театр тьмы

Принято думать, что слабые люди — они есть что-то серое и незаметное в этом мире и дела до них нет никому. Но что в действительности характеризует человека как слабого? Этим вопросом я задавался несколько лет. Многие называют самоубийц слабыми, но так ли это? Сколько отваги нужно иметь, чтобы решиться лишить себя жизни? Сколько сил нужно иметь, чтобы пережить то, что испытывают самоубийцы перед смертью? До музыки мой мир был полон грязи и мрака. Я не понял вообще, в какой момент моя жизнь обернулась в это дерьмо. Давно ли? Или может я был проклят с рождения. Когда появились деньги, Чайлд настоял на том, чтобы я сходил к доктору, он говорил о том, что дети из неблагополучных семей травмированы и он не хочет, чтобы я страдал. Видимо он понимал, что я о многом молчу, но не молчат лишь шрамы. Слабых украшают шрамы. Почему? Это доказывает, что ты был в бою, что ты отстоял тот или иной удар. А значит ты уже не слабак... ну или просто крутой слабак. И я пошёл к доктору. А если быть точнее к психиатру. Его кабинет напоминал райское место: большие окна на задний двор, светлые стены, множество цветов и спокойная тихая музыка, играющая где-то на фоне. И сам он был словно посланник всевышнего. Настолько смешной внешне, будто из сказок или притч об ангелах. У него были светлые, кудрявые волосы и зелёные глаза. Почему-то это я запомнил лучше всего. У него был вид хорошего и доброго человека. Он слушал внимательно, кивая в такт моим разбросанным по кабинету словам. Он собрал их все в своих документах и напечатал заветную справку с диагнозом. Да, мне поставили депрессию. Выдавая этот злосчастный листок с направлением к психотерапевту, он смотрел на меня с грустными глазами. Хоть он и старался улыбаться, грусть его не скрыть. Глаза не врут. Никогда не врут. Дальше меня занесло к психотерапевту. В его кабинете было темно и холодно. Стояли одинокий чёрный диван с маленьким столиком и его стул напротив. Он смотрел холодным взглядом, будто пытаясь заглянуть мне в самую душу. — Что же вас беспокоит? — Там же написано. — Мне нужны ваши слова. Слова... Неужели важны они настолько? Всем нужно, чтобы я открыл рот и произнёс что-то. Про свою мать, что бросила меня, про отца, что избивал не жалея сил за то, что нашёл свою любовь, про прогнивший давно дом и то, как же всё-таки я жажду конца света. Моё тело всегда накрывал холод, вспомни я о том, что живу как скот. Без права на место, любовь и свободу. Вечные рамки устанавливал отец, которого я и не посмею семьёй назвать. Возвращаться домой никогда не хотелось, казалось, там холоднее, чем на улице. Поэтому иногда ночью я сидел на замёрзших качелях, пытаясь унять свою печаль и тоску по чему-то, чего у меня никогда не было. Психиатр выписал мне снотворное и антидепрессанты, которые, к слову, не помогали. Надо было вернуться и сказать, что не всё хорошо, чтобы мне поменяли лечение, но я слишком труслив, чтобы вновь вернуться в этот холодный кабинет. Мне казалось, что все жаждут осудить. В особенности было страшно смотреть в глаза, в глаза полные холода. Я научился поднимать взгляд, но сам он больше не полон ни страха, ни горечи, ни слёз. Безразлично вовсе мнение смотрящего. Так проще жить. Было сложно мыться. По началу, когда я только поступил и съехал на последние деньги от отца, я вообще не выходил на улицу. Забывал то, какой сейчас день и час. Наверное, если бы не Мона с Аяксом, я бы сдох от голода. Грязная голова и вечно потеющая спина от кошмаров — всё это стало привычным. Снотворное помогало лишь наполовину. Я не видел теней, как раньше перед сном, и спал практически без кошмаров, но спал всё время. Мог проснуться к вечеру, выпить воды и вновь оказаться в постели. Эта жизнь — полный ад. Веки тяжелеют, и меня погружает в сон. Он не беззаботный, он не спокойный, он не наполнен мечтаниями. Сны наполнены вечной тревогой. Порой я шарахался от ветра за окном, думая, что в квартиру пробрались. Одиночество казалось невыносимым. Когда же я упал в голодный обморок, всё прекратилось. Друзья не могли дозвониться и вскоре приехали, забрав меня в больницу. Тогда Чайлд и накричал на меня, заставляя переехать к нему. Ему приходилось помогать мне мыться, потому что так ходить было невозможно. Силы иссякли, хотелось лишь спать или лежать бездыханным телом на постели. Иногда я перекатывался на холодный пол, чтобы снять ощущение тяжести с тела. Аяксу порой приходилось затаскивать меня в ванную комнату прямо в одежде под душ, лишь бы привести в сознание. Я жил будто в вечном сне, не хотелось думать о том, что происходит в реальности. Не хотелось ни о чём думать. Моё одиночество, моё состояние почти убило меня. И мне не нужно было даже касаться лезвий. Не сказать, что я вылез полностью из этого ужаса, просто перестал пить таблетки и стал нормально спать. Мона частенько раньше приходила к нам, чтобы приготовить поесть, но после нашего расставания вовсе перестала. Хоть она и делает вид, что её не задело произошедшее и что мы друзья, это не так. Она постаралась сократить время рядом со мной. Когда тебя кто-то моет — это сверх унижения. Поэтому и мыться я стал сам. На выходных или на днях, когда вовсе не хожу в вуз, вообще не моюсь. Сил нет. Мои шрамы на руках — воспоминания или печать? О том, что было. Я не имею права забывать о том, что было. Никакого права не имею на это. Я должен помнить о том, что сделало меня сильнее.