Esmu slinks

Visitor - plenka

***

Горький смешок звучит слишком громко, отражаясь эхом от холодных стен чужой квартиры. Сейчас тут никого, кроме него и двойника в зеркале. Смотря на это, он не может воспринимать отражение как отражение. Это что-то иное, сродни жутковатому чувству потери индивидуальности или ощущения, что за стеклом здесь ты, а ОН там, на свободе, смотрит цепко, несколько оценивающе и молчит. Молчит, молчит. И это молчание громче любого крика. От этого молчания перепонки лопаются, а по щекам течет горячая кровь, постепенно остывая, капая на пол уже совсем холодной, алой жидкостью, пропитывая половицы. Федор стоит и смотрит. В полутьме комнаты. В легком колыхании штор. Во всем чувствуется то напряжение, обвивающее за щиколотки и поднимающееся все выше, к шее, грозящее задушить. Двойник смотрит внимательно, с нотками равнодушия, за которым скрылась тихая, словно шелест листьев, угроза. Сколько раз он останавливал себя от желания разбить гладкую поверхность? Слишком много. Он встает и первое что видит- себя, поднимающегося с кровати. Он ложится- бросает цепкий взгляд на силуэт во мраке напротив, повторяющий движения, смотрящий в ответ. Это медленно, но верно сводило с ума. Уже не получалось воспринимать отражение адекватно, видимо, сумасшествие бывает заразительным. Достоевский провел в доме всего три недели, а по ощущениям несколько месяцев. И вот опять, борясь с желанием что-то с этим сделать, он вспоминает… «Я не дам завесить его! Никто ведь не умер.» «нет, нельзя двигать, оно тут стоит просто идеально.» «не нужно ничего менять, ты понял?» Его тетя. Родная сестра матери, у которой приходится жить. Она немного не в своем уме. Когда Федор переступил порог квартиры, ничего не предвещало беды. Все было довольно уютно и спокойно, тетя на вид была очень доброжелательной, слегка суетливой, но не более. Будучи одетым уже как положено обычному подростку мужского пола, Федор заселился в свободную комнату трехкомнатной квартиры на первом этаже девятиэтажного дома, осмотрелся, разложил вещи, поужинал, немного пришёл в себя и даже начал успокаиваться. Но нет. Так удалось прожить сутки. А после все спокойствие смазалось к чертям, как сливки на упавшем с тарелки десерте разлетаются по полу, во все стороны. И начался тотальный пиздец. А именно с записки, которую кто-то передал тете, а на уже оставила на кухонном столе. Но лучше бы это таинственный кто-то конверт не донес. «Если ты это читаешь, меня уже здесь нет. Федя, мальчик мой, прости. Прошу, прости меня за все. Возможно, я поступила неправильно. Возможно, тебе необходимо было позволить выбирать самому, но этот человек сломает тебя, а я не хочу, чтобы тебе было плохо, маленький. Берегись своего отца, это страшный человек, живущий только целями. Нельзя, чтобы ты стал таким же. Или чтобы он уничтожил все, что тебе дорого, как сделал с Ёсано. Она действительно привязалась к тому мальчику, Рампо. Умный был мальчик, слишком умный. Поэтому живи, прошу тебя, живи и наслаждайся этим миром, будь свободен, пока твоя душа чиста и не несёт на себе тех страшных грехов, которые ты бы неизбежно совершил, оставшись. Знай, несмотря на то, что меня уже здесь нет, я буду рядом, буду тебя беречь и присматривать. Ты не один. Помни это. Окружай себя хорошими и светлыми людьми. Ты сильный, ты справишься. Все будет хорошо. с любовью. Твоя Мама. P.s. в случае беды звони по этому номеру.» И дополнительный лист с рядом цифр, на обратной стороне которого написано "Дазай Осаму" Достоевский помнит этот номер наизусть. Помнит каждое слово, выведенное твердой рукой. Помнит, насколько долго сидел на полу с зажигалкой в одной руке и письмом в другом. Как тяжело было выбросить то немногое, даже последнее, что у него осталось от мамы, жалкое письмо, оно в эти секунды было всем. Но Достоевскому нужно… нет, он обязан сжечь те мосты, что связывали его с прошлым, отбросить все. Перестать себя жалеть. Чем меньше нитей связывает его с прошлым, тем безопаснее. Он сжег письмо. И номер. И, кажется, часть себя. Собрав пепел и выбросив, протерев все начисто, Федор снова опустился на пол и понял, что плачет. Горячие слезы текли, падали на холодный пол, а грудную клетку раздирало что-то страшное, что-то сильное, колючее. Оно рвало плоть, пыталось вырваться наружу громким криком, полным боли и отчаяния. Но он не издал даже всхлипа. Он лишь сгреб ткань футболки и смотрел огромными, почерневшими глазами в пустоту.

***

Федор понимает, что больше не контролирует свои действия. Начинает терять связь с телом, поддается эмоциям и позволяет себе всплески ярости, грусти, обиды. Его всегда учили держать эмоции при себе, думать, что можно показать публике, а что лучше придушить в зачатке. После утраты всегда больно, но постепенно эта боль утихает, становится не такой заметной, острой, пожирающей. Ему просто нужно потерпеть. Дождаться, когда наконец получится смириться с утратой всего, что имел, всего, чем дорожил. Это сложно, но можно, как любил говорить Хироцу... только сейчас Достоевский понял, что, оказывается, в глубине души дорожил этим человеком, всегда дорожил. Но никогда не показывал. Да что можно показывать, если даже себе признаться в этом не смог? Как же это до рези больно, осознать, что он никогда больше его не встретит, не скажет спасибо, не посмотрит тепло, вместо своего колючего, вечно равнодушного взгляда. Какой же он дурак. Законченный придурок. Но что теперь можно сделать? Кроме как помнить о своих проступках и впредь не допускать подобного и в себя, как в копилку, складывая вину за Хироцу, за Йосано, которую не поддержал, когда это было настолько необходимо. А ведь он мог. Он все мог, но думал, что впереди ещё куча времени. Но нет. Его нет. Этого времени. И родители теперь далеко, знать бы, как теперь к ним относиться. Что обо всем этом думать. Насколько много лишних мыслей, они окружают, обвивают, душат. Федор понимал, что это палка о двух концах. Здесь ничего ещё непонятно, от кого он бежит и зачем. Нельзя мысли, что мама желает только добра и всего хорошего, поселиться в мозгах, как паразиту. Паразит на то и паразит, что от своего хозяина оставит только пустую оболочку, превратив в марионетку без воли и силы. Увы. Сначала предстоит разобраться, что происходит, а после судить и решать. Но это на словах. А на деле? Это больно. Как же он слаб. Двойник в зеркале смотрит в ответ, ухмыляясь окровавленными губами, а в глазах вселенская усталость и презрение. Слаб. Слаб. Слаб...

***

Последнее время, а если быть точнее, то последнюю неделю после полученного письма, он понимает, что не живёт, а, скорее, существует. Аппетита нет, так что он равнодушно провожает глазами тарелку с кашей, которую готовит на завтрак тетя. "Ты можешь звать меня мамой" "Ты можешь чувствовать себя как дома" "Теперь ты будешь жить здесь, так что привыкай" Он не хочет. Он уже ничего не хочет. Апатия настолько сильная, что хочется уткнуться носом в стену, свернувшись калачиком, но она не дает это сделать. Ей постоянно что-то нужно. И Она явно не в порядке. Тут даже психолог не нужен. Все и так понятно. Видно невооруженным взглядом, неопытного человека, который дальше своего носа не видит. Даже такой поймет, что пора разворачиваться на сто восемьдесят и проваливать. Но что с этим делать Федор не то что не знал, он в душе не ведал, как с таким жить вообще. Ему своих проблем хватает, а тут вот те раз, возьмите себе ещё проблем, мне кажется, вам мало будет. Пакетик нужен? Ага, нужен. В этом пакете он себя и задушит, не иначе. —Я тебе сколько раз сказала!? Ключи клади на эту полку! Тетя тычет пальцем на кусок прибитой к стене доски так, что та скоро отвалиться. Но полка героически терпит это, даже не скрипнув. Героическое терпение полки, коим Федор, увы, не обладает, так как нервы начинают звенеть упругими струнами, готовыми обораться с минуты на минуту, оправдывает себя, раз она все еще висит тут, а не валяется на полу. –Заходишь и ложешь сюда! "Кладешь" мысленно ответил он ей и опять перевел взгляд на несчастный кусок дерева. –Что непонятно я спрашиваю?! –Все ясно. –Ах тебе все ясно!? Значит ясно тебе, да!? Она орет уже минут 10. Так говорят часы на стене. А его разваливающаяся от боли голова говорит, что все длится минимум минут сорок, если не больше. Стойка в планке не ощущается такой долгой и невыносимой, по сравнению с этими концертами. Бедные соседи. Бедная полка. Достоевский искренне желает ей от удара свой палец корявый сломать, заткнуться, уехать в больницу и желательно там и остаться, решать свои проблемы как с пальцем, так и с головой. Фу ты блин. Сколько можно. Сколько. Можно. Над ним. Так. Издеваться. А начиналось все красиво. Он даже проникся симпатией к своей родной, по маминой линии тете. Вначале он была такая вся миролюбивая, приветливая, ласковая, понимающая. А после начались эти неясные приступы агрессии. И истерики. И пиздец. Так вот она, убрав ключи с полки, которые Федор положил как надо изначально, позвала его к себе и началось вот это. Это однозначно...тяжело. Каждый день новые впечатления. Прокатитесь на эмоциональных качелях, только не оставьте весь свой завтрак на рельсах пожалуйста. Убирать руками будете. Так что, какая вообще апатия? Какое уныние? Вот вам в жизнь движение и встряска. Глубокий вдох, выдох. Вдох. –Ты меня понял? Выдох . –Да, извините. Он виновато опустил голову, глаза прикрыл, чтобы шумящая там злость не вырывалась наружу. –Извините? –Извини. –Кого ты просишь извинить?! Пол под ногами?! –Извини... Мам. Федор с трудом поднимет голову и смотрит на вмиг подобревшее от этих слов лицо напротив. –Ну Феденька. Мальчик мой, ты же знаешь, что я любя. И она вмиг оказывается рядом, обнимает сильно, своими худыми, холодными руками, а в нос ударяет запах волос и дезодоранта. –Да, конечно, знаю. Он все уже прекрасно знает. А откуда? С одной стороны, ведь скромняга, лишнего не сделает, всегда осторожен, но нет, не в это раз. В этот раз Фёдор действовал совсем нагло. Напролом. В начале второй недели перерыл все что мог, ища зацепки и информацию об этой странной женщине, какими такими окольными путями она связана с его семьей, как так вышло, что крыша не только протекает, но и обвалилась малость в разных местах. Он ненавязчиво поинтересовался обо всем у соседских бабушек, которые, как оказалось, видят все и все замечают. А им только дай повод поговорить, все расскажут. Кто-то знал больше, что-то меньше. Даже если чужие слова собрать в одну папку и половины выбросить, ту которая составляет возможные преувеличения, слухи и прочий хлам, оставалось неплохое такое эссе о личности его тети. Помимо всего пальцы Достоевского наследили в домашних записях и архивах везде, куда могли дотянуться. Он пересмотрел все, что мог, все бумажки, которые были в доме и ставил их на место, как и лежало. Ладно, не наследил, так как брал все бумаги и файлики руками в медицинских, безликих перчатках. Но сути это не меняет. Все складывалось в картину, как Пазл. И картина, если честно, плачевная. Его тетя, Дарья, жила неплохо, но год назад умер ее сын, которого также звали Федор. Со слов соседских бабушек, это был тихий, худой, невероятно спокойный мальчик, который постоянно сидел дома, без друзей, учился хорошо и Дарья его очень сильно любила, постоянно хвалилась его достижениями, все делала для единственного сына, который на короткий срок пропал, а после оказалось, что мальчик умер. Документы о рождении и множество предписаний от врачей, направлений на анализы в различные больницы говорили, что Федор существовал, но также болел, от чего и умер. Проблема оказалась в голове. Его мучили постоянные боли, от которых не помогали тишина, покой, обезболивающее. Ничего. Врачи не нашли ничего. И это несколько пугало. Читать историю болезни, будучи сторонним наблюдателем, осознавая, что спишь в комнате покойника. Достоевский невольно вспоминает зеркало напротив кровати, но быстро отмахивается от мысли, только начавшей зарождаться в голове. Лучше сосредоточиться на главном. А именно. Ничего не найдено, ребенок умирает от кровоизлияния в мозг. Это не тромб, не нервный припадок или шок. Предпосылок не было. Просто случилось и все. Но Достоевский все же думает- предпосылки были, просто их не нашли. Не бывает все просто так, из ниоткуда. Что-то точно произошло. Приборы не всесильны. Свидетельство о смерти. Несколько снимков где Федор со своей мамой и, судя по всему, папой, стоит в парке и улыбается. Широко. Но в глазах нет радости, в глазах пустота. Страшная, угнетающая. Достоевский позже нашел свидетельство о браке. И да, тот мужчина- муж тети, отец умершего мальчика. Грузный мужчина сейчас и некогда красивый, подтянутый лет четырнадцать назад. Со слов бабушки, проживающей над их квартирой, он моряк, пропадает в рейсах на месяца три, приезжает на один и так уже много лет. А когда умер сын, он как раз уехал. Дарья делал все сама. Осталась сама с собой на те три длинных месяца, за которых все успело поменяться. Возможно, она сломалась.

***

—Знаешь, ты очень на него похож. —На ее сына? —Верно говорят. Кровь есть кровь, родство есть родство. Это ж надо так, чтобы оба сына так были похожи на своих мам. А я их еще видела совсем молоденьких, во дворе тут играли, с ребятами носились под окнами. —А потом? —Ну, а что потом? Потом разъехались. Мама твоя замуж вышла, уехала, а сестра ее, твоя тетя Даша, осталась, после тоже вышла и ребеночка вот родила. Да вот, несчастья случаются, совсем на этой почве она расстроилась. —В смысле… с ума сошла? —Ну что ты так грубо, нельзя же. Она вполне здорова, просто иногда настроение резко меняется, с кем не бывает? Федор некоторое время молча пил теплый, травяной чай и думал обо всей ситуации. Видимо, соседи не видели действительно сильных припадков, которые видит он. Да и тот факт, что они оказались чем-то похожи внешне с братом, даже по характеру… указывает ли это на возможность считать их… не так. Может ли она их иногда путать? Скажем, видеть в Федоре своего сына. Осознает ли она это? Такое вполне реальный исход. А может, чем дальше, тем сильнее она станет внушать себе, что они один человек? По периферии мажет та самая фраза "Ты можешь звать меня мамой". На секунду становится холодно, чашка в руках совсем перестала греть. Остыла. Нет. Здесь думать нельзя, нужно уйти в другое место, но не «домой» Вдруг еще одна догадка осадила его пыл, приостановив мыслительный процесс. —Скажите, а кто-то кроме вас, знает их в молодости. Ну, что у тети Дарьи есть сестра? —Ох, Феденька, мне уже, слава Богу восемьдесят три. Боюсь все кто их знал либо уехали, либо померли. Знаешь, как бывает. Достоевский не мог полностью поверить в эти слова. Какова вероятность, что его не найдут через жильцов дома, через окружение, которое, оказывается, все помнит. Не сидит ли в дома чей-то дедушка с такими же воспоминаниями о двух сестричках, бегающих под окнами и играющими с его внуком? —Да быть такого не может. – Он все же сказал мысль вслух. – Кто-то же помнит? —Возможно, но ты не думай, что твоя тетя привлекает к себе всеобщее внимание. –Бабушка хмуро смотрела в детское лицо с недетскими глазами. – она обычный человек, у которой произошла трагедия, которую уже мало кто помнит, только близкие соседи да знакомые. А про сестру так и подавно. Достоевский кивнул. Чай уже совсем холодный. Но не успел он и слова сказать, как бабушка Зина продолжила. —Скажи, Феденька, от чего тебя это так беспокоит? И надолго ты тут? —Если честно, я не знаю насколько я здесь. Но знаю одно, ее больше нет. Глаза Зинаиды распахнулись шире. —Кого, ее? Моей мамы. —Да что ты? Она даже отпрянула назад, настолько этот факт ее поразил и даже ранил. Федор решил действовать быстро и решительно, не дав ей опомниться от удара, сделал следующий. —Да, ее больше нет. –Здесь он позволил своим глазам наполниться. – я до сих пор отрицаю… кажется, что она приедет, а я жду, жду, но ее нет. Больше нет. Достоевский поднимает голову и смотрит в бледное и грустное лицо напротив. Первая слез плавно скатывается вниз. —Но мне некуда больше идти. Я сбежал. Мне помогли приехать к тете, маминой сестре. Ведь, понимаете, папа… - Всхлип. – Папа нас бил. И при разводе… - Еще один всхлип, но более громкий сорвал тормоза, и он почувствовал, как слезы потоком стекают по щекам, приземляются на руки. После всего плакать было не сложно. Он просто позволил эмоциям вылиться в нужный момент, когда это было очень кстати. Федор смотрел в лицо старушки, видя шок, непонимание и боль, зная, что все идет по плану. – И при разводе я остался с мамой, а моя сестра с папой. После смерти мамы я не хочу к нему, пожалуйста, я не хочу. По правилам я должен, но прошу, не говорите. Пожалуйста. Его речь сбивалась, превращаясь в поток непонятных реплик вперемешку с просьбами. Бабушка вскочила с места, быстро подошла и обняла его, нежно-нежно, от чего Федор чуть не поперхнулся от щемящей боли. —Тише, пожалуйста, тише. Спокойнее. Что мне не говорить? Я не скажу. Честно. -Не говорите, что у меня есть папа, сестра, что была мама, которая сестра тете, пожалуйста. Пусть все считают меня ее сыном, если она сама так начинает думать. —Она начала так думать? Зина не прекращала гладить своей шершавой и нежной рукой спутанные волосы мальчика. —Да. Это… —Это хорошо. Она приняла тебя как родного. Это хорошо. Поплачь, если тебе нужно, не копи в себе. И Федор, уткнувшись лицом в фартук, чувствуя эту заботу, просто позволил себе еще немного эмоций. Он оплакивал сестру, Хироцу, маму, папу, все, что у него было. Оплакивал то, что он остался один, с сумасшедшей женщиной и мужчиной, где-то там, далеко в море, от которого чувствовал угрозу за версту. Глядя на фото, он понял, что с ним лучше не сталкиваться, и ему страшно. Просто страшно смотреть вперед. Что его ждет? Просто ответь, вселенная, что теперь будет. Что его ждет? Было ощущение, что он делает шаг в пустоту. Проваливается в бездну, где его ждут только боль и страдания. Поэтому он обнимает бабушку, как никогда и никого не обнимал и начинает выравнивать дыхание, прекращая этот поток эмоций. Пока не стало поздно.

***

Ебучие три недели заканчиваются, а он чувствует себя, как восставший из могилы труп.

***

А после он встречает его. Колю. Светловолосого мальчика с разноцветными глазами. И мир переворачивается с ног на голову.