То ли ангелы нас сводили, то ли бесы сходили с ума.

Глухой стук. Пауль, ссохнувшись всем телом из-за очередной вспышки, падает с жёсткого матраса кровати на пол, издавая надрывный, пропитанный отчаянием стон. Мысли мешаются в общую кучу, кажутся чуждыми, точно пришедшими с извне и насильно заталкиваемыми в голову. Горло мучительно обжигает сухостью, сердце колет иглами от слишком учащенного ритма, словно бы у него прямо сейчас был приступ тахикардии. По неправильно угловатому, измождённому болью лицу беспрерывно хлестают огненными кнутами соленые капли пота, мертвенно посиневшие, лишенные былого багреца губы плотно поджаты. Всё его лицо грубо искажали судорожные гримасы. Пауль явственно чувствует, как вены на шее угрожающе вздуваются, будто собираясь лопнуть, кровь густо приливает к ушам алыми потоками, порождая нескончаемый нервирующий шум. Во рту начинает скапливаться вязкая, солоноватая от сочащейся из десны крови слюна, вытекая через приоткрытые губы на серый прикроватный ковер. Тело бьёт непрекращающейся дрожью, холодный ужас парализует, а сознание навевает кошмарные воспоминания, наводя ещё больший тремор. На корке мозга теплится привлекательной наружности мысль — послать к черту всё это и вновь пойти на поводу собственных низменных желаний. Пауля буквально скручивает от мысли, как обжигающий горло виски затекает ему в рот, нежным теплом обволакивает желудок, унимая этот озноб в теле. Во рту скапливается ещё больше слюны, стекающей на пол, пока тело с каждой секундой дрожит всё сильнее. Не то у него бешенство, не то белая горячка — Ландерс не знает, что из этого хуже. Прикусив язык до отрезвляющей боли, Пауль жмурит усталые, покрасневшие от напряжения глаза, стараясь втянуть как можно больше так нехватающего лёгким воздуха. Нет! — звенит набатом в голове — он принял окончательное решение и не будет менять его лишь из-за собственной слабости. Но кто же знал, что алкогольная абстиненция будет настолько мучительна? Конечно, Пауль был более чем наслышан о последствиях резкого отказа от алкоголя, о том, как это тяжело и тому подобное. Но он и думать не мог даже, что всё обернется таким образом — Ландерс был уверен, что развил большую толерантность к таким вещам. Это суждение подкрепилось и тем, что первые чистые сутки прошли довольно-таки неплохо, давая слепую надежду на то, что и последующие пройдут так же. Однако же уже через пару часов после слишком раннего пробуждения ощущения от ломки стали чересчур явными, полностью перечеркивая те чудесные мгновения, проведенные в давно забытом состоянии полной трезвости рассудка. Но больше, чем эту адскую боль, Пауль ненавидел ощущение собственной беззащитности и уязвимости. Вот он — валяется на холодном полу, готовый лезть на стену, плюющийся своей же кровью, не в состоянии сделать хоть что-то. И только лишь Флаке, что отпаивал его травяными настоями и теплой водой на пару с Оливером поддерживали в нем сознание. Пауль был в чертовом состоянии полноценного овоща, который был в ожидании того, когда знакомые Риделя, что поставляли ему травку, принесут ему сбытые без какого-либо рецепта бензодиазепины. Все они понимали, что заниматься самолечением без предписаний врача было идеей откровенно ужасной, но Ландерс совершенно не горел желанием ложиться в клинику или вести эти нудные разговоры с психологом, параллельно сдавая кучу анализов. В какой-то из статей было вычитано, что всё это можно было пережить и самостоятельно, следуя основным инструкциям — предупреждение о том, что заниматься таким всё же не стоит и лучше обратиться к специалистам, они — в основном Пауль, — проигнорировали. Тело бьёт очередной судорогой, ноги онемевают ещё сильнее — Пауль хочет выть от отчаяния и жалости к себе, но лишь стискивает зубы, прижимая колени к груди. Ради кого или чего он так, спрашивается, надрывался? Ах, да. Точно. Из-за этого подонка Круспе. Захотелось, видите ли, вдруг быть выше в его слишком хорошеньких глазах. Ещё его этот взгляд — нелепо роскосый, вечно тоскливый и задумчивый, но притом настолько завораживающий, что хочется… Много чего. И отчего-то желание угодить тоже присутствовало. Нет, конечно, исключительно из-за него Ландерс не стал бы так себя мучить — Круспе скорее послужил окончательным толчком на верный путь. Сколько уже прецедентов плавно сподвигало Пауля к этому решению? Ссоры с дорогими — ему не стыдно признать — друзьями, вечные отходняки, нехватка денег, посаженное здоровье — печень с недавних пор перестала вывозить такой напор. Но самое ужасное во всём этом — заплаканный взгляд матери и печальный взгляд отца, когда любимое дитя снова является на порог дома пьяным, заплетающимся языком выпрашивая денег на «пропитание», ведь вся зарплата уже кончилась… Стоило признать, что Пауль был слишком опьянен своей молодостью и безнаказанностью. Теперь пришло время платить по счетам. И плата будет болезненной. Из-за повышенного давления из носа тоже начинает течь кровь, смешиваясь с кровавой слюной, что текла изо рта. Пауля передёргивает от мысли о том, как жалко он сейчас выглядит. Кости во всём теле ломит, и ломит так сильно, что перед глазами темнеет — Ландерс впивается в запястье ногтями, пытаясь удержать утекающее сознание. Он был готов на что угодно, лишь бы притупить боль хоть на секунду. Его глаза резко распахиваются. Да, выход определённо был. С трудом приподнявшись на локтях, Пауль стянул с тумбочки канцелярский нож, что ещё совсем недавно использовался по прямому назначению — однако у Пауля была идея, как его можно применить ещё. Занося выдвинутое лезвие над запястьем, Пауль рассматривает бледную кожу, исполосованную продолговатыми белыми шрамами. Честно, он действительно думал, что всё это ребячество далеко в прошлом, но, как оказалось, Ландерс действительно не изменял своим привычкам. Хмыкнув, тем самым разорвав вакуум давящей тишины, он быстрым движением глубоко вонзает лезвие с тонким налетом ржавчины недалеко от вены, проводя небольшую дорожку. Острая боль, честная и сладкая, полыхнула под кожей, на мгновение перекрывая ломоту и муки ровно так, как и рассчитывал Пауль. Ландерс эйфорично прикрывает туманные глаза, прислушиваясь к своим ощущениям — вся боль сконцентрировалась в одном единственном месте, давая временную передышку. И всё же, как забавно было вспоминать его зависимость от этого раньше — он любил обманывать самого себя. Но так же быстро, как и возникла, боль в запястье сошла на нет, вновь возвращая Пауля в пучину страданий. Ландерс недовольно хмурится, втягивает воздух носом, вонзая лезвие выше, глубже и проводя линию немного длиннее, чем до этого. Но, что, по сути, было совершенно неудивительно, за этим действием последовало ровным счётом ни-че-го. С губ Ландерса срывается тяжёлая усмешка, отражающая всё его нынешнее состояние. Ну, да, как Пауль мог забыть — причина, почему он всё-таки завязал с этим делом ещё давно была во многом в том, что перестало вставлять так, как раньше. Больше не было тех самых ослепляющих фейерверков под веками, лихорадочной трясучки и забытья в коконе полной тишины — осталась лишь тупая, совсем немного жалющая и абсолютно пустая боль. — Ну, отлично, — Цыкает Ландерс сквозь зубы, отбрасывая от себя канцелярский нож из последних сил. Пережав запястье другой рукой, он раздраженно фыркает. — Замечательно. Спасения из этого ада не было.

***

–П…ль! — Длинные руки тормошат бессознательное тело на кровати. — Пауль! — Раздается звук соприкосновения кожи о кожу. Вдруг среди общего безмолвия в тишину врывается отдаленный, но раздирающий душу стон. Ландерс слабо дёргает рукой, которая хоть и не сразу, но поддается, запоздало ощущая, что на нее что-то давит. Со стороны слышится чей-то вздох и писк, но Пауль не может распознать, от кого исходит этот режущий уши звук. — А?.. — Собственный, отчего-то огрубевшей, посаженный на несколько тональностей вниз голос пугает Пауля на пару секунд. Он медленно шевелит пальцами в попытке прояснить расплывчатое сознание и понять, что, кто и где он в данный момент, заодно силясь распахнуть слипшиеся глаза. — Господи, я уже думал, что… — Флаке натужно всхлипывает, закрывая лицо худыми руками. — Что же ты творишь… Пауль приоткрывает иссохшие губы, но издать какой-либо звук мешает горячий сухой ком, жёсткой соломой царапающий стенки горла. — Тебе трудно дышать? — Голос Оливера протискивается сквозь путаницу мыслей. — Кивни, если да, это важно. Пауль замирает, морщит лицо, собирая на нем складки, но так и не открывает глаз, — Н… ет… — Пауль измученно стискивает простынь под кончиками пальцев, закусывая щеку изнутри. — А судорог нет? — Ридель продолжает сыпать вопросами, но Пауль, вопреки своему состоянию, не делает ничего против, позволяя холодным пальцам прощупать пульс на шее. — Сердце болит? Ландерс сглатывает слюну, смачивая ею пересохшее горло. — Отва… ли. — Пауль пытается приподняться, но тут же четыре руки укладывают его обратно на подушку. — Тебе пока не стоит вставать, — Флаке берет его за руку, и Пауль, наконец, открывает глаза. — Меня хорошо видешь? — Вроде… — Слова уже даются с меньшим трудом, и Пауль счастливо выдыхает, смотря на кислые лица друзей. — Только соображаю чуток вяло. — Это же плохо вроде, да? Зовём врачей? — Флаке нервно переводит взгляд на относительно спокойного Риделя, сжимая руку Пауля всё крепче. — Уже. Я, конечно, не медик, но по всем основным параметрам он практически в норме. Вон, даже румянец появляться начал, и глаза нагло заблестели. — Олли грузно опускается на стул у кровати, устало потирая лицо. — Он же валялся тут без сознания целый день. Конечно, он в трансе будет сразу после пробуждения. — А если его сейчас опять подкосит внезапно… — Лоренц суетливо опускает глаза, растерянно комкая складки одеяла. — Эта поганка слишком живучая. Если не оклемается через пару часов и начнет бредить, то тогда и надо трубить тревогу. — Так, парни, погодь, — Пауль резко сворачивает шею в их сторону, широко раскрывая глаза. — В смысле без сознания целый день? Ридель испускает удрученный вздох. — Точно не известно, что с тобой произошло, но все считают, что ты отключился именно из-за гиповолемии. А может это был и ортостатический коллапс, кто его знает. — Оливер скользит по его лицу взглядом. — В общем, ты выпал из реальности аж на день. Ландерс выдавливает бессильную улыбку и непонятливо хлопает ресницами, склоняя голову к плечу. — Крови ты много потерял, идиот. — Флаке легонько толкает его в плечо, звуча удивительно мягко. — Как так? — Пауль морщит влажный от напряжения лоб, искренне надеясь, что это не более чем неудачная и слишком затянувшаяся шутка. — Увы, — Тянет с долей досады Ридель. — Если ты ещё не заметил, то тебя упекли в больницу. — Когда тебя доставили, все думали, что у тебя чертова горячка, Пауль. — Флаке ласково проводит узкой ладонью по его спутанным волосам, пальцами играя с тонкими волосками на затылке. — Тебя ещё так трясло и лихорадило сильно… А когда сказали, что ты можешь вообще начать задыхаться, мы с Оливером от тебя не отходили — сидели тут, наблюдая, чтобы ты ненароком не посинел. Пауль молчит, не в силах вымолвить хоть что-то в ответ. Взгляд Оливера — пристальный и настороженный — говорит намного громче любых слов, заставляя Ландерса стыдливо отводить бесстыжие глаза и упорно придумывать, что сказать теперь. Кристиан, словно чувствуя молчаливо переменившееся настроение в комнате, замолкает. — Решил вспомнить былые деньки, Пауль? — Лёд в голосе Оливера мог бы выжечь Паулю вены. — И как, полегчало? Ландерс отворачивается, прочитав во взгляде Олли не равнодушие, которое объяснило бы его холодность в этот момент, а сосредоточение искренней печали, ранящей намного сильнее. — По крайней мере, меня больше не корёжит от желания немедленно залить в себя чего-то градусного. Так что… Даже если это произошло таким путем, оно помогло. — Пауль делает долгую паузу. — Я не жалею. Ридель презрительно фыркает, качая головой. — Делай, что хочешь. Я за кофе. Ландерс и Лоренц тихо переглядываются между собой, наблюдая за удаляющейся спиной. — Не спрашивай. — Пауль поджимает губы. — Не буду. — Флаке изображает кривое подобие улыбки. Тишина плотно окутывает комнату, где слышны лишь протяжные писки машины для отслеживания гемодинамики. Пауль вдруг понимает, что одно из его запястий протыкает капельница, а другое обернуто эластичным бинтом, который и был причиной того давления при его пробуждении. Тишина вокруг стоит такая, что Ландерс может слышать отдаленный звук шагов где-то в самом конце коридора этажа, на котором он сейчас находится. Свободная от капельницы рука тянется к полке слева, где Ландерс нащупывает телефон, вопросительно глядя на Флаке. — Твой это, мы все твои вещи сюда положили. — Кристиан кивает, привставая на месте, и тоже направляется к двери. — Скоро должен врач подойти, а я пока в туалет. — Угу, — Отстраненно кидает Пауль ему вслед, сосредотачиваясь на слишком ярком экране мобильного. Ожидаемая куча сообщений от друзей и знакомых, спрашивающих, не откинулся ли он ещё и было ли это очередным приколом, которые Ландерс игнорирует. Однако взгляд Пауля упорно ползет ниже и ниже, надеясь на… что-то? И сердце пропускает удар, когда он всё же видит это:

«Думаю, родители в детстве выбивали из тебя дурь, но ты всегда знал, где найти еще. Иначе не объясню, как ты каждый раз влезаешь в какую-то задницу.»

Четверг

14:27

«Шутка не смешная. Не перегибай, ведь ты обещал сводить меня на тот концерт.»

Сегодня

16:36

Косые лучи солнца, рвущегося сквозь жалюзи, осветили улыбающееся лицо Пауля, утопшего в рое мыслей. Сердце будто озарило божественным светом — всякая боль тотчас умиротворилась разом, уступая какому-то непостижимо высокому удовольствию, лишенному какого-либо смысла. Никакая бережная забота от Оливера или Флаке не царапнула по сердцу с такой крышесносной силой.

«Соррян! Но не волнуйся, мое предложение всё ещё в силе;)»

Сегодня

17:43

Пауль сверлит экран чутким взглядом, ожидая, когда абонент появится в сети. Но ни через минуту, ни через десять ответа не приходит. Внутри почему-то всё расстраивает, обрывает, как струны любимой гитары, ими же разрезая внутренности напополам. Пауль роняет телефон на мерно вздымающуюся грудь, прикладывая ладонь ко лбу. И что это было? К сожалению или к счастью, решение этого парадокса судьба откладывает немного дальше на полку, поскольку в дверном проёме появляется статная фигура мужчины с чопорной и брюзгливой на первый взгляд физиономией, разом заканчивая все внутренние споры. Он не успевает даже открыть рта, когда Пауль обрывает его: — Когда можно уйти? — Во-первых, здравствуйте, герр Ландерс. — Усмехается врач. — Во-вторых, вам надо сдать ЭКГ, ЭЭГ, УЗИ и допплерографию. Далее мы выпишем вам нужные препараты, и вы можете расписаться и идти домой. Если выявятся осложнения, то, конечно же, вы останетесь тут. — А без этого вот вообще никак? — Жалобно спрашивает Пауль. — К сожалению, нет. А теперь давайте начнем… Дальше Пауль думал лишь о том, как ему повезло, что у него есть медицинская страховка.

***

Когда его наконец выпустили, предварительно отмучив всеми возможными способами, Пауль с превеликой радостью прыгнул в старенький пикап Оливера, невероятно сильно желая оказаться прямо сейчас в родном общежитии. Он всё беспокойно ерзал сзади, ловя украдкие взгляды Риделя, пронизывающие насквозь. Встречали его все, однако, как героя. Выстроившись в редкую шеренгу, чуть ли не весь этаж свистел ему вслед, махал руками и пытался дотянуться до него, дабы обменяться рукопожатием. Пауль, если на чистоту, совершенно не просекал фишку — за что вдруг такие почести? Это они его так расхваливали за прозрение и отказ от распутной жизни? Хотя ведь никто из здешних обитателей даже не ратовал за здравый смысл, так что вариант отметался мгновенно. Ну, значит оставался один единственный ответ — клоун-Пауль снова выбросил что-то невероятное, знатно повеселив всех остальных. И как бы странно это не было, Ландерса более чем устраивало такое положение вещей — ни к чему были эти сочувствующие взгляды, когда всё можно было вывести в шутку. И среди этой толпы Пауль тщетно выискивал черные блестящие иголки, всей душой желая, чтобы их обладатель выказал хоть немного этой своей эксцентричной, скупой, но всё-таки заботы. Но, зная его, и поглумиться он точно не пременёт. Оливер шел прямо за ним, молча прожигая в нём дырку, но начать воспитательную беседу ему мешал Лоренц, тоже ползущий в комнату. Ландерс же, здраво рассудив, прошел свою дверь, толкаемый не столько страхом перед неизбежным разговором с давним другом, сколько неведомыми силами, дергающих струны души непонятными чувствами. — Ты чего, Пауль? Двери попутал? — Флаке останавливается у их комнаты, держа пальцы на ручке. — Точно всё нормально? Пауль резво кивает головой, переминаясь с ноги на ногу, пока Ридель всё ещё не отрывает глаз. — Мне надо тут… Ну, кое-что, — Едва слышно лепечет Ландерс, разглядывая резьбу на двери. — Сказали же — лучше отлеживаться, а не кидаться сразу в омут и мордобои! — Жёстким голосом напоминает Лоренц, упирая руки в бока. — Хайко. — Пауль дрогнул в тысячный раз за день. Такой тон Оливера, это чертово имя и вся эта донельзя абсурдная ситуация терзали душу горестию. Спокойствие Риделя, даже если уже привычное, тревожило намного больше, чем если бы его прилюдно осадили и унизили. Знал бы кто, как Ландерс мучился от раздутого чувства виновности перед ним. Надо ли было покаяться и, смиренно свесив голову, выйти на серьезный, натянутый и не сдержанный в эмоциях разговор как мужчина? Но имела ли значение вся эта праздная и пустая болтовня для него самого? Больше всего на свете сейчас Пауль хотел получить грубых, чувственных и знакомых ощущений от одного лишь человека — чтобы треснул за излишнюю драматичность, приказал не жалеть себя и, может быть, улыбнулся ему так, как никому другому. О прежних откровенных разговорах с Оливером не было и помину в данный момент. Пауль постучался в дверь, сохраняя равнодушный вид. Ридель цыкнул, закатывая глаза, и, бросив зловещее «ты так просто не отвертишься», исчезнул в двери напротив. Флаке удивлённо раззевает рот, наблюдая повторяющуюся во второй раз сцену, окутанную тайной на двоих. — Смотри, чтобы муха не залетела, — Пауль вслушивается в звуки по ту сторону двери, кося взгляд на друга. — Тебе бы поспать. А то хуже меня выглядишь. — Возвращайся побыстрей и не лезь в драки, а то опять загремишь куда не надо. — Устало говорит Лоренц, даже не пытаясь с ним спорить. — Ну, удачи, что-ли. Ландерс не отвечает, прислоняясь к стене. Хоть сейчас всё и было временно кончено, но Ландерс почему-то не чувствовал ожидаемого удовлетворения, и с его души внезапно не спала, как он раньше представлял себе, та грязная и грубая тяжесть. Нет, теперь он чувствовал, что поступил чертовски трусливо и неискренно, свалив всю вину исключительно на Оливера. Он же видел, прекрасно видел, что тот лишь беспокоился о нем, прикрываясь напускной злостью. Ведь у них с Олли ещё давно установились тайные, невидимые для других отношения — каждый взгляд, каждое незначительное слово, сказанное при других, имело для них свой смысл. Стоило ли это всё-таки того? Сейчас лишь одной мыслью Пауль мог успокаивать себя — вся суть молодости в том, чтобы пройти путь от саморазрушения до саморазвития. Ландерс настолько погрузился в свои душевные самокопания, что не услышал тяжёлых шагов, исходящих из-за двери, на которую он сейчас опирался всем телом. Только после щелчка ручки, резкого падения вперёд, прямо на упругую, широкую и в целом очень приятную грудь, Пауль вынырнул из потока мыслей. Обладатель этой груди, сонно моргнув, опустил неотчётливый взгляд вниз, наблюдая, как Пауль со странным упоением проводит по ней рукой. Вид заспанного Круспе был чрезвычайно потешен – свободная, скорее даже растянутая футболка с выцветшей надписью «don't praise me, I'll cum», открывающая бледные плечи, услаждала взор Пауля, глаза которого вольно ползли вниз, к частично скрытым бёдрам, округлым коленям, подтянутым икрам. Рука Рихарда цепко обнимала подушку, отпечаток которой красовался на его небритой щеке. Как дополнение, его иссиня-черные волосы не были уложены в привычный колючий ежик, поэтому они, будучи не похороненными под тонной лака и геля, казались невероятно мягкими, сияюще переливаясь на свету. Они мягкими волнами ниспадали на его лоб, обрамляя острые и резкие черты лица, тем самым придавая ему некой своеобразной, такой юношеской и хрупкой красоты. Стеклянные очи Круспе утопали в масляном тумане, тело не двигалось, монументально застыв, словно давая молчаливое добро на все эти разглядывания. Но когда Пауль испустил смешок, короткий и сдавленный, преисполненный иронией и неверием, Рихард отпрянул, переменившись в лице. Дернувшись, он будто испуганно отступил назад, пытаясь закрыть дверь. Однако Ландерс оказался быстрее, всунув ногу в щель. – Вон! – Хрипит Круспе, стараясь звучать угрожающе – в любом случае, насколько ему позволяла ситуация. – Да что я там не видел! – Пауль отчаянно боролся за возможность втиснуться в комнату, желая побольше увидеть такого необычного Рихарда. – Я к тебе по делу вообще-то! – Крикнул он первое, что пришло на ум. – Отсюда говори! Хоть Пауль весьма ощутимо уступал ему по силе, он все равно продолжал упорно рваться вперёд. – Прекращай как стерва себя вести! Вдруг дверь опять открылась, с дикой скоростью влетая Паулю прямо в лицо. Круспе снова появился в дверном проёме, грозно хмуря брови и скрещивая руки на груди, выглядя уже более проснувшимся. – Я тебя сейчас приложу чем-то тяжёлым, Ландерс. – Но заглянув ему в лицо, Рихард опять растратил весь запал, переменив сердитое выражение на относительно озабоченное – Пауль бы даже сказал, что это отдаленно напоминало беспокойство. В груди снова разлилась патока. – Можно зайти? – Ландерс подходит ближе, заставляя Рихарда пятиться назад. – А, да-да, проходи. – Круспе кивает самому себе, бегая по лицу Ландерса взглядом, точно пытаясь найти в нем объяснения. Он смотрит чуть угрюмо, но эта угрюмость не выражает внутреннего недовольства. Пауль вдруг понял, что ещё ни разу не был тут, не ступал на запретную территорию заклятого врага. С осознанием этого факта его окутывает предвкушением, так же и как и более теплым, тешащим сердце чувством – Круспе теперь доверяет ему. Рихард присаживается на край своей развороченной кровати, похлопывая по месту рядом, как бы приглашая Пауля присесть. Ландерс идёт медленно, стараясь рассмотреть каждый уголок, каждую деталь интерьера, дабы выжечь это воспоминание в мозгу. Да, в плане планировки комната была совершенно идентична его собственной, но атмосфера в ее стенах была совсем иная – будто домашняя, менее унылая и серая. Линдеманн с Рихардом действительно постарались на славу, придав своему «гнездышку» семейного уюта, вызывающего чувство душевного покоя. Вместо того уже разваливающегося прикроватного шкафчика с облезшей краской, который стоял тут в абсолютно каждой комнате и почему-то назывался тумбочкой, здесь находилась крепкая и увесистая дубовая тумба ручной работы, на которой лежала стопка книжек и выпиленная из дерева статуэтка гитары. Над кроватью Рихарда висели запрещённые в общежитии плакаты с рок-группами, а так же различные коллажи из фотографий, не объединенных общей темой. Под боком Пауля валялась продолговатая, практически в человеческий рост подушка в виде рыжего кота, которая, по мнению Ландерса, являлась здесь самой милой. На окнах стояли стеклянные вазочки с цветами бегонии, герани и каланхоэ, которые приносили лёгкий аромат приторный свежести и просто радовали глаз. В углу скромно ютилась акустическая гитара с новыми струнами, слишком тонкими на вкус Пауля, с ровным глянцевым покрытием, по которой было хорошо видно, что ее хозяин действительно ее лелеет и бережет. Несмотря на то, что на улице всё ещё светил ясный день, в комнате царил приятный полумрак из-за плотно задернутых сатиновых штор. Только небольшой светильник с абажуром освещал комнату, лестно подсвечивая точеность линий на лице Рихарда. Во всей этой обстановке Круспе смотрелся как нельзя кстати – такой домашний, мягкий и расслабленный, совершенно не такой, каким все привыкли его видеть. Паулю чертовски льстило то, что Рихард его не стеснялся, не пытался скрыть свое естество, напяливая на себя шкуру вылизанного и идеального Рихарда Круспе. Он сонно щурил молочно-серые, уже не голубые глаза, небрежно зевал, будучи разнеженным дремой, кутался в огромную футболку и постоянно натягивал ее на плечи. Ландерс отчасти завидовал Линдеманну, которой мог лицезреть это так часто, как только хотел. – Так... Что случилось? – Круспе подтягивает колени к груди, опираясь на стену позади. Пауль же молчит, его глаза заволоченны нежностью, которая бежит буйными потоками по венам. Он и сам совсем не понимает, что это за чувство, которое так обезоруживает и заставляет тупо пялиться, улыбаясь, как последний дурак. Ему только и оставалось, что млеть от редких проблесков беспокойства в обычно равнодушных глазах, совершенно не желая покидать этой неги покоя. – Ты какой-то слишком бледный, всё в порядке, Пауль? – Рихард берет его лицо в теплые ладони, едва открывая губы, когда выдыхает еле слышные слова – словно не хочет, чтобы их подслушали. Ландерсу хочется кричать до хрипоты, бесконечно льнуть к этим ласкам и слушать это беспокойное «Пауль» на повторе. – Мгм... – Получается выдавить тихое подтверждение. На большее Пауль и не способен – эти новые чувства просто разбили его. Рихард последний раз проводит большим пальцем по его щеке, протяжно, изучающе, словно давая Паулю время запомнить все ощущения от прикосновений. – Приляг лучше. Я чай принесу пока, – Круспе встаёт со своего места, выискивая штаны на забитом одеждой стуле, оборачиваясь на него. – С сахаром или без пьешь? Ландерс на секунду находится в смятении – его не только не выгнали, обвинив, что он разносит свои бацилы и пугает своим бледным лицом, но ещё и решили позаботиться. И ведь не абы кто, а самый неожиданный из всех возможных людей. – С сахаром. Три ложки. – Пауль улыбается сосредоточенному лицу Рихарда, который пытается натянуть носок. Круспе выходит, не говоря ни слова больше. Пауль выдыхает весь воздух, который был в груди, бессильно роняя голову на подушку. Его тут же окутывает дурманящий запах чужой кожи – мускусный, чуть сладковатый, ни на что не похожий и невероятно приятный. Ландерс обнимает подушку, переворачиваясь на живот, задаётся вопросом – а обнимать Рихарда было бы так же приятно? Он слабо помнит ощущения от тех обжиманий в клубе, поэтому может только представлять – пах бы он так же или его естественный запах глушился бы отдушкой духов? Как бы он ощущался в руках – податливым или напряжённым? Круспе возвращается тихо и намного быстрее, чем думал Пауль, только фыркая со смеху на его растянувшийся на кровати силуэт. Он ставит чашку на тумбу, рядом со статуэткой, снова присаживаясь неподалеку от него. Пружины матраса старчески скрипнули, но, как заметил Пауль, его былая мягкость – в любом случае нечто на нее похожее – все ещё оставалась прежней. Тяжёлый, но в то же время успокаивающий запах сандала витал по комнате, исходя от нескольких палочек благовоний на полке. Ландерс блаженно прикрыл глаза. – Знаешь, – Пауль складывает руки на груди, приподнимая уголки губ. – У тебя глаза красивые. Как будто дырки в голове, а сквозь них небо видно. – Теперь понятно, почему от тебя все бегут. – Круспе вскидывает брови, нависая над ним с лицом, полным детского ехидства. Пауль может отчётливо чувствовать его дыхание на своем лице, горячее, даже слишком, источающее терпкий запах табака, щекочущего нос. Паулю надо было лишь протянуть руку и преодолеть ненужное расстояние между ними, удовлетворив странное любопытство в груди. Но откуда оно там вообще взялось? Пауль снова открывает глаза. Вздёрнутый кончик носа Рихарда теперь чуть ли не вплотную прижат к его собственному, а взгляд куда серьезнее, чем был до этого. Он смотрит не в лицо Ландерса, а словно сквозь, бесшумно шепча что-то самому себе, невнятно перебирая губами, не давая даже малейшей возможности прочитать сказанное по ним. Ландерс водит глазами по потолку, силясь сохранить совершенно невозмутимое лицо, но догадываясь, что получается из ряда вон плохо. – Пей уже, а то остынет, kampfzwerg хренов. – Круспе снова принимает вертикальное положение, состраивая такое вот будто бы обиженное, нелепо надутое лицо. – И с чего бы это? – Теперь уже Пауль непонимающе смотрит на него. – Вечно меня провоцируешь и выводишь, вот почему. – Обиженные нотки вгоняют в ещё большее смятение. Но любой знал, что спорить с Круспе было себе дороже. Поэтому Ландерс решает смочить горло горячим чаем, не желая, чтобы тишина была неловкой. Глоток мягко согревает стенки, распространяя по всему телу жар. Рихард, точно подражая Оливеру, смотрит на него из под насупленных бровей, смешивая во взгляде целую палитру эмоций – злость, беспокойство, жалость и недоверие, словно подражая героям Шекспировских трагедий. Пауль делает ещё один глоток, обхватив чашку сразу двумя руками, не замечая того, как глаза Круспе внимательно за ним наблюдают. – Почему? – От звука суетного шелеста в голосе Рихарда странное чувство нарастающей тревоги липнет к коже Пауля. – Почему что? – Ландерс встречается взглядом с Круспе, не понимая, что он уже успел натворить. – Это... – Шепчет он так же разбито, как и тогда, когда они обменялись своими печальными историями, показывая на свое запястье тонким пальцем с черным лаком. Оу. Ландерс смотрит на свои руки, где широкие рукава случайно закатались, обнажив всё ненужное. По большому счету, Пауль мастером конспираций не был, да и не слишком задумывался о том, как люди к этому отнесутся, если увидят. Оно просто было, являясь его личным напоминаем о том, что давно прошло и, к счастью, навряд ли вернется. Но мокрый взгляд Круспе на секунду вернул его в те времена.

***

– Хирше, – Грозная фрау, одетая в растрепанное, не совсем опрятное платье с заплатками и пятнами, качнула головой, макушка которой была прикрыта косынкой. Названный юноша прекратил безучастно тереть оконную амбразуру, оборачиваясь к воспитательнице всем телом. Ее испещренное жёсткими морщининами лицо не выдавало того, что она хотела сказать. Неожиданно из-за ее длинной юбки скромно высунулось смущённое мальчишеское лицо с опущенными в пол глазами. – Поскольку ты тут самый старший, я доверяю тебе нового воспитанника. Будь добр просветить его во всех вопросах и ознакомить с обстановкой. – Воспитатель положила сухую руку на узкое плечо мальчика, подталкивая вперёд. Тот неуверенно покачнулся на месте, прижимая руки по бокам. – Я... – Юный голос затрепетал, растерянно замолкая. Его глаза так и не перестали разглядывать битую плитку на полу, тело пробило лёгкой, практически незаметной дрожью. – Растолкай его как-нибудь, ты у нас тот ещё заводила, – Фрау сдержанно улыбнулась, вручая новенькому тряпку и мыло. Тот молча принял вещи из ее рук, после чего она удалилась. Хайко незаитересованно окинул парнишку оценивающим взглядом, возвращаясь к своему занятию. На мгновение он невольно встретился с новым воспитанником взглядом, в котором смог увидеть всё, что было ему нужно – снова массовка, серая, забитая жизнью мышь. Худ и тщедушен, слишком робкий, неподготовленный для такого места. – Чего стоишь? Тряпку в зубы и драй. А то мне ещё влетит за тебя. – Хайко снова обернулся на него, сдувая с лица жидкую каштановую челку. – Я... – Попытался мальчик ещё раз, но сдался, когда увидел эти не по-детски злые глаза, прищуренные и опасные. – Заладил блеять уже! Просто помолчи! – Злобно прокричал Хирше, вздымая нос к потолку. Парня покоробило, затрясло ещё больше, но он послушно окунул дрожащей рукой тряпку в ведро, принимаясь чистить плитку на полу. – Ненавижу вас таких, кротких и запуганных, только и умеете, что стелиться перед другими... – Полушепотом ворчал Хайко, пытаясь оттереть пятно жира на сломанном подоконнике. Это была их первая встреча.

...

Оливер Ридель, совсем недавно попавший в приют «Die Heiligenх» , беспомощный и запуганный, продолжал оставаться одиночкой даже спустя две недели нахождения здесь. Дети сторонились его печального лица, вечного безмолвия и странного внешнего вида – болезненно бледного и дистрофичного. Оливер не думал, что может быть что-то больнее смерти отца и старшего брата, но одиночество показало ему, что нет, есть вещи куда хуже. Он и раньше не был общительным, его точно так же обходили стороной и побаивались, но Ридель всегда знал, что есть те, кто будет с ним рядом, что в них всегда можно найти утешение. А сейчас их нет, и они никогда больше не вернутся. Будущее было размыто, неясно и нежеланно. Оливер не знал, куда ему податься, что делать и где найти причину и дальше волочить это жалкое существование. Среди всех этих поломанных судеб он не мог найти свою родственную, израненную жестокостью судьбы душу, как бы того не желал. Всё в одночасье перестало иметь хоть какой-то смысл. Но Ридель всё же замечал за собой некий интерес, нечто вроде любопытства к одному человеку – тому мальчику, который в самый первый день так жестоко его приструнил. Хайко, если он не ошибается. В нем было много странностей – в одно время при всех он плескал энергией через край, тепло и добро улыбаясь, но всё это сопрягалось с апатией и холодом, приходящими, когда он был один и думал, что его никто не видит. В такие моменты его лицо было до такой степени равнодушно и пусто, что становилось жутко и жалко одновременно. Природное стеснение не давало ему просто так подойти и предложить водить дружбу, особенно после того, как Хирше высказал открытую неприязнь к нему. Поэтому он лишь издалека наблюдал за ним, из раза в раз мысленно подмечая, что, возможно, это как раз тот, с кем он сможет разделить переживания. Сейчас Оливер шел в сторону туалета, прижимая к худой груди небольшой блокнот с карандашом – он надеялся, что сможет найти в окне, выходящим на цветущий палисадник, что-то вдохновляющее и успокаивающе. До той ужасной трагедии Оливер любил рисовать, даже мечтал стать художником в будущем, но после произошедшего брать в руки карандаш было просто невозможно. Всё это отторгало, и хотелось скорее выколоть им себе вены, чем что-то рисовать. Да и что ему было рисовать, когда всё вокруг грубо потускнело и стало нереальным, пропущенным через туманное стекло? От понимания того, что былого не вернуть, что папа больше не улыбнется, а брат не обнимет, защемило сердце и намокли глаза, поэтому он поспешил как можно быстрее уединиться. Каково же было его удивление, когда на хлипком подоконнике обнаружился Хайко, бесцеремонно раскуривающий сигарету и невозмутимо вонзающий себе в запястье что-то острое. Блокнот тут же выпал из задрожавших рук, а от вида такого количества темной крови, которой был повсеместно залит подоконник, Риделя начало тошнить. – Что ты делаешь?! Зачем?!– Испуганным шепотом воскликнул он, прикрывая рот рукой. Тот поднял на него взгляд, такой же равнодушный, как и всегда, когда он на него смотрел, разражаясь хохотом, где не было даже капли веселья. – Скажи мне, ты идиот? – Ревущий хриплый голос напугал даже больше, чем внешний вид. – Зачем? Серьезно? Ридель, неосознанно прислонившийся к стене, сполз по ней вниз, оседая на полу. Он вдруг понял, что испытывал к Хайко не только интерес, но и страх, ставший поистине животным в этот момент – он мог так легко распрощаться с собственной жизнью, сохраняя всё то же пустое, ничего не выражающее лицо. Но хуже всего было осознание того, что он и сам может стать таким – когда его доломают окончательно. – Думаешь, у нас есть хоть какое-то будущее? От нас отвернулась сама судьба, мы никому никогда не будем нужны! И уж лучше сдохнуть прежде, чем я успею спиться от несчастной жизни или загреметь в тюрягу! – Слышать такое заявление от тринадцатилетнего мальчика было ужасно. Оливер боялся докатиться до такой глубины безысходности. – Но... Ведь есть шанс, что всё будет хорошо! – Ридель поднял заплаканные глаза, вызывая ещё одну волну хохота у Хирше. Этот безумный звук сотрясал помещение вибрациями, вызывая по телу Оливера дрожь. – А ты сам в это веришь? Оливер всхлипнул, закрыл красное лицо руками, понимая, что собеседник полностью прав. Он не видел своего будущего светлым. Хирше сипло вздохнул, смотря на светлую макушку Риделя. Пугливый и жалкий, не в состоянии признать этой жестокой и беспощадной правды. Не понимал, что во всём этом нужен был принудительный антракт, и плевать совершенно, кем Хайко был бы после этого. Тварь есть тварь, но хотя бы без фальши. – А ты чего вообще плачешь? Я тут вроде страдаю, а не ты. – Хирше выкинул сигарету в приоткрытое окно, резко потеряв интерес к заточке, которой он совсем недавно вспарывал себе кожу. – Я-я не хочу становиться таким же!... – Надрывается Ридель, глотая сопли. – Не хочу! – Опять ты блеешь, сопля. Не хочешь так жить – кончай с этим сейчас и не теши себя надеждами на что-то. – Хирше спрыгивает с подоконника, направляясь к сжавшемуся от страха Оливеру. – Если хочешь хотя бы попытаться, то вперёд. Ведь как говорил кто-то там: «радость только тогда бывает по-настоящему полная, когда приходит она после трудной полосы жизни. Только тогда человек назначает ей истинную цену и вволю наслаждается ею, словно первой весенней капелью после вьюжной морозной зимы, словно крепким грозовым ливнем после томящего зноя...». Кароче, может, у тебя и получится. Моя то жизнь уже кончена. – Почему ты думаешь, что не сможешь жить нормально?... – Оливер несмело смотрит в глаза Хайко, который присел перед ним на корточки. Его лицо нечитаемо, но речи, которые он извергает, показывают, что в нем всё же есть крохотная надежда. Если бы он был всецело убежден, что всё тлен, то не стал бы говорить, что можно хотя бы попробовать. Может, он ждал, пока это скажут ему? – Я нахожусь тут уже два года и успел повидать многое, чтобы понимать, что к чему. Как думаешь, почему тут нет детей старше меня?– Хайко распахивает глаза шире, заставляя Риделя сглотнуть. – Их забрали?... – Какой ты всё-таки наивный... – С внезапной нежностью усмехается Хирше, не вкладывая в свои слова издёвки. – Отчасти ты даже угадал. Остальные же, то бишь большинство, покончили с собой и сели кто за воровство, кто за убийство. Оливер кусает губы, с трудом пытаясь сдержать рвущуюся из груди истерику. Не слишком ли был большой опыт отчаяния для их возраста? Почему кому-то приходится так рано мириться с тем, что лучше кануть в лету, чем терпеть всё это? Почему им надо задаваться вопросами о смысле жизни, который вдруг исчез? Почему так несправедливо? – Много думаешь, – Хайко смотрит на его задумчивое лицо с предельной серьёзностью. – Если хочешь... – Давай вместе выберемся отсюда? – Что? – Хирше осекается. – Давай будем вдвоем против всего мира? – Повторяет Оливер, со слабой решимостью в больших глазах смотря на Хайко. – Надо держаться друг друга, чтобы оставаться на плаву. У нас может быть шанс. – Ты походу реально отшибленный. – Хирше вдруг начинает смеяться, падая на колени. – Из всех людей ты говоришь это мне! Мне! Какой кошмар, боже! – Ты ведь тоже хочешь нормально жить! Все хотят! Ты просто убедил себя, что выхода нет! – Смущённо восклицает Ридель, сжимая маленькие кулаки. Хайко смеётся ещё громче. – Такого мне ещё никто не говорил! – Он трёт ладонями раскрасневшееся лицо, продолжая посмеиваться. – Думаешь, что сможешь? – Надо попытаться, ты сам это говорил. Ты тоже можешь попытаться. – Оливер наблюдает, как улыбка сползает с лица Хайко, медленно так, когда его настигает понимание. – Ты сейчас серьезно что-ли? – Хирше смотрит теперь с подозрением и неуверенностью, которых раньше в нем никогда не было. Оливер кивает. – Папа всегда говорил, что даже после самой темной ночи всегда наступает рассвет. – Он робко протягивает руку Хайко. – Попробуем? Хирше долго смотрит на худощавую руку. Мысли крутились, как виниловые пластинки на грамофоне, он закрывал глаза, словно представляя себе что-то, улыбался, жмурился. Через несколько минут тишины его рука накрыла руку Оливера. – Попробуем. Так Хайко обрёл надёжное плечо, до которого даже не дотягивался. А Оливер обрёл свое личное солнце, светящее ярче всего на свете.

***

Стало до невозможности стыдно – всё это было таким болезненным, бессмысленным и глупым, умерщвляющим мечты и надежды. Перед Олли в первую очередь – он ведь тогда взял с него клятвенное обещание не делать так больше никогда и искренне думал, что Пауль его сдержит. Перед Круспе тоже – как оказалось, он был чувствительным ко всему живому намного больше, чем можно было подумать. Вина перед ним усугублялась и тем, что он сидел прямо напротив, обвеянный грустью и горечью. Тут же обуяло воззарение, что свою безнравственность можно было прямо сейчас не то чтобы искоренить, но притупить хотя бы на время – нет, он не был намерен оправдываться, не в его это характере, но Пауль более чем охотно хотел, невзирая на предрассудки, утешить Круспе. Замутнённые глаза лоснились блеском слёз, умело сдерживаемых и прячущихся под ресницами. Пауль на миг смутился – видеть эту новую грань в человеке напротив было невероятно удивительно и приятно, но его всё не могло отпустить стойкое ощущение того, как же это всё-таки непривычно. Круспе не был скуп на эмоции, даже наоборот, но весь спектр своих чувств он при других не демонстрировал, ограничиваясь в основном ехидством и злорадством. Увидеть его таким – настоящим, обнаженным, растерявшим всю свою гордую несравненность, было как позыв к чему-то. Это не вызывало той жалости, которую бы испытал случайный прохожий, увидя раненное животное под проливным дождем. Это было глубже, непонятнее, горячее, чем первая любовь. Это было странное, до чёртиков странное и сильное желание защитить, огородить от слез и боли. Да, Ландерс знал, что Рихард далеко не маленький мальчик, ни в коем случае не слабый человек, а тот, кто смог выносить все невзгоды с гордостью. Но кому, как не Паулю знать, что таким, как он, всегда нужна рука, которая придержит сзади, если он оступится. Рука, которая даст на секунду забыть все мирские заботы, сотрёт агонию, нежно приласкает. – Ты идиот! Дебил! – Рыкает влажно Круспе, даже не понимая, почему его это так волнует. Он волновался, – кто бы этого не делал?– но не мог сказать, о чем именно. Ему что-то было ясно, но это расплывчатое «ясно» не доходило до мозга. Уж не привязался ли он к Ландерсу, начав по-настоящему ценить его как друга? Да кто бы мог подумать о таком! Однако, видимо, так оно и было. – Тише, тише ты... – Пауль машет руками, пытаясь не дать Рихарду стукнуть его, даже если за дело. – Совсем делать нечего?! Ты не просто алкаш оказывается – ты грёбаный имбецил, мазохист чёртов! – Напускной яд в его словах Пауля не задевает от слова совсем, даже скорее наоборот – он согласен со всем сказанным. – Белка... – Начинает Пауль, может, в попытке обнадежить, что всё не так серьезно, как кажется, но его прерывают, хватая за грудки. – Закрой рот и послушай меня! – Выделяет последнее слово Рихард, встряхивая его. – Если ты, блять, ещё хоть раз сделаешь такое, то я лично выбью это из твоей пустой башки, что ты не то что о таком больше не задумаешься – ты ссаться в штаны будешь от одного лишь воспоминания! Внутри всё угукнуло, сжалось от прилива тепла. Этот пылкий взгляд, грубая натура, нетерпеливость и решительность в глазах и голосе – так Круспе сейчас напомнил Ариэлу. И ведь он вызывал те же чувства, что и Тросс тогда – как несколько лет назад, когда Пауль ещё пытался убедить себя, что сможет быть как другие, быть нормальным. Тогда он тоже испытывал эти желания, пропитанные дофамином. Сейчас это было лишь пережитком прошлого, но Ландерс в любом случае благодарен Ариэле за всё то, что смог испытать рядом с ней. Осознание настигло внезапно и стукнуло больно. Вот она – метаморфоза во всей своей красе. Как упавшую на него истину он понимает – к нему у Пауля была и симпатия, и интерес, и даже влечение — Ландерс может применить много синонимов, но он не уверен, что кто-либо нуждался в перечислении их всех. Вот Круспе беззастенчиво попрекает его, пыхтит в лицо, выливает ушат дерьма на него – и всё это потому, что беспокоится. И сразу становится всё равно на его прошлые грешки. Что же... Пауль определенно испытывает к нему что-то за гранью дружбы, но не доходящим до любви. А что уж там с другими чувствами — черт его знает. Ландерс не способен признаться себе в самом светлом и чистом, потому что нет, он не о таком. И никогда не переиначит того, что выковало из него некогда подобие жизни. Влюбился. Как странно звучит. Может, Пауль возненавидел его, как только увидел, лишь потому, что сразу понял, что неизбежно попадет в эту ловушку?