Лучшая ученица

Захарову нравилась Ларисина улыбка. Даже не столько она, сколько само умение улыбаться. Филатова делала это так достойно и очаровательно, что невозможно было не заразиться ее настроением. Харитон далеко не сразу заметил, что каждый раз, отпуская колкие фразочки на лекциях по общей физиологии, которые вел в своей собственной, пофигистично-ироничной манере при полных аудиториях, он невольно искал ее глазами среди сотни человек. Она не садилась вперед, предпочитая средние ряды ближе к проходу, вела толстенную тетрадь и носила ее в мешковатом рюкзаке на кожаных бретельках. Рядом с ней на столе почти всегда стоял термос с каким-то забавным рисунком, и она время от времени тянулась к нему рукой, когда Захаров делал паузу и давал студентам возможность продохнуть. Взгляд Захарова был лишен какой-либо похоти, но полон интереса и совсем не свойственной ему симпатии. Он не раздевал ее глазами, ни думал о ней ни в каком более ключе, кроме нравственного и профессионального — его завлекал ее плещущий через край потенциал и стремление к медицине, которое он находил до боли знакомым. Он имел в виду не просто увлеченность и трудолюбие, которые были присущи многим и никак собой не удивляли, дело крылось в какой-то ее внутренней уверенности и умении держать себя в руках в моменты, когда остальным это едва удавалось. Толковый врач обязан обладать смекалкой и холодным умом, обязан находить решение проблемы в самых критических ситуациях и не впадать в панику, и Филатова, казалось, вполне этим качествам соответствовала. Разумеется, все приходило с опытом и возрастом, и Захарову нравилось то, как она прятала сильный характер под ширмой женской, иногда даже девичьей простоты. Она не боялась показаться хрупкой и ранимой, могла скосить под дурочку и подключала время от времени хитрость вперемешку с обаянием, когда ей позарез нужно было отпроситься с его лекций пятой парой. Однако стоило хотя бы попытаться затронуть ее интересы, она отстаивала их жестко: — Филатова! — сказал ей Захаров сурово в разгар проверочной работы, отчего та дернулась и ударилась о парту коленкой. Он давно подметил одно нескромное обстоятельство, что в юбке до колен она появлялась в основном тогда, когда намечалось какое-нибудь тестирование, но юбка, надо сказать, была красивая и сильно ей шла. Не одна она с потока грешила подобными изменениями стиля, и Харитон обычно это игнорировал. Он прекрасно понимал, что студенты списывали как могли — что в его годы, что сейчас — но понимал также и то, что больше половины проходимого сейчас материала забудется и в работе не пригодится. А если и пригодится раз в год — они возьмут и посмотрят данные в системе, а не станут захламлять себе мозг цифрами из справочника. Однако сегодня у него выдалось особенное настроение. То самое, когда он до трясу мечтал вывести кого-нибудь из себя или создать некого рода инцидент, и Филатова так кстати подвернулась ему под руку: — У меня есть стойкое ощущение, — продолжал он, обращая на них внимание всей аудитории, и Ларису ощутимо бросило в жар, — что юбку вы сегодня надели отнюдь не для красоты. Готов поспорить, у вас там все коленки исписаны. Он стоял над ней, как коршун над трепещущей добычей, на первый взгляд беззащитной перед его авторитетом. Единая масса чужих взглядов съедала Филатову заживо и словно бы раздевала догола, а сама ситуация из неловкой все больше превращалась в неприятную, гнетущую, просто ужасную. Но у добычи были зубы: — Тогда поднимите мне юбку, профессор, и посмотрите сами, исписаны они или нет! Лариса встала, оказавшись с Харитоном лицом к лицу, а невысокие каблуки ее туфель их практически уровняли. Аудитория ахнула и разом замолчала. В возникшей тишине был слышен противный треск потолочных ламп и ход настенных часов, что упрямо выстукивали секунду за секундой, как похоронный марш. Захаров приспустил очки к носу и окинул Филатову с головы до ног взыскательным взглядом, однако она не струсила и слов, видимо, брать назад не собиралась. По тому, как вспыльчиво она покинула место, буквально взлетев с него, Харитон предположил, что она рассчитывала быть выгнанной из аудитории, и счел это замечательным поводом ее осадить: — Спасибо за предложение, — ответил он в спокойной манере и засобирался уходить обратно к своему столу, демонстрируя, насколько потерял к ней интерес, — неактуально. По-прежнему царило гробовое молчание, разрешить которое было под силу лишь тому, кто его вызвал. Профессор прошел несколько шагов между партами, внутренне наслаждаясь этим вакуумом всеобщего ступора, а затем, почуяв смятение, вкинул небрежно через плечо: — Садитесь уже. Или вы стоя писать собираетесь? Позднее, сразу после занятия, она извинилась. Вернулась в аудиторию одна, без подруг, и сказала, что не должна была так ему хамить. Захаров выслушал ее, отвлекшись от проверки работ, притом выслушал охотно, поправил очки и сказал: — Извинения приняты, хотя причин я для них не вижу. Лариса удивилась. Растерялась, прикусив нижнюю губу, заводила глазами по кабинету, и Харитон решил-таки объясниться: — Понимаете ли, Филатова. Я намеренно поставил вас в неловкое, даже откровенное положение на глазах у всех, потому что желал посмотреть, как вы отреагируете на стрессовую ситуацию. И посмотрел. Это был первый раз, когда он целенаправленно над ней поиздевался, хотя в своей голове он обозвал это «профессиональной проверкой». Никто о такой проверке его не просил, а Лариса и вовсе не была ему чем-то обязана, чтобы подставиться под удар, однако он сделал то, что сделал, и ни о чем не жалел. — Зачем? Столь банальный и ожидаемый вопрос вдруг поставил профессора в тупик, и все подготовленные им аргументы ранее вмиг показались ему глупыми и неподходящими. И он решил поступить умнее, ответив вопросом на вопрос: — Вы работать по специальности собираетесь? — Собираюсь, — твердо произнесла Лариса. — Замечательно, — по-честному улыбнулся Захаров и легким движением руки указал ей присесть напротив. — И в каком направлении, если не секрет? Филатова покорно опустилась на стул, сжимая в руках рюкзак, поставленный на колени, но перед тем еще раз — непроизвольно — одернула несчастную юбку, с которой все и началось. — Пока не определилась, но если честно, мне хотелось бы связать свою деятельность с изучением высшей нервной деятельности человека и его поведения. Захаров навалился на стол обеими руками и не сводил с нее пытливых глаз. К тому же смотрел он намеренно чуть исподлобья, мимо очков и из-под прядей вьющихся темных волос, которые небрежно спускались на лоб, сколько бы он ни причесывал их перед каждым занятием. — Что ж, тогда поверьте опытному нейрохирургу, — заговорил он, вдохнув поглубже, — в нашей работе сплошной стресс, и умение с ним справляться составляет больше половины успеха. Он сказал это и незамедлительно понял свою ошибку. Филатова выпрямилась, распахнула глаза, а уголки ее губ догнули в принудительной улыбке — создавалось впечатление, будто она только что изменила свое мнение касательно будущей профессии и специальности, в которой предпочла бы работать. Наверное, Харитону следовало представиться так изначально, на первой же лекции, а не светить учеными званиями профессора и доктора медицинских наук, которые по большому счету были абстрактны, но тогда, раздраженный навязанным преподаванием, он не придал этому значения. Однако Захарову только показалось, что он сумел сбить Филатову с намеченного пути: — Не сомневаюсь, — ответила она и сразу привела лицо в порядок. — Это, должно быть, огромная ответственность. — Ее под силу вынести тем, кто не сомневается в себе и в выбранном деле. Так что подумайте хорошенько, — обратился он довольно серьезно, но тут же дополнил, пресекая ее следующий вопрос: — В вас есть потенциал, не разбрасывайтесь им налево и направо. Впрочем, времени у вас еще предостаточно. — Предостаточно для чего? — Для разочарования. Лариса не поняла его, да и не могла, наверное, понять в силу присущего первокурсникам максимализма. Но она и не спорила. Лишь брови сдвинула и поджала губы, думая о том, что ее вышеупомянутое разочарование никогда не коснется.

*

— Такие кадры нам очень, очень нужны! — хохотал Сеченов, когда они обсуждали это у него в квартире за бутылкой вина и тарелкой фруктов. — Пресечь твой острый язык даже я не всегда могу. — Очевидно же, что я ей поддался, — отмахнулся Захаров. — И все ты можешь, Дима, просто не стараешься. Где-то под вечер он повторно обдумал произошедшее и лишь тогда к себе придрался. Никогда прежде он не проявлял к кому-либо чрезвычайного внимания в рабочее время, а здесь его как будто понесло. Причем он не мог с точностью определить, что именно было в Филатовой такого особенного, что вынудило его поступить себе вопреки. Внешность? Лариса, несомненно, являла собой девушку симпатичную, однако он никогда не позволил бы себе рассматривать ее под таким углом. Ее темперамент? Да разве мало таких же хватких и смышленых? Тех самых легендарных «молодых умов», на которых все нынче уповали в научных кругах? «А разве много?» — поспорил он сам с собой и так и не пришел к конкретному ответу. Одним словом, Захарову не понравился его собственный интерес и не более, сколько бы он ни искал оправданий. Но стоит все же заметить, что оправдание он нашел: вверил самому себе, что он наметанным глазом усмотрел в перспективе хорошего врача и переживал тем самым самым за науку, а не за будущее товарища Филатовой как таковое. А поскольку Лариса обмолвилась об увлечении поведенческой медицины, ему следовало еще пристальнее к ней присмотреться, чтобы понять, не ошибся ли он и не поспешил ли с выводами. Однако события 41-го года внезапно сдвинули его планы на неопределенный срок, да и сама реальность поставила под вопрос вероятность того, увидит ли он когда-нибудь Филатову снова и доживет ли сам до момента, когда мир наконец вздохнет с облегчением.

***

После войны и следующей за ней эпидемии все вернулись другими, а кто-то не вернулся вообще. Ряды поредели, а внешне юные лица резко стали взрослыми. Во взглядах, что ранее пылали азартом, теперь остался лишь пепел, и мелкие морщинки появились на лбу и вокруг глаз у молодых людей, которым едва перевалило за двадцать. Лариса сильно похудела, обрезала волосы до плеч, а Захаров лишился их в принципе. Последний раз они видели друг друга примерно год назад, в стенах НИИ мозга, и сейчас, переглянувшись, удивились. Их обоюдное удивление было каким-то уставшим, прискорбным и сожалительным, однако они не могли ничего более с этим поделать, кроме как принять новых себя, выживших вопреки статистикам и прогнозам.

*

Но жизнь продолжалась, и науке по-прежнему требовались светлые умы, кто продолжат тянуть за собой медицину. Вопреки потерянным годам, продлевать срок обучения не стали: непозволительная роскошь в и без того непростое время. Так Филатова с 1-го курса попала сразу на конец 3-го, получив в военном госпитале такую жизненную и профессиональную практику, которую никакому врагу не пожелаешь. Она вместе с остальными выжившими закрыла сессию по ключевым дисциплинам и практически через месяц снова вернулась за академическую скамью. Все экзамены, невзирая на количество материала, были сданы ей на «хорошо» или на «отлично»: она целыми днями проводила за учебниками, забывая про еду и про сон, лишь бы найти в книгах отвлечение от последних двух лет сплошного кошмара. Это возымело свои плоды, и водопады пролитых слез не были напрасны. Когда Захаров стал вести у них хирургию — не должен был, но пришлось, поскольку половину преподавательского состава выкосила чума — Лариса легко влилась в учебный процесс и успевала укладывать в голове тотальные объемы информации. С трудом, с некоторыми неудачами, однако в целом ее дела шли очень даже неплохо на фоне большинства студентов, и Харитон это, несомненно, замечал. — Ну как ваши успехи? — обратился он к ней совершенно внезапно, пока она с усердием запихивала в рюкзак сложенный халат. — Не передумали насчет специальности? Он спросил это вызывающе, как будто с издевкой, чтобы в глазах остальных все выглядело очередным смешком, хотя на самом деле беспокоился за ее возможный отрицательный ответ. — Я разочаровалась, как вы и говорили, — сказала она, резко подняв голову. — Но я не передумала. — Вы разочаровались в медицине? — Нет, профессор, — грубовато дернула бегунок широкой молнии. — В людях. В том крылась очевидная правда, которую они оба понимали и за которую Захаров ее сильнее зауважал. Каким бы обширным и местами противоречивым ни был его собственный вклад в науку и борьбу с коричневой чумой, он на пару с Сеченовым пересидел трудные времена в НИИ, в то время как Лариса попала почти на передовую. Она видела войну во всем ее безобразии, видела такие вещи, из-за которых недалеко сойти с ума — то, что невинность и чистый взгляд на мир исчезли навсегда из ее сердца, являлось, пожалуй, наименьшим откупом из возможных. — Но я по-прежнему верю в науку, — добавила она, когда Захаров перестал рассчитывать на продолжение их разговора. — И я также прочла несколько ваших публикаций на досуге. — Неужели? — не то чтобы его это изумило, но он сделал соответствующий вид. — И как вам? — Я пока не все понимаю, но думаю, что внедряемые вами и академиком Сеченовым методы более чем перспективны. Харитон не стал отвечать ей, да и нужным свой ответ не считал, но его лицо выражало благосклонность и удовлетворение. И оно оставалось таким до тех пор, пока Филатова не вышла из аудитории и не затерялась в коридоре среди десятков людей.

*

Захаров, как уже было упомянуто, имел особую манеру преподавания, ввиду которой складывалось впечатление, что он появляется в стенах академии из-под палки. Хотя так оно, наверное, и происходило на самом деле. Это Сеченов, коему посчастливилось вести у студентов сперва химию, а потом радиобиологию, хлопотал над каждым занятием: делал презентации, повторял фразу, если за ним не успевали записывать, и тому подобное. Харитон придерживался совершенно иной политики. Он никогда не отмечал посещаемость и отработки принимал без особого интереса, а материал читал даже не с книги — с заметок, которые он набросал минут за пятнадцать до начала пары в своем ежедневнике. Но удивительно при всем при этом было то, что на его лекциях в аудиториях почти не оставалось свободных мест. Он настолько ярко излагал сложнейшие темы, с такой уверенной непринужденностью, словно бы рассказывал о завтраке или о погоде, и обязательно разбавлял речь практическими примерами и сатирическими комментариями. — Итак, подведем итоги, — объявил он как-то раз после полутора часов говорения. — Для оперативного доступа к органам брюшной полости, скажем, к печени, вы должны пройти три слоя мышц. Сперва наружные и внутренние косые, а следом прямую и поперечную мышцы живота. Скальпелем вы ведете от мечевидного отростка книзу по срединной линии на 3—4 сантиметра, а затем параллельно правой реберной дуге. Если вы в ходе операции обнаружили, что слоя всего три, а нужного вам органа до сих пор не видно, значит, вы не там режете, — под тихие усмешки он вскинул запястье, посмотрев на часы, и увиденное его обрадовало. — Всем спасибо, все свободны! На практических занятиях он также никого и ни к чему не обязывал. Спрашивал в начале пары 2-3 человека по желанию, но если таковые были, им приходилось несладко ближайшие минут пять, которые, впрочем, казались для них вечностью. Он не ставил оценок — вместо этого засчитывал или не засчитывал сданную тему, причем сдавать что-либо, с его слов, было вовсе не обязательно. Он называл это тренировкой перед неизбежным экзаменом, и судя по такой тренировке экзамен виделся настоящей преисподней. Он никогда не спрашивал ничего из пройденного материала так, чтобы на это можно было просто взять и ответить словами из учебника: он выворачивал вопросы настолько, что зубрить что-либо было бесполезно, приходилось логически думать и рассуждать. — Пациент никогда не станет говорить с вами словами из книжек, — сказал он однажды в ответ на страдальческие охи-вздохи. — Хорошо, если он вообще будет в силах говорить. Любая болезнь для вас как для врачей начинается с конца, то есть тогда, когда человек уже испытывает жалобы и приходит к вам. Ваша задача понять причину и приступить к лечению, а не перебирать в голове миллионы заученных абзацев в надежде найти совпадение. Он не распылялся понапрасну и всегда выглядел так, словно бы ему ни до кого не было дела — многие до того привыкли к его безразличию, что сочли за вольность. Те, кто поумнее — Филатова, например, с ее приятельницей, и еще горстка смышленых людей — решили на всякий случай не расслабляться, поскольку страшнее орущего преподавателя может быть только молчаливый. И карты вскрылись на ближайшей проверочной работе, после которой больше половины обучающихся получили «неуд.». У Сеченова, стоило отметить, статистика была обратная: у него только самые ленивые провалили контроль, потому что весь прошедший месяц он буквально разжевывал материал до какого-то неприличного уровня, да и в вопросах попалось ровно то, что он неоднократно объяснял. Хоть Филатова была не единственной, кому хирургия давалась с успехом, зацепились все почему-то именно за нее. А потом пошли слухи, много слухов, и все об одном и том же: мол, Филатова отрабатывала профессору Захарову не только пропущенные занятия и не только в стенах академии. Иначе как объяснить, что она была единственной с группы, чью фамилию Харитон Радеонович не только запомнил, но сопоставил с лицом и во время переклички не называл ее, самостоятельно высматривая Ларису в аудитории. Кто-то говорил об этом с юмором, кто-то — с откровенной издевкой и, наверное, завистью, ведь проблем с успеваемостью у Филатовой не было, в отличие от многих. При этом с честными стараниями ее успех почему-то не связывали, — неинтересно — а предпочитали подтрунивать над ней при любом случае. Сперва это казалось смешным, затем начало надоедать, а под конец бесило, поскольку ни толики остроты уже не осталось в этом низкосортном подобии юмора. Не то чтобы ей делалось обидно, скорее досадно от того, насколько принижали ее кропотливые труды. Однажды Лариса твердо решила, что ответит. Хоть один раз, но ответит достойно и красиво на все дешевые выпады в ее адрес, с каким бы подтекстом они ни были сказаны. — Да не сплю я с ним! — заявила она во всеуслышание, когда пара не началась и преподаватель не появился в аудитории. — Потому что если бы я с ним спала, то он бы имел меня дома вместо того, чтобы делать это на учебе! Она до того разошлась, стоя спиной к входным дверям, что не обратила внимание, как все вдруг коллективно завалили рты и притихли, поглядывая куда-то ей за плечо. — И знаете, что я вам скажу? — ткнула пальцем в первую парту, на которую опиралась двумя руками. — Лучше бы так и было, лучше бы он вертел меня во всех позах и рисовал мне оценки, чем гонял по всей терминологии снова и снова. Да я… да я лучше бы… — силилась она, едва переводя дыхание. — Если бы я могла просто взять в рот вместо того, чтобы зубрить эти сраные учебники, то я бы… Боковым зрением Лариса увидела в проеме статную фигуру в белом халате поверх кофты с воротником. Увидела и сразу осеклась, словно ее водой ледяной окатили. Похолодев душой и телом, она вся сжалась, втянула голову в плечи и пропищала: — Здравствуйте, профессор Захаров. — Здравствуйте, — ответил он бесстрастно и даже не посмотрел ни в ее сторону, ни в чью-либо еще. Филатова шмыгнула между рядами и быстро села на место. Харитон тяжелыми размеренными шагами дошел до преподавательского стола и со звучным шлепком кинул на него папку с документами. У него не имелось чрезвычайной нужды обращать на себя внимание — все и так смотрели в оба — однако он все равно дождался, пока все вздрогнут, чтобы с присущим ему величием заговорить: — Спешу всех огорчить, но у студентки Филатовой нет необходимости применять свою женственность, чтобы повысить успеваемость, она вполне справляется честным трудом. Это что касается моей дисциплины, по поводу других не знаю, — прервав мысль, он едва заметно ухмыльнулся, но посерьезнел вновь: — А вот некоторым из вас, судя по промежуточной аттестации, стоило бы сделать выводы и взяться за голову вместо сплетен, если не хотите найти свое имя в списке на отчисление. Натурой я экзамены не принимаю ни в каком виде, поэтому увы и ах: ничего, кроме знаний, вам не поможет.

*

Впрочем, сплетни были уделом не только молодого поколения. Целый день профессор Захаров мучительно вынашивал все новости молча и в голове, в торжественном нетерпении облегчить язык и душу, и шанс такой ему непременно предоставился: — Ты представляешь, Дима, что творят! — разошелся Харитон не на шутку, стоило им с Сеченовым остаться вдвоем в его кабинете после напряженного дня сперва в академии, а затем на работе. — То есть достаточно просто того, чтобы двое людей стояли рядом и разговаривали, и возникнет слух об отношениях! Да что там об отношениях, если бы… Все куда хуже, Дима, о сексе! О дешевом продажном сексе преподавателя и студентки! Он рассуждал об этом настолько пылко, что не мог сесть, а халат его развевался при каждом резком движении. А Сеченов только водил за ним своими карими, вечно томными глазами, однако помимо философского смирения в его взгляде плескалось тепло. — Ну погоди еще, — со вздохом сказал он, пока Захаров замолчал. — С таким успехом они и про нас с тобой сочинять начнут всякого разного. Фантазия нынче у людей богатая, хоть отбавляй. Что-то в его тоне и в его словах резко не понравилось Харитону. Скорее не столько не понравилось, сколько озадачило, возмутило и в то же время искренне заинтересовало, вынудив оставить одну мысль и переключиться на другую. — Молчу, — мигом спасовал Сеченов, видя, как тот подходил к нему в полной готовности развернуть часовую полемику. — Если продолжишь орать дурниной на весь коридор «Тоша» после занятий, так и будет, не сомневайся, — руками он смело, даже нахально облокотился на его стол, после чего лукаво прибавил: — Ди~има. Сеченов вскинул брови. Но не отступил, вопреки ожиданиям: — А если ты продолжишь звать меня «Дииииииима», — подыграл голосом и поднял кверху глаза, — будет еще хуже. Спор на том был исчерпан и вместе с тем бесполезен с самого начала, ведь они оба негласно понимали, что ничего в своем поведении и риторике в отношении друг друга менять не станут.

***

Годы шли, а точнее сказать — летели. Лариса выучилась и спустя шесть лет с момента поступления окончила академию с красным дипломом. Похорошела, повзрослела и снова расправила плечи, многие годы стянутые военной колючей проволокой. От первоначальной идеи связать жизнь с практической медициной она не отступилась, равно как и от выбранного направления, поэтому ее подача документов в аспирантуру с последующим трудоустройством ни для кого не стала сюрпризом. — Мои поздравления, — сказал Захаров, увидев ее на выпускном в бежевом платье до колена и на слишком уж дерзких каблуках, которые делали ее чуть выше него. К счастью, сопровождавший его повсюду Сеченов так кстати отвлекся на какой-то особо важный разговор с не особо важным человеком и остался позади, иначе Харитон бы не подошел. Филатова посмотрела на него и улыбнулась: — Спасибо. — Отлично выглядишь, — добавил он следом, чем вынудил ее уже засмущаться, опустив под ноги слегка игривый взгляд: — Спасибо, — повторила Лариса и заправила за ухо прядь темно-русых волос. — Но чтоб на работе в таком виде не появлялась, — обронил Харитон уже менее галантно, в заведомо приказном тоне, однако без злобы. — А я что, уже принята? — ответила она с игривой заковыркой, но с профессором было невозможно тягаться в степени сарказма и иронии: — А у тебя что, есть вариант провалить вступительные? Он намеренно сегодня впервые обратился к ней фамильярно, как бы подразумевая уже этикет не учебный, а врачебный, профессиональный. Но Филатова выглядела так, словно бы не заметила, а если и заметила, то приняла это совершенно спокойно. Возразить ей против железного аргумента оказалось нечего, поэтому она пошла по легкому и выверенному пути: захлопала накрашенными глазами, откланялась и побежала фотографироваться с одногруппниками, пока фотограф не ушел.

***

Как только Лариса оказалась в аспирантуре и одновременно начала работать, все стало по-другому. Захаров по-прежнему был ее наставником, но теперь стал еще и коллегой, и это на многое накладывало отпечаток, причем исключительно с хорошей стороны. Они вместе разгребали протоколы и отчеты, вместе ходили по пациентам, которых всегда оказывалось в достатке, и вместе пили чай на кухне, болтая обо всем на свете, включая личное. Такое сближение было вполне логичным и естественным, иначе они бы не сработались, но если открытость Филатовой отнюдь не поражала, то вот от Харитона подобного не ждали. Он каждый день старался предоставить своей протеже почву для профессионального роста. Сам он, разумеется, объяснял это тем, что просто делегировал Ларисе весомую честь работы и ему было выгодно как можно быстрее обучить ее всем рядовым вещам, дабы самому не трудиться в поте лица, и с ним не спорили. Не спорили, но продолжали про себя удивляться и в тайне гадать, что же сподвигло профессора изменить своим принципам, ведь единственным, кого он долгие годы впускал в свое близкое окружение, профессиональное и личное, был Сеченов. И в связи с этим только Сеченов имел право высказаться: — Я тебя не узнаю, — он не издевался, но определенные ноты хитрости звучали в мягком голосе. Академик догнал его в коридоре и разговор начал по совершенно иному поводу, а про Ларису вспомнил уже позднее. — Правда? — нахмурился Захаров и посмотрелся в первое попавшееся зеркало. Рассмотрел себя то с одного бока, то с другого, чтобы Сеченов успел насладиться его иронией, а потом пожал плечами и обронил: — Да нет, вроде такой же. Отек, конечно, немного, но в целом ничего необычного. — Не делай вид, что не понял меня. — Я и не делаю, я просто не хочу тебе отвечать. К его колкостям можно было привыкнуть, выработать иммунитет, выражаясь медицинским языком, и Сеченову это в целом удалось. Он давно научился различать, когда Харитон еще позволял над собой подшутить (то есть попытаться это сделать), а когда следовало от него действительно отстать. И пока что Захаров оставался снисходителен. — Не сомневаюсь, Филатова станет отличным врачом под твоим руководством, — заявил Сеченов далее без сарказма. — Посмотрим, но определенные задатки у нее для этого есть. — Ты ведь раньше говорил, что тебе не нужны помощники. То есть спиногрызы, припоминая твои же слова, а сейчас что? Стареешь? — Старею? — переспросил намеренно, давая другу шанс отказаться от искрометной шутки, но шансом не воспользовались. — Может быть. Зато ты уже давно старый, Дима. Он вкинул это и ускорился, вырываясь вперед без оглядки. Да и не нужно ему было оглядываться, он без того представлял во всех красках, как ахнувший от шока Сеченов хватал себя за лицо перед очередным зеркалом и кричал ему вслед негодующее: — Харитон!

*

Через полгода или около того Филатова помогала ему с приемами и сбором анамнеза, проводила вместо него консультации и готовила пациентов к операции, на которых так же ассистировала. В отделении нейрологии и нейрохирургии, где работал профессор Захаров, лежали далеко не обычные пациенты. Люди с различными патологиями нервной системы месяцами дожидались очереди на госпитализацию, а те, кто имел в своих кругах определенное влияние, попадали в индивидуальные палаты на особых условиях. Однако случались и форс-мажоры. Как, например, тогда, когда скорая в ночь на 2 января подъехала ни к тому отделению и выгрузила им роженицу в переходной фазе раскрытия шейки матки. Спустившийся к ним по звонку Захаров хотел было отправить их в родильное, что в конце другого крыла, но осмотрел пациентку и понял, что поздно: изгнание плода вот-вот начнется. Когда девушку, измотанную схватками и покрытую холодным потом, переложили на больничную каталку, Харитон отпустил фельдшера, а сам представился и второпях повез ее в стерильную операционную, оказывать родовспоможение вместе со всеми, кто остался на дежурство, а таковых кроме него было двое: Сеченов и Филатова. — А вы умеете? — спросила она с вымученной одышкой и все время хватаясь за живот, причем спросила не просто так: слово «нейрохирург» отнюдь не звучало как «акушер-гинеколог». — Разумеется, — решительно соврал Харитон, тогда как на самом деле не принимал в появлении на свет детей ни прямого, ни косвенного участия. Он, конечно, проходил практику в институте, видел все своими глазами и даже проверял раскрытие шейки матки на два пальца, но на этом его опыт благополучно заканчивался. Тем не менее, волнения он в себе не выдал, только лысина слегка вспотела и отблескивала от потолочных ламп. — Лариса! — крикнул он из прохода, и его слова громогласным эхом отлетели от стен. — Бегом! На самом деле, он на нее рассчитывал, поскольку она ввиду неопытности уже успела растрепаться ему, что не раз сталкивалась с родами при работе в госпитале, а первое правило на любой должности гласило: никогда и ни при каких условиях не заявлять о своих навыках вне основных обязанностей. Она его нарушила, и ей теперь отвечать за слова. — Одну секунду! — послышалось так же звонко в ответ. — Нет у тебя секунды! Мы тут рожаем! — Какая прекрасная новость! — выпорхнул Сеченов из противоположных дверей, ограничивающих вход в приемный покой. — Наконец-то, — вскричал он в каком-то исступлении и взглянул на Захарова горящими глазами, — даже не верится, мы что, с тобой в первый раз примем роды?! — Что?! — переспросила рожавшая, привстав на локтях, а затем вдруг вцепилась в металлические поручни каталки, зажмурилась и стала безудержно орать: началось. Под ее вопли из отделения вылетела Лариса, с круглыми глазами и совершенно озадаченным лицом. Раздумывать ей, впрочем, было особо некогда, и она кинулась открывать перед каталкой двери. — Счастье-то какое, Дмитрий Сергеевич! — Захаров выдавил из себя улыбку, да и Сеченов, очевидно, свою несдержанность понял. — Позвони акушерам, пускай хоть одного из своих пришлют для контроля. А пока, Лариса Андреевна, чур вы за старшего! Филатова бы хотела не согласиться, да растерялась и не смогла. Но покинувший ее столь не вовремя запал отнюдь не помешал ей выстроить четкий план действий, первым пунктом которого было успокоить пациентку и дать ей четкие указания, пока светила советской науки цепляли на нее датчики. Зато фото на память получилось легендарным, и спорить нечего: счастливая, но глубоко уставшая мама с новорожденным на руках, возле нее Филатова с улыбкой до ушей, а позади — Захаров и Сеченов с такими пустыми лицами, словно бы рожали этого ребенка именно они.

***

Нельзя было сказать, что Харитон на свою подопечную никогда не кричал и не срывался. Он олицетворял собой ходячую пороховую бочку, опасность которой напрямую зависела от его настроения, и если даже самая мелкая мелочь это настроение портила — доставалось всем без исключения. Сеченов (который, на минуточку, тогда уже стоял у руля Предприятия) тот час же становился нытиком, бесхребетным, тщеславным и далее по списку. Лариса — бестолковой и криворукой, которой «бесполезно что-либо объяснять». Извинялся он за свое поведение не чаще чем никогда, так что проще было смириться, сцепив зубы, и не принимать на свой счет. Все равно он рано или поздно остывал, успокаивался, когда скопленная желчь выливалась наружу, и разговаривал потом как ни в чем не бывало. Обретя опыт и совсем освоившись в кругу ученых и врачей, Филатова продемонстрировала неожиданную тягу к смелым решениям касательно внешнего вида. Она стала по-другому одеваться — как было удобно — и платья быстро уступили место в гардеробе брюкам и блузам из тянущихся свободных тканей. Она по-прежнему надевала медицинские костюмы на время операций, которые сидели на ней великолепно, но в обычное время щеголяла, подобно Захарову, в обычной одежде, прикрытой поверх длинным белым халатом. Весь первый год Лариса занималась наблюдениями, делала обработки и перевязки, а хирургические навыки оттачивала на трупах в морге. Живым пациентам она накладывала швы или проводила дренирование, но когда профессор предложил ей самостоятельно начать операцию с получения доступа к спинному мозгу, она отнеслась к этому смело. Хотя потом уже призналась, что у нее ноги тряслись и во рту пересохло.

*

Захаров редко видел Ларисины слезы, но иногда случалось. Однажды, в самом начале, до такого состояния он довел ее самолично посредством давления и ора из-за какой-то рядовой ошибки. Она не разрыдалась перед ним, но ее глаза покраснели и намокли, а дрогнувшие губы она успела поджать, пока выслушивала в свой адрес тонну помоев. Затем, гораздо позднее, причина была гораздо более драматичной. Хоть ее сердце было закаленным войной, это вовсе не значило, что оно разучилось сострадать. Где-то на восьмом месяце стажа Филатова впервые столкнулась со смертью давнего пациента на операционном столе, впервые вышла к родственникам и самолично объявила о летальном исходе; уже после, под самый конец рабочего дня, Харитон заглянул в ее кабинет и стал невольным свидетелем того, как она монотонно печатала протокол, игнорируя падающие на клавиатуру слезы. Она не ревела, не всхлипывала, не дрожала — просто молча работала, только на лице ее образовались красные пятна и губы припухли. — Это пройдет, — произнес Захаров твердо, остановившись в дверном проеме. Лариса шмыгнула носом и закивала, поспешно вытирая пальцами горячие влажные дорожки. — Дурацкие эмоции, — пробормотала она себе под нос скованным голосом. — Вроде столько всего уже насмотрелась и пережила, а оно все равно… — Люди, не имеющие эмпатии, то есть социопаты и психопаты, — Харитон облокотился на дверь, — представляют для общества опасность. Сомнительный ориентир и пример для подражания. Эмоции не должны мешать работе, это факт, но они должны быть. То, с каким изумлением Филатова взглянула на него, застало профессора врасплох. Она словно бы все время принимала его за того самого бесчувственного человека и теперь не могла понять, зачем он сам себя критикует. Захарову даже стало как-то неудобно, хотя он был прекрасно осведомлен о собственной дрянной репутации и доволен ей. Но психом он себя ни в коем роде не считал, да и разве может псих, не видящий и не осознающий грани добра и зла, иметь благую цель лечить людей? — Не смотри на меня так, — не вытерпел он, скрестив на груди руки и загадочно изогнув бровь. — У меня просто скверный характер, и никакой мистики.

***

Мистика, однако, была, и произошла она в тот день, когда у Захарова появилась кошка. Никто так и не выяснил доподлинно, что случилось и при каких обстоятельствах в квартире Захарова оказалась белая пушистая искорка по имени Муся, ведь он рассказывал об этом смутно и очевидно не хотел выглядеть излишне сентиментальным. Точнее, сентиментальным в принципе. По одной версии, она увязалась за ним на улице, по другой — в подъезде нашел, по третьей — уговорили взять, чтоб не была утоплена. Кое-кто из сотрудников увидел его неделю спустя в магазине и не смог не обратить внимания, как придирчиво он выбирал корм, рассматривая состав и сравнивая этикетки, и как крутил в руках каждую игрушку в поиске подходящей. А этим же днем, чуть погодя, его застали на улице, с набитыми пакетами и свернутой вдвое лежанкой, которую он сунул под мышку и нес так до дому с лицом чрезвычайно серьезным. Многие на памяти Захарова имели глупость пытаться на него повлиять теми или иными способами, и пока что он позволял всего одному человеку собой время от времени манипулировать — Сеченову, однако это иная история. По-настоящему на него имела влияние только Муся, влияние безотказное и безграничное, которым она пользовалась ежедневно. Харитон стал приходить с расцарапанными руками и — уже от отчаяния — бурчать, если раны начинали гореть и чесаться под двумя слоями хирургических перчаток. А едва одни царапины заживали, появлялись новые. Валик для очистки шерсти оказался чуть ли не главным атрибутом его гардероба, он таскал его с собой повсюду, а так называемый дежурный валик всегда хранил в ящике стола. При всей присущей неразговорчивости он поддерживал тему всякий раз, если речь заходила о животных или его прямо спрашивали о том, как поживает кошка. Иногда он даже фотографии показывал, но не все были удостоены такой чести, а только те, с кем он ближе всего общался. Поэтому Дима, Лариса, Леша Лебедев — все они с восхищением наблюдали за Мусей и за тем, как она росла. Однако самой острой проблемой оказался беспощадный график профессора Захарова, ведь регулярно оставлять котенка одного на сутки было чревато. Он насыпал ей сухой корм с горкой, наливал много воды и не выключал свет в прихожей, но по его возвращении она все равно переворачивала половину квартиры и, по словам соседей, регулярно пищала под дверью, если кто-то проходил мимо лестничной клетки. — И правда орет, — подтвердил Сеченов, позвонивший Харитону отчитаться: тот попросил заскочить этажом ниже по дороге домой и проверить. Тогда перед Захаровым встала непростая задача, ведь дело крылось не только в материальном ущербе: кошка растопила даже самое ледяное сердце, и ему по-человечески жаль было бросать пушистую мелочь на столь долгое время. Пускать в дом не пойми кого Харитон подавно не собирался, но, к счастью, он знал человека, способного ему в этом помочь. — Лариса, — начал он как бы издалека, подкравшись к ней на кухне, пока она пила чай. — Как твои успехи с работой над диссертацией? Он давно ее об этом не спрашивал, целую неделю, так что вопрос не вызвал подозрений. — Нормально, — ответила она, поставив на стол полную кружку. — Анализирую полученные данные и произвожу расчеты. — Молодец, — Захаров садиться не стал, так и остановился у края стола. — Я тут посмотрел по табелю, ты часто задерживаешься. — Да, не всегда успеваю заполнить все формы до конца дня, так еще и над своими исследованиями работать надо. Филатова сообщила об этом спокойно, без недовольства или сочувствия к самой себе. Просто, как факт. — Тебе ведь до квартиры далеко добираться, разве нет? Лариса жила в арендованной однушке, за которую платила по льготному тарифу на правах сотрудника Предприятия, так что получалось выгодно, но ехать приходилось с двумя пересадками: сперва на автобусе, а затем пару остановок на трамвае. — Не то чтобы далеко, — встряхнула плечами и вновь потянулась к кружке, — но где-то минут сорок. Поздним вечером, правда, автобусы редко ходят, но на улице не зима, так что ничего страшного. — Если что, я живу в десяти минутах ходьбы, — сообщил Харитон вроде бы непринужденно, хотя его проницательные глаза смотрели прямо насквозь. — И раз в три дня выхожу на сутки, поэтому ты могла бы приезжать иногда. В его голове это звучало лаконичнее и в целом адекватно, без подтекстов, но как только он произнес это вслух, то понял, что ошибался. Лариса потеряла дар речи и справедливо наградила его озадаченным взглядом, и озадаченный он был этими дурацкими намеками для ночевки в квартире ее наставника. — Ладно, — сдался Захаров с определенным раздражением, предчувствуя провал избранной тактики: — Мне не с кем оставить Мусю, ясно? Она очень скучает одна и наводит много беспорядка, а когда я прихожу, то не отходит от меня ни на шаг. Он мог бы попросить Диму, однако идея звучала хорошо только в теории. На практике же Сеченова хватит на пару раз, а дальше начнутся страдания из-за шерсти, когтей, недосыпа и тому подобное, а выслушивать это взамен на оказанное одолжение — удовольствие на любителя. — Поэтому я подумал, что ты могла бы ночевать у меня, если тебя это устраивает, конечно. И если тебе удобно. Каждое новое слово давалось ему с трудом, судя по перекошенной от натуга гримасе, но Филатова по-прежнему имела преимущество в виде заметного сомнения и настроя на отказ, и тогда Захаров все-таки продавился: — И я… был бы тебе очень благодарен. Для справки: он мог по пальцам пересчитать, сколько раз во взрослой осознанной жизни проявлял такую вежливость. — Хорошо, — мгновенно смягчилась Лариса и улыбнулась. — Спасибо за предложение. — Так ты согласна? — Я… ну… — замялась она под гнетом его ожидания и вопроса, на который, как ей виделось, она уже дала ответ. — Мне нужно подумать и под график подстроиться, и тогда, если… — Завтра. — Что? — Филатова быстро заморгала, пускай расслышала все с первого раза. — Завтра я заберу тебя после работы, и поедем, — выдал Захаров в уже характерном ему приказном тоне и собрался было уходить, чтобы не слышать встречных аргументов. — Покажу тебе все и уеду на дежурство. Тут Лариса опомнилась. Поняла, что выбора по сути у нее не было изначально, а безобидная на первый взгляд инициатива оказалась выверенным планом. Тогда она вдохнула поглубже и попыталась возразить: — Но я ведь… — Ты согласилась, — перебил Харитон, беспрерывно отступая к проходу. — Да, но… Это нечестно. Это эксплуатация! — выкрикнула она, инстинктивно привстав со стула. Но сразу посадила себя назад: не бежать же ей за ним теперь, в самом деле? — Разумеется! — раздавалось уже из коридора. — Но, опять же, ты согласилась! Филатова фыркнула, сдувая с лица пряди волос, и коснулась ладонью разгоряченного лба. Посидела немного в тишине, подумала над тем, что ей теперь с этим делать, попила сладкий чай с лимоном и решила в конечном итоге, что пускай. Тем более, отнекиваться было бесполезно. Уже через месяц начнет холодать, пойдут дожди, да и страшно это: одной поздним вечером по улицам шататься. Однако никакие плюсы и выгоды такого положения не отменяли той органической неловкости, которую создавали их профессиональные отношения. И если Захарова, по-видимому, это нисколько не колыхало, Лариса имела немного другое мнение и собиралась выразить его при первой же возможности.

***

Возможность представилась, но только следующим вечером, когда Филатова уже ни на что не могла повлиять. Она сидела в профессорской машине на заднем сидении, сжимая в руках набитый вещами рюкзак, и смотрела по сторонам с заметным напряжением. На улице едва начинало темнеть: фонари пока не включили, но нежные лиловые штрихи будущего заката разбавляли облачное небо. Но никакая эстетика вторничного августовского вечера не могла затмить неловкости в салоне от того, что они оба молчали, не зная, о чем разговаривать после десятичасового рабочего дня. — А можно лицо попроще? — придрался Захаров, устав за несколько минут дороги от ее мины. — Я тебя не в лес везу и не в гаражи. Он и сам был не рад обременительному положению, и уж тем более ему не хотелось нарушать субординацию каким бы то ни было образом, однако Муся считала по-другому и его мыслей на этот счет явно не спрашивала. — Или ты сомневаешься? Харитон взглянул на нее в зеркало заднего вида, вызывающе и из-под очков, отчего Филатова встрепенулась. Замерла на мгновение, а потом, разгадав шутку, скромно рассмеялась. — Мне просто немного неудобно, — призналась она, заводя за шею руку. — Вы же мой наставник. — Ты считаешь присмотр за кошкой чем-то интимным? — Что? — опешила она, но потом заметила, что Захаров по-прежнему улыбался, и выдохнула. — Нет! Я не в этом смысле совсем. Просто если кто-нибудь увидит, наверняка ведь подумает всякое. — Например, что мы с тобой спим? Харитон любил называть вещи своими именами и говорить прямо, даже если рисковал кого-то смутить или кому-то не понравиться. А юмор взрослой категории, граничащий с понятием черного, являлся обязательным компонентом культуры его общения. Однако привыкшая к его нравам Лариса была уже взрослой девочкой, 26-й год на носу, и взять ее на слабо дерзкой риторикой оказалось неудачной ставкой: — В том числе, — ответила без заминки и глаз не опустила. — И будут говорить об этом на каждом углу. — А это плохо? — подъехав к светофору, Захаров остановился и включил правый поворотник. Еще пару десятков метров, и они на месте. — Вот для тебя лично. — Для меня? — искренне задумалась Филатова. — Да никак, если честно, я никогда на сплетни не реагирую. Я их еще в академии наслушалась. Машина завернула во двор элитной жилой высотки с собственным мини-сквериком и остановилась около нужного подъезда. Харитон припарковался, удачно втиснувшись между двух стоявших у тротуара автомобилей, а Лариса терпеливо молчала, не отвлекая его от маневра. Однако ровно до той поры, пока он не дернул ручник. — Для меня это как будто бы даже хорошо, — добавила вдруг она с непринужденным видом, и ей посчастливилось лицезреть уникальное явление: профессорский ступор, с которым он обернулся к ней в расчете понять, не ослышался ли. — Ну, знаете… — продолжила, двинувшись вперед между сидений и придерживаясь одной рукой за пассажирское кресло, — любовниц иногда боятся даже больше, чем жен. Она сделала этот по-женски загадочный взгляд, перед которым невольно растерялся бы любой, и Захаров действительно растерялся, взявшись за очки. Но растерянность его длилась ровно пару мгновений, а потом он хмыкнул и, отстегивая ремень, произнес: — Вот видишь, как все складывается в твою пользу, — заискивающе улыбнулся. — Да и жены у меня нет, ты будешь вне конкуренции. Он не ожидал от нее такой сатиры, но она ему, несомненно, понравилась. И пускай люди привыкли говорить, что в каждой шутке крылась доля правды, он любил испытывать границы и заходить порой в своих словах дальше положенного. Это было похоже для него как бы на вызов самому себе и оппоненту, который он всякий раз бросал с затаенным нетерпением. Проворачивать такое с Сеченовым быстро наскучило ему за столько-то лет, вдобавок Дима так и не научился метко ему отвечать, а вот Лариса еще как умела. И какое, однако, это оказалось приятное чувство: отыскать кого-то, кто относился бы к его шуткам спокойно, с остринкой, не принимая на свой счет и не строя потом обиженные физиономии. Не то чтобы он понял это только что — он с самого начала прививал Филатовой иммунитет к своему юмору — но сейчас он прямо-таки получил удовольствие. У профессора Захарова была оправданно большая трехкомнатная квартира, но Лариса все равно удивленно разглядывала ее, вертя глазами. На высоких потолках горели тяжелые, богатого вида люстры с хрустальными плафонами, повсюду чувствовался обыденный уют рабочего человека, но в целом мебель отличалась простотой и соответствовала трендам нынешнего времени. Хотя сделана была, очевидно, из наиболее дорогих и качественных материалов. Муся встретила их уже на пороге, держа трубой белоснежный хвост. Ее немедленно погладили и похвалили, однако она все равно крутилась между ног и заглядывала в глаза, пока Захаров объяснял Ларисе, где что. Показал свою спальню (просто так, для информации), рабочий кабинет с компьютером и гостиную, где стоял удобный раскладной диван напротив телевизора. Зато ванная была большая: и с душевой кабиной, и с угловой джакузи. Видимо, под настроение. Кухня же не отличалась особенным шиком, но изобиловала современным оборудованием, поощряющем в человеке кулинарную лень: помимо плиты, микроволновки и чайника, на разделочном столе красовалась мультиварка. — Магазин на первом этаже, если что, — сообщил профессор, как бы ясно намекая, что в холодильнике мышь повесилась. Так оно и было, на самом деле: молоко, яйца (не факт, что свежие), сыр, колбаса с черным хлебом и какие-то соленья — самый классический холостяцкий набор, как говорится. — Да, я видела, — закивала Лариса и в тот же миг отвлеклась на Мусю, которая, устав от игнорирования, сочла необходимостью поточить когти о ее штаны. Филатова отреагировала на это спокойно, но решительно: молча нагнулась, взяла кошку, захватив ее под спину, как ребенка, а сама продолжила слушать. И Муся как будто бы успокоилась: лежала, вытаращив глаза, крутила головой, пока ее носили из комнаты в комнату, а под конец стала даже мурлыкать. — Не верь ей, — наказал Захаров в прихожей, со вздохом наблюдая это четвероногое лицемерие. — Она тебя просто пока не знает, а ты ее. Он подошел, склонившись над кошкой, что по-прежнему нежилась на Ларисиных руках, покривлялся перед ней и спросил ее: «Да?», занеся над ней растопыренную ладонь — Муся в ответ выставила лапы и дразняще приоткрыла рот. Захаров взглянул на часы и увидел, что опаздывал — еще немного промедления, и Дима ему мозги чайной ложкой выест. Он ощупал себя, проверяя ключи от машины, распрощался и, докинув вслед несколько рядовых указаний, выскочил за дверь. — Что ж… — протянула Лариса, ставя Мусю на пол, и осмотрелась еще раз. — Похоже, сегодня у нас девичник. Она старалась не думать слишком сильно о том, что это все как-то не так, как должно быть у нее с ее непосредственным начальником, и что за кошкой в самом деле некому присмотреть. Однако назойливое предчувствие не покидало ее; предчувствие того, что инициатива профессора непременно скажется на них обоих, а вот к лучшему оно или нет — время покажет.

*

Харитон написал ей спустя несколько часов, узнал, как она там справляется, и Лариса его успокоила. Ответила, что все в порядке: кошка покушала, поиграла, а теперь спит на кухонном окне рядом с цветком, пока сама Филатова пьет чай. В подтверждение прислала фотографию сытой, счастливой и довольной жизнью Муси, которая беззаботно отдыхала, вместо того чтобы бесноваться от одиночества, и у Захарова от сердца сразу отлегло. — Чего улыбаешься? — Сеченов возник прямо из-за его плеча, причем подкрался так тихо по безлюдному ночному отделению, что профессора чуть удар не схватил: — Дима! — вскричал он, чудом не выронив телефон, а затем сказал ему агрессивным шепотом: — Смерти моей хочешь?! Да и мало ли, что я там разглядываю! Тебя касается? — Да ты обычно улыбаешься, только когда на кошку на свою смотришь, — оправдался Сеченов, безвинно поднимая руки, — вот я и подумал, что там ничего личного. Настроения конфликтовать у Харитона не было, вдобавок дел намечалось по горло — взять хотя бы их с Сеченовым совместный эксперимент по изучению свойств полимера в различных питательных средах, который они обязались распланировать до утра и отослать руководству. Так что Захаров предпочел увести разговор в шутливое русло: — Меня начинает пугать тот факт, что ты слишком хорошо меня знаешь, — прыснул он, но ворчать дальше не стал. Он смилостивился и показал ему фотографию, однако не уточнил, кто ее сделал. И говорить пока не собирался, чем в корне противоречил своим прежним заявлениям о том, что ничего особенного в Ларисином присутствии у себя дома он не видел.