театр тьмы

Moses Sumney — Doomed.

Что могло бы заставить меня встать сейчас?

Опять тело Скарамуччи не принадлежит ему, опять его тело подводит, а может и он подвёл сам себя уже давно таким образом жизни. Опять одна проблема — и Куникидзуши лежит в своей тёмной душной комнате.

Что могло бы заставить меня встать сейчас?

В голову лезут мысли о Кадзухе, они мешаются с воспоминаниями насмешек, с болтовнёй людей, со взглядами из зала, с криками фанатов. Брюнет кутается в одеяло, укрываясь от собственных мыслей, от собственного голоса в голове. Ему сейчас всё так противно, так отвратно. Не хочется даже дышать, думать, жить. Скарамучча всегда ощущает себя главным героем своей истории, но ему это не нравится, не всегда нравится. Ему по душе быть на сцене, отдаваться музыке, кричать тексты, сливаться с толпой в клубе, улыбаться, бурчать на предложения Чайлда. Ему по нраву быть частью «театра тьмы». Ему не нравится чувствовать вину, неловкость, злость на самого себя и свои поступки, за собственный сценарий в голове, ощущать страх от входящих уведомлений, думая, что карма настигнет прямо сейчас в виде новостей, постов и слухов в интернете.

«Ебать, ты видел чё пишут?»

В комнате душно и воняет застоявшимся запахом сигарет, пота и давно скисшего чая Каэдэхары на письменном столе. Скарамучча закатывает глаза, жмурясь от яркого лучика солнца, что как-то пробился сквозь тяжёлые шторы. Парень, не поднимаясь с постели, тянется одной рукой задвинуть эту штору подальше, чтобы больше ничего не нарушало тьму в его комнате. Но шторка, как назло, обрывается, а потом и вовсе падает. Куникидзуши стонет. Он поднимается, покидая, наконец, постель, наступает на скомканные листы с писаниной и кривится. Брюнет с яростью хватает пару листков и пытается разодрать их, но у него не получается, ибо не хватает сил. Тогда он подбирает каждый лист по отдельности и рвёт, рвёт, рвёт. Сердцебиение учащается, он чувствует, как внезапно зудит всё тело, чешется голова, щёки наливаются красным и начинают буквально гореть, а ему хочется одновременно рыдать и биться головой об стену, лишь бы не чувствовать всё это. Скарамучча не мылся уже пару недель. Ему тяжело даже взгляд поднять на собственное отражение в зеркале. Убежище Скарамуччи от собственных страхов сейчас выглядит как явная помойка из слов, признаний, убеждений и желания оставить всё, запомнить всё до самой мелочи, чтобы где-то в своей голове ничего не менять. Весь пол в упаковках от чипсов, выдранных, разодранных в порыве ярости листках со словами, которые сейчас он не может произнести вслух, гитара тоже валяется где-то под завалами с испорченными струнами, все руки Куникидзуши в красных пятнах. Это просто сумасшествие. На письменном столе валяется чехол от лезвий для канцелярского ножика и сами лезвия, которые падают с глухим звуком на стул рядом. В постели его разбросано множество лекарств, в том числе и разные упаковки снотворных, встречающиеся иногда с банками от энергетика. Тяжело, очень тяжело. Иногда бывает так тяжко, что кажется глаза сегодня не откроются, просто не смогут подняться.

***

В комнате Кадзухи много вещей: вязаные игрушки, картинки, нарисованные акварелью, вышивки, множество гирлянд, развешанных по стенам. Чайлд явно пошутил бы, что Каэдэхара словно бабка на пенсии, которой нечем целыми днями заняться, и спросил бы, не он ли открыл кружок вышивки крестиком у них в вузе. Но Скарамучча, глядя на всё это, видел лишь то, как много сил было вложено в каждую мелкую деталь его комнаты, как много этот человек провёл в одиночестве, как много он вложил свою душу в то, чтобы его картинки, его творения обрели своё место, чтобы им не было одиноко. Но сам автор всегда был одинок по-своему. Иногда Куникидзуши нравилось проводить время в тишине, в комнате Кадзухи, перебирая взглядом каждую деталь и представляя то, как же Каэдэхара выглядел, пока усердно рисовал эту картину, пока вязал одежду маленькому лисёнку, пока развешивал все эти гирлянды. Наверное, такие обряды — попытка создать для себя место, которое никогда не заставит себя чувствовать одиноким, словно ты в коробке. Скарамучча по-настоящему уважал усидчивость Кадзухи, он никогда не говорил этого вслух, но всегда бережно обращался со всем, к чему была приложена рука светловолосого. Он не хотел создавать лишних проблем, вторгаться в чужой мир, в чужой комфорт. Сам Куникидзуши никого не подпускал к своим блокнотам с зарисовками песен и стихов. Он мог показывать лишь некоторые страницы, а порой и вовсе только предложения. Потому когда Кадзуха впервые протянул ему свой скетчбук на одном из свиданий в кофейне, то Скарамучча с особой осторожностью перелистывал каждую страницу, пытаясь убедиться в реакции Каэдэхары и том, что всё хорошо. Он смотрел на каждую картинку по несколько секунд, стараясь даже не дышать, чтобы что-то случайно не испортить. Творчество Кадзухи было поистине дорогой и роскошной вещью. Что-то, что видит не каждый, что-то, где кроется душа художника, его мысли и чувства. Скарамучча соврёт, если скажет, что ему не хотелось стать частью этих картинок, запечатлеться хоть где-то. Хоть как-то. Однажды, когда он впервые листал картинки Кадзухи с зарисовками людей, его глаза намокли. Стало грустно, видя таких до безумия красивых людей, взятых из головы Кадзухи. Скара подумал, что совсем не похож на них. А это значит, что в голове у Каэдэхары нет его облика. Его уставших от бессонницы глаз, вечно лохматых тёмных прядей, неловкой улыбки.

***

— Да, я люблю Скарамуччу, а Скарамучча любит меня. Да, я тоже парень, и да, мы давно вместе, хватит нести чушь! Сейчас на дворе двадцать первый век, а вы до сих пор обсуждаете, кто с кем и как спит! Вы мерзкие ублюдки! Я вас всех ненавижу! — хотелось бы выкричать это Кадзухе, но он не смог. Опять. Он резко поднимается с постели и пытается отдышаться, будто пробежал километровку за пару минут. Как же ему хотелось рассказать всему миру о своей любви. О своей, наконец-таки, взаимной любви. В своих снах он мог кидаться вещами, кричать, прыгать с высокой крыши, но в жизни всё, на что его хватало — это неотправленный текст в заметках и очередной рисунок с образом Скарамуччи. Скарамучча всегда получался с явно печальными глазами, но доброй улыбкой, полной искреннего счастья. Куникидзуши не был человеком баснословным и просто так улыбку свою никому не дарил. Каэдэхара мог бы, наверное, уже целый артбук составить со своими полными любви творениями и фантазиями к своему кумиру. В такие моменты Кадзуха и осознавал их ментальное расстояние. Кумир и фанат. Будто эти ярлыки будут до конца жизни. Перед тем, как пустить «театр тьмы» к себе домой, Кадзуха быстро оторвал все эскизы с костюмами их выступлений и зарисовки с сияющим лицом Скарамуччи. Каэдэхара вечно бурчал на друзей, говоря, что не понимает, почему все так обожают их ничем не примечательную музыку. Но после пары концертов, каждый раз, приходя домой, Кадзуха запирался у себя в комнате и рисовал до самого рассвета. Он не хотел быть фанатом. Или не хотел быть просто фанатом.

***

i like the way u kiss me — Artemas.

Мона не помнит, как она оказалась совершенно одна в том клубе. В её голове были варианты, где она всех прогнала, чтобы, наконец, побыть одна. И вот она выдыхает дым где-то на заднем дворе, куда попала совершенно случайно, ходя вокруг до около возле разных дверей, открывая их и продвигаясь дальше, не смотря на надписи. Её пьяному мозгу — это показалось забавным. Открывается дверь: туалет, кажется, мужской. Открывается другая дверь: снова туалет, но явно женский. Где-то в кабинках слышатся чужие стоны, на что Мегистус лишь удивлённо поднимает брови и быстро закрывает дверь. Таким образом, она открыла, по её мнению, сотни дверей. В какой-то момент уже начала стонать от сильного желания покурить, но совесть не позволяла делать это в здании. Прослонявшись ещё добрые семь минут, она-таки открыла нужную дверь и оказалась на улице. Лицо обдало прохладным ночным воздухом, и она выдохнула. Сделав глухие три затяжки, Мона вздрогнула, услышав звук открывающейся двери позади неё. На момент девушка почувствовала себя преступницей, в голову прокрались мысли, что она могла зайти куда-то не туда и пиздец подкрался незаметно. Казалось, она за секунду протрезвела, но набралась храбрости и обернулась, подготавливая своё наглое, полное похмелья: «Извините!» Перед ней оказывается та странная, но вкусная «барменша». — Это служебное место, ты... Вы чего здесь делаете? — должна была сказать она, но будто бы было не в её характере. А дальше Мона и Фишль стояли и болтали на заднем дворе, кажется, вечность. Умирая от прохладного ночного ветра и пробирающей до мурашек весны. Блондинка запомнилась Мегистус, как самая что ни на есть весёлая девушка, не выглядящая на свой настоящий возраст, с забавной манерой речи. Секунда, и вот они уже в одной постели в одинокой квартире Моны. — Какого х.. — тихо хрипит шатенка, поднимаясь утром и обнаруживая рядом с собой новую знакомую, что тихо сопит, уткнувшись носом в подушку и прижимая к себе любимую мягкую игрушку Мегистус. Мона закатывает глаза, тихо ударяя себя кулаком в лоб.

***

Вернувшись домой после клуба, Чайлд побежал открывать все окна, дабы впустить свежий и прохладный воздух в квартиру. — Боже, Скара, ты что тут делал? Почему так воняет? Сколько ты выпил?! — слышатся крики где-то с кухни. На часах виднеется время 10:05. Вот придурок, зачем так рано пришёл... Рыжий влетает в комнату друга и с перепуганными глазами, что вмиг сменяются на разочарованные, смотрит на тушу, что не может подняться с постели. — Уйди нахуй. — Ты меня заебал уже, вставай и пошли мыться, — парень проходит в комнату и недовольно цокает, открывая шторы и окно полностью. Брюнет шипит, словно настоящая змея, скрывая лицо под одеялом. Друг умело оттаскивает полотно и буквально поднимает Скарамуччу на руки, вынося из комнаты. — Эй! Ты ахуел совсем? Отпусти, рыжая башка! Заебал, отпусти! — Ты сам до этого довёл, — бросает в ответ Аякс и опускает парня в ванную, включая прохладный душ. — Позор... Не хочу больше жить... — тихо молвит Куникидзуши, бездушно и смиренно глядя в пустоту, ощущая себя сверхунизительно. — Уйди нахуй!! — выкрикивает брюнет, кидаясь в друга полотенцами со стиральной машинки. — Дверь закрой, ебло сраное! Чайлд покорно закрывает дверь, скрывая досаду в своих глазах. Ему не нравилось ругаться со Скарамуччей, но он понимал, что не может быть постоянно пряником и всё равно рано или поздно другу нужен тот, кто даст хороший пинок под зад за излишние пиздострадания. Он усаживается на пол возле двери ванной и обнимает свои колени. Спустя пару минут он всё же встаёт и следует обратно на кухню, прокручивая в голове мысли о том, что же приготовить на завтрак. — Мы вчера с Итером разболтались. Оказывается, Люмин тоже ходила на вокал и поёт неплохо так. Он хвастался всякими видосами с конкурсов юных талантов, где его сестра выступала. Скарамучча закатывает глаза: — Блять, опять ты за своё. Ну и какая разница? — Куникидзуши в душе очень зол, что ребята уходили куда-то без него, хоть он и понимал почему. — Я подумал... какое же это популярное клише: брат и сестра — близнецы, что похожи во всём и ни в чём одновременно. На пьяную башку так много идей для выступления пришло. Брюнет принимает уже более серьёзный вид, поедая яичницу. — Ну и? — Что если организовать небольшое выступление, околотеатральное, чтобы отвлечь публику от этих слухов? Зажечь чем-то более интересным и ярким, где главными героями сцены будем не мы, а они в образах из песни? — рыжий тыкает в тарелку с едой вилкой уже пару минут, пытаясь сформулировать своё предложение. — Главными героями будут они, их голоса и наша музыка. Заметив скепсис в лице брюнета, Чайлд запинается, но продолжает ещё громче: — Ну сам представь как круто! Совершенно другой вид нашего творчества и новый человек. Люмин реально офигенно поёт, я даже с Моной переговорил, она сказала, что к тексту костюмы им придумает. — Бля, ну я не знаю, не люблю пробовать что-то новое и менять, но если ты считаешь, что это поможет хоть чуть отвлечь внимание от нас с Кадзухой, то будет заебись. Мне похуй типо, делайте, чё хотите и как считаете нужным, только по музыке расскажешь потом, что вы всё-таки придумали.

***

Репетиции с близнецами казались Скарамучче адом. Он и так не особо переносил репетиции, потому что больше предпочитал тишину и только свою музыку, а не эти многочасовые разборки, кто и где накосячил, а тут ещё и объект воздыхания лучшего друга в нескольких сантиметрах. Чайлд ещё больше отвлекался и сбивал тем самым всех остальных. Брюнет лишь хотел поскорее закончить, чтобы вернуться домой к своему собственному альбому, о котором так никому и не рассказал. Возможно, эгоистично. Блондинка оказалась очень серьёзной и упорной, не то чтобы она была конфликтной в работе, вовсе нет. Просто казалось, что она тоже волк-одиночка, которому проще и легче сделать всё самому. Мелодия была придумана так же быстро, как и костюмы. Группа явно была рада такой успешной работе, потому быстро переместилась после последней репетиции в караоке-бар. Люмин не была многословна, она безусловно красива, но очень сдержана, порой даже слишком. С Чайлдом они как Инь и Янь. Наверное, это и есть любовь, когда оба друг друга дополняют. Глядя на то, с какой нежностью Аякс смотрит на Люмин, когда та поёт в микрофон свои любимые песни, Скарамучча готов был взвыть. Сначала от испанского стыда, потом оттого, насколько же скучает по Кадзухе. Иногда он проклинал весь мир за то, что Каэдэхара не участвует во всём этом. Брюнету очень хотелось однажды разделить с ним сцену. Но и во взглядах светловолосого с танцпола — у сцены тоже было что-то приятное. Сердце ныло от долгой разлуки, но внутри жила надежда, что и на этот концерт Кадзуха найдёт время.

***

Скарамучча нервно натирает свою гитару, поглядывая на занавес, за которым слышны крики фанатов. В голове бушуют мысли, надежды, что Кадзуха там. Что Кадзуха его ждёт. Иногда Куникидзуши себя успокаивал, что фактически этот концерт не его и он вообще будет стоять сзади, а значит... Если Каэдэхара не придёт, то ничего страшного... В гримёрку врывается Мона, из её штанов выпадают барабанные палочки. Когда она задыхается и вся красная пытается их поднять, то на её шее и плечах сзади виднеются засосы. Чайлд и Итер переглядываются. — Мона, а ты... — Пробки ужасные, таксист — идиот, не мог понять, куда надо было ехать, — бурчит шатенка, следом поднимает голову и со своими красными щеками от бега замечает странные выражения лиц друзей. — Ну что? — Тебя побили или что? Что за синяки? Вдруг Мегистус моментально осознаёт весь стыд и позор и уже ментально погибает. — Ой, да идите вы нахуй, — Мона подбегает к Люмин и поправляет её белый халат и чёлку. Она осматривает свою работу по костюмам, что уже красуются на сегодняшних героях и довольно хлопает в ладоши. — Это лучшая моя работа за последнее время. Девушка быстро поправляет макияж и выходит первой на сцену, публика ликует, выкрикивая имя барабанщицы, она усаживается за своё место и поднимает руки, в которых держит палочки. Следом выходят Чайлд и Скарамучча. Брюнет старается не морщиться от светодиодов, чтобы не портить всем настроение своим недовольным лицом. Он поправляет лямку от гитары на плече и медленно поднимает взгляд на толпу, выискивая взглядом светлую макушку. Пробежавшись глазами по толпе и не найдя никого нужного, он поджимает губы и отводит взгляд.

Бунт марионеток — Harmony Team.

Мона высчитывает ритм палочками и задаёт начало музыки. И тут выходят Люмин и Итэр. Музыка начинается, а мысли в голове Скарамуччи путаются, он не слышит голосов вокалистов. Руки трясутся, он очень боится всё испортить. Вдруг откуда-то из толпы слышатся знакомые крики, очередные недовольства людей. Они опять пробираются сквозь толпу к сцене. Куникидзуши в надежде поднимает глаза и видит. Видит его. На секунду парень замирает, но после продолжает с большей мотивацией перебирать струны. Он слышит, как Каэдэхара выкрикивает его имя и улыбается, Скарамучча же пытается скрыть свою улыбку. Когда проходит первый куплет, толпа начинает повторять новые строчки.