Пантеон (dark academia)

I. Пророчество Начало сентября 1989. Эбби все больше напоминал себе отца. И не желал такой участи. Не то чтобы мистер Андерсон казался ему отвратительным внешне, эдаким обрюзгшим и лысеющим мужчиной с ворохом комплексов и последующим за пережитым кризисом среднего возраста очередным еще каким-то там кризисом современного человека на более поздней стадии эволюции по направлению к неизбежному exitus letalis — зависимого от столбцов котировок, цен на газ, выброса CO2, отнюдь не оптовой стоимости товаров в Wal-Mart Stores и главное: проблематикой падальщиков саванны — бесконечным поиском легкой наживы среди кризисов (у других персонажей жизненной истории) — не только личных, но и экономических. О, чего не отнять, того не отнять! Отец оставался заядлым авантюристом, что никак не могло радовать миссис Андерсон, которую одно упоминание «Русской рулетки» ввергало в ступор и ужас. Вероятно, ее тщедушное сознание начинало тормозить еще на слове «Русская» (Холодная война не окончена!), а вот на «рулетке» ее воображение совершенно заканчивалось, рисуя огни казино, в котором глава семейства потратил их состояние. — Все на красное? — Нет! На черное! Галдят, орут, перебивают друг друга. — Вы уверены, господа? — А если… на зеленое. А? Зеро. Фортуна любит наглых. Трыньк, трыньк, трыньк… И… Нет, шансы ведь столь малы. А дальше… Трыньк, трыньк, трыньк — стальное и холодное тиканье орудия смерти. Затем… Пуф! На ковре — красное. Перед глазами — черное. Никакого зеленого. That’s all Folks! Вот так она это и видела и тряслась заячьим страхом. Ах, эта миссис Андерсон! На нее, между прочим, Альберт вообще никак не походил. — Кто эта женщина? Она украла этого мальчика? Подменила в родильном госпитале? Усыновила? — Такое могли бы выдавать сплетницы, которые видели, как мать вела маленького сына за руку, несколько подросшего мальчугана — в начальную школу, а ныне — провожала бы на станции. Но миссис Андерсон не гуляла с Эбби (За что мы платим няне?!), не водила никуда (Вот еще, делать мне нечего!) и не подвозила лично (Есть же шофер!), да и вообще: Альберт не любит нас и не хочет жить с нами! А уж тем более она не собиралась нарушать этих традиций ныне, чтобы еще и провожать девятнадцатилетнего парня (уже второкурсника) на учебу, которая в дальнейшем ничего не принесет ни им (а сие первостепенно важно), ни ему. — И сколько зарабатывает искусствовед в современном мире? Ты хоть понимаешь, как тяжко взобраться на эту гору? И с чем ты туда пойдешь? Ведь художники нынче ленивы и рисуют сплошную похабщину. Тьфу! Я бы не пожелала видеть их «шедевры» в нашем доме, не только я, но и другие люди не станут за такое платить! — твердила она до поступления и совсем недавно — вот столько раз они и виделись за год с лишним. На каникулах Эбби заехал к ним в Нейпервилл — так и не понял зачем… Чтобы развеяться? Ха! Убедиться, что их отношения по-прежнему плохи? Нет, уже не столь скверно от их слов, пожалуй. Может ли нечто быть плохим, если тебе до этого никакого дела? — Будешь ковыряться в каком-нибудь музее в пыли… — предрекала мать на сей раз. — Лучше бы поступил в университет в Нормале. Странно, конечно, слышать такие рассуждения от человека, для которого поездки в близлежащую Орору и покупки с жадностью акулы всяческого ширпотреба в Fox Valley Mall оставались смыслом жизни как ранее, так и сейчас. Насчет Университета штата Иллинойс — действительно, из дома дяди ездить на учебу — сущий пустяк, у него бы уходил час на дорогу (час туда и столько же обратно), ведь Нормал (как и «нормальный» — столь любимое слово Андерсонов, которое их так и влечет, манит, зовет) — даже не соседний городок, а отражение Блумингтона, его продолжение, сиамский близнец. И еще кое-что: это общественное учебное заведение, а изучают там педагогику, посему Эбби мог бы учиться бесплатно (Что-то кругом сплошные плюсы для Андерсонов!); не обошлось и без некоторых противоречий самим себе, ведь преподаватели и врачи для снобской провинциальной семейки сродни более высокооплачиваемой прислуге, но, видимо, доступность и бесплатность — превыше прочего для их «дорогого Эбби» (мать вечно так подписывала открытки на День Благодарения, Рождество, Пасху и прочие праздники; думается, она покупала их загодя пачками в торговом центре и рассылала различным «дорогим друзьям», чтобы купленное не пропало даром)! — Искусствоведы, писатели, артисты! Тоже мне, богема! А на деле они — засранцы, мошенники и бездельники, — бурчал отец за баррикадой из бумажного полотна с квадратами типографской краски разного интенсива. — И куда ты устроишься работать? Думаешь, сможешь толкнуть ту синюю дрисню по красному фону богатеньким дебилам на Сотбис или Кристис? Или чью-то поделку в виде собачьих фекалий? Ха-ха! Удачи, счастливчик! Эбби посещал художественную школу с шести лет и писал сам, тогда он мечтал о рисовании мультфильмов или комиксов, позже заинтересовался искусством более высокого полета во всей его классической и романтической красе, но только в осознанном возрасте решил заняться делом, которое сопутствует творческому процессу и не требует постоянного акта творения от тебя самого. Не секрет, но и ему доводилось сталкиваться с творческими кризисами, когда он, терзаемый муками и сомнениями, пялился на очередной пустой лист, уже сидя среди настоящей свалки скомканных эскизов. Ничего удивительного, с такой-то семейкой… После восьми лет он поселился у дяди Бена; что пошло на пользу его личностному и творческому росту. Но в воспоминаниях папаши это никак не закрепилось, вот он и критиковал Эбби и посмеивался над ним, а его понятие и принятие искусства ограничивалось развешанными постерами (еще и такими большими!) под стеклом в гостиной (Миссис Андерсон приобрела их по распродаже — только сегодня, по 9.99$ за штуку). А «синяя дрисня» и приступы авангардизма — ну, с кем понос (буквальный и фигуральный) не случается? Насмотришься на переплетение капель Джексона Поллока и думаешь: «А я чем хуже?», «И я так могу». Но нет, испортить холст (и оказаться в выигрыше по всем фронтам) — недостаточно. Отнюдь. Дело ведь не в технике и ее воспроизведении, а в подаче идеи, в ее представлении, и, разумеется, в коммерции и поддержке меценатов. Но Эбби особо не унывал, ведь, au bout du compte, никто из них не мог помыслить, как жизнь повернется, перевернется… или не сдвинется ни на дюйм с места. Взять хоть пример президента Рональда Рейгана, который начинал радиоведущим, далее его ждала карьера в кино, военная служба и затем большая политика. Эбби не претендовал на участие в кинопробах, как и в иных пробах на разительно отличающихся поприщах, а тем более не предавал себе значимости, влияющей на изменение мира к лучшему или худшему, ведь ему пока девятнадцать, а подобное навязывание (как и предопределение его судьбы) — не то чтобы раздражающе действует, но попросту нелепо, учитывая переменчивость не только неких производных, а вообще всего. Как знать, как знать? — так часто говорят, и не зря. Строя большие планы, стоит учитывать, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, но при этом ничего нового под луной, а жизнь бессмертна эстафетой поколений. Так что… все вроде бы меняется, а посмотришь ближе: так нет, мир скроен по-старому. Но только в масштабах чего: целой человеческой цивилизации или частного случая? И ты думаешь — принять ли гаснущее олимпийское пламя от твоих предков? Бросить ли его к ногам? Попытаться найти иной путь? Отказаться затем и от собственных поисков, отвернуться и зашагать прочь? Who knows? Who knows? Па упорно пел ту же песню каждый (редкий — слава всем богам!) раз, вторил супруге, но его нынешняя реприза больше напоминала тихое бормотание мотора: старого, чиненного десятки раз, постепенно глохнущего. Предположим, в глубине чего-то там (мелкой души или скудного ума) он стал понимать, что советы и нравоучения от мужчины, который растранжирил имущество отца, покойного деда Эбби, до последнего пенса, толком и не работал на нормальной работе (видите ли, потому что гордость не позволяет), а образование в Чикагском Университете — лишь единственная галочка в списке его заслуг за всю жизнь — стоят меньше ломаного цента. Или же у него попросту не осталось на эти тирады сил? Но сколь мало люди принимают участие в твоей жизни, столь сильно судят тебя за каждый твой шаг. Ныне Альберт мог заявить — Андерсоны несколько угомонились, можно и так выразиться, — что его полностью устраивало. Отрицание реалий и ворчание происходило, стоит полагать, по привычке, а причина — его появление, эдакое возмущение спокойствия; Эбби не думал, что родители обсуждали его жизнь (текущую и будущую) весь год. Они ведь даже не спросили, как продвигается его учеба, каких успехов он достиг и насчет того ужасного события в Крипстоун-Крик, которое выбило его из жизненной колеи по полной — тоже. Но он их не винил. Родители и не могли этим интересоваться по простой и уважительной причине — они не знали. Да, вообще ничего. Если бы Эбби отчислили или не хватило бы средств в фонде на следующий семестр — тогда из академии могли бы написать его родителям. Но учился он хорошо, а оплата от Андерсонов никак не зависела. Поэтому он с ними ничего не обсуждал (такие уж у них отношения) и не собирался что-то менять. А зачем? Они непоколебимы, как гора Рашмор. Ему достаточно, что Андерсоны (и он, и мать с отцом) нашли точку соприкосновения касательно учебы, а в следующий визит подобные блеяния должны и вовсе сойти на нет. Смирились Андерсоны еще и потому, как определил парень, что платили не из своего кармана (случайно услышал их разговор). А ведь какое иное занятие в элитном университете или колледже могло разбазарить оставленный на имя их сына фонд гораздо сильнее — где-то в глубине сознания, среди вороха прочих однобоких помыслов, Андерсоны рассчитывали, что какие-то средства ведь останутся по итогу, а они смогут на них хотя бы косвенно претендовать. Еще и по этой причине нельзя бросать учебу, хоть возвращение туда кажется повторяющимся из ночи в ночь кошмаром, но какие бы чувства и страхи не обуревали Эбби — ему нужно взять себя в руки и доделать начатое. А Андерсоны… Ну их! Они никогда не являлись теми, кому можно довериться и на кого опереться. Вспомнился дядя. Взгрустнулось. И как же его мать не походила на Бенджамина, на дядю Эбби! Вот совершенно! — внешне и внутренне… А от дяди Бена и парню ничего не досталось, но только фенотипически, по крови он — ему родич, по духу — союзник. И сделалось тяжко, что вырастившего Эбби человека теперь больше нет. А есть у него наследство и эти троглодиты из Нейпервилла. Хотя бы черточку дядину разглядеть в мимолетном зеркальном движении! Но нет — Сизифов труд… И не единственная его потеря. Имелся у парня некий алфавит имен и их носителей. ABCD! Его имя не в счет! Артур, Бенджамин, Чарли, D — делят Дебора и Дункан. А теперь? ABCD, Fuck you! Порядок нарушен. Остались только литеры C и D… Надолго ли? И честно, без доли ханжества, он подумал: дали бы ему выбор, то жребиев не надо, жизнь миссис Андерсон или мистера Андерсона тотчас бы отдал, чтобы остался лишь он. Дядя Бен. Нет, настоящий его отец. А за Артура? За него он бы отдал весь мир. Он вздохнул, расстегнул еще одну пуговицу на рубашке. Смочил шею, растер рукой. В автобусе припекло, кожа покраснела, имитировала разудалый отдых, будто лето он провел в Калифорнии. За это, а еще за многое другое, — глаза, принадлежащие мистеру Андерсону, с укоризной жгли Эбби по ту сторону стекла. Отражения преследовали парня, отражающие поверхности его не любили, дразнились, искажали формы, показывая ему ненавистный образ. Блестящие дверные ручки, подносы, витрины, даже пуговицы — выпуклые, металлические или пластиковые, но имитирующие серебро и золото — вступили в сговор. А теперь его подтрунивало туалетное зеркало, к нему бы и рад присоседиться кран — но слишком уж замызган и заляпан. Студент ополоснул лицо, сентябрь пожаром окрасил листья и сгорал от стыда в предвкушении, желая скорее сорвать эти платья с дриад. Эбби достал бумажные салфетки из кармана (в станционном клозете такие удобства — излишества, еще и сушилка не работала), кусочки прилипли ко влажным лбу и носу, пришлось задержаться в попытках от них избавиться, продолжая наблюдение за собственным Я (заточенным в имаго создания другого — будущей особи взрослой). Пока что молодой человек не обнаружил явных и необратимых признаков метаморфозы себя в мистера Альберта Андерсона. Нет, нет, ух! Но такое сходство будто бы делало его сыном Патрика Андерсона по умолчанию, secundum legem naturae — по закону природы, произрастающей от ствола веткой, которая не зацветет ни красным, ни розовым, ни их полосатой комбинацией, а лишь предназначенным — исходным, классическим белым; и цвет такой не даст плод иной — дикую помесь питайи и апельсина, например. Подобие, рожденное от подобного, без спросу стремилось принять участие в предсказании его будущего: визуального, более примитивного, чем великие деяния и их влияние на действительность. Ясное дело, до точки невозврата пройдет еще два, три десятка лет, и он превратится из Эбби в мистера Андерсона II, чурающегося просматривать свой студенческий альбом или фотографии со дня рождения какой-нибудь тетушки, ухватившей того за по-юношески пухлые щеки. Станет сверять скучные столбики из прошлого выпуска газеты с номером сегодняшним, при этом ворча, что соседский бульдог утащил ее с крыльца да малость обслюнявил, еще пришлось гнаться за негодником (единственное приключение будущего Андерсона II за несколько месяцев), с отсутствующим выражением рисовать каракули, точки и палочки на счетах за электричество и в тайне мечтать плюнуть в чей-нибудь портрет в картинной галерее (ведь собственную пришлось закрыть за долги, не продав ни одной из своих работ, как и чужих — прекрасных и бесталанных). Оттого Альберт и морщил лоб, потом поглаживал чело рукой, ерошил волосы, рассматривал себя в фас и в профиль, опускал подбородок, впиваясь им в кадык (такой же, как у его отца). Он смотрел в зеркало и видел пророчество точное, до боли правдивое — такое бы дать не смогли оракулы Дельф. Он и не заметил, как вошла Дебора. Она ходила мужской расхлябанной походкой, точно ее приняли в нью-йоркскую банду начала XX века, руки — в карманы (разумеется, мужского костюма). Прятала ли она там далеко не дамский пистолет? Фляжка с бренди точно обитала в ее широких штанинах. И ей это шло, весь эдакий гангстерский шик — Альберт (хотя несколько раз пытался!) не мог представить мисс Флетчер в юбках или в платьях. В общем, ее трудно не заметить, а он так увлекся раздумьями, кроме того, не видал ее около станции и никак не ожидал столкнуться с сокурсницей тут! И хотя сегодня не первый день занятий (многие ехали заранее) и можно рушить традиции с кодексами одежды и необязательно выпендриваться в дорогущих шмотках a la classique d'or — Деб не оказалась исключением, отринувшим джинсы деним и взлохмаченные волосы. На такое она даже в журнале смотреть бы не стала, носить — тем более. Среди студентов КиКи (так сокращенно они звали их alma-mater) водились лишь Коко, их князья Дмитрии, ведущие тех к Эрнестам Бо и дальнейшей славе. Белая кость, голубая кровь, шик, блеск, ах, ох! Не их удел появляться в обличии простых смертных. А многие другие, из божков пониже рангом, тоже решили покрасоваться в день прибытия. Только не Эбби, он пока наслаждался свободой от классики, этому его научил Артур. Между тем девушку уже заметили, она хищно улыбнулась, неумолимо приближалось костюмированное для подиума тело — «Yes Sir, I Can Boogie» — длинное каре (идеально уложенное волосок к волоску, — единственное, что выдавало в ней девушку (парень, конечно, может таскаться с подобной стрижкой, но вот укладка!) как-то странно и равномерно покачивалось, напоминая уши бигля. Туфли на широком каблуке тарабанили по серым (некогда белым), не знавшим ласки швабры, плиткам. «I can boogie, boogie woogie all night long!» — Хватит любоваться собой, — Она подлетела к Эбби, — и кран выключи, а то утонешь. — Деб, это мужской туалет, вообще-то! — возмутился он, только опомнился. Девушка смачно шлепнула его по заду. — Тогда что ты тут делаешь, сладкая попка? — Она глянула на его отражение через плечо, руки убрала, правда, сунула снова в карманы, ссутулилась, выставив вперед стопу, покрутила ей, будто тушила далеко от нее упавший окурок. Смотрела на него так, что в зеркало не попала. Эбби заметил давнишнюю, почти стертую надпись на стекле: «FUCKING GOAT», среди прочего мата и различной менее пошлой хулы. До явления Деборы она не казалась такой явной, кричащей. А теперь: точно подпись к картине, к его портрету. Вот и стерва эта Деб! И куда делась проявленная ей в прошлом семестре жалость? — В дамской комнате не протолкнуться, я бы обоссалась, еще и эти разговоры, ой, Дафна, в автокинотеатре он засунул мне руку… Ой, Жозефина, а у меня теперь брови, как у Одри Хепбёрн. Которая из «Завтрака у Тиффани»? Да! Да, слушай! Точно! Вау! — Она разыграла эту миниатюру, кокеткой хлопая ресницами и подпирая тыльной стороной кистей подбородок, ради этого выпустила руки на свободу из карманного заточения. — Ну, ты понял. А тут — только ты. Эх, пустота! Прохлада! Тишина! Благость! — Ясно… Слушай я… Я не… — начал Эбби. — Шуруй, Андерсон, мне надо припудрить носик! — Дебора двинулась к кабинкам, благо, те закрывались, даже защелки работали. — Ты же не хочешь смущать юную даму? — Да, да! Я уже ухожу! Извини! — Эбби покраснел, оставаться он не собирался, конечно же. — Выглядишь ты хорошо, так что даже не буду спрашивать, как ты дрочил целыми днями этим летом, — продолжала она на ходу, минуя писсуары (как тебе такое, Дебора?) и выбирая дальше закуток почище. — Или же… — Без тебя как-то не шло, так что я занимался другими делами, — парировал он. — Это большая трагедия, Андерсон, но такое случается сплошь и рядом, — внезапно сказала Дебора, сменила тему и тон. Эбби боялся подобных разговоров, но их не миновать, прошло еще слишком мало времени. — Понятно, что раз в сто лет, но кто-то уже пережил то, что ты сейчас чувствуешь. И я рядом, Андерсон. Слежу за тобой, да? — Спасибо. — Эбби еще не отошел от ее появления, а тут такое. Честно, он пребывал в замешательстве, любил и ненавидел ее одновременно, она только что жестоко по нему проехалась и затем поддержала. Настоящая пчела: и мед дает, и жалит! — А как ты? — Раз я снова здесь, следовательно — мои проблемы решены. — Повезло. Мне бы так. — Ты сам понимаешь, что тут дело не в везении. А теперь, — Она поцеловала его в щеку, — иди уже, Андерсон! — Увидимся! — Ага. — Девушка направилась вглубь уборной. — Он плакал в water closet-е! — Дебора начала петь в кабинке, уже не обращая на наличие или отсутствие Эбби никакого внимания. Она еще и пританцовывала, судя по всему, локтями стукаясь в узком пространстве тонких, из спрессованных опилок, стенок. Эбби достал маркер из сумки-кенгуру на поясе (полезная штука в дороге) и исправил вселенскую несправедливость, зачеркнул лишнее. Свежая подпись под его (его!) ликом гласила: «GOD», он закрасил все прочее. Артур бы даже не понял подобных хитрых намеков. Альберт вздохнул. Сперва Деб (а она тот еще DEVIL), а потом и какой-то другой закомплексованный, надо полагать, на сей раз — парень, коего застанет нужда на подступах в или из Крипстоун-Крик, ее заметит и улыбнется. Довольный Альберт взял чемодан (камеры хранения тут — нечто из разряда фантастики), поволок его за собой (одно колесико опасно трещало и болталось) и покинул уборную на автостанции под трели Деборы, теперь исполняющей бессмысленно сексуальный гимн Сабрины — Sexy Girl: -С-с-секси гёрл, секси гёрл, секс, секс, СЕКС! — На смену репертуара ее, надо полагать, надоумило обнаружение в стенке glory hole. Альберта Андерсона бросило в жар, мужская уборная практически спешно выплюнула парня вместе с его неуклюжей поклажей. Эбби преследовал еще какое-то время кстати пришедшийся куплет песни: — Don’t be afraid I won’t bite, don’t run away… Он не боялся Дебору Флетчер, хотя она еще как могла укусить, а остановиться уже не мог, влекомый необходимостью продолжать путь — собственный, им избранный. Не даны ли ему заветы Беном и Артуром? Не Дебора ли его подтолкнула? Птенчик, лети! Он летел. Теперь самостоятельно. Одиноко реял над миром. С другой стороны здания действительно образовалась очередь из девушек и женщин, среди дам затесались закатывающие глаза и вечно вздыхающие из-за долгого ожидания их верные спутники — бойфренды, отцы и братья. Дебору можно не ждать, ей такая солидарность не нужна, Эбби направился к вокзальным кассам, ведь вскоре вавилонское столпотворение устремится туда, надо успеть взять билеты на еще один автобус до Крипстоун-Крик, а после — вдобавок и такси, которое доставит его в кампус. Он уже стал раздумывать, с кем разделит предстоящее путешествие (С Чарли, вероятно, с кем же еще?), а заодно стоимость машины. Дебора отпадала, она снимала жилье вне академического гетто; к тому же, автобусы — удел простых смертных, ну а Эбби не возражал, что относится к ним. Своей тачки у него нет, но он водил дядину при необходимости, дома, в Блумингтоне. Разница в том, что там он знал каждый закоулок, а вот самостоятельные поездки из города в город по трассе или бездорожью и ранее вызывали у него панику, а уж теперь и подавно — даже мысленная перспектива такой поездки нагоняла на Эбби дикий страх — столь сильный, что он не мог пошевелиться. А вот если доверить управление транспортным средством кому-то еще — так другое дело. Таксисты уже окружили вокзал — сорвут куш, ведь многие из богатеньких студентов (те, которые не на машинах) выберут комфорт и скорость. Он решил не куражиться, хотя и предпочел бы спокойную поездку на заднем сидении в компании незнакомого молчаливого шофера. Стоит отметить, к деньгам он относился бережливо. «Сперва автобус, это безопасно, там много людей, ты, Эбби, поедешь не один, — уговаривал себя парень, — а по прибытию — там и волноваться не стоит. К тому же, такси в самом городке — куда дешевле, нежели тут. А вдруг найдется и знакомый — добрая душа, которая подбросит бесплатно?» Он уже снова обливался потом. Чемодан (его с прошлого года хватило лишь на четыре поездки) опасно трещал и дребезжал, цепляя раскрошенный асфальт. Эбби у касс завидел еще одно знакомое лицо, поспешил туда, колесико отвалилось, его ноша крутанулась, теряя равновесие, он выругался, но не отпустил ручку, потащился дальше. Возвращение в Крипстоун-Крик в новом учебном году проходило тяжело не только из-за этого. Бряк. Трыньк. Бряк. Трыньк. Шарк. Шарк. Шарк. В общем, каким бы сложным на сей раз ни оказалось приключение Эбби Андерсона, оно едва-едва начиналось.