Safety zone

Когда солнце светило особенно сильно, и у Хосока не было загара, можно было разглядеть каждую полоску на его теле. Прямые солнечные лучи словно обнажали все недостатки, которые скрывались под плотными слоями одежды. Руки Хосока напоминали поношенную теннисную сетку — не совсем ровную, местами потрескавшуюся и порванную. Несмотря на то что время залечило некоторые раны, Хосок не всегда любил свои шрамы. Раньше он старательно прятал их, подобно тайне, которую не хотел обсуждать. В его представлении, шрамы были знаком слабости, и он не желал, чтобы окружающие знали о его внутренней боли. Однако сейчас он вновь взглянул на них с другой стороны — эти шрамы стали для него своего рода трофеями, отражением выживания и силы, несмотря на всю их болезненность. На ногах у него были свежие раны — они обозначали нечто новое, что еще не успело затянуться, в то время как на руках его старые шрамы казались уже почти зажившими. Одни из самых заметных были оставлены в первую волну стресса на первом курсе, когда он испытал приступ паники прямо на паре. Джебом, его одногруппник, просто посмотрел на него и запаниковл, когда заметил, как у Хосока капает кровь. В тот момент, неосознанно реагируя на стресс и крики преподавателя, он разодрал свое запястье, стремясь выбраться из душного кольца тревоги. У каждого из этих шрамов была своя история, отражающая моменты страха, боли или, наоборот, освобождения. Шрамы на руках он считал своими личными памятниками, состоящими из первых пережитых трудностей. Но истории, связанные с шрамами на ногах, были для него слишком тяжелыми, чтобы о них говорить. Они были связаны с более глубокими переживаниями, с тем, когда он чувствовал себя потерянным на грани отчаяния. Эти шрамы, как таинственные знаки, были гораздо более интимными, и делиться ими было равносильно распахиванию двери в его душу. Теперь, взглянув на свои руки и ноги, Хосок понимал — каждая деталь его тела, каждый шрам и каждое несовершенство стали частью его идентичности. Но, к сожалению, Хосок чувствовал, что истории его шрамов все еще не закончены. Реакции окружающих на его шрамы были совершенно разными. Когда кто-то впервые замечал их, чаще всего на лице появлялся испуг. Мягкие глаза, полные сочувствия, быстро сменялись растерянностью: "Как так получилось?" — спрашивали они, едва скрывая тревогу в голосе. Глупый вопрос на самом деле. Никто из них никогда не хотел слышать правду, поэтому Хосок врал. — Несчастный случай. В такие моменты он чувствовал себя уязвимым, как будто его внутренний мир выставлен напоказ, но он настолько отвратителен, что человеку рядом невыносимо о нем слушать. Были и те, кто просто пожимал плечами, демонстрируя полное безразличие. — Это всего лишь шрамы, — бросил как-то Чонгук, как будто они не имели никакого значения. — Да, каждый имеет свои секреты, — ответил Хосок, скрывая свои настоящие эмоции за маской понимания и напускной мудрости. Или реакция Юнги на его самые первые шрамы, которым скоро будет десять лет. — Ого, как круто! — всполошился он тогда, восхищаясь небольшими линиями на плече, которые Хосок нанес поверх солнечного ожога, чтобы было проще врать маме. Юнги воспринимал их словно это была уличная татуировка, выдающая оригинальный стиль. Для Хосока тогда это было неожиданно и даже слегка шокирующе. Легкая радость переполнила его: кто-то увидел в нем нечто большее, чем просто пострадавшего. Это чуть-чуть лечило его душу, но со временем пришло осознание, что крутости в самоповреждении нет от слова совсем. Каждый раз, когда Хосок оставлял новые полосы на себе, он испытывал кратковременное облегчение. Словно мрак, заполненный его мыслями и страхами, немного отступал. Но это было лишь временной уловкой. Он понимал, что рано или поздно эта привычка снова одержит верх, и его зависимость вернется, сильнее чем прежде. Особенно сильно это ударило по нему, когда их заметил Чимин. В тот вечер, они лежали на кровати у Хосока, уединяясь от всего мира, и жадные поцелуи впервые перетекали во что-то большее. Хосок совсем потерялся в ощущениях и спокойствии, что забыл о своих маленьких секретах. Чимин вязкими поцелуями спускался вниз, как где-то у таза раздалось тихое и жалобное: — Хосок. Он тогда вздрогнул, как будто его окатили холодной водой. Хосок был так глубоко погружен в тепло и заботу Чимина, что совершенно забыл о своих полосатых ногах. В панике он резко сел, хватаясь за одеяло, как за спасательный круг, забиваясь в угол кровати. Одеяло стало единственным преградой между его тайной и открытием, к которому он не был готов. Чимин напрягся. Его голос, дрожащий от волнения и тревоги, пробудил в Хосоке новые страхи. А что если он меня отвергнет? — Тише, тише, — шептал Чимин, приближаясь к нему. — Все в порядке. Я тебя не осуждаю. Я просто... я просто хочу понять. Сердце Хосока забилось сильнее, и он почувствовал, как слезы подступают к глазам. Он был не способен объяснить, как именно это было трудно. Страх быть осужденным, страх того, что Чимин уйдет, если увидит настоящую суть его внутренней борьбы, все это сжимало его грудь до спазма. — Я не знаю, как это объяснить, — произнес он еле слышно, чувствуя, как в его голосе появляются нотки отчаяния. — Я думал, что это помогает, но... я просто не могу больше так. Чимин не отводил глаз. Его мягкий взгляд окутывал Хосока, как тёплый плед. Он сделал шаг ближе и коснулся бедра Хосока, где остались свежие следы от череды порезов. Жестом он попытался передать поддержку, нежность и, возможно, даже ту самую заветную для Хосока безусловную любовь. — Ты не один, солнце. Я прошу тебя, открывайся мне. Я знаю, что это тяжело, но я хочу помочь. Или хотя бы иметь возможность быть рядом. Эти слова резонировали в голове Хосока тихим шепотом, повторяющимся вновь и вновь, даже когда Чимин ушел. Каждое из них звучало как надежда, но реальность, которая последовала за этой надеждой, была беспощадной. Все внутри Хосока снова сжалось. Он остался один. В своих мрачных мыслях и с болезненными полосами, которые, казалось, были единственными, кто никогда его не покинет. Каждый раз, когда он смотрел на свои шрамы, воспоминания о Чимине тяжелым грузом тащили его на дно. Приходилось через боль осозновать снова и снова, что «хотеть» и «быть рядом» — это действительно разные вещи. Временами в мыслях снова всплывали слова Чимина, раздражая все внутренности заевшей пластинкой. Он ощущал, как их тепло исчезает, оставляя за собой лишь злость и обиду. «Я хочу быть рядом», — повторял он сам себе, как заклинание. Но это лишь превращало фразу в болезненное эхо. Он вспомнил все те моменты, когда думал, что нашел кого-то, кому может довериться, кого-то, кто сможет его понять. Но каждый раз, когда он открывал дверь своей души, ее сметало ураганом. И вот теперь, после всего, он остался только с самим собой и своими ранами. Пустота, которую оставил Чимин, они все оставили, была тяжелой, как камень, и Хосок осознал, что он не знает, как с ней жить.