь. Каждый невинный жест Полины Бяша воспринимал очень остро, поэтому если не краснело его лицо, то заливались краской уши. Антон наблюдал за ним с мыслью, как он может продолжать все скрывать в себе, когда все было настолько очевидным? Но присмотревшись к Полине, которая оставалась хладнокровной рядом с ним, Антон все понял. Стало даже как-то жалко Бяшу… — ты уже полдня на своей парте дрыхнешь, сюда иди уже. — Отъебись, — буркнул Ромка, даже не оглянувшись на них. — Да, Ромыч, чего это мы сегодня такие унылые? — вносит свою лепту Володя почти что кошачьим голосом. — Случилось чего? Или тебе с нами стало все, скучно? Полина с Катей, тихо вздыхая, тоже добавляли свое. — Иди к нам, сейчас же! — не терпящим возражений тоном воскликнула Полина. — Хотя бы домашнее задание по русскому спиши, сейчас же проверять тетради начнут! Ромка даже не дернул плечом, продолжая все так же молчаливо лежать на своей парте. — Не то мы сами сейчас твою парту оккупируем! — пригрозила Катя, а затем чуть подтолкнула Антона в спину, — пошлите доставать его. Антон, ну сделай что-нибудь, тебя он точно послушается! У Антона сердце застряло в глотке, он не мог даже приучить себя вести адекватный диалог с Ромкой за весь сегодняшний день, а Катя хочет, чтобы он попытался уговорить того присоединиться к ним? Он не мог даже нормально проконтролировать себя. Но ему нужно было контактировать с Ромкой, несмотря ни на что. Он уже и забыл, насколько часто они проводили время вместе, бывало и наедине, а сейчас, даже будучи в кругу друзей, он не мог и рта своего раскрыть. Ромка вздохнул, обернулся на них наконец, незаинтересованно мазнул по Кате глазами, но стоило ему пересечься с Антоном взглядом, как последний пропадал. Приходилось в срочном порядке отводить взгляд куда-то в сторону, но это выходило настолько тупо и по-детски, что Антону позже становилось ужасно стыдно. То, что он избегает Ромку, становилось слишком очевидным, поэтому он решил приложить всевозможные усилия, чтобы не потерять что-то столь ценное для него. Огромных усилий стоило того, чтобы следующие строчки вышли из его уст: — Да, иди к нам, чего там засел? — Антон едва выдавил из себя эту реплику ровным голосом. Он так нервничал в Ромкином присутствии, что даже уголки губ при попытке улыбнуться дергались в нервном тике, — Мы, как бы, не кусаемся. И это сработало. — Домашку сделал? — вдруг подал голос Ромка, и Антон неопределенно пожал плечами. Вроде бы он сделал вчера домашнее задание по русскому, когда Володя сказал, какое именно упражнение задали, но он был не очень в этом уверен. Ромка тут же встал с места, подхватив со стола свою тетрадь и двинувшись к его парте. — Дай списать, — Полина посмотрела на него возмущенно, ведь она с самого начала предлагала списать у себя. Антон сразу же расторопно начал шариться в своем рюкзаке в поиске тетради с зеленой обложкой, слыша на фоне, как перед его партой усаживается Ромка, с зычным скрипом пододвигая стул поближе. Осознание того, что Ромка сейчас сидит напротив и их лица отделяет всего одна парта, заставило Антона занервничать. Он вздохнул, раскрыв тетрадь на нужной странице с написанным домашним заданием, и положил на стол, придвинув Ромке поближе. — Только быстрее, — проговорил Антон почти что недовольно, — перемена скоро кончится. Не хочу, чтобы нас Мария Александровна поймала. Ромка хмыкнул. — Да я мигом, — и, потянув тетрадь на себя, начал выписывать упражнение, вопреки просьбам Антона, очень нерасторопно. — У тебя почерк говяный, — буркнул он, пытаясь расшифровать записи Антона, — че это? — он ткнул пальцем на какое-то слово и посмотрел на Антона со вселенским отчаянием. — Обосрыш, может тебе на врача отучиться? У них точно такие же иероглифы. Авось прокатит. Антон нахмурился. — Дай сюда тетрадь, неблагодарное ты отродье, — тут же взвился он. — Не, все уже, поезд ушел, лучше объясни мне, че тут написано, — потешался Ромка, и Антону приходилось все ему пережевывать. — Как пишется слово «апокрифичный»? И Антон объяснял, объяснял и объяснял, но Ромка все время рвался спросить о чем-то ещё, словно не желал отпускать его. Это так утомляло, что Антону не оставалось ничего, кроме как дожидаться начала урока, чтобы выдохнуть с облегчением, когда Ромка сядет обратно на свое место. Но каждую перемену все повторялось: их компания снова собиралась вокруг парты Антона и оживленно начинала обсуждать что-то ещё. Антону хотелось просто вскочить с места и выйти подышать, но он был стопроцентно уверен, что Володя с Ромой увяжутся за ним. — Посиделки же в следующую субботу? — проговаривала Полина чуть ли не певуче. — Я свое черное платье надену, всех там покорю! И «А» класс, и «Б» класс! — загорелась она, и Бяша, фыркнув, отвечал неохотно: — Да, ты всех покоришь-на, — кисло озвучил Бяша, и Антон, все это время изображающий радость, действительно не смог сдержать прысканья, — вперед, Полька, вперед. — Ромыч, а ты постарайся, пожалуйста, выглядеть не слишком хорошо, а то глаза слепит, тошнит от тебя, — буркнул Володя, поморщившись, и Ромка рассмеялся, отвечая: — Не надо вот блять меня тут так расхваливать, — он плюхнулся на стул рядом с Антоном, и того обдало слабым ветерком, — я простой смертный. Антон испытывал сильное волнение, когда Ромка оказывался рядом. Когда расстояние, отделяющее их, составляло каких-то жалких полметра. Его сердце, как сумасшедшее, билось очень громко. Настолько, что даже фразы ребят перекрывались безумным стуком в ушах. «Надо всего лишь вынести этот день и уйти домой. Надо вытерпеть до конца, и все будет в порядке» — успокаивал он себя. — Эй, — обратила на себя внимание Катя, улыбнувшись весьма приветливо и лучезарно. Так, как не улыбалась неделю назад, — Антон, ты же придешь? Там очень интересно будет, игры, прятки, Володя рок-гитару притащит! Нет-нет-нет. Антон точно не сможет заставить себя прийти. Ни в коем случае, тем более после того, как Ромку описали чуть ли не Аполлоном, за которым стопроцентно начнут ухлестывать девочки. Антон шумно сглотнул, представив это зрелище, а затем и тряхнул головой, чтобы избавиться от гнетущих мыслей. Какая разница, что там будет? Антона это не касается, нужно просто отсидеться дома в этот день, и всё будет хорошо… — Ребят, я, ну… — он замялся под взглядами друзей. — Я не приду, — выдохнул он медленно, — такие посиделки не для меня, я вообще… — Ромкины глаза пригвождали к стулу, Антону пришлось снова потупиться, чтобы начать говорить достаточно убедительно. — Я не люблю шум, а там ещё время проводить не только в кругу нашего класса, но ещё и с параллельными… — Да весело же будет, обосрыш! — тут же заголосил Ромка, и Антон несмело повернул к нему голову. — Вот зуб бля даю, ты охуеешь, я буду очень крутым, в смокинге… Ну охуеть теперь. Вот сто процентов. Никогда в жизни. Не дай Бог! — Точно не приду, — отвечает он коротко и лаконично, и Ромка, не понимая, в чем дело, начинает допытываться до него: — Ну почему? Почему?! — Ой, отцепись уже, — пробормотал Антон, утыкаясь обратно в свою тетрадь, слыша на фоне, как Ромка продолжает свое безостановочное: «почему?! Ну почему?!». Ни за что. Ни в жизнь. Достал уже! Ромка ещё долго не прекращал трещать над ухом, но Антон шикнул на него пару раз, и тот, вроде как, понял, но почти обиженно гаркнул на него в ответ и сел обратно на свое место, как только зазвенел звонок. К концу дня Антон ощутил себя абсолютно выжатым: словно он пережил войну, судя по его моральному и физическому состоянию. Он едва ли успел ретироваться из класса на пару с Володей как ниндзя, когда Ромка вышел одним из первых разрешить какие-то свои дела. Все, чего хотелось Антону, — это дойти до чертовых школьных ворот и сесть в папин автомобиль вместе с Олей. Как только он приедет домой, то тут же попросит маму заварить ромашковый чай. Будет упиваться им, пока не станет полнейшим овощем и не вырубится. — Ты же будешь переписывать сочинение? — поинтересовался Володя, выходя с ним из здания школы. Антон подставил лицо под порывы ветра, прикрывая веки. На улице запахло дождем, а небо окрасилось в серый. — Мария Александровна очень взбесилась, что ты не пришел тогда. Сказала, что ты обязан будешь переписать, назвала прогульщиком… — он поморщился и Антон слабо улыбнулся. — Напишу, господи, куда денусь, — на фоне всего того, что Антону приходилось переживать, эта неприятность показалась ему сущим пустяком, — я устал как-то от нее, вечно недовольная ходит. Сегодня как увидела меня в классе, начала это свое, — он перекривил интонацию преподавателя, начиная высоким тоном, — Питров, домашнее задание сделали? Ну-ну. Володя фыркнул. — Как сказал Ромыч, маразм крепчает, — хмыкнул Володя, спускаясь вниз по ступеням. Антон криво улыбнулся. Такое ощущение, что все поголовно начали говорить только о нем, — а вот и он, дурик, на улице черт знает чем занимается. Гляди, — кивнул он вперед, — а говорил, что дела у него какие-то. По ощущениям, Антона словно кинули в ледяную прорубь, а затем и в костер, когда Володя указал на Ромку, сидевшего на последней ступени внизу. Ну нет-нет… Антону уже хотелось истерически рассмеяться. Пытаешься избегать, а он появляется везде, куда ни направишься. Так, спокойно, ты просто попрощаешься и уйдешь. Не разговаривай с ним, не смотри на него и, самое главное, не трогай. — Ромыч, ты че делаешь? — заголосил Володя, и Антону впервые захотелось зажать ему рот рукой, но тот поспешил вниз быстрее, и Антону, понимающему, что незаметно уйти не получится, пришлось плестись за ним следом. — Чего это у тебя там? Послышалось восклицательное: «Ох!», и Антону стало невероятно любопытно, что там Володя такого увидел. Когда Антон минул последнюю ступень и встал рядом с сидевшим на кортанах Ромкой, он не смог сдержать свое любопытство, кидая взгляд на содержимое в его руках. Пульс участился. — Да кот этот пристал, ластится все время, никак не отвянет, — негодовал Ромка, а у самого, вопреки сказанному, восторженно горели глаза, причем так явственно, что он не смог скрыть своих эмоций, — хороший такой, на Мурку похож… — Что за Мурка? — спросил Володя, потерев нос, усаживаясь напротив, чтобы пригладить шерстку кота. — Кот у тебя был такой? — Володя и сам не смог сдержать улыбку. — Да не, — широко улыбается Ромка, — котяр у меня не было никогда, а этого так и хочется назвать Муркой. Ну Мурка же! — он аккуратно взял кота за передние лапы и оторвал от земли, демонстрируя цвет шерстки, — гляди, обосрыш, у него макушка белая, а все остальное — черное, — он произнёс это так восхищенно, что Антон не смог… Просто не смог сдержать улыбки, пока Ромка не продолжил, — ну вылитый ты. Сердце сделало кульбит. Улыбка, словно пепел, рассыпалась на мельчайшие частицы, а затем и унеслась ветром. Стало так страшно от исполинского желания прикоснуться к Ромкиным волосам, пока тот практически с любовью приглаживал кота по пушистой шерстке, так приятно и больно единовременно… Ромкины слова, сравнения, постоянные выискивания в чем-то или ком-то самого Антона могут заставить его понять все превратно, и это ужасно выматывает. Начинало казаться, что Ромка видит его везде, во всем, даже когда сложил тот же самолетик он вспомнил об Антоне. Вот и сейчас в обычном уличном коте он увидел его. Антона. — Кушай давай, Мурка, — чуть ли не мурчал Ромка, вытаскивая из своего рюкзака сосиски в тесте, отламывая кусочек мяса и протягивая коту. Тот принюхался, а затем вонзился зубами в ароматный кусочек и начал судорожно есть, — худющий такой, как обосрыш… — хмыкнул он, приглаживая белую макушку кота с таким трепетом и заботой, что Антону невольно захотелось… Безумно захотелось оказаться на его месте. Мысль эта его так напугала, что Антону пришлось отступить на шаг. — Нельзя ж так. Опасно. Пиздец опасно. Антон ощутил, как все лицо покрывается краской, а жар так и норовит сжать его в тиски. По всему телу пробежала горячая волна, он словно вскипел, как чайник, и Антону начало казаться, что ещё чуть-чуть, и дышать он будет паром. Он протянул руку к своему лицу и прикрыл его поскорее одним нервным движением, стараясь не показываться на глаза Ромке таким. — Ой, мне идти уже пора, — спохватился вдруг Володя, и Антон, почувствовавший лютейшую панику, посмотрел на него чуть ли не умоляюще, но Володя, к сожалению, совершенно не замечал его выражения, второпях прощаясь, — я бабушке помочь должен, я ж ей обещал! — он глянул на свои наручные часы. — Вот же жесть, я уже на полчаса опаздываю! Все, бывайте! — и унесся прочь, оставляя Антона с Ромкой в абсолютной тишине. Блять. Ну это уже нихрена не смешно! Вот ни капельки! Антон столько старается, и все без толку. Ебучая, как там её, судьба, сталкивает его с Ромкой при любом удобном случае, и Антону вдруг захотелось проораться в небо. Если, блять, Бог есть, то Антон страшно на него обижен и зол! Потому что каждый раз, перед выходом, неоднократное количество раз чуть ли не молится о том, чтобы день его прошел нормально, а в итоге что? И что теперь? Уйти Антон не может, так как ждёт Ольку, да и некуда пока, отец ещё не подъехал. Как же бесит, как же раздражает нынешняя ситуация. Антон уже не знал, что сказать, чтобы разбавить молчание. Как вообще до этого проходило их времяпрепровождение? Он совершенно забыл, о чем они разговаривали раньше. Откуда появлялись темы? Как вообще они умудрялись начать диалог… Мысли путаются. — Рисуешь? — вдруг спрашивает Ромка, рассекая тишину первым, продолжая с улыбкой приглаживать кота по загривке, пока тот ластится к нему. — Ну, карандашами, которые я подарил… — и звучит так буднично, голос ровный, и лицо не выдает какого-то волнения, в отличие от Антона, который не был готов и к этому разговору тоже. Тема карандашей стала для него своего рода слабостью, и когда на эту слабость давили, ему становилось тяжело. Если, блять, Ромка узнает, что именно он рисует этими карандашами… Кого выводит каждый день на листе бумаги, пока рука не начнет неметь… Антон был в полнейшем ужасе. — Немного, — отвечает Антон нерасторопно, не углубляясь, отсчитывая секунды, чтобы занять чем-то мысли и укротить тревогу, — они хорошие, очень. И видно, что дорогие… Ромка, усаживаясь на ступень поудобнее, кладет к себе на колени уже разморенного кота, прислушивается к дрожащему мурлыканию и спрашивает тише: — Ты ведь любишь? Мурашки прошлись от затылка к низу, Антон вздрогнул так, словно его только что ошпарило кипятком, и цвет его лица принял зеленоватый оттенок точно. Главное не вытворить всякого на топливе эмоций, о чем Антон потом горько пожалеет: — Что? — переспросил он полузадушенно. Он скоро свихнется с такими вопросами. Точно с ума сойдет. — Рисовать, — уточняет Ромка задумчиво, начинает шаркать подошвой ботинка по сырой земле, скрипя камушками по неровно проложенному асфальту, — просто знаешь, ты всегда выглядишь так, будто любишь это больше всего на свете, — он вздохнул, не поднимая на Антона глаз, пока тот сверлил его взглядом просто неустанно, — и бля, я подумал, что тебя обрадует такой подарок, а по итогу я тебя чем-то задел, — и почему он снова поднял эту тему? Ромку что, все ещё волнует произошедшее? — После этой херни ты со мной не разговариваешь толком, а я понять не могу, в чем дело, — он наконец взглянул на Антона ясными глазами, без проблеска привычного шутовства, сводя к минимуму все эмоции, добавляя низким тоном, — до сих пор понять не могу. Антон успевает пропустить лишь короткий порывистый выдох, то ли в ошеломлении, то ли в полнейшей растерянности, глядя Ромке в лицо. В горле ощущается сухость. Когда Ромка смотрит на него из-под черных ресниц такими глазами, Антон кожей ощущает жжение, и оно не позволяет перевести дух, а смысл диалога ускользает от него водой, стремительно протекшей сквозь сито. Антон не в состоянии думать, размышлять, переваривать информацию и выдавать нечто вразумительное в ответ, поэтому он продолжает где-то там, на подкорке собственного сознания отсчитывать уже не секунды — минуты, и целенаправленно избегать Ромкин подозрительный прищур. Тебе и не нужно ничего понимать. Актерское мастерство, выточенное и доведенное до идеала, подводит его с каждой такой выходкой со стороны Ромки. С каждым новым вопросом, выбивающим из колеи, словно нанося удар за ударом куском раскаленного булыжника. Горячо, больно и просто нестерпимо. Улыбка растягивается сама собой, но дрожащие уголки поведывают о неустойчивости его морального состояния. — Да все в порядке, Боже, не нуди, — старается Антон отвечать невозмутимо, но выходит нервно и тише, чем хотелось бы это произнести. — Ром, ты ничем меня не задел, я был просто… — он замялся, кидая безнадежные взгляды в сторону дверей школы, откуда должна была вывалиться румяная и улыбчивая Оля, но как назло, этого не происходило, а минуты продолжали тянуться, как густое масло. — Немного растерян, — поправляется быстро, — не из-за тебя. Я же всегда какую-то дичь выкидываю, привыкай уже. Такие глупые оправдания, но в действительности несшие истину. Антон и правда ведет себя странно, иногда слишком эмоционально, и это очень сильно разнится с его привычным образом поведения. Возможно, он всем видится поехавшим в край психом, но уже было как-то плевать, он и сам начал сомневаться в своей вменяемости. Ромка кивает, и вроде бы верит во все, что Антон несет. — Я тоже хочу что-то полюбить, — внезапно выдает Ромка со слабой, радушной улыбкой, и у Антона в груди начинает раскаляться едва потушенный ранее костер, — я видел, как ты малюешь иногда на уроке чет, и ты, возможно, не замечал за собой этого, но ты лыбу не можешь свою стереть, выглядишь пиздец счастливым и тупым, — Антон выгибает бровь на последнем слове. — И я подумал тип, пиздец, надо ему карандашики подогнать, тогда он ещё больше будет стараться! — блять, нет-нет, не продолжай, замолчи. Антон знает, к чему ведет этот разговор и он не готов выслушивать дальнейшие предложения, но Ромка, будто переполненная до краев кружка, выливает все как на духу, — Я помню, как ты говорил о своих этих увлечениях тогда, что тебе не похуй, что ты это любишь, поддержал меня по поводу бокса… И я сам, знаешь, поверил в эту твою любовь, и теперь я ещё больше хочу увидеть твои рисунки и я жду, когда ты уже нарисуешь меня, — Антон уже и подзабыл о своем обещании, а Ромка, как помешанный, напоминает и напоминает. Антон мог бы просто вырвать одну из страниц в своем альбоме и отдать, чтоб не мучаться, но жадность была столь велика, что ему претило делиться самым сокровенным и важным даже с Ромкой. С тем, кто и был изображен на некогда белых листах бумаги. Ромка чуть замолчал, а затем спросил, немного замешкавшись, — расскажешь, кто был против твоих увлечений? Когда Ромка выражается так комплиментарно в его сторону, Антону хочется спрятаться, потому что чем добрее, обходительнее и осторожнее с ним Ромка, тем больше Антон теряется в пучине собственных чувств. Они очень сильные, и это не назвать простой симпатией. Антон готов вечность стоять и прислушиваться к Ромкиному голосу, изучать его острые черты лица… И рисовать… Рисовать… Так. Спокойно. — Мой отец, — не колеблется Антон. Это не секрет. Да и не больно ему больше от этих воспоминаний… Если не вспоминать… Блять, да кого он вообще пытается обмануть? Тот момент отпечатался на его памяти, как клеймо на коже. На Ромкином лице отражается яркая растерянность. — Да он вроде бы не выглядит таким… Он и сейчас против? Антон вздыхает и вроде бы успокаивается самую малость, даже не дрожит, и сердце не пульсирует прямо в глотке. Да, он сможет стерпеть до конца. Сможет дождаться Олю и с напускным спокойствием поехать домой. — Нет, — на выдохе отвечает Антон, засовывая руки в карманы куртки, — но тогда он ненавидел все, что я делаю, — и чего он вообще всем этим делится сейчас? — Говорил, как это бесполезно, что это меня не прокормит, рвал рисунки… — Ну пиздец, блять, я твоего батька не понимаю совсем! — голосит Ромка на всю округу, аж вороны по сторонам разлетаются. — Я бы кайфовал, если бы мой сын увлекался рисованием, это ж круто! — не смотреть на него, просто не смотреть, и все станет нормально… — Да и вообще, люди, умеющие рисовать… Я воспринимаю по-другому вас совсем. Ты блять все видишь по-другому и из любого говна сможешь сделать цветок-хуёк, в общем… — Хочешь сказать, что я романтизирую все? — немного раздраженно спросил Антон, готовясь защищаться. Он ли не знает, как это тупо — вариться в своем красочном мирке, где он может целиком и полностью насладиться красотой каждого сорняка, кривого пня, голых ветвей деревьев, да даже битый асфальт имеет свое очарование в его глазах. Сколы рассматривать можно с упоением по несколько часов, выводить на бумаге штришки. Ромка не понял предложение, и Антон дополнил медленно, с расстановкой. — Ну, смотрю на все в розовых очках, как дурак, выискиваю во всем что-то хорошее, когда вокруг вечно пиздец творится. Когда уже там Оля выйдет? Антон выдохся за эти несколько минут: кидает то в жар, то в холод, и приходится заземлять свои мысли, чтобы прийти к какой-никакой стабильности. Представь, что нет его. Представь, что он — всего лишь плод твоего воображения. И это, вроде бы, работает, Антону уже не так уж тяжело дышать, даже, кажется, сможет поддержать диалог и выговорить больше одного сухого предложения. — А кто тебе сказал, что это плохо? — хмурится Ромка, и Антон нутром чувствует, что нужно поскорее его заткнуть. Вот пить дать сейчас произойдет что-то, что заставит эмоции усилиться, а Антон и так уже на грани. — Знаешь, как круто, когда ты можешь видеть все в этих розовых соплях? — внутри словно образовался тугой узел, Антон настороженно отступил от Ромки, все начало кипеть. — Все может быть хоть сто раз в херне, но ты из этой херни сделаешь золото. Я так не умею. — Антон сомкнул губы, тело опять кинуло в дрожь. — Я умею только кулаками махать и пахать, а ты, художничек, создаешь себе там чета новое, чтобы такие, как я, холопы, смогли взглянуть мельком на красоту. Знаешь, как я кайфовал ходить по музеям, выставкам? Бяша ржал надо мной, а я все равно кайфовал. Айвазовского вон сколько раз упомянул. Охуенный челик. Так че я сказать-то хотел… — наконец прерывает свой длинный монолог Ромка, и Антон успевает даже выдохнуть. — О! Короче, шли нахер всех, и своего батю тоже, если он начнет снова говниться на тебя. Может это плохо, так говорить о чужих родителях, но я теперь его за эту херню чутка ненавижу, — он поднимает на Антона глаза снова, и все в мире становится неважным, незначительным, — если станет совсем невтерпеж, можешь ко мне припереть, я-то твои рисунки оценю по-достоинству. — Они не так уж и хороши, — отвечает Антон очень быстро, как на духу выпаливает, со страхом подмечая свой дрогнувший от волнения голос. Черт бы тебя побрал, Рома. — Для кого-то, может, и не хороши. Но я-то видел Олькин портрет и знаю, о чем говорю. И если никто тя не принимает, так приму я, — выдает Ромка абсолютно спокойно, а внутри Антона, по ощущениям, кружит смерч, и всего его прохватывает жаром. В венах густеет кровь, к щекам приливает краска. Антон стискивает зубы и сжимает изнанку шуршащих карманов куртки, а мысли растворяются без остатка, пока в сознании громким звоном укладывается Ромкино «так приму я». И все. Антон повержен. Реплики Ромки рикошетят эхом в черепной коробке и нарастают, нарастают… — Думаю, если разделить с кем-то что-то, что тебе важно, это становится проще… Любить, — Антона всего трясет, но он может лишь беспомощно смотреть на битые неровные ступени под ногами. Отсчитывать минуты становится бесполезно, а Ромкин голос протискивается и с предельной наглостью выпихивает наружу все фразы, тщательно обдуманные перед тем, как Антон хотел их произнести, — просто знать, что ты не один такой, в этом мире, кому нравятся твои рисунки. Вот например я ненавидел готовить один, но как только мама присоединилась и начала показывать, как это делать, я это полюбил и теперь постоянно готовлю что-то. Я просто знаю, что я не один, кто это любит. У меня есть мама, — последняя фраза для Антона становится фатальной. И хотя Ромка произнёс это чуть ли не кривляясь, чтобы не прозвучало слишком уж слащаво, что совершенно не подходило под его характер, все же, Антон прочувствовал эту искренность. — А у тебя, так уж и быть, буду я. Антона только что с предельной жестокостью убили. Антону точно стоит держаться подальше, потому что он закончился полностью прямо сейчас. Ему срочно нужно отойти, чтобы привести в порядок собственные всполошенные мысли, успокоить горевшее огнём лицо и стучащее набатом сердце. — Обосрыш, я тут уточнить хотел, чтоб уж наверняка, и мы не начали хуйню всякую творить из-за девчонки. Мы ж друзья, поэтому я хочу точный ответ, — вновь обращается к нему Ромка, а Антон уже не слышит его. Он где-то там, придавленный собственными мыслями, пытающийся дышать мерно. Но Ромка быстро возвращает его в реальность, заинтересованно спрашивая, — тебе правда Саша не нравится? И что-то внутри странно зудит, будто крапивой прошлись по самым чувствительным местам. С чего это он вообще сейчас заговорил о ней? — Не нравится, я же сказал, что она просто симпатичная, по моему мнению, — отвечает Антон почти раздраженно, пытаясь отойти от недавнего разговора, хлестанувший по нему чуть ли не плетью. Все до сих пор горело, — я просто люблю рисовать людей, которых считаю красивыми. Ромка практически бубнит себе под нос, и его лицо совершенно меняется. Испаряется весь ранее звучащий в голосе задор и озорство. Ромка мнется, как двенадцатилетний школьник: — То есть, видов на неё ты никаких не имеешь? И тут до Антона потихоньку начинает доходить. Мало-помалу внедряется в голову мысль, которая встревожила его очень и очень сильно. — Почему ты спрашиваешь? — он поворачивает к Ромке голову, пытаясь выискать на его лице ответы, и они впервые… впервые за всё их знакомство всплывают. Очень резко, очевидно и так ярко. Ромкино лицо выдает полнейшую растерянность и даже едва заметное смущение, которое Антон не заставал никогда ранее, сколько бы он за ним не наблюдал. И все… Все тщательно построенное, и без того шаткое и хрупкое, рушится в одночасье с шумом. Внутри распаляется не жар. Там уже взрывы, и Антону хочется заткнуть себе уши, чтобы не выслушивать продолжение этой реплики. Чтобы не получать ответ на собственный вопрос, чтобы оставаться и дальше в неведении. — Дело в том, что… — Ромка по-глупому улыбается. И в этой улыбке столько нежности и неподдельной теплоты, что Антона словно отрывает от земли и опутывает резкой волной, утаскивая в самую глубь, где нет просвета. — Ну… — Антон затаивает дыхание, сердце колотится как бешеное, а язык будто немеет. А Ромка заканчивает, поднимая блестящие от волнения глаза. — Она мне нравится. И у Антона словно разом весь воздух вышибает. Нравится? Но он ведь тогда сказал, что ему никто… Никто… Антону приходится сглотнуть, пропустить рваный выдох, а затем и спрятать дрожащие от тревоги руки в карманах куртки. Рот открыть не удается ещё несколько секунд, язык тяжелый, будто якорь, и все скопившееся за день волнение колючей проволокой тянется по телу, проходится чуть ли не разрядом тока. Антон готов прямо сейчас просто развернуться и уйти, не заботясь о том, что нужно дождаться Олю, папу. Готов пешком пойти через лес, лишь бы не чувствовать подобный поток душераздирающих эмоций. Антона всегда трясет в моменты, когда он нервничает слишком сильно, а сейчас он дрожал хлеще камыша на ветру. Успокойся. Успокойся. Просто успокойся, блять! Он смыкает веки, цепляется подрагивающими пальцами за ткань шуршащей куртки, вдыхает и выдыхает в надежде поумерить раздрай внутри. Ромка же тогда сказал, что ему никто не нравится. Сказал же. Так почему сейчас Антон узнает, что у него есть симпатия к какой-то девочке? — Что… — выходит из Антона едва слышное. — Но ты ведь тогда сказал, что никто… — Сказал, сказал… — отмахивается Ромка. — Просто не хотел я о таком вот блять рассказывать. Знаешь же, как хуёво сопли пускать всякие насчет романтики всей этой. Я с ней с детства дружу… — он пригладил котенка, прислушиваясь к его мурчанию. — Она всегда рядом была, даже когда батя… — он осекся. — Она не оставила меня, приходила к нам в гости, угощала пирогами, которые сама приготовила, просто, знаешь… Она очень хорошая. Её хочется, типа, защищать. Отгородить от всякой хуйни…. — каждую фразу к концу будто заглатывает от неловкости, но Антон всё слышит. Слышит четко, улавливая мысль, а осознавать сказанное не хочет. Верить в это тем более не хочет. Сам факт того, что она близка с Ромой, что она знакома с ним с самого детства, и, тем более, поддерживала его в самые тяжелые в жизни минуты задевает Антона очень сильно. Зависть проникает под кожу, и в совокупности с ней впитывается бушующая ревность. Она укалывающая, и воздух вышибает из легких. Мучительно проходится по сердцу заржавевшим кривым гвоздем. Хлесткая, словно пощечина, ненависть снова дает о себе знать. Ромке нравится девочка. И не какая-то там, а подруга детства. Антон спрашивает быстрее, чем успевает зажать себе рот: — Насколько сильно? — спрашивает охрипшим от волнения голосом и сам не знает, для чего. Чтобы сделать себе больнее? Или, наоборот, получить крохотную надежду на то, что Ромка несерьезен? Что Ромка не достанется никогда никому. Но это так неправильно, так эгоистично. Но почему так больно? Он болен им. Антон не хочет болеть Ромкой. Он и так каждый свой день проводит чуть ли не в аду от возможности видеть и невозможности коснуться его, боясь не сдержать себя в руках. Антон каждый раз ведет борьбу с собственными чувствами, прежде чем выйти из дома, и каждый раз терпит неудачу. Ромка чуть колеблется, а затем, снова взглянув на него ясными, посветлевшими зелеными глазами, на которые хотелось смотреть вечно, произносит коротко: — Достаточно, — Антон шумно сглатывает, прекрасно понимая, что все пропало. Он пропал, и ему из этой ямы не вылезти. Он останется погребенным в ней в тщетной попытке добраться до Ромкиного сердца. Стать кем-то наиболее важным, чем есть сейчас… Антону хватило этого короткого ответа сполна, но Ромка, вдруг упав в воспоминания, начал рассказывать о ней с трепетом. Хотелось зажать себе уши. Ромка никогда ни о ком так не отзывался. Никогда он на памяти Антона не выглядел настолько открытым и уязвимым, и это ранило. — Она, короче, когда мы ещё сопли жевали, поднималась с нами на чердак, и мы втроем, вместе с Бяхой, страшилки рассказывали друг другу, — Антона настигает сильное ощущение дежавю, его начинает уже знатно мутить. Нет-нет-нет… Быть не может. — В денди играли часто, летом на велосипедах гоняли… Она себе как-то коленки отбила… Дурёха такая… Антона сказанное приводит в полневший шок. Что это… Ему хотелось вскрикнуть, надрывая голос, с силой колотя себя в грудь кулаком. Нет, это был я! Это я катался с тобой на велосипеде, я отбивал колени, я сидел с тобой на чердаке и слушал страшилки, я играл с тобой в денди! Я! Что это за херня?! Вселенная решила пошутить таким образом? Отобрать все самое важное и драгоценное? Это жестоко. Антон ненавидит все, всех… Блять, почему я не могу сказать тебе об этом? Почему мои воспоминания отданы кому-то другому? Почему я должен терпеть это всё? Почему меня смогли так легко заменить? Какого черта… Это ведь означает, что Саша все это время, пока Антон не появлялся здесь, заменила Ромке лучшего и самого близкого друга? Насколько же глубока пропасть между ними, насколько Антон далек от Ромки, если сравнивать его нынешнее положение. Но… Это нечестно. Нечестно… Это ведь принадлежит ему по праву. Это его воспоминания и времяпрепровождение с Ромкой. Это его… Его кусочек счастья, все это время теплящееся в груди. Его… Его… Антон возвел взгляд к небу, потому что глаза… Предательски взмокшие глаза нужно было спрятать как можно скорее. Он стерпит все. И его пассию стерпит. Все снесет! У него уже давно выработался иммунитет за то время. Ромке всегда кто-то нравился. Но не это… Не частичку, соединяющую их с Ромкой. Особенную, важную… В такой борьбе, даже если бы он решил принять участие, он останется проигравшим. Антон этой девочке не ровня. Она — его замена. И зависть полностью притупляет здравый смысл. Не он был рядом с Ромкой в самые тяжелые и темные дни. Не он поддерживал его в сложные минуты. Не он проводил с ним время с самого детства… Не он был близок. В сознании увековечились картинки. Как фотографии прошлого. Вот они с Ромкой веселятся на чердаке… А затем, спустя секунду, Антон исчезает на глазах, как дымка, и в том же самом месте вместо него оказывается Саша. Везде. Игры в денди, купания в речке летними вечерами, катания на велосипеде на пару с тетей Женей, разговоры по душам с дядей Мишей… Она забрала все. Все. Антон Ромке фактически ведь сейчас никто. Губы дрогнули от осознания истины. От упоминания того, кто он здесь такой и какую роль играет. Главное внешне, хоть и нестерпимо сложно, постараться выглядеть невозмутимым, отключить эмоции, как телевизор, хотя бы на минутку, и разыграть спектакль. И он улыбается. Улыбается так, словно он действительно за Ромку рад. Словно боль в груди — его фантазия, все выдумал, и проблему выдумал… — Ясно, какое разочарование, — шутливо добавляет он будничным ровным тоном и блаженно подтягивается, убирая сцепленные руки за голову, — я уж думал, что смогу приударить за ней, хорошенькая, — слабые лучи солнца едва ли касаются его щек, падают на Ромкины глаза. Ромкино лицо вытягивается в усмешке, он гаркнул: — Ты так не шути, придурок, отхватишь же леща за свои выкидоны, — он даже показал ему кулак в качестве угрозы, — она неприступная такая деваха, и скромная. — Да я ж пошутил, — Антон трясется под слоем дутой куртки, но на лице волнение не проявляется, — не распыляйся ты так. Ромка нахмурился, и вздохнул: — Хуёво ты шутишь. Удивительно, что я вообще сейчас могу шутить. — Тоша! — выбегает из школы румяная Оля с взлохмаченными косичками и несется в сторону Антона, и это действует на него как успокоительное. Даже напряженные плечи едва опускаются. Облегчение так и полыхает на его лице. — Нас задержали просто, поэтому я так долго! И дальше все как в тумане. Папина машина подъезжает через минуту, они с Ромкой размениваются рукопожатиями, папа машет ему рукой, здоровается с ним… А Антон, полностью дезориентированный, подобно роботу автоматично шагает в сторону автомобиля и усаживается на сиденье. И не смотрит. В окно не смотрит, боясь натолкнуться на Ромкино лицо, все ещё искрившее нежностью от мыслей о Саше. Антон так надеялся, что все разрешится, что кривая его выдержки останется на том же уровне, пока она неминуемо не поползла на самый низ, и он стал ничтожно слаб. Нет, он не сможет находиться с ним рядом так же часто, как и раньше, это не просто тяжело, это по-настоящему невозможно. Антон снова не смог уснуть этой ночью, тревога его убила.

***

Следующий день тоже подготовил для него уйму преград, через которые Антону пришлось если не перепрыгивать, то перелетать, потому что как бы он ни старался, как бы ни пытался избежать того, что заставляет его чувствовать себя ужасно, все оборачивалось против него. Он твердо решил, что будет стараться держаться от Ромки подальше. Меньше контактировать, больше избегать и ни в коем случае не любоваться им, чтобы потом не изобразить на бумаге. Всю прошлую ночь он провел рядом с альбомом, коря себя за то, что делает. Невозможно было пресечь себя, руки будто сами тянулись к карандашам и проходились по бумаге. И сам факт, что Ромке кто-то нравится, вызвал в нем бурю негативных эмоций. Внутри засела глухая тоска и неизбывная печаль. Что нужно сделать, чтобы прекратить думать об этом и оставить все как есть? Как бы он ни старался, даже мысленно не смог Ромке пожелать счастья полноценно. Воображение нередко подкидывало, как он, весь счастливый и светящийся, ходит с ней под руку, делится сокровенным, трогает… Гладит по голове… Последнее Антон уж точно не вынесет. Его рука рефлекторно потянулась к собственной макушке и пригладила встрепанные пряди. И самому стало так стыдно за себя… Так мерзко желать Ромкиных касаний, скучать… Как же он это всё ненавидел. Даже несмотря на то, что Антон вовремя приехал в школу, он все же не смог заставить себя подняться в нужный класс в обозначенные девять часов, потому что не хотел сталкиваться с Ромкой перед дверьми кабинета и начинать диалог. А Ромка в последнее время заставал его везде, ловил и устраивал чуть ли не мозговой штурм. На его словесный поток нельзя было поставить ограничение, Ромка был… Невыносим. Бяша с Володей нередко интересовались, все ли у него хорошо, видно заметив его не лучшее состояние и безучастное выражение лица, когда все обсуждали что-то очень бурно, а он не мог нормально влиться в веселый и оживленный диалог. Он даже испугался того, что может быть настолько очевидным. Нужно контролировать лицо, тон голоса… Когда Антон поднялся на второй этаж, чуть опоздав на десять минут, и несмело шагнул в оживленный класс, он ощутил, насколько сильно на него давит окружение. Нарастало чувство беспокойства, отчего он выматывался быстрее, хотя практически не занимался ничем. И если раньше все воспринималось легче, то сейчас это стало походить на то, как если бы Антон варился в кипящем котле со своими неконтролируемыми мыслями. Нередко он просыпался по ночам от того, что ему будто перекрывали кислород. Тогда Антон распахивал окна настежь и пытался отдышаться. Если бы он смог искоренить эти эмоции. Если бы мог вернуться в то время, когда присутствие Ромки воспринималось чем-то обыденным… — Петров, почему опаздываем? — поинтересовалась географичка, окинув Антона укоризненным взглядом, но долго мучить его не стала. Наверное, не хотела тратить время и прерывать урок. — Садись давай. — Извините за опоздание… — прошелестел Антон, прежде чем сесть. Его глаза метнулись в сторону собственной парты, и он, поняв, что его место уже оккупировали, неловко замер посреди класса, не совсем понимая, что происходит. Какого черта на его месте уселась Катя? Он посмотрел на Володю вопрошающе, ожидая объяснений и тот, перехватив его выражение, лишь неопределенно пожал плечами, мол, «я здесь ни при чем!». Предатель! Ну и черт с тобой. Ему пришлось оглянуться по сторонам, чтобы оценить обстановку и понять, куда можно будет ещё сесть, но понял, что абсолютно все места, включая место с Бяшей — заняты. Полина сидела рядом с ним, а Ромка, отделенный от всей компании, расположился на ее месте. И каково было Антону осознавать, что единственный пустующий стул оказался справа от Ромки. То есть рядом с ним. То есть Антону надо сесть туда… Нет-нет-нет. — Петров, ты долго будешь стоять и отвлекать всех от урока? — шикнула на него преподаватель, и Антон, сдавшись, сжал лямку рюкзака, поджал губы и прошествовал в сторону свободного места. Какого черта все идет совсем не так, как он того предполагает? На него свалилась такая необузданная злость, переходящая в раздражение, что хотелось рявкнуть на всех и сесть на свое законное место с Володей. Да, ничего страшного, что они решили поменяться местами, но как же Антона выводило то, что никто у него даже не поинтересовался, хочет ли он пересесть! Хотелось просто сорваться с места и сбежать. Но пришлось сжать зубы крепче и плыть по течению. — Здоров, че опоздал? — прошептал Ромка едва слышно, когда Антон уселся за парту. — Случилось чего? Ты обычно не опаздываешь. Не успел усесться, а Ромка уже не затыкается. Терпеть. — Нет, — так же тихо ответил Антон, не решаясь взглянуть на Ромку, параллельно выуживая из рюкзака учебник. — А что тогда? Проспал? Антон шумно выдохнул. Ну чего он пристал? — Да, — коротко, как и ранее. Абсолютно сухо, безэмоционально, будто Ромка пристающий к нему незнакомец. Антон, конечно, не хотел относиться к нему так, но он уже не мог выносить его нахождение рядом. Ромка нахмурился, чуть склонился к нему и проговорил полушепотом с искрящим негодованием: — Ты больше одного слова спиздануть не можешь? — Мы на уроке, помолчи, — прошипел Антон, открывая учебник на нужной странице. Возможно, если он будет поглощен в новую тему, ему удастся игнорировать присутствие Ромки рядом? Хотелось бы. Глаза метнулись к карте, а затем и к строчкам. Остров Недоразумения — небольшой остров в западной части Тауйской губы (Амахтонский залив) в Охотском море, относится к территории Ольского района Магаданской области. Площадь острова составляет 4,5 км², расстояние от побережья — 3 км, а до Магадана — 20 км. Вот кто и полнейшее недоразумение, так это тот, кто сейчас сидит рядом с Антоном и покачивается на стуле. Ромка откинулся на спинке своего стула и пробурчал недовольно: — Ой, блять, какие мы важные. Антон устало потер веки. Это все не может продолжаться вот так… Весь урок прошел как в тумане: Антон так и не смог сосредоточиться на новой теме и страницы тетради остались незаполненными. Его беспокоило одно лишь Ромкино присутствие, и все фразы, объяснения и наставления географички обошли его стороной. Ромке так вообще на месте не сиделось. Он постоянно что-то шептал, писал на листке тетради, выводил какие-то непонятные каракули, и постоянно, постоянно доставал Антона. Антон, за неимением возможности хорошенько его пнуть по ноге, шикнул на него пару раз, но Ромка будто отупел и нихрена не понимал! К концу урока он ощутил себя ещё более опустошенным, чем обычно. Звук звонка показался Антону самым настоящим спасением, и он выдохнул облегченно, потому что сейчас уж точно Ромка должен будет отцепиться от него и уйти бить баклуши, хотя бы покурить… — Обосрыш, пошли в столовку, я есть хочу, — боднув его в бок, проговорил Ромка едва ли не вымученно, — сдыхаю уже, как жрать хочу. Господи, да найди ты кого-нибудь другого! — Я не хочу, — Антон мотнул головой, поправляя очки. Он был очень голоден, но перспектива обедать с Ромкой его убивала, — ты иди, я посижу. Ромка посмотрел на него пытливо, а затем, чуть пододвигаясь, чтобы, видно, ещё больше выбить Антона из колеи, спросил: — Сходим ко мне домой после уроков? — он находился на очень близком расстоянии, и при желании мог бы тронуть Антона за руку, но Ромка больше не позволял себе подобных действий. Антон внезапно стал неприкосновенным. — Я хочу домашкой заняться, но не вдупляю, как решать… — он уложил голову на сложенные руки, глядя на Антона снизу почти что умоляюще. — Эти синусы и косинусы придумал какой-то обмудок. Рука Антона дрогнула. Ромка смотрит на него сейчас как пес, просящий лакомство. Ему нестерпимо захотелось изобразить Ромку прямо сейчас на пустующей странице альбома в таком положении, но пришлось пресечь своё больное желание и заставить себя ответить: — Я не смогу… — Антон выдавил из себя эту реплику. — У меня дела, поэтому… Ромка нахмурился. — Обосрыш… — Ромкины глаза сузились в подозрении, проговаривая тише, — мне уже начинает казаться, что ты избегаешь меня. Антон сглотнул. Под прицелом пытливого взгляда он вновь ощутил себя уязвимым, и в такие моменты ему страшно хотелось вывалить Ромке все, как на духу. — Это не… — собственный голос превратился в сипение, он прочистил горло, а со стороны двери вдруг зазвучало бодрое и звонкое: — Рома! — глаза Антона метнулись к выходу. В проеме стояла какая-то девочка… Антон узнал её практически сразу. Светлые волосы, веснушки. Антон едва слышно выдохнул. Саша. — Можно тебя на секундочку? — она улыбалась очень радушно, сцепив руки в замок. Вся такая аккуратная, с иголочки, в своей глаженой рубашечке и с чистым лицом. Взгляд Антона перекочевал с девочки на Ромку и натолкнулся на всплывшее яркое выражение. Такое, с каким Антон ранее не сталкивался никогда. Ромка улыбался, как задорный мальчишка лет двенадцати, которому впервые в своей жизни довелось ощутить симпатию к противоположному полу, и внутри Антона зашевелилось нечто колкое. Больное. Черное. Почему он вынужден все это наблюдать? Ромка вскочил с места практически сразу же, воспроизводя такой грохот, что Антон неприязненно поморщился, наблюдая за тем, как он натягивает маску «брутального» пацана и вальяжными шагами движется к Саше. Антон даже не успел переварить происходящее, как Ромка, оказавшись рядом с ней, склонился в шутливом поклоне и начал что-то оживленно обсуждать. Он обычно усиленно жестикулировал, когда был чем-то очень взволнован, что и делал сейчас. Глаза бегали, и улыбка сама по себе натягивалась на его лицо. Антон, как зависимый, испепелял его профиль, подмечал смену настроения, действия… К горлу подступил ком, и тревога заново накрыла его. Во рту стало сухо, а по телу разнеслась странная слабость — конечности непрерывно задрожали, и он постарался дышать мерно, чтобы успокоиться. Успокоиться… До его ушей доносился Ромкин смех, сопровождаемый хохотом Саши. Он дурачился, как первоклашка, передразнивал её реплики и, что самое главное, ненавязчиво касался её волос. Нет… Последнее ударило по Антону сильнее всего. Он ощутил себя боксерской грушей, которую колотили неустанно. Как тут, блять, успокоиться? Он потер глаза, потупившись, прокручивая в голове тот день, когда Ромка завернул для него печенье. «Еще никогда он не чувствовал себя настолько важным и выделяющимся среди всех остальных. Это было сравнимо с тем самым драгоценным алмазом, переливающимся всеми цветами радуги на фоне груды обычных камней. И несмотря на тот факт, что Антон обычно не возвышал себя среди других, в этот раз для него это оказалось непосильной задачей. Он почувствовал себя сегодня воистину особенным. Для Ромки.» Сейчас эти мысли кажутся чужими. Как же Антон ошибался. Никакой он для него не особенный. Не важный, не выделяющийся среди всех остальных. Для Ромки ничего не значили эти прикосновения, эти разговоры по душам и поддержка, которой они друг друга одаривали. Антон никакой не алмаз — он камушек, такой же серый заурядный камушек, лежащий в кучке похожих. Все, чего Антон сейчас желал — избавиться от этих мерзких ощущений в груди. Раздражение сменилось отчаянием от невозможности вмешаться и прервать их диалог, и он, как брошенный щенок, лишь наблюдал, понимая, что от этого ему становится только хуже, но глаза будто прилипли, не получалось оторвать взгляд. Антон с силой сомкнул губы, нестерпимый мандраж прохватил тело, и ему захотелось в срочном порядке покинуть помещение. Так будет лучше… Он сжал зубы. Но когда станет лучше и для Антона? — Во дурик-на, опять строит из себя Дон-Жуана, — фыркнул Бяша, оказавшийся рядом с его партой, — пока ты болел, этот хвост свой распушил, все три дня за ней бегал… В груди зияла дыра. И хотя он старался, правда старался не вмешиваться во все это, подавить свой интерес, чтобы ему не было так больно, он не мог не спросить: — Да? И чем занимались? — Да болтались в коридоре, ну и с нами обедала частенько, — Ах, ещё и обедала с вами. Антон сжал ткань своих штанов, пытаясь впитать туда все свое раздражение. — Она хорошая-на, очень. С детства с нами тусила, — Боже, ещё и ты не говори мне об этом! — думаю, Ромка с ней хорошо смотрится. Блять. Да, они смотрятся хорошо, ещё и Ромка на её фоне кажется огромным, прямо как… Как обычно говорят девочки «за каменной стеной». Именно таких они любят. На которых точно можно положиться и чувствовать себя под защитой. Те, которые будут за тебя горой и вытащат из любой ямы. Она вся такая хрупкая, невысокая и милая… Лицо чистое, волосы блестящие… Маленькие ладони ещё издалека кажутся очень нежными. Антон окинул взглядом свои мозолистые большие руки, битые костяшки… Свой внешний вид… Вспомнил, как выглядит он сам. Высокий, среднего телосложения, совершенно не милый и, самое главное, ещё и парень. Будь он девочкой в другой вселенной, Ромка бы смог его полюбить? Эта мысль ужалила, да и думать об этом было бессмысленно. — А мне она не нравится, — проговорил ещё и Володя, который непонятно когда оказался перед его партой. На его лице сверкала лучезарная улыбка и Антон ощутил себя чуть легче, — какая-то слишком… Сахарная, что ли. Вроде хорошая, но все равно что-то меня в ней напрягает, пока понять не могу. — Она красивая, — тихо отвечает Антон, вновь обращая внимание на Сашу. Стылые глаза стали совсем уж стеклянными, — это ли не самое главное? Володя странно улыбается, и Антон не может просечь, почему, а друг отвечает с усмешкой, возвращаясь на свое место: — Посмотрим, как далеко зайдут их отношения. Антон не хочет смотреть. И он совершенно не готов видеть больше, чем сейчас. А может бросить все и сбежать? Он посмотрел на Ромкино счастливое лицо. Сомнений не осталось. Антон сразу же вскочил со своего места, как ужаленный, начиная собирать учебники и класть их в рюкзак, а затем двинулся к выходу. Если уж он хочет спастись, то ему стоит послать все к чертовой матери и исчезнуть, пока не остынет окончательно. Ромка топтался в проходе, и Антон попытался незаметно проскользнуть мимо него, но не успел переступить порог, как тот произнёс, ухватившись за ремешок рюкзака: — Ты куда это? — Антон дернулся вперед, чтобы вырвать ремешок из Ромкиных рук, но тот вцепился в него намертво. — Сказал же, что в столовку не пойдешь, а теперь по съебам? И нахера рюкзак взял, у нас же два урока подряд в этом классе… Антону нестерпимо захотелось ударить его по руке, чтобы Ромка убрал свою граблю, и уйти по своим делам, но проговорил, едва ли не процедив: — Тебя не касается, Ром, — Ромка от такого ответа оторопел, а затем, нахмурившись, спросил вполголоса: — Да что с тобой сегодня? — он окинул Сашу взглядом, а затем добавил ретиво. — Может, поговорим? Поговорить? Да Антон уже морально был истощён и полностью разгромлен сегодняшним днем. Все, чего он желал — это как можно скорее покинуть помещение класса и умчаться в противоположную сторону. От друзей, от учителей и, самое главное — от Ромки. Происходящее казалось для него самой настоящей пыткой, и он не мог заставить себя провести время в привычном кругу. Опустошенный, изнеможенный, выжатый — только так можно было описать его нынешнее состояние, а Ромка, который стал до ужаса навязчивым, только усугублял положение. Он раздражал своим вниманием, выводил до трясучки, а сейчас, завидя его с хорошенькой девочкой из параллельного класса, за которой, видимо, он давно хотел поухаживать, его колошматило как никогда от неизбывной злости, вперемешку с какой-то горькой и мерзкой обидой. И хотя Антон понимал умом, что его действия, грубые и топорные фразы могут обидеть Ромку, он не мог остановить свой словесный поток. — Все со мной нормально, — прошипел Антон, выдернув из хватки Ромки ремешок, а затем кивнул на Сашу едва заметно, добавляя тише, — и не отвлекайся, она ждёт. Судя по Ромкиному выражению, он словно растерял весь интерес от разговора с Сашей, которым он пылал минутой ранее, стоило Антону испортить идиллию своей внезапно откуда-то взявшейся язвительностью. Антон безжалостно потушил этот огонь, окатив Ромку ледяным взглядом серых глаз, выражающих скорее подавленный гнев и усталость. Не хотелось, конечно, его расстраивать, но сейчас Антоном одолевало такое раздражение и ненависть ко всему, что он просто не мог заставить себя ответить иначе. — Привет, Антон, — лучезарно улыбнулась ему Саша. Ему наконец удалось рассмотреть её поближе. Действительно симпатичная, нет, даже хорошенькая и, судя по всему, очень милая и приветливая. На Олю похожа… И от того Антон не мог заставить себя почувствовать к ней какую-либо злость, это невозможно, — я тут хотела… — Привет, — ответил он сухо, перебивая тем самым Сашу. Он не контролировал свое выражение, но однозначно точно на его лице сверкал холодный гнев, — рад был бы поболтать, но у меня дела, — он посмотрел на Ромку в последний раз и спросил так вежливо, что самому стало от себя тошно, — я пойду? Ромка нахмурился и больше не стал выпытывать из него ответы, но точно дал знать, что разговор не окончен, поэтому Антон, более не топчась в проеме, улыбнулся Саше своей дежурной улыбкой, которая растаяла стремительно быстро, а уголки губ задергались в нервном тике, и вышел в коридор. Все же девчонка не виновата в том, что творится внутри него в нынешней ситуации, поэтому к ней никакой неприязни или ненависти Антон не испытывал. Он просто не хотел становиться наблюдателем этого пиздеца, поэтому мысль уйти с места воркующих голубков его более чем удовлетворяла. И он ушел, напоследок даже не обернувшись на Ромку. Да и какая разница? Ромке дела до него никакого нет, пусть лучше строит отношения со своей новой пассией. Наверняка он давно хотел подкатить к ней шары, но ему не удавалось подгадать подходящего момента. И вот, когда он понял, что Антон вообще не имеет к ней каких-либо планов, он решил, что все, нельзя отсиживаться без дела, и начал реализовывать свой план по завоеванию сердца. Придурок! Антон готов был вспылить на него, вылить все колкие словечки, которые только могли прийти на ум, оставить неприятный осадок после себя и уйти. Как идиот там стоял, выделывался, и все ради женского внимания?! Антон никогда не видел его настолько поглощенным в разговор, настолько взбудораженным и заинтересованным. А его походка?! Кого он строил из себя?! Он что, возомнил себя Джеки-Чаном на красной ковровой дорожке?! Как бы сильно он ни старался держать свои чувства в узде, у него это просто не получалось: казалось, что все валится из рук. Все, блять, валится из рук! Такими темпами все хорошее и светлое полностью завянет внутри, и ему придется вариться в полнейшем сумбурном негативе. Не успевает справиться с какой-то сложностью, как вселенная выкидывает что-то новое и наносит удар под дых! Катастрофа вселенского масштаба, не иначе, и Антон нихренашеньки не преувеличивает, потому что если он сейчас только ранен, то спустя ещё пару таких ситуаций его просто разнесет, расплющит, раздавит, РАЗОРВЕТ в конце концов! Блять, пытаешься сторониться его, а он липнет, как банный лист к мокрой жопе! У Антона все силы иссякли наблюдать за всем этим фарсом. У Ромы что, мания допытываться до него? Выводить из себя? Антон замер посреди коридора и прикрыл лицо руками. Блять… Но ведь никто не виноват… Никто не виноват в том, что он чувствует. Ни Ромка, ни Саша… И это было нечто большее, чем простая, темная, тупая ревность… Больше, чем зависть или нечто ещё подобное… Антон не мог найти название этой поглощающей, колкой и болезненной эмоции. Просто сам факт. Сам факт того, что его тупо заменили… Это больно. Все бы отдал, чтобы искоренить эти эмоции. Эти грязные, неправильные, ненавистные ему чувства, разрастающиеся там, внутри. Я устал. Я, блять, устал… Он не уверен, что сможет снести все это до самых выходных. Тревога подступала все сильнее, стоило Ромке оказаться на расстоянии вытянутой руки или попасться ему на глаза, и это было крайне невыносимо. Потихоньку Антон исчерпал свой ресурс, и теперь, будучи абсолютно поверженным, ему просто неумолимо захотелось отстраниться. От Ромки, от всех. Забыться где-нибудь в другом месте, чтобы перестать терпеть, чтобы не свихнуться от страха попасться на своих чувствах Ромке… Как же его раздражает все сейчас, и он ужасно боится, что оно перетечет в ненависть, злобу, которыми никто не заслужил быть окаченным только потому, что Антон чувствует себя не в своей тарелке. Только потому, что Антон даже не может укротить собственные эмоции, мысли… Они разрывают его изнутри, и даже внешне притвориться спокойным становится тягостно. Никто не виноват в том, что Антон в шаге от падения в темную пучину. И Ромка не виноват, и Саша, тем более, не виновата… Никто не виноват! Он нервно потер глаза и двинулся вперед. Только вот, куда идти-то? Негде прятаться, а перспектива оказаться пойманным учителями его не прельщает. Вроде в уборной его точно искать никто не будет, но там так воняет, что у Антона уже спустя пару минут начнут дергаться и слезиться глаза, но выбирать было не из чего. Он просто в крайнем случае откроет окна, чтобы выветрить зловонный запах. С этими мыслями он направился в мужской туалет и нисколько не пожалел о том, что сбежал с урока, никого не предупредив. Правда, надо будет потом как-нибудь оправдаться, чтобы никто не позвонил маме и не осведомил о прогуле… В уборной и правда разило какой-то мерзостью. Антону пришлось задержать дыхание и дойти до окна, чтобы распахнуть его прежде, чем задышать полной грудью. Он не знал, чем себя стоит занять, пока он будет торчать здесь минимум два урока, поэтому лишь уселся на подоконник, подобрав к себе ноги, и глядел в окно, позволяя порывам ветра встрепать его пряди. Может он и выглядел со стороны жалким и ничтожным, но самое главное то, что он наконец ощутил себя в безопасности в стенах уборной. Ромка заявлялся сюда редко, потому что, видите ли, ходить в общий туалет — хреново и мерзко, поэтому Антон мог быть спокоен. Он и сам не заметил, как спустя каких-то десять минут он вытащил альбом из своего рюкзака, подаренные Ромкой карандаши, и начал выводить на чистом листе новые линии, когда его всего вновь начало трясти по непонятной причине. Да какой уж там! Все было ясно, как день. У Антона начинается мандраж от одних лишь мыслей о Ромке. Он поднял руку и рассеянно прошелся по волосам, приглаживая торчащие пряди, а затем, опустив её, начал рассматривать так, словно увидел собственную ладонь впервые. За два дня Ромка ни разу так и не прикоснулся к нему после того злополучного дня, после тех просьб. Антон отложил карандаш, уложил голову на сложенные руки и пропустил мученический выдох. Он, привыкший к Ромкиному вниманию, начал понемногу загибаться и испытывать некую ломку от нехватки его касаний. Иногда, наблюдая за тем, как Ромка обнимает Бяшу, или Полину, Антон страшно завидовал и совершенно не мог ничего с этим сделать. Даже вчера, когда кот податливо подставлялся под Ромкины ласки, Антону нестерпимо хотелось взять его руку в свою и уложить на свою макушку, чтобы Ромка, как и всегда, встрепал его волосы так же беззаботно. Эти безумные мысли преследовали его всюду, но он не мог с ними совладать. Его жадность достигла апогея, и желание быть единственным и самым важным для Ромки переросло в безумие. Он боялся собственных эмоций, мыслей, действий… Он боялся Ромку, но себя он боялся сильнее всего. Его отрезвил раскатистый хлопок двери. Прежде чем обернуться на пришедшего, он одним нервным движением закрыл альбом, содержимое которого могло поставить в ступор кого угодно, потому что все кишело одними лишь Ромкиными портретами. — Петрушка, а ты-то че тут? — голос и прозвище Антону были как никогда знакомы, поэтому он взглянул на Дениса уверенным взглядом. — Я это, прикурнуть решил… — Денис замялся немного, перехватил его взгляд, изменился в лице и добавил. — Чет ты выглядишь хуёво. Блять. Ещё и он приперся в самый неподходящий момент. Антон уже готов был завыть от того, что в этой школе ему не удается спрятаться и найти зону комфорта. Кто-то или что-то обязательно должно все испортить. — И без тебя знаю, — вот ведь, даже не обменялись приветствиями, Антон сразу же пошел в наступление, словно Денис представлял для него угрозу, — негде больше прикурнуть? — выходило слишком уж резко, но он уже не мог совладать с переполняющим его негативом. Мало того, что все идет наперекосяк, так ещё и удосужился столкнуться с человеком, которого Володя на дух не переносит, да и Антон, впрочем, испытывал похожие эмоции, вот только последний разговор… Он изменил его мнение самую малость, и теперь Денис не казался такой уж редкостной мразью. Может это было всего лишь его наваждение? Может Денис не извинялся тогда? Ну не может этот человек быть хорошим! — Я здесь всегда курю, — хмурится Денис, направляясь в его сторону медленными шагами. Он что, решил тут устроиться поудобнее?! Нет, иди отсюда, в другое место иди! — а вот тебя я здесь раньше не видел, щас же уроки идут. — Не один ты прогуливать умеешь, — невесело отозвался Антон. Уж кого-кого, а Дениса он не ожидал увидеть здесь точно. Ну почему Антону вечно не везет? — просто я не двоечник, как некоторые. — Так я не двоечник, — изумляется Денис, копошась в карманах толстовки, скорее всего, в поисках пачки сигарет, — я отличник. — А я королева Англии, — язвит Антон. Вот же, блин, а не слишком ли у него язык колкий? Денис ему ничего даже не сказал толком, а он как мелкий пацаненок взвился с пустого места. — Я не пизжу, — вдруг распаляется Денис, а затем добавляет, снимая лямки рюкзака с плеч, — хочешь дневник мой проверить? Кажется, дело принимает неожиданный поворот. Он что, реально собрался делиться с Антоном своими оценками? А ему вообще нормально вот так вот демонстрировать ему личную вещь? Практически чужому человеку. — Ещё чего, — усмехнулся Антон, — мне нехер делать, что ли? — устремляет взгляд в сторону окна, подбоченившись, а затем добавляет короткое. — Давай. И Денис, хмыкнув, действительно вытаскивает из рюкзака свой дневник, попутно протягивая Антону, в то время как тот с некой настороженностью чуть ли не вырывает предмет из рук и начинает расторопно листать. И с каждой страницей лицо его вытягивается в полнейшем удивлении, потому что Денис не соврал. На каждой странице мелькали выведенные красной ручкой пятерки, пара четверок… Крыть нечем… Он взглянул на Дениса, потом снова на дневник, и снова на Дениса… Подумать только… Насколько непредсказуемым может быть человек… Поверженный Антон молча протянул дневник обратно, и Денис, выгнув бровь, забрал свое и произнёс: — Я ж сказал, что не пизжу, — задирает нос, словно он гений Никола Тесла и вообще гениальный человек в целом мире, и Антона корёжит от него самую малость, — так че, скажешь, че тут сидишь и сопли жуешь? Ну и нахера ты вообще продолжаешь со мной разговаривать? — Мы не друзья, чтобы я тебе стоял и отчитывался, — как-то по-детски выдает Антон и отворачивается обратно к окну, быстро начиная запихивать альбом в рюкзак. — Ох ты батюшки, ну не отчитывайся, — фыркнул Денис, щелкая колесиком зажигалки, в которой, судя по всему, закончился газ. — Бля, жига сдохла, — негодует он, но недолго. Принимает невозможность закурить и снова обращается к Антону. — Поссорился что ли с кем? Липнет же, как банный лист, ей Богу. — Нет. — С тобой поссорились? — снова задаёт тупой вопрос. — Нет. — Ударил, может, кого и прячешься? — Сказал же… — раздражается Антон, уложив локти на подоконник. — Тебя ударили и прячешься? — продолжает Денис неустанно, и Антон мгновенно распаляется, поворачивая к нему голову: — Почему твой рот не затыкается? А этот дурик, уже забыв о том, что спрашивал, добавляет невинно, шурша каким-то пакетиком: — Хочешь сосиску в тесте? — у Антона слов нет, одни лишь эмоции. Надеется, что рот его не распахнут в шоке. — Я пизда как жрать хочу. — Меня бесит твое дружелюбие… — кисло отвечает Антон. — отцепись от меня. Денис закатывает глаза, начиная поедать свою сосиску в тесте, и проговаривает с набитым ртом: — Я ж скафал, что должен тефе, — пережевывает и проглатывает, — да и с хера мне к тебе плохо относиться после всего? Мы, вроде, перетерли и поняли друг друга… Как у него все просто, оказывается. Он что, Леопольд? Давайте жить дружно и все в таком духе? Сам хоть понимает, что несет? Судя по его лицу, очевидно, что ни хрена. — Но это же не значит, что мы теперь кореша! — продолжает Антон отбиваться. — Может, и не кореша, — снова пережевывает Денис, — но сосиской в тесте угостить могу. — Не нужна мне твоя сосиска, — Антон уже даже подустал от этого диалога, неимеющего никакого смысла. — Как хошь, — пожимает плечами Денис, а затем проговаривает так, словно они действительно друзья, — эй, Тох… — Я тебе не Тох, — да что он никак не отстанет? — Петрушка. — И уж тем более не Петрушка, — цедит Антон, поправляя очки. — Заебал, — чуть ли не мученически выдыхает Денис, но видно, что ему кристаллически все равно на его реакцию, но для вида якобы возмущается, — я, как бы, тебе сказать кое-что хотел. — мнется немного, а затем проговаривает на выдохе. — Помнишь, как ты мне сказал, что ненависть, на самом деле — подавленная симпатия? Боже, и чего это он вспомнил событие почти двухмесячной давности? Антон выпалил это на эмоциях, чтобы выбить охреневшего Дениса из колеи, не более. А Дениса, видимо, чем-то зацепила эта бессмысленная фраза. — Ага, и? — незаинтересованно спрашивает Антон. Почему он вообще с ним разговаривает?! Ах да, потому что некуда ему идти, а этот остолоп уходить не собирается. Душу травит и травит. — Походу эта херня реально работает, — вздыхает Денис будто бы обреченно, и Антон выгибает бровь, на что тот, заметив его кислое выражение, начинает пояснять, — ну тип, я презирал люто, а потом, как оказалось… Все это херня. Да что он хочет донести?! — Я вообще не могу понять, что ты хочешь мне сказать, — прервав его мысленные потуги жестом руки, щурится Антон. — Выражайся по-человечески. Удивительно то, что Денис из себя не выходит совсем. Ему будто дозу успокоительного вкололи, и слова Антона тот воспринимает как какой-то детский лепет. Даже обидно стало как-то. — Да блять, прав ты, говорю, был. Во всем прав, — теперь в его голосе слышится легкая досада. Антон, несмотря на свое нежелание, вслушивается во все, что он говорит, — и хотя твои слова тогда звучали бредово, но потом я прям… Осознал, — он посмотрел на Антона просветлевшим взглядом, словно он впервые осознал нечто невероятное. — Ненависть, и правда, в некотором смысле — подавленная симпатия. И тебя я не терпеть не мог, а по сути…. Антон добавляет практически неприязненно и ошарашенно: — …Нравлюсь? В воздухе повисло молчание. Причем неловкое такое и тяжелое, что хотелось сгореть от стыда, но помимо этого ещё и заржать от тупости своего вопроса. Антон сомкнул губы и весь затрясся, глядя на ошарашенное лицо Дениса напротив. И он ловит себя на мысли, что наконец, спустя столько времени, ему действительно хочется рассмеяться искренне. — Фу, нет, бля! — вскрикивает Денис, поежившись будто бы от омерзения и скривив лицо в страшной гримасе. — Че за херь ты выдаешь? Антон тоже машинально обнял себя руками, словно его сейчас начнут бессовестно домогаться, и отошел для своей же безопасности: — Так, блять, конкретнее выражайся, — в той же манере вскрикнул Антон, — меня от твоих высказываний уже мутит. — А ты дослушивай, очкарик! — Как ты меня назвал?! Денис распрямляется, эмоции на лице исчезают, и он проговаривает максимально безэмоционально: — Очкарик — в жопе шарик. Очередная неловкая пауза. — Ты идиот? — спрашивает Антон. Но Денис выпад в свою сторону игнорирует, продолжая пояснять то, с чего вообще начинал: — На самом деле, это нихрена не ненависть была. Я долго ломал над этим голову, и вот к какому выводу я пришел… — его эмоции меняются слишком уж часто, Антон не успевает вливаться в атмосферу, — я просто хотел оказаться на твоем месте, — выдыхает он спокойно, и Антон, конечно же, щелкает языком. И почему все думают, что в его жизни все так легко? Тот же Ромка предполагал, что Антон идеальный, без изъянов, интеллигент в своей глаженной рубашечке. Хлыщ из Москвы, не уважающий других и возвышающий себя прекрасного. От одной лишь мысли Антона одолевает муть, — тип, знаешь, ты весь такой из себя такой, с иголочки, с тобой все общаться хотят, — он мнется, прежде чем закончить очень и очень тихим, — и Ветров тоже. О-о. Так вот оно что. И Антон догадывается, что он не то сказать хотел на самом деле, а… «Особенно Ветров». Антон смотрит на него с непониманием, потому что Денис явно строит неправильные выводы исходя из его внешних данных. Что он весь такой воспитанный, хороший… Поэтому Володя общается с ним. Это бред собачий. И если Денис действительно так думает, то он мыслит очень однобоко. Володю не привлекают только умные и красивые люди, потому что он смотрит далеко не на внешние аспекты, не на манеру речи, не на то, как человек себя подает, и точно не на то, как одет. Володя выделил его по одной, самой простой и очевидной причине — принятие. Таким, какой он есть. Без проблеска неприязни, пререканий, нравоучений… Антон принял его, невзирая ни на что. Потому что Антон никогда не цеплялся за его интерес к своему же полу, не пытался унизить, оскорбить или сказать, что Володя неправильный, больной и вонючий педик. Вот, что для Володи важно. Будь Антон самым грубым, страшным и неухоженным человеком в мире, он был уверен, что Володя бы принял его любым. Со всеми недостатками, потому что друг для него не просто слово, а нечто значимое. Поэтому Володя тщательно присматривается к другим, ответственно подходя к выбору друзей. Поэтому у него их мало. Он дотошный, придирчивый и очень внимателен к мелочам. Обмануть его не получится, сколько ни притворяйся — сразу же уличит во лжи. — Он со мной общается не поэтому, — проговаривает Антон низким тоном, и Денис смотрит на него вопрошающе. — Володе все равно на внешние данные и на то, как ты разговариваешь… — Антон потер щеку. — Для него важнее всего — быть понятым. На лице Дениса появляется едва заметная растерянность, и Антон, понимая, что он движется в правильном направлении, не сбавляет оборотов: — Неужели ты думаешь, что Володя настолько прост? — Антон криво улыбается, завидя, как Денис будто бы обрастает неловкостью. — Я никогда так не думал, просто… — Антону начинает казаться подозрительным то, что Денис уже несколько минут разговаривает без единого сквернословия, поэтому спортивные штаны и небрежная мятая толстовка смотрятся на нем будто бы нелепо. — Я ж знаю, что он умных любит. Много чего знаю, а по сути, будто ни шиша. — А ещё богатых, — шутит Антон, и Денис начинает усиленно кивать: — Да! Но это не проблема, деньги у меня есть, — и глаза блестят так, словно с помощью этих денег Денис сможет завоевать Володю. — Знаешь, ты меня до жути пугаешь иногда. — Так сосиску хочешь? — снова спрашивает Денис невозмутимо, а затем, будто опомнившись, добавляет. — Бля. Почему-то от каждой его неудачной попытки выглядеть быдлом Антона чуть ли не прорывает на смех. Потому что сейчас, глядя на него, он не может поверить в то, что человек, забивший его вместе со своими дружками, и тот, кто стоит перед Антоном сейчас — это один и тот же человек. — Нет. — Так че, ты узнал, че с Володей? — спрашивает Денис робко. — Он рассказал? — Нет. Сказал, что просто устал, — Антон прикрыл веки, вспомнив телефонный разговор с Володей. Его упавший дрогнувший голос… — но я не верю в это. — И не верь, — Денис внезапно стал серьезным, — потому что это чушь собачья. Наверняка опять травят его, — процедил он злобно. Антон впал в полнейшей ступор. Травят? Антон мог бы додуматься до чего угодно, но чтобы травят… — Да вроде нет… — Антон звучал уже неуверенно и тревожно. Не может же быть такое… — ссадин не было нигде… Я бы заметил… Денис как-то досадливо хмыкнул. — Не будь пробкой, очевидно же, что лицо трогать никто не будет, — на его скулах заходили желваки, и Антон изумился подобной реакции, хотя и сам был встревожен, даже если не было подтверждений тому, что Денис говорит. — Блять, если это так… — Давай не будем делать поспешных выводов, — спешит Антон его успокоить, а то кто знает, что этому сумасшедшему в голову взбредет, — ничего пока не ясно. Я не думаю, что… Так, блять, стоп. Почему он так быстро растаял в его компании? Уже даже Володю обсуждает с ним, совсем забылся и увлекся. Неужели ему не хватало банального общения все это время? Просто без тревог. — Тох, ты реально слепой, либо тупой, — уже раздраженнее звучит Денис, поворачиваясь к нему всем корпусом. Его лицо, до этого казавшееся более дружелюбным, сейчас сквозило явственной злобой, — ты же его самый близкий друг, допытывайся до правды, пока он не скажет, в чем дело! — Да он не говорит! — воскликнул Антон запальчиво. Терпение рвалось. — Я уже столько раз… Я тоже переживаю, очень… Взгляд Дениса потемнел, он проговорил низким, пробивающим тоном: — Пожалеешь ведь потом, если его забьют окончательно, — Антон ощутил укол вины. — Ты будто в радужном мирке живешь. — Денис распалялся все сильнее. — Забыл, кем он является для других? Это мы расхаживаем свободно, — он изобразил двумя пальцами походку в воздухе, — а Володя для всех больной и заразный. А значит — ненавистный всеми! Ох, Антон и правда совершенно забыл, как относятся к таким, как Володя. Насколько омерзителен он для общества и ненавистен. Он и правда… И правда со всем этим ворохом тяжелых дней совершенно забыл об этом. О том, как сложно может быть Володе и насколько сильно он любит умалчивать о своих проблемах. Если его действительно травят… У Антона ладони сжались в кулаки. Сука. Он действительно после разговора с Денисом попытался выведать у Володи правду, спрашивал так, издалека, не доходя до самого главного, но тот, как упертый баран, повторял одно и то же: «Да все нормально у меня, чего ты заладил?» Тогда Антону ничего не оставалось, как ворваться в его личное пространство, и задрал рукава Володиной рубашки, чтобы убедиться в своих догадках и наконец узнать правду, но запястья и участки кожи выше были чистыми, нетронутыми… Володя, конечно, начал потихоньку сомневаться в его адекватности, но продолжал улыбаться, позволяя Антону себя изучать чуть ли не как микроба под микроскопом, произнося что-то вроде: «Не знаю, че ты ищешь, но давай, прекращай уже». Антону даже стало стыдно от того, что Володя никак не сопротивлялся и не отталкивал его, терпеливо снося все его безумные порывы. Спустя несколько таких попыток Антон полностью выдохся. Ничего не указывало на их с Денисом предположения, и Антон мысленно очень обрадовался тому, что все нормально, что Володя не подвергается физическому насилию. Но, естественно, он оставался все так же встревожен и, когда Ромки не оказывалось рядом, все время ходил за Володей по пятам. Такое внимание к своей персоне тот не заметить не мог, поэтому без подозрений с его стороны обойтись не получилось. — Почему ты постоянно ходишь за мной? — Володя нахмурился, полоснув по Антону предостерегающим взглядом. — Куда ни пойду — за мной следом идешь, даже в библиотеку попер, хотя ты даже под дулом пистолета до этого туда идти не соглашался, — он шагнул к Антону решительно. — Что с тобой? — Да я просто… — Антон и не думал, что попадется с поличным так быстро. Пришлось бессовестно врать, чтобы выйти из воды сухим. — Провожу с тобой времени побольше, выпуск не за горами, мне как-то неспокойно… Отчасти это была правда, в принципе… Просто он все время ходил за ним следом далеко не по этой причине. — Ой, Антошка, неужели ты так изголодался по мне? — шкодливым голосом чуть ли не пропел Володя. — Я и не думал, что ты такой. Честный в своих чувствах! — он накинулся на него с объятиями и чуть не сбил Антона с ног. — Дай поделюсь с тобой своей любовью, чтоб ты прекратил трепать мне мозг! — Да все, я понял, все! — запаниковал Антон, когда Володя начал усиленно щекотать его. — Я больше не буду таким… Приставучим! — запинаясь на каждом слове от смеха, добавлял Антон. — Сжалься… Что ж, узнать у Володи правду не получилось. Либо они с Денисом полнейшие параноики, либо Володя просто тщательно скрывал правду, но пока ничего не было ясно. Всю неделю Антон постоянно сбегал с уроков в уборную и проводил там практически весь учебный день, надеясь на то, что маме не начнут названивать по поводу его многочисленных прогулов. Он твердо решил избегать Ромку, так как не мог выносить всего, что происходит. Антон видел его, идущим с Сашей прямо по коридору. Всего такого улыбающегося и счастливого. И каждый раз, видя его таким, Антон бился в кручине, занимался самоистязанием, калеча себя собственными черными мыслями. На него нахлынуло такое отчаянье и глухая тоска, что он просто не мог сносить все происходящее и оставаться при этом хладнокровным и рассудительным. Одному было тяжело, но в этот раз он не был одинок, потому что Денис, с которым он никогда даже не собирался выстраивать какое-либо общение, стал для него неким спасением. Другом он его называть уж точно не спешил, но собеседником тот был просто потрясающий. И Антон, хоть и не хотел этого признавать, посещал уборную с желанием увидеть его и обсудить бессмысленные вещи. Первые несколько дней, конечно, он бесился при виде Дениса, что продолжал безмятежно курить, глядя в окно. В такие моменты между ними завязывалась склока, в которой никто не мог выиграть. — Почему ты вечно тут ошиваешься?! — рявкнул на него Антон, когда в очередной раз, зайдя в уборную, завидел Дениса, пожирающего очередную сосиску в тесте. Денис прожевал кусочек и проговорил таким же тоном: — Это мой вопрос и мой сортир! Антон закатил глаза: — Ты его что, купил? — Захочу — куплю, понял? — отфутболил Денис. — Не нравится — топай отсюда. И после этого приходилось засовывать свой протест куда подальше и делить с Денисом мужской сортир. Разумеется, они некоторое время больше цапались, чем общались, или это Антон постоянно гнал на него, в то время как Денис усиленно пробивался сквозь возведенную стену между ними. Антон напомнил ему обо всех его злодеяниях, несколько раз указал на его отношение к нему в самом начале, давил аргументами, и Денис, полностью поверженный, отвечал даже виноватое: — Да, извини, — просил он прощения уже в сотый раз на дню, — да, я понял уже. И за это время Антон успел немного остыть… Принять нахождение Дениса рядом и большую часть игнорировал его. Но спустя сутки, двое суток, он начал к нему привыкать, и так как Антон нуждался в общении, неустанный бубнеж Дениса оказался как никогда кстати. Они обсуждали все, начиная от уроков, и заканчивая погодой на улице. Антон нередко боялся попасться на глаза учителям или друзьям… Но он наконец нашел свой искомый комфорт. И хотя это звучало крайне глупо, ему перестало претить присутствие Дениса. Пару раз, конечно, когда тот вторгался в его личное пространство и с любопытством оглядывал альбом с рисунками, Антон не сдерживал свой пыл и выходил из себя, с ужасом засовывая его обратно в рюкзак. Никто не должен знать. В один из таких дней, когда они топтались в туалете, как некстати в уборную ввалилась уборщица и сделала им нагоняй, пригрозив напоследок, что сдаст их учителям, потребовав сказать из какого они класса. Тогда Денис, посмотрев на Антона взглядом, намекающим на побег, толкнул его вперед, и они пустились наутек, сбегая под крики разъяренной уборщицы. В тот момент Антон помимо мандража в груди и страха ощутил, как в груди становится легче, и сам не заметил, как его прорвало на смех, пока они бежали вниз по ступенькам. Стыд, конечно, за прогулы присутствовал, но он ни капельки об этом не жалел. Верно, иногда он появлялся на уроках, заверяя учителей, что он помогает в кружке и вообще он скоро будет участвовать в конкурсе на лучший рисунок, и такое оправдание действовало на всех, как успокоительное. Его даже похвалили за участие и пожелали удачи, и Антон ловил в толпе Ромкин внимательный взгляд, несший в себе восхищение, так и норовивший сказать: «молодец, молодец!». При виде Ромки его язык будто бы заплетался, и он вел себя как последний дурак, но стоило Саше появиться в поле его зрения, как Антон остывал, наблюдая за Ромкой, что спешит к ней с широкой на лице улыбкой. Она здоровалась с Антоном, пару раз даже поделилась сладостями, когда проходила мимо, проговаривая теплое: «Что-то ты грустный, сладкого не хватает тебе». И Антон, борясь со всполошенными чертями внутри, принимал «птичье молоко» с едва выдавленной улыбкой. Нет, он не сможет ненавидеть её. Никогда не сможет. Она слишком хорошая, слишком идеальная. Она тот самый человек, который вызывает один лишь восторг и восхищение. Красивая, а ещё, по словам Бяши, та ещё отличница и умница. Раздражало только, когда она заходила к ним в класс в поисках Ромы, и в первую очередь обращалась к Антону с вопросом, где его носит. Со всем этим давлением он уже начал побаиваться того, что Саша осведомлена о его чувствах и таким образом пытается уколоть, но это, конечно, было не так. Антон ненавидел себя за то, что так тщательно старался найти в ней хоть какой-то маломальский недостаток, как обиженная ревнивая девчонка, оценивающая соперницу. Он радовался, как дурак, когда её рубашка была неуклюже заправлена в юбку, или волосы лежали не так идеально как обычно. Это было так глупо, что когда он ловил себя на подобных мыслях, тут же пресекал себя и, преисполненный стыдом, спешно направлялся в уборную, чтобы умыть лицо и дать сознанию остыть. Ещё немного, и он точно свихнется. Володя, с его проницательностью, заметил сразу же, как Антон начал сторониться их компании, и пару раз пытался выведать правду, но тот безбожно врал и прекрасно понимал, что Володя в это не верит. Ромка все время старался выловить его у ворот школы, поджидал у класса на перемене, отрывался от общения с Сашей и несся к нему при каждом удобном случае. — Где ты пропадаешь вечно? — спрашивал Ромка, хмурясь и делая затяжку, стоя напротив него в коридоре. Антон попался ему как некстати. — Катька там без умолку трещит, что ты с нами время проводить реже стал… Антон не знал, что ответить. Его глаза автоматично блуждали по Ромкиному лицу, изучали каждую родинку и царапинку. Он запоминал их, чтобы позже, когда снова направится в уборную, изобразить его на бумаге. — Я просто занят, в кружок чаще ходить начал… — робко отвечал он, хотя в кружке не был ещё со времен ярмарки, — Стараюсь наверстать упущенное, ведь я давно уже не рисовал… — он вздохнул, потерев затылок. И так всегда. Постоянные оправдания, лившаяся изо рта ложь… Это все не прекращалось. — Я очень рад, что ты всерьез начал этим заниматься, — на Ромкином лице засияла улыбка. Очень теплая. Его выражение говорило о том, что он очень гордится Антоном. От этого внутри все всколыхнулось и стало ужасно стыдно и гадко за такую глупую ложь, — я прям хочу теперь посмотреть, что ты нарисовал за эти дни… Антон мог лишь нервно улыбаться в ответ. Не занимаюсь я ничем всерьез. И в кружок не хожу. Тебя только и рисую. Но проводить с ними время Антон не мог. Он чувствовал себя максимально вымотанным, и его тихим островком, как бы это ни звучало, стал школьный туалет, где в частности Денис зависал на постоянной основе. Антон не понимал, как он умудряется отучиваться на такие оценки, но при этом не посещать уроки. Правда, Денис приходил только после третьего урока, и Антон, будучи наедине с собой, вытаскивал альбом, начиная выплескивать все свои скопившиеся чувства на бумагу. Он рисовал. Беспрестанно рисовал Ромку и не мог насытиться этим. Вкладывал во все рисунки свою любовь, обожание, и восхищение. Ромкин профиль… Ромка со спины… Ромка, уложивший голову на парту и смотревший на него почти что умоляющими, блестящими глазами. Зеленый карандаш использовался на постоянной основе, поэтому Антон, вытачивая его, ломая острый грифель, когда он надавливал на бумагу со всей имеющейся силы, пришел к выводу, что Ромка, оказывается, всегда ассоциировался у него с этим цветом. Когда Антон слышал его имя или наблюдал за колышущейся на ветру зеленой травой, он вспоминал его. Поэтому этот цвет и стал его любимым. Антон начал любить его, оказывается, ещё очень давно. Ромка — зеленый. Антон не мог прекратить вырисовывать его. И мысль, поработившая замутненный рассудок, пробрала своей истиной, словно то самое, настоящее признание в любви, крутившееся на языке каждый раз при виде Ромки, прозвучала тихим шепотом, будто боясь оказаться услышанной: Кажется, я окончательно и бесповоротно влюбился в зеленый.

***

— Да не травил я его! — взвился Денис после очередного обвинения со стороны Антона уже несколько дней подряд. За этот короткий промежуток времени Антон успел узнать о нем побольше. Например, то, что Денис ненавидит есть помидоры, или что его любимый знак зодиака — Лев. Антон не понимал, какого вообще черта запоминает всю эту информацию и почему Денис настолько открыт к нему, но, честно говоря, с таким человеком он впервые за все время ощутил себя свободным, — я те уже который раз талдычу, что я такого не хотел! Денис ни разу за все время не упомянул Ромку или кого-то из компании Антона, помимо Володи, конечно. Это так обрадовало. Что есть маленький спокойный островок, где он может выдохнуть облегченно и обсуждать всякую фигню, писать домашнее задание с Денисом на пару и делиться, господи, едой! Антон сначала не понимал, почему Денис настолько прожорливый, но чуть позже смирился с тем, что тот уже внаглую начал говорить ему в лоб, чтобы без еды в мужской сортир не заявлялся. Пришлось Антону перед выходом класть в рюкзак всякие яблоки, бутерброды, кусочек от оставшегося в холодильнике наполеона… — Ну так какого черта тогда не прекратил весь этот фарс? — Антон нахмурился. — Авторитет же ты, нет? — Потому что никто меня не слушал! Когда что-то разгорается, потом невозможно это потушить… — Денис усиленно жестикулировал, всплескивал руками, и повышал голос в минуты возмущения. За этим было забавно наблюдать, несмотря на весьма серьезную тему, которую они разжевывали просто неустанно. — Какого хера мы уже второй час спорим на эту тему? Я никогда не желал Володе зла, но все вышло из-под контроля, потому что Леша приложил к этому руку… — Фу, не напоминай его, — Антон скривился в неподдельном отвращении. Одно лишь имя вызывало омерзение. — Стервятник. — Ну так-то да, он говно, с этим не поспоришь, — Денис скрестил руки на груди. — Рад, что мы хоть в чем-то сходимся, — протянул руку Антон для рукопожатия, и Денис не колеблясь пожал её. — Солидарен. Антон никогда бы не подумал, что сможет найти с ним общий язык, и если бы неделю ранее ему кто-то сообщил об этом, он бы не поверил. Однако Денис был действительно отличным собеседником, и с ним можно было вступить в полемику. Денис кидался весомыми аргументами, и Антон даже иногда не мог отфутболить ему тем же. — А ты с ним, кстати, общаешься? — поинтересовался он, вглядываясь в окно. — Ещё чего, мы уже давно не кореша, — изрек Денис, становясь рядом, — со всякими дуриками дел не имею. Антон прыснул. — Значит, по твоим словам, это из-за него все на Володю перешли? — он взглянул на Дениса с подозрительным прищуром. — Да. — Но ты начал это всё первым, когда натравил всех на Лешу… — подводил Антон медленно, с расстановкой. — Да. — То есть, ты тоже виноват. — Я и не спорю, что виноват! — вновь взорвался Денис. — Что херово это все вышло, но знаешь, эм, я никогда не хотел, чтобы Володе доставалось. Антон видел перед собой абсолютно другого человека и не мог поверить, что тот, кто месяц назад устраивал ему подлянки, может быть таким открытым, чутким и умным человеком, со своим мнением, со своими принципами… Полноценная личность. Антон иногда даже узнавал от него что-то новое, о чем сам никогда не слышал. Иногда Денис забывался и разговаривал исключительно высокопарными словами, и Антон слушал его с раскрытым ртом, спрашивая, например, значение слова «паноптикум». И он не понимал. Почему такой эрудированный многогранный человек скрывается за маской какого-то придурка. Денис и вполовину ведь не такой, но внешне пытается таким казаться… — Денис, может хватит? — произнёс Антон, взглянув на него решительно. — Чего? — выгнул бровь тот. — Притворяться быдлом, ты ведь нихрена не такой, — изрек Антон невозмутимо. Денис сразу стушевался: — С чего это ты… — Ты разговариваешь как нормальный человек, ты отличник, даже домашку делаешь, пока мы тут время проводим… — перечислял Антон, глядя в потолок. — Я не понимаю, почему ты создаешь видимость тупого и необразованного тюфяка… Денис прочистил горло. Его глаза забегали по стенам уборной. По узорчатой кафельной плитке, изрисованным дверям кабинок… — Это… — его голос немного стих. — Это потому что… — Ну? — подгонял Антон. В следующую секунду лицо Дениса зарделось так явственно, что Антон испугался, не подскочила ли у того температура. Он посмотрел на Антона практически с паникой, а потом произнёс сипло: — Володе ж, ну, нравился Леша, а он тупорылое говно… В уборной в очередной раз повисло неловкое молчание. Антон не мог поверить своим ушам. То есть Денис ведет себя, как конченый идиот по той причине, что Володе, возможно, нравятся такие? Так… Главное, не заржать. Главное, оставаться невозмутимым. — Слушай… Мне кажется, — чуть замялся Антон, рассекая тишину, — это немного не так работает… — Да знаю я! — Денис отвернулся, пытаясь скрыть горевшее огнем лицо. — Но видишь, когда ты, эм, в ком-то заинтересован, — он снова начал жестикулировать руками, — ты творишь всякую хуйню, за которое тебе потом будет стыдно, но ради его внимания ты готов вести себя, как клоун последний. — Я не думаю, что Володе нравятся тупые. Поэтому это… — он поправил очки на переносице. — Прекращай давай… — Антон взглянул на раскрытую задачку по математике, и произнёс почти что с мольбой. — Лучше помоги мне с этим заданием, никак решить не могу… Денис, кажется, был несказанно рад смене темы, поэтому тут же оживился, кидая на тетрадь Антона взгляд. Он странно прищурился, потер глаза, а затем, обреченно вздохнув, произнёс: — Погоди, я нихрена не вижу… И в следующую секунду начал копошиться в своем рюкзаке в поиске чего-то. Но когда Денис вытащил какой-то черный футляр, раскрыл его и напялил, блять, очки, Антон не смог не произнести эмоциональное и громкое: — Ты очки носишь?! Денис зажал уши руками, поморщился от нестерпимого шума и ответил: — Не ори, заебал орать. Нет, ну это действительно какая-то нелепица! В этот раз Антон не смог сдержать свой порыв рассмеяться, поэтому спустя мгновенье он взорвался громким смехом. — Ты как ящик Пандоры. Хрен знает, что ещё ты выкинешь, — Денис посмотрел на него с укором и закатил глаза, а Антон продолжал. — Я тебя в них никогда не видел. Денис автоматично поправил квадратные очки на переносице и проговорил деловито: — Образ портят, приходится в них только по дому ходить, — он нахмурился, когда почувствовал на себе изучающий взгляд напротив, и почти что процедил, замахнувшись, чтобы якобы отвесить Антону оплеуху, — показывай давай, че у тебя там, я те не обезьянка в зоопарке. — Да все, все, не злись ты. Вечно ты из себя выходишь, — рассмеялся Антон, указывая пальцем на нужную задачу. Денис понятливо кивнул, выудил из рюкзака ручку и начал расторопно объяснять Антону решение, — у тебя здесь неправильно, — проговаривал он с таким видом, словно лауреат Нобелевской премии, — вот так надо… Зачеркивал и вписывал свой ответ. — Да нифига это не правильно! — взвился Антон, сравнив свой ответ с его, — тут разделить надо… — Перепроверь записи ещё раз, — со вздохом ответил Денис, — там не делить, а умножать надо, поэтому у тебя получилось то, что получилось… Антон действительно перепроверил, готовясь ткнуть ему в ошибку, но, изучив все в полной мере понял, что ошибся именно он. — Ненавижу тебя, — обреченно выдохнул Антон, посмотрев на Дениса почти обиженно. — Ненависть, на самом деле — подавленная симпатия, — вскинув палец, назидательно ответил Денис. Он и дальше будет пихать эту фразу везде, куда только захочется? — Не, Денис, я и правда тебя ненавижу, — фыркнул он, вычеркивая решение и переписывая правильное, выведенное Денисом. Тот прыснул со смеху, стянул очки. Действительно выглядит непривычно. Так жаль, что он скрывается за маской какого-то гопаря. Ох. Антон только сейчас понял, что он ведь может спросить! Спросить и выведать у Дениса насчет той ситуации рядом с фонтаном. Антон так долго ломал над этим голову, что забил чуть позже, потому что Ромка не хотел ему ничего объяснять. А сейчас… Вдруг получится? Он начал робко: — Денис… Раз ты Лешу хорошо знал, то ты, возможно, знаешь, что между ним и Ромой случилось? — волнение разразилось в груди по новой, как только Антон произнёс особенное имя. Ромка. Денис, вытерев стекла очков о край своей толстовки, проговорил ровно: — Знаю. Но те нифига не скажу. Антон не успел даже переварить сказанное, но прокричал тут же: — Почему?! Денис закатил глаза, посмотрел на него так, словно Антон — бельмо на глазу, а затем начал без энтузиазма, проговаривать как робот: — Давай приведу аналогию, — он потер подбородок, — представь: существует человек, который испортил тебе жизнь, — он вскинул палец на одной руке, — к хуям все раздолбал, и тебя с него и с его высказываний колошматит, — а затем спросил с вымученным выражением, — ты бы хотел, чтобы кто-то знал о том, что случилось? Антон ответил растерянно. — Ну… Нет. — Вот поэтому я нихера тебе и не расскажу, — изрек Денис, возвращаясь к своему конспекту по истории, — я, может, и хуйло, но не трепло последнее. Антон прикусил нижнюю губу. Блин, выведать у него ничего не получится, значит. Но Антоном одолевает исполинское любопытство, и он уж надеялся, что хотя бы Денис откроет завесу тайны, но и он уперся в свое «ниче я тебе не скажу». Ладно, тогда немного по-другому попробуем. — А можешь сказать, насколько плохо все было? Денис посмотрел на него как на навязчивую прилипалу, но изрек спокойно: — Десять из десяти, хуево, — Антон, конечно, предполагал, что это так, учитывая реакцию Ромки на раздражитель в виде Леши, но не думал, что по десятибалльной шкале Денис оценит на все десять. — Леша — мутный тип и много чего наделал, потому Ромку с него корежит, как в последний раз. Антон, все еще не успокаиваясь, спросил: — Можешь намекнуть? Хотя бы первую букву скажи… Денис тут же взорвался: — Мы, блять, кроссворд угадываем или че? Нихуя я тебе не скажу. Отъебись. Похоже, Дениса никак не вывести на разговор об этом. Антону было так досадно от этого, но он теперь понимал, что, скорее всего, история действительно может оказаться слишком личной, и Ромка бы точно не захотел, чтобы Антон прознал все из чужих уст. Почему-то стало не по себе от того, что он пытался выведать правду у него за спиной… Даже в каком-то смысле обрадовался тому, что Денис отказался рассказывать. Больше Антон в эти дела лезть не будет. — Денис, хочешь расскажу интересный факт о Володе? — начал Антон чуть ли не певуче, заулыбавшись, как дурак. Денис тут же навострил уши, и Антон подавил в себе порыв рассмеяться. — Володе безумно… — он делал паузы, раздражая тем самым Дениса, но не мог не растянуть этот момент, — нравятся люди… — тот посмотрел на него раздраженно, и Антон закончил. — …В очках. Лицо Дениса вытянулось в удивлении, а потом, видно поняв, что к чему, нахмурился и буркнул: — Брешешь. — Руку на отсечение даю, — бессовестно врал Антон, потешаясь над ним, — вот придешь на посиделки в очках и считай, что все схвачено, — он подмигнул ему даже шкодливо, и Денис, замявшись, точно обдумывая его реплику, произнёс тише и робее: — Не надену. Антон понял, что рыбка попалась на крючок: оставалось лишь дождаться посиделок, чтобы узреть это… — Че, правда нравятся? — переспросил Денис, и Антон понял, что уже все. — Безумно, — главное, не заржать. Антон вдруг спохватился. Блин, совсем забыл! Он ведь не сможет это узреть, потому что ни на какие посиделки не заявится. От одной лишь мысли, что ему придется наблюдать за тем, как Ромка ухлестывает за Сашей, становилось плохо и мерзко. — А ты придешь на посиделки? — спросил Денис, будто прочитав его мысли. — Нет, — Антон нервно улыбнулся, поправляя очки, — я не люблю столпотворение. Да и не люблю в принципе, когда шумно, все веселятся… Пьют там… — он замялся, — в общем, не приду я. Денис понятливо промычал. — Ну, Тох, — это обращение больше не звучало с былой насмешкой. Денис обращался к нему даже осторожно, и почему-то от этого факта в груди потеплело. Он ощутил себя уставшим и перегоревшим ко всему, поэтому разговоры с ним становились отдушиной, — не дело это, в норе своей отсиживаться, там вот, играть будут во всякое, петь… — он вздохнул, начиная обдумывать, что сказать дальше. — Да и Ромыч припрет, — Антон ощутил, как слабость в теле вновь настигает его от страха слышать его имя. Бросило в жар, а затем и в холод. Конечности дрогнули, — по традиции, в костюмчике, хотя носить его, конечно, ненавидит, но вынужден ради игры. — А ты не знаешь, что за игра? — поинтересовался Антон хрипло. И корил себя за то, что не может просто опустить эту тему, переходя к другой, дабы уберечь свое истерзанное сердце. — А ты не знаешь? — спрашивает Денис с интересом, и Антон мотает головой, отчего тот издает хмыкание, — значит, сам увидишь. Я уверен, ты никогда такого не видел. Антон хотел бы возмутиться, но не стал. А ещё Денис совсем забыл, что он идти на посиделки не собирается ни в коем случае, поэтому ничего не увидит. Никогда не увидит, ведь это последний учебный год. Наверное, лицо Антона выдавало все его эмоции, так как Денис спросил даже чуть тревожно: — Че взгрустнул? — Антон посмотрел на него вопрошающе, будто не понимая, о чем тот толкует, хотя его выражение оставалось таким же печальным. — Ой, бля, не надо такую мину корчить, сейчас бутербродами поделюсь, сразу полегчает, — и начал шариться в рюкзаке, лежащему на подоконнике, очень расторопно. Антона тронуло его переживание, хотя Денис не обязан был поднимать ему настроение, проводить с ним время каждый день в этой тесной коробке, делить свой уголок с кем-то чужим и обнаглевшим… Уже через секунду Антон резво уминал бутерброды с колбасой, смыкая веки от наслаждения. Он действительно был голоден, но не замечал этого из-за всего навалившегося, ведь стоило ему переступить порог мужского туалета, и он ощущал себя под прицелом. — Фпафифо, — поблагодарил Антон с набитым ртом, на что Денис, хмыкнув, ответил: — Не подавись давай, Петрушка. Вообще никакие обращения больше не вызывали в Антоне отвращения, или обиды… И он так ненавидел себя за то, что так быстро и наивно оперся на чужое плечо, на которое никогда бы не положился, как бы ему тяжело ни было до этого. Но он правда… Правда ощущал себя в своей тарелке. Возможно, он выглядит тупо со стороны, и, скорее всего, если кто-то из компании прознает о его похождениях, разразится гневной тирадой и одарит Антона шквалом непонимания, но он правда ощутил легкое облегчение лишь от того, что смог оторваться от своего круга общения и узнать кого-то нового. Даже если этот «новый» — его бывший враг. Жаль только, что незамеченным он сегодня уйти не смог. — Антон, привет! — румяная Катя поймала его на лестничном пролете. Она подбежала к нему с непривычным выражением лица, на котором сверкала дружелюбная улыбка. Немного грустная, но очень искренняя. Антон вздрогнул, когда заслышал её голос. Она поравнялась рядом, огибая ступени вместе с ним. — А откуда ты идешь? Антон, честно говоря, после всех этих игр в кошки-мышки с Ромкой успел позабыть, каково общаться и проводить с ней время. Он даже немного обрадовался встрече с ней и не смог сдержать улыбки. — Да с кружка иду, — ответил он, поправив лямку рюкзака на плече, — а ты чего так поздно? Вроде уроки кончились ещё полчаса назад… — Да мама попросила задержаться, — она вздохнула, поправляя свои блестящие на солнце волосы. Антон понятливо промычал, и Катя, обогнув последнюю ступень, остановилась и взглянула на него с такой тоской, что у него внутри что-то всколыхнулось. — Антон… — тот стоял на самой первой ступени, глядя на неё сверху, ожидая того, что она хочет ему сказать, — Мне… — Катя замолкла, нервно поправляясь. — Нам тебя не хватает в последнее время. Антон печально улыбнулся и был очень удивлен тому, что Катя может быть такой чуткой и искренней в своих чувствах. Он даже смутился самую малость: она так открыто поведала о том, что она скучает по нему, хотя попыталась скрыть это за неубедительным «нам». — Кать, куда делась твоя язвительность? — он усмехнулся, — тебе не идет быть милой… — Антон осекся сразу же, как поднял на неё взгляд и завидел толику обиды, тронувшей её лицо. И почему-то растерялся… Очень сильно растерялся… Голос стих. — Я шучу, Кать, — проговорил он охрипшим голосом, продолжая стоять на ступени и оглядывать её лицо, — я просто дурак, не обращай внимания на то, что я несу… Катя примирительно улыбнулась, а затем проговорила то, что Антона выбило из колеи: — Ты что, правда считаешь меня милой? Почему-то Антона кинуло в жар. Он посмотрел на неё удивленными глазами, не находясь с ответом, во рту иссохло. Считает ли он её милой? Да. Катя действительно милая. Даже будучи грубоватой, резкой в словах, Антон все равно считает её милой. Её ямочки на щеках, озорные зеленые глаза, аккуратные черты лица… Даже заплетенные в косичку волосы кажутся ему очаровательными. Ох. Наверняка он смог бы влюбиться в неё. Точно смог бы. — Да, ты милая, — ответил Антон далеко не сразу, почему-то почувствовав себя крайне глупым, ведь ничего не стоило это сказать ей, — и тебе это идет. Катя просияла и его одолело чувство, похожее на радость. Наверняка, влюбись он в неё, то стал бы очень счастливым… Антону представилось, как они после уроков идут вместе домой, как он провожает её, дарит цветы, делает комплименты волосам, глазам… Хвалит за острый ум. Он бы смог держаться с ней за руку, не заботясь об окружающих. Мог бы обнимать её, такую хрупкую и невысокую на его фоне, без страха. Так стало… Жаль… — Вот ты где, блять! — гаркнули за спиной, и у Антона сердце ухнуло в пятки от этого голоса. Все внутри заледенело — хотелось упасть в пропасть, лишь бы скрыться. А Ромка продолжал так громко, что его голос эхом разносился на практически пустой лестничной клетке. — Я тебя всюду ищу, нигде найти не могу! — Антон ощутил мандраж. Блять, он не хотел попадаться ему. Только не ему! Антон готов был драпануть, пока не поздно, и даже шагнул вперед, но Ромкина рука, ухватившаяся за ворот рубашки, воспрепятствовала этому. На лице Антона искрилась такая паника, что стоявшая напротив Катя непонимающе наблюдала за ним. — Где тебя носит, а? — Ромка дернул его на себя, Антон выронил выдох. — Я задрался тебя искать… — Ромка запнулся, завидя Катю, и протянул даже виновато, — сорян, Катька, что свиданку порчу, но мне он позарез нужен. Ее лицо мгновенно зарделось. — Это не…! — Мы ушли! — выкинул он напоследок и потащил за собой сопротивляющегося Антона. Нет-нет-нет, отпусти меня. — Пошли, я те ща кое-что покажу, — Ромка поволок его чуть ли не силой за локоть, в то время как Антон пытался сопротивляться этому, дергаясь чуть ли не как загнанная лошадь, — и харэ бегать от меня, заебал прятаться хуй знает где. Блять. Он думал, что хорошо шифруется, а хер там, Ромка уже прознал: Антон от него бегает. Главное, выглядеть невозмутимым и придумать, как парировать, если Ромка пойдет в наступление. Как же бесит! Не надо трогать его, не надо тащить его куда-то силой, не давая возможности вырваться, когда он настолько уязвим и слаб сейчас, как никогда раньше. Не нужно обращать на него свое внимание, показывать, что он действительно важен, ценен, значит хоть что-то для самого Ромки… Антон ведь… Он ведь поверит… — Ром, я не… — попытался произнести он что-то, но все гласные и согласные застряли в горле. Невозможно было выговорить хотя бы нечто отдаленно похожее на отказ. — Мне не нравится, что ты все время поникший ходишь, блять, я тебя поймать никак не могу, — распалился Ромка пуще костра, поднимаясь по ступеням, — и я вот подумал, что тебе зайдёт вот это… — и непонятно что за «это», тот просто произносит какие-то будто неимеющие смысла фразы, потому что Антон не понимает нихрена. — Мы что, на крышу направляемся? — со страхом замечает он, поднимаясь вместе с Ромкой по лестнице чуть ли не спотыкаясь. — А если нас поймают? — Никто не поймает, завались и тащи жопу, — сухо отвечает Ромка и даже не оглядывается на него. И Антон понимает, что сопротивление бесполезно: его поймали, как голубя в самодельную ловушку из коробки и палки. Так легко и быстро, что он ощущал себя совершенно глупо. Столько избегать, столько стараться, а по итогу оказаться схваченным. — Блять… — Антон нервно поправляет очки, и он уже готов на Ромку наорать, но сдерживает свой пыл и терпит. — Если нас увидят — пеняй на себя. Ромка хмыкнул. — Да-да, — он наконец поворачивает к нему голову, замирая посреди ступеней, и проговаривает с явной серьезностью в тоне. — Я настолько за тебя распереживался, что кинул всех, остался, блять, после уроков, а ты ещё скукожился и выебываешься много. Всех? Почему-то этот факт вызвал в Антоне трепет. Значит ли это, что и её?.. — Всех? — уточняет Антон, прежде чем хорошенько себя мысленно стукнуть за этот вопрос. Неосторожный, оголяющий все. — И эту… Сашу, что ли? На Ромкином лице появляется едва заметная ухмылка. — Ага, но она поймёт, расслабься. Сейчас главное — тя подлатать, а ей потом серенады петь буду. Господи, какой же Антон жадный и бессовестный, что даже сейчас, будучи с Ромкой рядом, ему до смерти обидно от последней фразы. Ромка действительно чуть ли не волочил за собой Антона, как мешок с картошкой, в то время как он передвигался едва ли не падая. Ему абсолютно не хотелось оказываться с Ромкой наедине, ловить его встревоженное выражение и слышать тихое: «ну что с тобой, а?». Потому что Антону нечего ответить. Потому что Антон безумно устал, вымотан, истощен… Он просто хотел просидеть в уборной и оставаться незамеченным продолжительное количество времени. Столько, насколько у него хватит на это сил и терпения. Они вышли на крышу, на глаза Антона упали порозовевшие солнечные лучи. Он прищурился, пытаясь вглядеться в небо. Небо… Озаренное багрянцем заката, очень волшебное. Пурпурные кучерявые облака мирно проплывали над школой, и Антон впервые за все тяжелые темные дни обратил внимание на нечто иное… Прекрасное… Приковывающее взгляд. В лучах заката горы вдали казались увенчанными золотыми коронами, птицы кружили в небе, весело щебеча, и Антон, полностью завороженный, не мог оторвать взгляда, пока не зазвучал голос Ромки рядом: — На, воткни в свое ухо и слушай, — он впихнул в руку Антона капельку черного наушника. — Я охуенную песню поставлю, и ты должен будешь молча прослушать до конца, — Ромка вытащил из рюкзака кассетный плеер на пару с карандашом, в то время как Антон наблюдал за его действиями в полнейшем ступоре. — Она моя любимая, — он всунул в круглое отверстие кассеты карандаш, и крутанул, — я, можно сказать, с тобой самым важным делюсь. Тока попробуй не оценить её. Все, что вышло из уст Антона, это туповатое: — Ром, а откуда у тебя плеер взялся? Тот выгнул бровь, а затем, всунув в ухо наушник, хмуро кивнул на руку Антона, в которой ютился второй его конец: — Да батин это. Ну, надевай давай, — чуть ли не возмутился Ромка, и Антон, как робот, сделал это очень расторопно. Ромка оперся ладонями о железные перила, выудил из кармана пачку сигарет, щелкнул колесиком зажигалки и блаженно затянулся, а затем и выдохнул. — Обычно, когда я ся хуёво чувствую и все кажется, блять, тупым и не имеющим никакого смысла, я просто включаю эту песню, — он повернул к Антону голову и улыбнулся самой светлой и радушной улыбкой, которая только была на его памяти. В груди снова… Начало жечь, и пришло гулкое осознание неизбежного. Ромка со слышным щелканьем нажал на кнопочку, встроенную в заклеенным скотчем поломанный плеер, и добавил низким охрипшим голосом, — и я, типа, надеюсь, что до тебя тоже дойдет. Антон не успел даже слово произнести, прежде чем музыка начала литься из наушников и его всего опутало этой странной чарующей атмосферой. Он сразу ощутил фриссон. Мелодия… Такая спокойная; на фоне играет акустическая гитара, музыка кажется очень жизнеутверждающей… Несмотря на все волнение от близости с Ромкой, Антон ловит себя на мысли, что начало ему уже нравится… «Би-2 — скользкие улицы» Очень. Нравится. Кажется, Антон уже слышал её. Да, точно слышал, когда папа врубал магнитофон… Он тогда так проникся строчками, что не заметил, как они доехали до дома. Потерянная эйфория снова настигает, полыхает внутри, кипит… Антон невольно прикрывает глаза, потому что музыку надо прочувствовать, коснуться душой, упасть в неё с головой. Гитара ласкает слух, и Антон выдыхает блаженно, забывая где он, кто он, и с кем находится рядом прямо сейчас на крыше. И все становится таким незначительным… Но ненадолго. Вдруг… Это просто что-то неописуемое. Невероятное. И крышеносное. Безумие! — Воздух искрит, и просто поверить… — зазвучал хрипловатый прокуренный голос Ромки уверенно, четко, пробираясь в сердце Антона так безжалостно резко, что кровь в венах начинает густеть, а сердце, как всполошенное, пытается вырваться. Антон смотрит на него чуть ли не затуманенными глазами, шокированно, и даже не пытается контролировать эмоции. Смотрит на его точеный профиль, улыбку, украшающую лицо, и дым, отрывающийся от сигареты подобно тягучему маслу. Ветер играется с Ромкиными волосами, солнце покрывает кожу багровыми лучами, и зеленые глаза приобретают совершенно иной, незнакомый Антону до этого окрас. Они блестят, нет… Светятся… И Антон понимает, что его глаза снова… Снова безнадежно прилипают к нему. — Лопнет, как мыльный пузырь… Самый страшный кошмар. Блять… Блять… Блять! Антон дышит поверхностно и кое-как восполняя недостаток кислорода в легких. Мандраж окатывает приятной волной — сцепляются руки в тщетной попытке унять дрожь. В одно ухо льется голос вокалиста Левы, а в другое — Ромкин, тихий, с хрипотцой, удивительно попадающий в ноты. Но они не сливаются воедино, Ромкин выделяется слишком явственно и ласкает слух. Ещё никогда на его памяти Ромка не пел. Это что-то новое, неизведанное, и очень сакральное. Антон готов был расплакаться: чувства переполняли, как шарик с гелием, он парил. Рома невероятен. Его обветренные губы приоткрылись, чтобы перейти к следующим строчкам, но Антон не позволил. Он просто не мог молча стоять, будучи настолько наэлектризованным. Нужно было выпустить чувства наружу: — Вспыхнет в груди, но не согреет… — вышло намного неувереннее и тише. Голос дрогнул, сфальшивил самую малость… Антон буквально осязал на себе Ромкин удивленный взгляд. Лицо, будто под языками пламени опалило жаром. — Сердце оставит пустым… Янтарный пожар… Они переглянулись. И между ними словно пронеслась маленькая искра. Они поняли друг друга без слов. Глаза в глаза. В грудной клетке сердце бешено барабанит. Антон наполняет легкие кислородом. — Скользкие улицы, иномарки целуются! — в унисон, вместе, единовременно. Даже Ромка стал звучать куда смелее. Голос его грубоватый, хриплый и очень низкий, не как у вокалиста Левы, и от того особенный. Антон не может унять дрожь предвкушения; напружинились мышцы… Он решил отдаться этому моменту полностью, без остатка, выжимая все оставшиеся силы за последнюю тяжелую неделю. Все Ромке отдать. Всего себя отдать. — Помятые крылья несчастной любви… — эти строчки вызвали в груди болезненный укол и страх оказаться пойманным, потому что Антон знает, с каким обожанием и беспрестанным восхищением он сейчас смотрит на Ромку, и не может утолить эту жажду. Назойливый ветер лезет под рубашку, развевает Ромкины волосы, уносит полупрозрачную дымку от сигареты вдаль, помогая раствориться в воздухе. Подумать только, эта неделя практически угробила его, сломала и разбила, а Ромка, появившийся с улыбкой на губах и с убитым, едва рабочим кассетным плеером, сумел найти каждый кусочек и собрать воедино, как мозаику. Нет, Антон не ошибался. Ромка не влечение, не обычная, временная симпатия. Он действительно его утопия, и Антон готов днями напролет вслушиваться в его прокуренный скрежещущий голос. Ромкино лицо выражает неподдельный восторг. Антон замечает в его посветлевших глазах полнейшее возбуждение, точно внутри него плещут волны. Он оголился прямо сейчас, как никогда ранее не оголялся, показался настоящим, простым и очень искренним. Теперь Антон, наконец открывший завесу, мог прочесть каждую эмоцию, коснувшуюся его лица, и это будоражило; хотелось ещё. Потрясающий вокал группы Би-2 перекрывается их неидеальным, порой даже «лажовым» пением, и искрит уже далеко не воздух. Все внутри полыхает. Ромкин внимательный озорной прищур вызывает уйму неправильных эмоций, и Антон может лишь взволнованно трястись, продолжая давить из себя строчки уже громче, стараясь не перекрывать Ромкин голос своим, чтобы расслышать побольше… И укоренить в памяти. — Минуты отмечены случайными встречными… — резче, громче. Ромка сжимает в ладонях холодные перила, смотрит вдаль, на уходящее солнце, кидающее прощальные лучи на их лица. — Но никто не ответит, что ждет впереди! — Плавится лед на бархатном теле, — смелее протягивает Антон, стараясь подавить лезущую на лицо улыбку, но не выходит… Ничего не выходит. Он уже растаял, потерял бдительность, голову — все потерял! — Тает, как легкий дымок, короткая ночь. Ромка смеется, подхватывая с небывалым энтузиазмом: — Время пройдет, и однажды развеет… — Антон ощущает резкий прилив сил, почему-то даже ноги непроизвольно постукивают по полу, попадая в такт. И на этот короткий миг забывает, как сильны его страдания, как все плохое продолжится сразу же, как только песня подойдет к концу. — Пестрая лента дорог сомнения прочь. Сомнения действительно как рукой сняло, стоило Антону приоткрыть иссохшие от волнения губы и запеть, хотя в пении он был просто ужасен, но почему-то… С Ромкой хотелось. Припев снова повторяется, в горле становится сухо от неустанного пения, Антон сглатывает. Господи, лишь бы его лицо не выдавало все творившееся у него внутри. Лишь бы Ромка не уличил, насколько счастлив Антон от нахождения рядом с ним. На стрелках перекрестки До горизонта плоски Город словно остров На краю земли. Скользкие улицы, иномарки целуются Помятые крылья несчастной любви Минуты отмечены случайными встречными Но никто не ответит, что ждет впереди Солнце неизбежно заходит за горизонт. Припев повторяется, близится конец, и Антон снова ощущает тревогу. Как зреет внутри глыба льда, как печаль и боль, скрывшиеся на эти пару минут, вновь дают о себе знать… Но Антон не хотел. Не хотел, чтобы это заканчивалось. Его голос слабеет, теряется в гуще черного детский восторг, доминирующий ранее. Последние строчки срываются с Ромкиных уст, а Антон голоса своего уже не различает, и он ловит себя на мысли, что весь куплет он молчаливо стоял, наблюдая за Ромкой. —…Но никто не ответит, что ждёт впереди. Ромка переводит дыхание. Сигарета, зажатая между пальцев, уже истлела и летит прямиком вниз с крыши. Антон не дышит, все яркие краски снова меркнут, все окрашивается в серый. Тревога поднимается, оседает на сердце, не давая возможности выдохнуть в полной мере. Расслабился. Слишком сильно расслабился и снова заболел. Позволил Ромке подступиться слишком близко… Дурак. — Охренеть, — выдает Ромка слишком уж эмоционально, и Антон поднимает на него затуманенный взгляд. Что-то не так… Что-то внутри клокочет… Холодом обдает, нужно бежать, — я пиздец как давно не пел, — он улыбается уже открыто, доверяется Антону полностью, делает к нему шаг, и тот борется с огромным желанием отступить. Откуда-то взявшийся страх доминирует над остальными чувствами, — а ты вот, блять, поникший ходил все время, че ж в этом вашем кружке такого делают, что ты с таким ебалом кислым ходишь? Колись, Вик этот… Абстрак… Абстракционизм заставляет тебя малевать? Стало снова тревожно… Антону хочется поскорее зашагать в сторону двери и спуститься вниз, чтобы избавиться от нахлынувшей боли. Воздух потяжелел. Морок веселья и счастья спал окончательно, возвращая его в жестокую реальность. Вспомнилась Саша, Ромкино лицо рядом с ней, насколько он счастлив и взбудоражен… Как хорошо они смотрятся вместе, и насколько грязным ощущал себя Антон, испытывая к Ромке такие неправильные чувства. Как убивался, как корил себя… Сердце превращается в сплошное решето, и Антон старается вдохнуть побольше воздуха, пытаясь направить свое внимание на что-то другое… И вроде как, даже немного получается. Вдох. Выдох. Все нормально. Все будет хорошо. Но Ромка забывается и все портит. Забывается и кладет свою ладонь Антону на макушку уже по привычке, встрепывает пряди, и все… Антона будто ударило обухом, все внутри мгновенно леденеет. Нет… Нет-нет-нет. Почему это происходит снова? Внутренности внезапно отдает режущей болью. Очень знакомой, дающей о себе знать. Антон едва ли сдерживает вскрик, глаза расширяются, руки по инерции укладываются на живот, и его сгибает пополам. Дышать… Невозможно дышать… В висках пульсирует, а в ушах проносится раскатистый перезвон. Это уже совершенно иная степень боли. Антон не может вдохнуть, руки тянутся к сердцу. Там, где жжет больше всего. Что это, что это, блять? Это невыносимо, это невозможно снести! Хватит, хватит! Боль была невыразимая. Неописуемо ужасная, кошмарная. Антон ни с чем не мог её сравнить. Он даже не мог толком устоять на ногах. Его оглушило, но даже так он расслышал Ромкин голос, перекрытый шумом грохочущей крови. — Эй, да блять, что с тобой? — Антон распахивает рот в надежде вдохнуть хотя бы клочок воздуха. Тело качает из стороны в сторону, будто на борту корабля. Глаза наполняются горючими густыми слезами, покрывая мыльной поволокой обзор. Нет возможности проконтролировать слезящиеся глаза, он плачет вынужденно. Антон не может сдержать рвущееся наружу слюноотделение, изо рта следует надрывный, болезненный и безостановочный кашель. По горлу будто проходятся наждачкой, Антона не трясет — его уже колошматит не на шутку. Хлеще, чем ранее, без возможности выдохнуть. Ромка хватает его за плечи, пытается распрямить, что-то запальчиво ему внедрить. Антон не слышит его, он сосредоточен на боли, и тогда Ромка насильно заставляет взглянуть на себя, едва различимо похлопывая его по щекам. — Обосрыш, тебе нужно прилечь. Ромкино лицо преисполнено паникой. Антон впервые видит его настолько встревоженным. В глазах темнеет, он точно отключится сейчас. — Сейчас… Сейчас-сейчас… — практически шепчет Ромка, повторяя словно мантру. — Сейчас все нормально будет… Он стаскивает с плеч Антона лямки рюкзака второпях, затем судорожно расстегивает свою олимпийку и кладет вещи на землю. Так, чтобы можно было лечь. Антон весь изнывает от боли, проникающей глубже, и кажется, что она его скоро убьет. В глазах постепенно чернеет, и он ужасается ещё больше, полузадушенно хрипя, что есть сил: — Ром, я ничего не вижу… — в панике шепчет Антон, пытаясь ухватиться за него. Темнота поглощает, и он чувствует себя как никогда уязвленным. Страшно, безумно страшно, что же делать? А если он ослеп? А если… — Я ничего не… — Ромка тут же сжимает его протянутую ладонь в тиски, и Антон облегченно выдыхает, хватаясь за него как за спасательный круг. — Ты ел сегодня? — спрашивает Ромка очень осторожно. Антон чувствует, как тот пытается уложить его на землю, давит на плечи мягко. — Ел? — и голос абсолютно другой: не резкий, не враждебный, не грубый, как привык выражаться Ромка в такие моменты, чтобы привести его в чувство. Антон оказывается на земле, покрытой Ромкиной олимпийкой. Ладони проходятся по уже изношенной одежде, ощущая катышки. Антон коротко кивает, не видя, с какой стороны стоит Ромка. Кажется, перед ним? — Ложись нормально, — велит тот вкрадчиво, — сейчас все обойдется. Ты не ослеп, не бойся, — от этих слов у Антона в груди болезненно сжимается, ведь в них он нуждается сильнее всего сейчас, — у меня тоже такое бывало. Пониженный гемоглобин. Страшно. Как же страшно сидеть вот так, в темноте. Антон несколько раз моргнул в надежде вернуть себе зрение. Ты ошибаешься, Ром. Вряд ли это то же самое. Твой организм реагирует на все по определенным причинам. Например, если ты не спал всю ночь или не ел, ты понимаешь, что плохо становится по причине того, что ты истощен, а я не понимаю… Это происходит внезапно и непонятно, и логики никакой нет… Но вопреки сомнительным мыслям, Антон послушно укладывает голову на лежащий рюкзак и пытается дышать мерно. Господи, как вообще так получилось? Не успевает даже проанализировать произошедшее, как вздрагивает, когда чувствует чужую руку у себя на шее: — Не дергайся, я верхние пуговицы расстегнуть пытаюсь, — так же тихо проговаривает Ромка, ослабляя ворот на первые две пуговицы, — а то как удавка на шее. Хоть подышишь. Антон едва ли сглатывает слюну, что кажется тяжелым грубым камнем, царапающим горло. Руки и ноги онемели, а взор оставался таким же черным, беспросветным. Антон дрожал, как при лихорадке. Наверняка он выглядит сейчас еще хуже, чем во все предыдущие разы, когда приступ настигал так же резко и неожиданно. Но в этот раз ударило действительно со всей имеющейся силы: Антон думал, что умирает — по-другому он описать ощущения не мог. — Тошнит? — звучит Ромкин голос над головой. — Скажи, если тошнит. Просто тебя напоить водой надо, а если тошнит, то лучше не… — Не тошнит, — Антон чувствует испарину на лбу, как мерзко липнут пряди, и как холодный пот стекает по спине. Голос хриплый, едва слышный, — я хочу… Пить. Ромка ничего не отвечает; следуют шорохи, бегущая молния, будто он раскрыл свой рюкзак и шарится в нем. Слух обострился и обоняние тоже. Удивительно, так себя чувствуют люди, потерявшие зрение? Когда все вокруг темным-темно, когда ночь существует все двадцать четыре часа в сутки… — Приподними голову, — Ромка, подвергшийся волнению, разговаривал без единого сквернословия. Наверное, Антон действительно его заставил переживать слишком сильно. Он приподнял голову, как и было велено, и Ромка, подложив свою ладонь, надавил на затылок. Губы коснулись горлышка бутылки, и Ромка, не заставляя Антона долго ждать, произнёс, наклоняя бутылку так, чтобы вода попала в рот, — осторожнее. Антон не мог думать, мыслительный процесс полностью отключился. Все, что он мог делать, это безоговорочно делать то, что велит ему Ромка. Вода избавила от сухости во рту, но болезненно прошлась по исцарапанному от надрывного кашля горлу. Антон ойкнул, чуть поморщившись. — Спасибо… — прошептал очень тихо, ощущая, как Ромка аккуратно кладет его голову обратно на рюкзак. — Мне жаль, — голос дрожит и сипит даже жалко, — что тебе приходится это всё делать… — Помолчи-ка лучше, — возмутился Ромка слабо. — Мне вот нихрена не жаль. Я рад, что рядом оказался, иначе что бы было? — он помолчал немного, а затем спросил. — Как часто у тебя такое случается? И из-за чего? Надо узнать, чтобы пытаться избежать это, потому что это нихрена ненормально. Как часто? Антон и сам уже не знает. Как часто, из-за чего… Просто происходит и всё. То, что это не лечится и нет логического объяснения, он уже знает, но все же хотелось бы наконец узнать причину… Что опять пошло не так? Где он просчитался? Какова причина… Этих непрекращающихся приступов?! Ох. Глаза… Черная дымка начала постепенно рассеиваться, открывая взору вид на темнеющее небо. Антон едва ли сдержал облегченный выдох, настолько он обрадовался тому, что зрение он, слава Богу, не потерял. Он повернул голову в сторону. Ромка сидел рядом, на сырой земле, глядя куда-то вперед. Антон прищурился, поправил очки на переносице, и хотел что-то сказать… Но… Его мысли, и все вопросы, мучащие его столько времени, были услышаны прямо сейчас. Прямо сейчас… Когда в небе вспыхнуло красное пятно… Когда Антон разглядел в нем того самого снегиря… И когда… Он подлетел к ним, опускаясь аккурат на Ромкино плечо, бесшумно и незаметно. Настолько, что тот не ощутил его присутствия. Глаза-бусинки предупреждающе блеснули, когда птица посмотрела сначала на Антона, а затем, медленно повернула голову к Роме… И Антон понял. Понял все, даже задумываться долго не пришлось. И ощутил такой животный ужас, что он, будучи обессиленным, подорвался с места, игнорируя боль в висках, и, наблюдая за тем, как снегирь снова улетает, попятился назад от Ромки, глядя на него ошарашенными, безумными глазами. — Че ты вскочил? — негодует Ромка, обратив на него внимание, — зрение в норму пришло? А Антон его не слышит. Его лицо скривилось в полнейшем ужасе, как если бы его кинули в клетку со львом. Это такой шок… Такой… Антон весь затрясся. Затрясся так, словно провел в морозном озере целый час. Он часто обдумывал, что может служить причиной, искал эту причину, даже имел какие-то предположения… Но чтобы так… Чтобы так жестоко, прямо перед его носом… — Это ты… — выходит из его уст сиплое, надтреснутое. Глаза стынут, стекленеют от осознания. Слова даются с трудом. — Все это время, это был ты… — вторит он слабо. Ладони царапают мелкие камушки. — Ты… Все это время… — изо рта вырывается нервный хриплый смех. Пальцы вплетаются в пряди, и Антон сжимает их болезненно. До мушек перед глазами, — все это время… Все это время это был Ромка. Антон начал лихорадочно вспоминать все произошедшее. Все пронеслось перед глазами. Да, верно… На ярмарке, дома у Володи, в день, когда произошла кража денег, на кладбище… Даже недавно, после того, как Антон осознал свою симпатию. Приступы происходили именно в те моменты, когда Ромка находился рядом с ним. Когда они сближались, когда Ромка не скупился на эмоциональную поддержку, касался его… Ромка и был катализатором всего. Антон не может в это поверить и надеется на то, что это всего лишь сон. Что все это бред и никоим образом не правда. Потому что это будет значить одно, а Антон не готов принять истину. Она слишком невыносимая, слишком болезненная и неописуемая… Антон не хочет. Не хочет… Он возвел глаза к нему. Не слишком ли жестоко так со мной поступать? Такая цена слишком высока. — Успокойся, — Ромка даже не пытается спросить, что не так. Его лицо полно тревоги. Все, что его волнует — это состояние Антона, и никак не его слова, — ляг обратно, это ж, блять, опасно, так подскакивать. Антон смотрит на него безучастными, посеревшими и пустыми глазами. Все потеряло смысл. Вся эта дружба, все эти шажки, приведшие их к таким близким отношениям… Все напрасно. Нет… Этого нельзя было допустить, потому что Антон просчитался, поздно заметив, как на него влияет Ромкино присутствие. Антон просчитался. Он уже не замечает, как глаза становятся влажными, как противно и неконтролируемо стекают отчаянные слёзы по щекам, и как все внутри пустеет… — Чего ты плачешь? — спрашивает Ромка чересчур мягко. Слишком осторожно, словно заботясь о его чувствах. Словно боясь сделать хуже. — Настолько больно было, что ли? Больно. Очень больно. И боль эта не физическая. Вселенная сыграла с ним очень злую шутку. И эта шутка только что добила Антона окончательно. Все это время он слепо находился рядом с Ромкой, не понимая очевидного. Того, что все его приступы, холод и тошнота проявлялись только по Ромкиной вине. Антон сипло и тихо проговаривает, полностью сломленный: — Кажется, все хорошее закончилось для меня, — эмоции иссякли, Антон оказался в абсолютно безвыходной ситуации. Ему из этого не вылезти, потому что это неизбежно. Антон продолжит увядать, если будет и дальше сближаться с Ромкой. Если будет любить его больше, чем сейчас. Это его убьет. Он медленно поднимается на ноги, все ещё неустойчивые, ватные. Все кончилось. Ромка наблюдает за ним молча, но по выражению его лица видно, как его одолевает уйма вопросов, но он не осмеливается их задать по причине тревоги. По тому, каким разбитым и сломленным выглядел сейчас Антон. Антон подходит к перилам, смотрит вниз, пытаясь разглядеть подъехавший папин автомобиль, но не находит. Ещё не приехал. Жаль, что не приехал, Антон бы сразу рванул прочь. Ему страшно находиться рядом с Ромкой, говорить с ним сейчас выходит с непосильным трудом… Домой хочется. Быстрее домой. Глаза блуждают по улицам, замечают у ворот невысокий женский силуэт. И Антон, прекрасно понимая, кто это может быть, проговаривает хрипло: — Тебя Саша ждёт? Ромка немного теряется. — Да, но… Антон прикрывает веки, пытается взять себя в руки и окончательно затолкнуть ревность куда поглубже. Плевать на неё сейчас. На все плевать. — Иди к ней, — язык словно иглами протыкают, он едва ли заставляет себя сказать, — она ведь ждёт. Это некрасиво, заставлять её ждать. — Хуйню не неси, — голос Ромки стал ниже, словно он разозлился, — я тут не без причины шароебился, девчонка подождёт. Подождёт, да? Антон посмотрел на неё снова. Такая хрупкая, сцепила руки в замок и ждёт его терпеливо. Наверняка устала уже, и ноги болят — точно полчаса там проторчала. — Нет, Ром, — Антон поворачивается к Ромке, прижимаясь поясницей к перилам, и смотрит на него из-под полуприкрытых век, — я, знаешь, никогда за все время тебя таким не видел. Рядом с ней ты меняешься и выглядишь счастливым. Очень, — силы иссякли, голос переходит в шепот, Антон старается выжать из себя максимум, — я рад, очень рад, что у тебя появился кто-то важный… Вы, кстати, уже встречаетесь? Ромка смотрит на него непонимающе и в то же время взволнованно. — Нет, рано вообще о таком говорить, — хмурится Ромка, и Антон ненавидит себя за облегчение от сказанного. — Слушай, давай мы хотя бы… — пытается Ромка помочь, но Антон пресекает на корню все его попытки: — Нет, нет, Ром, — и даже несмотря на истощение, несмотря на свое позеленевшее лицо и мокрые от слез глаза, Антон улыбается. Слабо, но улыбается, — если ты любишь, не теряй, — вновь повторяет он те же слова, что и тогда, когда они были у Ромки дома. Ромка выгибает бровь, открывает рот, чтобы что-то сказать, но Антон проговаривает уже с нажимом: — Ром, мне, честно, станет во много раз лучше, если ты сейчас уйдешь. Это правда. На Ромкином лице отражается протест. И Антон видит в зеленых глазах, как Ромке претит уходить и оставлять его совсем одного здесь, на крыше. Больного и несчастного. Блять, это даже в голове звучит ничтожно и жалко. — Если тебе от этого лучше станет… — нехотя произносит Ромка, подхватывая пылившуюся на земле олимпийку и встряхивая. — Но один ты все равно не останешься. Ольку с продленки вытащу, и она с тобой побудет. Даже сейчас не может забить и просто уйти домой. Все время переживает о нем, печется, и Антон отчасти ненавидит его за это. Ромка накидывает лямки рюкзака на плечи, смотрит на него хмурыми глазами, ищущими ответы на интересующие вопросы, но сдается сразу же, потому что Антон шлифанул своими стылыми серыми, говоря таким образом, что разговор окончен. — Я пошел, — Ромка шагнул в сторону двери, но тут же остановился. Антон наблюдал за ним, молясь, чтобы он ушел поскорее и оставил его. Потому что он больше не выдерживает. Но Ромка будто мечется в своих мыслях, поворачивает к нему голову, шествует в его сторону, и сердце Антона снова болит, — на, забери, — протягивает, нет, пихает Антону свою олимпийку, — а то погода говяная стала, а ты в рубашечке этой, опять простуду подхватишь. Антон растерянно смотрит на Ромкину любимую олимпийку, сжимает толстую теплую ткань в пальцах. О, господи… Нельзя с ним так поступать, нельзя доверять свою самую любимую вещь, нельзя… Антон не может совладать со своими чувствами. Они исполинские, невыносимые и рвутся наружу. Нет, чтобы уйти и оставить его, нужно одежку одолжить, чтобы тому стало во много раз хуже. Антон понимает, что молчать больше не сможет. — Ром… — выдавливает он из себя тихое, не осмеливаясь поднять на того взгляда. Все внутри дымится, горит. Антон так устал понимать все, касавшееся Ромки, превратно. Он просто не выдерживает… — А ты знал, что ненависть, на самом деле — подавленная симпатия? Признался. Хотя бы так признался. И знает, что Ромка, слава Богу, не поймёт. Но стало хоть чуточку легче. Хоть самую малость… — А че это значит? — спрашивает Ромка недоуменно. И ведь действительно хочет узнать, но Антон, горько усмехнувшись, проворно меняет тему: — Лучше Саше отдай, — он протягивает одежду Ромке, пытается вернуть назад, — она, возможно, замерзла там стоять. Не нужно давать мне надежду на лучшее. Не нужно заботиться обо мне. Не нужно проявлять внимание и выделять. Мне ничего от тебя не нужно. — Не Саша сейчас чуть в обморок не грохнулась, — кажется, Ромка начинает злиться, — поэтому херню не неси. Я не заберу, — он демонстрирует свою угрюмую спину и заканчивает глухо, — если не хочешь надевать — выкинь. Как я могу? Я ведь знаю, насколько тебе дорога эта вещь. Ромка даже не удосуживается выслушать ответ, второпях уходит, попутно хлопнув дверью, оставив Антона наедине с собой с протянутой рукой. И только когда Ромка уходит, только когда Антон слышит отдаляющиеся шаги, его окончательно прорывает. Ноги больше не держат, он тут же опускается на землю и, подобрав их к себе, утыкается лицом в собственные колени. Оказывается, мы не просто «не сможем быть вместе». Мы не сможем быть вместе во всех существующих смыслах. Ни в одной из тысячи других вселенных. Потому что ты убиваешь меня. Потому что ты — солнце, к которому было велено не приближаться, ведь мои крылья, слепленные из воска, неумолимо растают под горячими лучами, и я рухну вниз. Рухну и разобьюсь насмерть.