Mirror Stage

      Одиннадцатый класс. Предфинальная ступень смакования дурных сплетен со школьных парт с заменой чрезгодовальной на записки с конца аудитории.       Субфебрильная смена социума на пустословов. Ему не привыкать.       Генри одолевает неутешительный прогноз. Семейное состояние и статус покрывают успеваемость, прискорбно влияющую на аритмию бабули. К вечеру давление подскакивает до ста пятидесяти и выше, пока его мама певуче докладывает за поздним полдником о скромных ошибках сына.       Отец нравоучительно перелистывает страницу еженедельной газеты. По воскресеньям на последней колонке печатают ретро-анекдоты похабного содержания, да странные ребусы. Не кроссворды – пострашнее задач на контрольных по математике.       И пока бабушка – Миссис Ривер – отчитывает внука и оповещает в n-ный раз, что не потерпит его скверных потугов в знания, а мама терапевтически протягивает всем по овсяному печенью и выруливает конфликт прошением не ругаться, «иначе морщин больше станет», отец, потрепав буднично по макушке сына, выходит из-за стола и спешит на ночную.       Лучше фельдшером помчаться, чем с матерью гавкаться – девиз отца с первой смены в скорой.       Все в семействе врачи. Даже Миссис Ривер когда-то была ассистенткой главного рентгенолога штата – хвастается всякий раз, забывая о бесконечности единого трепа о прошлом.       Генри вежливо покидает компанию дам, закрывается в комнате, обнимает подушку и сдавлено выдыхает.       Его не бесит круговорот монотонной безучастности и стабильности. Его верный четвероногий друг Блю поворачивается животом, подставляясь под ласку нежных рук, только недавно препарировавших в школе лягушку.       Друзья по классу с одинаковыми эмоциями и манерным смехом ему приятны. Учителя-подхалимы, дорогие вещи, экстремальные активности в пределах доступности – все открыто и в его распоряжении. Так было и будет всегда, невзирая бабулиным причитаниям.       Только вот огонь, потухший однажды, не хочет вспыхнуть вновь.       Взгляд затускнел настольной лампой.       Ни к свету обращен, ни к тьме.       Ничто не сковывает разум. Ничто не доставляет интерес.       Майерс-младший мнет простыни под натиском пальцев. Погружается глубже в одеяло, мягкое – привезенный плед из Турции.       Апатия накрыла с головой. Наедине, с верным Блю, нет смысла притворяться не-собой.       Его одолевает бесконечная скука, которую ничем не восполнить.

***

      Вот он сидит во тьме, тихом шелесте союза ветреных касаний с листьями, и глядит в густой клубень на траве безынтересным взором.       Кроны деревьев тенью образуют колпак. Котел желаний. Склеру сосуда.       Майерса отвлекают от ассоциативных конструкций, за сочинением которых гонялся на самостоятельных, голоса приятелей-подлиз. Рисует на губах улыбку, веки полумесяцами, маска сидит на лице плотно и не давит резинкой на уши, как лет в десять.       Он облик отточил свой до прочных складок-дужек. Удобно, не стесняет в мимике, создает образ приличного человека с добрым нравом, коим парень на деле не обладает.       Он замечает за окном в отражении не себя.       Некто схожего.       Нет, некто отдаленного от мира фальши, но с той же пустотой души.       В спектакле однообразной ролью не насыщаешься: увядаешь, отползаешь в угол отсортированных кукол, перестаешь быть нужным. Происходит деморализация личности. Но этот парень-       «Кто, черт возьми, этот парень?»       Генри улавливает краем уха имя. Слышит в голосе девицы – зазывалы их компании – смешок в адрес парня с библиотеки.       Учится в параллельном классе. Нелюдим, предпочитает запыленное царство, калека с отрочества. Средненький, на ее скромный взгляд.       Майерс присматривается, отходит с друзьями к фонтану, пропускает их реплики сквозь себя, фильтрует куллером их бессвязные речи.       И усмехается себе под нос.       Для жжения фитиля нужно было щелкнуть именем собственным – пока чужим, но приятным на слух.       «Даниэль».