Коллективное бессознательное

Ликси, Джинни и Минхо появляются в доме Джисона только в девять, потому что Хо сказал, что звездочки должны опаздывать, чтобы всякие рэперы тупые не расслаблялись и не считали, что могут кому-то и что-то приказывать. Поэтому, когда они втроем входят в душное темное помещение, Джисон и Чанбин уже на панике. Бинни сто тысяч раз успел пожалеть, что не был с этой крошкой полюбезнее, а Джисон ему все плечо отбил, потому что: «придурок, вдруг они вообще не придут». Чан их появление пропускает, отвлекается на старых знакомых, обсуждая свою работу в Австралии, а потому неожиданно нервное сообщение от Джи застает его врасплох. Он не готов, ему нужно еще немножечко времени, прежде чем эти двое начнут претворять свой план в жизнь, но оба непреклонны: тащи свою задницу сюда и точка. — Наконец-то, — облегченно выдыхает Бинни, когда Чан появляется в их уголке, приносит пиво и садится рядом. — Все, десять минут наблюдаем и вперед. — Может, пусть расслабятся? — с сомнением спрашивает Чан. — Ну, выпьют там, потанцуют, пообщаются. — Пофлиртуют, заскучают и свалят? — отрезает Джи и чанову голову разворачивает в сторону гостей. — Вон они, видишь, трое в черном? Ты думаешь, эту красоту кто-то пропустит? Десять минут и то много! Чан смотрит и узнает Минхо, который с каждым годом все больше на кошака похож, но красивый, Джи понять можно, переводит взгляд на худую фигуру Хенджина, который выглядит нереальным, волшебным, как принц из сказки, за таким не то что побежишь — поползешь, так что Бина он тоже понять готов, а потом взглядом на третьего натыкается и вообще не понимает, как это все произошло. Он же маленький совсем, светленький с головы до ног, несмотря на черную рубашку, лоснящуюся в неоновом свете, улыбается так, словно все тайны мира знает, и доверчиво глазками по сторонам смотрит, будто вокруг него не стадо оголтелых студентов, а сад волшебный. У него на носу блестки сверкают, хотя сияние его глаз и улыбки ничто не затмит. Какой там Альтаир или Вега, когда все звезды Вселенной в этих вот радужках! Чан не знает, чем он в жизни такое счастье заслужил, чтобы сейчас это чудо встретить, но вдруг понимает — от такого бы не отступил, за таким бы таскался побитой собакой, даже если бы гнали, такого черта с два забудешь, потому что нет таких больше в мире. И, может, и не будет никогда. У Чана язык к нёбу прилипает, в горле пустыня, а в душе только сверхновая загорается, ядерным синтезом выжигая все, что он о мире когда-либо знал. — Это Феликс? — хрипло спрашивает, взгляда не отрывая. Джисон задумчивый взгляд на Бина переводит, который и сам в шоке, потому что кто бы знал, что судьба вот так пошутить любит, вот такие ловушки по жизни раскидывает. — Ага, — Бин отвечает тихо. — Повезло же мне, — выдыхает Чан и к пиву прикладывается, чтобы горло промочить, а потом отставляет, потому что и так уже пьян до краев, только не алкоголем. И не поймешь толком, о чем это он: радуется, что поговорит, или сокрушается, что тот не одинок. Джи на Чана во все глаза смотрит и понимает, что оно и не важно вовсе, важно другое — их теперь таких чокнутых на всю голову тут трое. Потому что он этот взгляд знает: он его у себя и Бинни еще в прошлом году видел, когда перед ними на встрече первокурсников в огромном зале сели двое танцоров и больше никого не позволили увидеть. Ни тогда, ни сейчас. Чанбин думает, что эти трое заколдованные какие-то или он с друзьями проклятый, потому что таких совпадений не бывает: либо божий промысел, либо дьявольский. Его на пару мгновений чувство вины затапливает и думается: может, черт с ним, с планом? На секундочку кажется, что гуманнее будет не дать Чану подойти ближе, что образ, глядишь, забудется, если он не узнает, как тот смеется, дышит, глазками хлопает, бред несет свой восхитительный. — Чан, — он друга даже окликает, отвлекая от созерцания крошечки, — давай мы сами справимся. Я Хенджина как-нибудь выловлю. — Оставь, — Джисон головой качает, — бесполезно уже. С тобой или без тебя он туда все равно пойдет. Просто лови момент. — К тому же я тебе обещал, — Чан чуть промаргивается, потому что перед глазами только облако волос светлых и золотистая кожа. — Я пойму, — Чанбин последний раз предлагает. — Все в порядке, — Чан друга по плечу хлопает и обратно взглядом прикипает к фигурке, вокруг которой уже заинтересованные столпились. — Тогда я первый, как договаривались, — Джисон волосы поправляет, несуществующие пылинки с рукава стряхивает, — я уведу Хо, дальше — вы. Хенджин посмеивается и глазами хитрыми каждого осматривает, кто к Ликси подходит, как магнитом притягиваемый. Да и как не смотреть на дружочка, который сегодня до того хорошенький, что в пору не отходить от него ни на шаг, чтобы не дай бог не увели, не напоили, не обидели. Ликси улыбается каждому сдержанно, ни у кого из рук алкоголь не берет и только разговор неспешно поддерживает. — Ты же с Хенджином в модельном агентстве? — Я видел, как ты танцуешь, правда круто! — Такой дорогой бренд! — Принести тебе выпить? Вопросы сыплются как из рога изобилия и ни одного хоть сколько-нибудь интересного, думает Ликси, но на каждый вежливо отвечает. Хенджин по спине поглаживает небрежно, чтобы Феликс не волновался, и никто не замечает, как к Минхо приближается фигура. — Я уже думал, что ты не придешь, — Хо от голоса этого вздрагивает, потому что близко непозволительно, потому что дыхание щекочет шею, а в животе узел затягивается. — Ну мы же звездочки, — Минхо плечиком пожимает, но оборачиваться даже не думает. — Чанбин иногда несет чушь, — Джисон звучит как-то устало, как-то не так, как последние месяцы, и Минхо хочется развернуться, посмотреть в его глаза. Только страшно. — Он не хотел. — Думаешь? — немного нервно спрашивает Хо и облизывает вмиг пересохшие губы. — Знаю, — Джи аккуратно за руку берет, чтобы не спугнуть, и на себя тянет медленно, все равно никто в этой толчее не разберет. — Поговори со мной, пожалуйста. И такая мольба в голосе, что Минхо не может не поддаться, хотя сам просил Джинни не вестись. Они тихо в толпе растворяются, и пока Хо голову свою уверяет, что ненадолго, что сейчас же вернется к своим дурашкам, не замечает, как в каком-то тихом и темном закуточке оказывается. — Ты ведь не в Корее родился? — продолжаются вопросы к Ликси, который уже порядком устал и очень бы хотел просто потанцевать или вообще погулять, домой вернуться тоже вариант, но ведь так долго собирался. — Должно быть, из Америки приехал? — Или из Европы? — Он из Австралии, — не выдерживает Хенджин и даже глаза закатывает, думая, куда бы отсюда выдвинуться, чтобы эти любопытствующие рассосались и желательно Чанбин оказался в поле его зрения. — Так это Сидней расписался на твоей коже таким золотом? — спрашивает Феликса кто-то сбоку по-английски с таким родным, таким узнаваемым акцентом, что тот оборачивается резко, глазки от удивления распахивает и замирает. Ликси слышит, как с подошедшим здоровается Хенджин, как отовсюду имя разносится, будто заклинание: «Чан, Чан, Чан». Так вот он какой, думает Феликс, и глаз отвести не может, потому нереально оторваться! У Чана волосы темные и лежат неровно, завиваются, но ему идет. У него руки в просторной майке виднеются такие мощные, венками оплетенные, по ним хочется пальчиком пройтись, каждую потрогать и убедиться в реальности. У Чана глаза темные, как зимний океан в ночи, и затягивает в них не хуже, чем в морскую пучину. Феликс моргает медленно и расплывается в улыбке той самой, от которой у неподготовленных воздух с груди вышибает и коленки подкашиваются, а потом на таком же английском отвечает: — Я и вправду родился в Сиднее! Как ты узнал? — и подходит ближе к Чану, который этим густым голосом, кажется, с ног до головы окутан, вымазан словно медом. — Почувствовал, — улыбается, и ямочки на щеках выступают, которые Феликса в ступор вгоняют. — Я — Чан. — Феликс, — Ликси еще на полшажочка ближе подходит. — Ты же только прилетел? — Три дня как вернулся, — кивает Чан. — Я так тебе завидую, — тянет Феликс и ручки к груди прижимает, — я два года не был уже, но надеюсь, что в конце учебного года поеду к семье! — Я тоже до этой поездки очень долго не мог выбраться, — Чан понимает, как никто в комнате. Хенджин с небольшим беспокойством наблюдает, потому что разобрать это австралийское нечто, которое они называют акцентом, довольно сложно, особенно когда у тебя с английским и так отношения хуже, чем средние. Он уже хочет по-корейски спросить, что они там такое обсуждают, как его за руку кто-то крепко берет и без спроса сквозь толпу уводит, быстро так, чтобы от шока не успел отойти. Джинни все-таки спохватывается, пытается остановиться, но потом понимает, что перед ним Чанбин, и до того волнуется, что может только ноги переставлять, которые их в комнату пустую приводят. Даже странно, как же это здесь никто не обосновался. Хенджин дышит тяжело, потому что вспоминает все наставления Минхо и уже почти готов раскричаться, ногой топнуть, потребовать объясниться, но не успевает. Чанбин его голову к себе притягивает и целует резко, почти больно, но отчаянно. Хенджин воздухом давится, ощущая, как руки сами вскидываются, чтобы плечи эти мощные обнять, чтобы в волосы зарыться пальцами. У него губы горят, потому что не скрыть, как минимум от самого себя, что он скучал, мечтал об этом все эти месяцы, ждал… Джинни уже плавится, когда собирается, хмурится, пытается отстраниться, чтобы хоть немного себя спасти, пока опять не растекся сахарной лужицей от этих прикосновений нежных. Он последние силы наскребает, пальцы в кулак сжимает и оттягивает Чанбина за волосы, сталкиваясь с его взглядом: жадным, голодным, влажным, в котором похоть и тоска в равной степени смешались. — Какого черта? — выдыхает Джинни остатки воздуха и вдруг злится. Любит до одури, но злится, потому что кто так делает вообще? Нельзя так с людьми, они живые, им больно, ему, Джинни, больно, что от счастья, грудь сдавившего, что от тоски, давно уже под кожу въевшейся. — Если ты решил, что снова сможешь просто попользоваться, а потом выкинуть, то иди ты к черту, Чанбин. — Я? — Чанбин задыхается то ли от поцелуев, то ли от сжатых на его затылке пальцев, то ли от обиды, которая затапливает душу, прорываясь через плотину, которую Бин выстраивал несколько месяцев, чтобы решиться на этот разговор, не задавшийся с первого мгновения. — Я тебя использовал? — выдыхает он зло прямо в невозможные хенджиновы губы. Хенджин смотрит в глаза напротив и никак в толк взять не может: что происходит? Он же сам ушел, даже не дождавшись Джинни из душа в то утро, заблокировал везде, не писал, волком смотрел из-под густых бровей, игнорировал его больше пяти месяцев, флиртовал с каждым встречным! — Ты! — кричит Хенджин, разжимает пальцы на волосах и ладонями от себя Чанбина отталкивает на несколько шагов. — Я тебе игрушка или что? Я тебе писал с того утра бессчетное количество раз! Я поговорить с тобой пытался! Ты помнишь, что ты мне сказал? Больше ко мне не подходи! А что так? Потому что больше и не надо? Что теперь изменилось? Сегодня не так много тех, кто еще согласен с тобой переспать? Сомневаюсь, ты же у нас нарасхват! Или захотелось еще разок самоутвердиться? — Хенджин, послушай, все не так! — Чанбин ничего не понимает, но вид такого Джинни выбивает почву из-под ног. Весь он растрепанный, обиженный, на ресничках слезы блестят, а руки взрываются каждую секунду хаотичными движениями. От его слов больно становится, словно это Чанбин и правда обманул его, а потом забыл. — А как? — Хенджин спрашивает твердо, совсем на себя не походя, и взгляд такой грозный, что даже до Бинни доходит: он все-таки где-то да облажался. Минхо в полутьме видит не хуже кошки, если честно, поэтому от него лихорадочный вид Джисона не укрывается. А тот нервничает, губы свои облизывает пухлые и из-под челки смотрит с тоской, трепетом и чем-то еще, о чем Хо думать сейчас не хочет. Они в тишине стоят и только дыханием обмениваются, хотя Минхо многое сказать мог бы. Джи руку в волосы запускает и вдруг выдает: — Почему поссорились Чанбин и Хенджин, а расстались в итоге мы с тобой? — голос уставший, подрагивающий. — Может, потому что ты его дерьмо защищал? — спокойно переспрашивает Минхо, облокачиваясь на стену и прикрывая глаза. — Если ты такое можешь оправдать, то нам явно не по пути. — Какое? — Джисон напротив тоже к стенке лопатками приклеивается. Во всем доме музыка орет, но здесь потише, даже голос напрягать не надо, чтобы поговорить. — Он его использовал, Джи. Просто переспал и выкинул. А я тонны слез вытирал и сердце заново склеивал, которое Джинни этому дураку доверил. — Интересно получается, — Джисон усмехается, — твоему другу утром сообщения от парня падают, хотя ночью он Чанбину в любви признается, а виноват почему-то Бинни? — От какого парня? — Минхо смеется, легко так. Беззастенчиво. Джи думает, что если бы музыку можно было в смех превратить, то вот такой он ее слышит. — Да обыкновенного, с сердечком подписанного, скучаю там всякие, приходи, ты мне нужен, люблю тебя. Что еще парочки пишут? — Джисон только плечами пожимает. — У Джинни не было парня и до сих пор нет, — вдруг серьезно и как-то немного зло выдыхает Хо. — Хочешь сказать, что Чанбин мне врет? — тоже закипает Джи. — Только нихрена подобного, мы с ним с детского сада друг друга знаем, я, во-первых, вижу, когда он врет, а, во-вторых, не было ему нужды. Я, знаешь ли, тоже пару ведер слез вытер. — Подожди-ка, — Минхо весь подбирается, подходит близко-близко, в глаза Джисону заглядывает, пытаясь руки при себе удержать, — я к тебе когда пришел через два дня после той тупой вечеринки, кричал, что он, говна кусок, сердце моему другу разбил и ты сказал, что поделом ему если так, ты это имел в виду? Что Хенджину кто-то написал, Чанбин это увидел, не разобрался нихрена, свалил и в блок кинул? — А много ты знаешь вариантов, при которых парню, от которого ты без ума, пишет контакт, записанный как «любимочка» весь в сердечках с просьбами приехать побыстрее? — Это Ликси писал, — выдает Хо и смотрит так, словно этого достаточно, чтобы Джисон все понял, принял и тут же извинился. — Да, мы в этом году уж поняли, — Джи нихрена извиняться не собирается. Только с каждой секундой все сложнее на губы Минхо не смотреть, не думать о том, какие они на вкус идеальные, какие они нежные и трепетные, несмотря на все слова колкие, которые из них вылетают. — Что вы поняли? — спрашивает Хо так, будто разговаривает с последним идиотом на этой планете. — К черту все. Джисон не выдерживает, притягивает к себе за воротник Минхо, впивается в его губы своими, мажет языком, слизывая все обиды, месяцы одиночества, невысказанные чувства, сотни строчек стихов, о нем написанных, толкается сильнее, в рот проникая, оплетая руками его шею, чувствуя, как колени предательски дрожат. У него звезды не только под веками, но и в голове взрываются, в кончиках пальцев и животе, который сладкой мукой выкручивает, потому что возбуждение накатывает сразу мощной волной, накрывает как цунами, без единой возможности выплыть. Словно эта возможность хоть когда-то существовала после встречи с Минхо. Хо отвечает нервно, жадно, стискивает талию пальцами, еле стоит на ногах своих ватных. Его жаром обдает от страсти, которая во всем теле огненным вихрем закручивается. Потому что поцелуи с Джисоном — это лучшее, что в мире есть. И наплевать, что на языке привкус дешевого пива, все равно сладко до приторности. Джи весь сладкий, уж Хо-то знает. Он в последний раз языком его губы обводит, прикусывает нижнюю и отстраняется, глядя в распахивающиеся глаза. — Они не встречаются, — говорит он твердо. — Я с ними обоими живу, уж я бы знал. Вот такие они: не от мира сего, не всегда понятные, склеенные, как последние карамельки в пачке, чокнутые немного, но они не встречаются, Джи. И если бы хоть кто-то из вас попытался это узнать без того, чтобы быть предвзятым к ним, вы бы поняли. Минхо до конца отстраняется и выходит обратно в шумную толпу, оставляя Джисона смотреть на место, где он только что стоял. Хо не пытается успокоиться, он просто сжимает руки в кулаки покрепче и пробирается сквозь танцующих в то место, где оставил друзей. Только ни крошечки Ликси, ни вредины Хенджина не находит. Он оборачивается в поисках Чанбина, уверенный, что они поблизости с этим недоразумением где-то околачиваются, но и того не наблюдает. Джи вырастает рядом неожиданно, смотрит странно и что-то хочет сказать, но Минхо не дает: — Где они? — спрашивает он на ухо Джисона. — Мы уходим. Сейчас. — Хорошо, — Джи вздыхает и снова за руку хватает и на себя тянет. Минхо злится. Очень сильно злится, потому что все происходящее похоже на ловушку. Никакими объяснениями не исправить то, что они оба натворили, что тогда, что сейчас. Минхо в этом уверен, как никогда, хотя останется ли он при своем мнении, когда злость его утихнет, он не знает. Джисон останавливается перед дверью, оглядывается и толкает ручку, заходя в комнату. — То есть я тебе врал, когда сказал, что люблю тебя? — кричит Хенджин, выглядя разъяренным не хуже Минхо. — Ты там что-то себе придумал, не знаю уж что, а я тебе врал? Да иди ты к черту, Со Чанбин! Джинни разворачивает резко и сталкивается с вошедшими взглядом. — Хо, я… — начинает он. — Все в порядке, Джинни, — Минхо руку протягивает и к себе подзывает. — Идем, найдем Ликси. — Он там, где мы были, когда пришли, — говорит Хенджин и хватает Минхо за руку, стискивая пальцы в ладошке. — Его там нет, — Минхо теряется. — Ты там его оставил? — Да, — Джинни пугается. — Его там точно нет? — Где он? — спрашивает Минхо у Джисона с Чанбином, становясь сразу злее раза в два. — Он с Чаном, — вздыхает Джи, — скорее всего, либо в нашем уголке, либо за пультом. Мы попросили его присмотреть за ним, пока хотели с вами поговорить. — Присмотреть? — Минхо свои глаза красивые прищуривает и выходит из комнаты.

*Двадцать минут назад*

— Хочешь выпить? — спрашивает Чан уже по-корейски, рассматривая веснушки, в которых блестки запутались, словно солнечные лучи с лунными спутались в красоте невероятной. — Нет, — Ликси улыбается, потому что рад, что его вытащили из этой толпы, увели в место поспокойней, и потому, что Чан слишком хорош, чтобы не улыбаться. — А что ты хочешь? — спрашивает Бан снова, умиляясь каждому движению этого беспокойного создания, но до того притягательного. — Я хочу мороженое и на воздух, — Ликси морщит нос и тянется ближе. — Хорошо, — Чан смеется с такой детской просьбы, встряхивает своей головой, разбрасывая кудряшки в разные стороны, и улыбается смущенно, заставляя Ликса глотать удары сердца от появления этих ямочек на щеках раз за разом. Чан тянет Феликса за руку на кухню, открывает морозилку и дает выбрать любое мороженое, зная, что у Джи всегда запас на все случаи жизни. Ликс хватает клубничное и ждет, что будет дальше. Чан снова берет ладошку в свою руку огромную и, как ему кажется, бестолковую и выводит на задний двор, где всего несколько людей разместились у небольшого очага. — Любишь качели? — спрашивает Чан, но ответа не дожидается и отходит подальше к деревьям, где висят старые качели, зацепленные за ветку мощного каштана. Конечно, любит и мороженое, и качели, и звезды, наверное, а еще песни о любви, и Хенджина он любит. — Ага, — Ликси за Чаном едва поспевает, но он не против. Это весело. Они приближаются к каштану, и Феликс сразу на качели падает, открывая мороженое. Он щурится, когда откусывает маленькие кусочки и глаза от удовольствия зажмуривает, а Чан просто стоит и смотрит, потому что... а как не смотреть? Такое чудо в мире существует, а он не знал, дурак, жил как-то эту жизнь, над друзьями смеялся, а теперь просто думает, что ни одна его песня о любви до этого самого момента никуда не годится. Они ведь не о нем все. — Любишь звезды? — спрашивает Ликси и лицо к небу поднимает, на котором едва видны крошечные светящиеся точки. — Люблю, — Чан и сам не знает, на что он именно отвечает. — Хочешь, расскажу тебе? — Хочу, — выдыхает Феликс на грани слышимости. Чан подходит ближе, становится за худенькой спиной, закрывая от ветра и дома, в котором гремит музыка и кричат люди, слегка раскачивает качели и наклоняется ближе, указывая на небо. — Вон там, видишь, несколько звезд друг за другом? Сначала три в треугольнике, потом несколько вниз уходят? — он дожидается слабого кивка. — Это созвездие Змея. Раньше оно самостоятельным не считалось, но в начале двадцатого века его все-таки выделили в отдельное. Самая яркая звезда, вон она — Сердце Змеи. Это двойная звезда. Ее видно практически из любой точки Земли. — Она далеко? — спрашивает Ликс. — Далеко, — кивает Чан и думает, что даже эта звезда ближе к нему, чем Феликс. — Больше семидесяти световых лет. А рядом со Змеей — Змееносец, только его полностью не видно. Вон там слева несколько звезд. Змееносец делит Змею на две части. Самая яркая звезда созвездия — Рас Альхаге, что в переводе с арабского означает «голова змееносца». Она тоже двойная. — Я всегда думал, что это здорово, что самые яркие звезды двойные, понимаешь? — Не очень, — смеется Чан и голову поворачивает, сталкиваясь взглядом с Феликсом. — Ну, значит, им не одиноко, — Ликси улыбается и опять мороженое в рот тащит. — Как будто, будь они одинокими, то не смогли бы сиять так ярко. Чан никогда в жизни не думал над тем, одиноко ли звездам где-то там в холодном космосе. Потому что это же звезды — прекрасные с Земли, огромные огненные шары где-то во Вселенной. А Феликс думал, оказывается. — Тебе стоит написать об этом песню, — говорит Чан и улыбается. — Неа, я плохо пишу, — Ликси смеется и треплет кудряшки Чана. — Напиши ты? — Хорошо, — Чан только плечами пожимает, потому что да кто он такой вообще, чтобы ему отказывать. — Ликси! — раздается позади них голос Минхо. — Феликс! Ликс напрягается и сразу вскакивает. Он знает, что Хо злится, наверное, потому что он пропал. — Ой, хён будет ругаться, — говорит он и хихикает, бросая взгляд на Чана и убегая к другу. — Мы уходим, — бросает Минхо сразу, как ловит Феликса за руку и исчезает в толпе. Чан подходит к друзьям, глядя на то, как Феликс скользит между танцующими, как руки Хенджина обвивают его, подталкивая к выходу. — Нихрена не вышло, — говорит Чанбин и за голову хватается. — У меня охренеть какие новости, — Джисон поворачивается к друзьям, когда Минхо с компанией совсем исчезает из виду. Чан не знает, что произошло, но знает, что друзья расскажут, когда все разойдутся, когда дом опустеет и рассвет расцветет над городом, вымывая звезды с небосвода. Чан просто улыбается. Хорошо жить в мире, в котором существует кто-то вроде Феликса. Хенджину очень повезло. Определенно.