Город без окон

II часть

Глава 24

«Покажи мне любовь»

«И жизнь, как видишь, не обман,

А только ранний, милый сон»

      В родительском доме царила гнетущая, знакомая атмосфера. Воздух был пропитан не только запахом алкоголя после очередного запоя отца, не только въевшимся в стены запахом табака, не только затхлым, вызывающим отвращение запахом застоявшейся еды, и не только приторно-сладким, удушающим ароматом маминых духов. Здесь был еще один запах, более древний, более липкий, — запах невысказанных обид, непобежденного страха и безысходности. Запах, от которого сердце сжималось в болезненном спазме, опускал уголки губ, затягивая в бездну тоски. Это был запах его тяжелого детства, призрачное эхо осознания того, что безусловной любви он так и не познал. Разгадывать эту тайну не хотелось, было больно даже пытаться, но эти призрачные, мучительные ноты витали в воздухе всегда, с тех пор, как маленький Даня, цепляясь за мамину руку, с ужасом и надеждой шел из садика домой, в этот дом, из которого никак не убежишь.       Все оставалось неизменным год за годом. И это была не стабильность, а нищета, отчаянная борьба за выживание, где деньги тратились только на то, что уже нельзя было починить. Отец не пил бы, но починил скрипящий холодильник, лишь бы не потратить на это ни копейки.       Голубые глаза цеплялись за мерцание лампочки в допотопном холодильнике. Мать, бормоча что-то невнятное, пыталась упрятать синяк на шее под шерстяным шарфом, прибегая к привычной лжи о зацепившейся ткани. Даня усмехнулся — горькой, кислой усмешкой взрослого человека. В десять лет, возможно, он и поверил бы. Теперь же визиты в родительский дом стали редким, болезненным ритуалом, а материнские нелепые попытки соврать вызывали лишь усталое презрение. Он перестал пытаться помочь. Мать, снова и снова, выбирала отца — его грубый кулак вместо нормальной жизни, и это было её право.       Полтора года. Пропасть, зияющая между последним проживанием в этой квартире и этим февральским вечером. Снег, леденящий стекла, отражающий тусклый свет уличных фонарей, точно отражал внутреннее состояние. Отделение от семьи — это было не просто физическое расстояние, а расщелина, пролегающая между двумя мирами. Отношения с… сахарная сладость тех первых месяцев растаяла, оставив после себя привкус размеренности. Где-то там, в глубине памяти, еще теплились искры былой страсти, но они были задушены рутиной, которую Даня в упор не хотел замечать. Учеба — река, безбрежная и неумолимая, ее поток уносил время, словно щепки, расходуя силы, как хворост в костре. Первая практика — посвящение, отмеченное запахом спирта.       Февраль за окном ознаменовал собой вторую ступень обучения. А дома у родителей по-прежнему царил мрак. Полтора года, подобно долгому и болезненному сну, изменили его жизнь до неузнаваемости. Мир развернулся перед ним во всем своем великолепии.       Светлана потупилась, её плечи опустились: — Совсем перестал заходить, — прошептала она, голос едва слышно прорезая тишину комнаты, завешанной поблекшими фотографиями и запылившимися безделушками. Она села напротив сына, но глаза ее избегали его взгляда, — Как ты поживаешь? — После пар устал ужасно, а вечером…       Даня пожал плечами, безразличный жест, скрывающий бурлящий внутри вихрь чувств. Его взгляд зацепился за повешенный на стене детский рисунок — смешное солнышко с кривыми лучиками. Он скрывал под собой потрескавшуюся штукатурку, или дыру, или просто давно засохшее пятно — парень уже и не помнил. Рисунок стал единым целым со стеной. Материнские слова растворились в воздухе, уступив место ясным, настойчивым мыслям. Ему хотелось забрать этот рисунок с собой, унести в новый дом, в дом, наполненный теплотой и любовью, в дом, где утром его будили нежные поцелуи, перед тем как Даня уходил на пары. — Мама, я могу забрать все оставшиеся вещи? — вопрос вырвался из него случайно, импульсом возник в голове, а потом сразу на губах.       Внезапное понимание обрушилось целой лавиной. Он понял, чужую решимость разрывать все нити, связывающие с прошлым. Родительский дом превратился в место боли, каждое возвращение приносило только мучительное чувство беспомощности и угнетения. Теперь даже простой телефонный звонок казался невыносимым усилием, в противоположность той легкой ностальгии, которой он иногда позволял себе поддаваться сразу после переезда. — Зачем? — вопрос прозвучал скорее, как горькое признание, чем как вопрос, — Я хотела… извиниться. — Мам, это уже не нужно, правда, — парень сказал это мягко, но в голосе прозвучала твердая уверенность. — Я не прошу прощения за все, — прошептала она, ее руки, испещренные временем и бессонными ночами, лежали на столе, как немые свидетели прошедших лет. — Я не могу гордиться тем, кем ты стал. Твой ум, твоя учеба — это твое собственное достижение, Даня. Ты сам выковывал себя, а я была слишком ослеплена своими страхами и собственным несовершенством. Мне не хватило сил, не хватило мудрости, чтобы видеть в тебе не проблему.       Рыжеволосый молчал, взгляд его оставался отстраненным, прикованным к наивному солнышку на стене — последнему, уцелевшему осколку забытого детства. Солнышко, нарисованное неумелой детской рукой, казалось таким же хрупким, как и все воспоминания о доме. — Я не за сочувствием пришел, мам, — голос был пугающе ровный, — Я ждал его с тех пор, как отец поднимал на меня руку, а ты уходила в другую комнату, притворяясь, что этого не существует. И знаешь, я не ждал от тебя защиты… я ждал того дня, когда мы наконец соберем вещи и уйдем отсюда навсегда. Каждый вечер, засыпая в этой кровати, я надеялся, что предстоящая ночь станет последней в этих стенах. Лет до пятнадцати я жил с этой надеждой, с этой тихой, мучительной мечтой. Потом просто смирился. Но винить себя мне не в чем, разве что… в том, что я так поздно познал любовь. Что я так долго не знал, что такое настоящая семья. — Познал сейчас? — вырвалось у женщины хрипло, с каким-то надрывом, будто не вопрос задала, а занозу выдернула. — Это важно? — Даня обернулся как-то резко, даже чуть грубо.       Светлана замолчала на миг, а потом, словно выплюнула слова, пропитанные ядом: — Ты… гей?       Парень закатил глаза, с усталым вздохом: — Давай закроем эту тему, а? Правда, не хочется. — У меня такое чувство, что это наш последний разговор, — прошептала Светлана, и в ее голосе прорезалась какая-то обреченность. Глаза, только что горевшие нетерпением, вдруг стали влажными, — Город у нас, знаешь, как деревня, все на виду, а вы совсем… не осторожны. Прости, — она замялась, закусив губу, — Я видела, как вы общаетесь с Русланом, когда ты приходил к нам на работу, замечала его повадки, а ты… ты же не такой? Может, и в этом моя вина? — голос совсем сбился, и тяжесть слов придавила ее. — Боже, мам, что ты такое несешь? — Даня не сдержался, — Как моя ориентация вообще может быть чьей-то виной? И чем, черт, поведение Руслана отличается от поведения любого другого человека? Он, знаешь, обычный человек, как и я. В чем тут трагедия? — парень на мгновение закрыл глаза, чувствуя, как усталость тянет его на дно. — Дань… — Светлана кивнула, её взгляд был примирительным, словно она наконец-то признала неизбежное. — Всё это серьёзно? Или это просто детские глупости?       Парень стоял, прислонившись к холодной стене, тело его наконец обрело долгожданный покой. Учащенный пульс успокоился, буря внутри улеглась, оставив после себя лишь глубокую, ледяную пустоту. Это было не похоже на то трепетное признание Илье, не на то бурное самопринятие, которое он пережил почти год назад.       И в этой окончательной точке парень увидел горькую правду: женщина, сидящая перед ним, давно перестала быть матерью в его сердце. Её слова, когда-то способные нанести неизлечимые раны, теперь скользили по нему, как капли воды по гладкой поверхности мрамора. Осталось лишь пустое, беспросветное равнодушие — холодная, бесцветная пустыня на месте былых чувств. Пустота, ограждавшая его от боли, от разочарования, от всякого чувства к этой женщине, когда-то бывшей ему самой родной. — Не твоё это дело, не твоя вина, и точно не детские глупости, — Даня оттолкнулся от стены, резким движением, словно пружина, высвобождаясь от сковывавшего его напряжения. Плечи напряглись, кулаки сжались, — Твои слёзы — это лицемерие, мам. Где ты была, когда мне было действительно плохо? А теперь… теперь я счастлив. И твоё одобрение мне не нужно, — он выпрямился, взгляд его стал отстраненным.

      Кончилось терпение. Это было последней точкой.

      Его слова упали в тишину, разбив хрупкое равновесие. Женщина сглотнула с трудом, сжимая руки до побелевших костяшек, вены на шее вздулись, словно натянутые струны, а лицо исказилось, как от невыносимой боли. Казалось, она пыталась сдержать обвал рушащегося мира, отчаянно цепляясь за ускользающую реальность, но плечи ее опустились, а тело слегка пошатнулось. — Я не хотела тебя обидеть, — пробормотала она, прижимая ладони к лицу, пытаясь спрятаться от его взгляда, от правды. Слова её звучали приглушенно, как молитва, произнесенная в отчаянии.       Даня лишь скривил губы, горькая усмешка на мгновение озарила его лицо. Это была не злоба, а скорее усталость, вселенская разочарованность, пропитанная годами невысказанной боли. В его взгляде отражалось не просто холодное равнодушие, но и измождение, тяжесть невыплаканных слез, груз непрожитых чувств. — Не обидела, — прошипел он, с трудом сдерживая сарказм. — Я заберу свои вещи и уйду.       Комната осталась неизменной — такой же, какой рыжеволосый помнил её пару месяцев назад, и такой же, какой она была полтора года назад, когда он переехал. Время здесь застыло, законсервировав быт в неизменном покое. На полу, у батареи, лежали пожелтевшие от времени книги — те самые, которые он когда-то изучал до дыр.       Парень опустился на пол, пальцы его медленно пробежались по пожелтевшим страницам. Остальные вещи — памятные альбомы со школьными фотографиями, одежда, куртки — давно оказались в новой квартире, где он с Русланом с удовольствием перебирал эти воспоминания. Здесь остались только книги и тетради, наполненные записями юношеских мечт и цитатами, которые сейчас казались наивными и далёкими.       В голове стучали мысли, словно молот по наковальне. Стало бы ему лучше, если бы мать отреагировала иначе? Нет. Абсолютно нет. Но в груди внезапно вспыхнула обида, едкая и жгучая, словно кислота, разъедающая всё на своём пути. Мать не плакала, не страдала, когда его жизнь была беспросветно черной, зато ей стало плохо только от того, что он любит парня. Жестокая ирония.       Горькая улыбка коснулась его губ. Та, кого он считал жертвой обстоятельств, оправдывая ее во всем, оказалась не такой уж и невинной. Связи, когда-то казавшиеся нерушимыми, теперь тяготили.       Боль, притихшая на полтора года, когда он встретил Руслана, вернулась с новой, нестерпимой силой, как старая рана, которая вновь открылась и начала кровоточить. Родительская любовь, которой парень так жаждал, осталась недополученной, холодным эхом в пустой детской комнате, в которой он чувствовал себя чужим и неприкаянным. Ее место заняла любовь другого человека, и теперь, он это понял, любовь Руслана стала для него воздухом, без которого он просто не сможет жить. И даже сейчас, когда парень услышал извинения, полные фальши и притворства, его все равно осудили, приговорили за то, кем он был всегда, за то, что не соответствовал их ожиданиям. Даня давно перестал любить свою семью той безусловной любовью, но и семья его никогда не любила той безусловной любовью, в которой так нуждалась его ранимая, детская душа, и эта мысль, наконец, стала ясной и понятной. Он устал надеяться, устал прощать, устал оправдываться.       Парень аккуратно, почти с благоговением, положил книги на место. В этих движениях была сосредоточенность человека, погруженного в себя, прощающегося с чем-то важным и значимым, и он ставил их на полку так, словно это был прощальный ритуал, словно он прощался с целой эпохой в своей жизни. Встав, Даня едва заметно вздохнул, еле слышно, словно боясь нарушить тишину, выпуская из легких последний, тонкий клочок надежды.       Из ящика стола, с каким-то обреченным спокойствием, юноша достал толстый, потрепанный блокнот, с загнутыми уголками и потрепанной обложкой, — и лишь посмотрел на него, нежно проводя пальцем по его обложке, прощаясь молча, без слов, как будто с живым существом, которое принимало цитаты всех прочтенных книг. Пусть все останется так, как есть, пусть он больше не станет ничего менять, пусть это будет последней точкой. —О, Данька… — вдруг протянул отец, слова плыли в пьяном угаре.       Данино и без того твердое решение только укрепилось, и никакие сомнения больше не терзали его. Нет денег на квартиру? Да, это неприятно. С Русланом будут ссоры из-за работы? Возможно, но он готов это пережить.       Это все ничто по сравнению с тем, как он медленно душит себя ненавистью этого дома, с той ужасной атмосферой, которая съедает его изнутри, и ему лучше будет разгребать свои финансовые трудности, чем попросить хоть копейку, хоть один чертов рубль, у того, кто сделал его жизнь такой. Он не позволит себе сломаться, и он не позволит этому отравленному голосу уничтожить его, даже если это будет стоить многого. — А ты чего забыл здесь, а?       Даня горько улыбнулся, откинув голову: —Ухожу уже.       Отец, пошатываясь, схватился за спинку стула, чтобы не упасть: —Что с матерью? Она плачет на кухне. Что ты сделал?       Достаточно было этих душераздирающих разговоров. Сердце бешено заколотилось, руки предательски задрожали, перед глазами поплыли темные пятна. В голове, заглушая все остальные мысли, стучало лишь одно отчаянное: «Хватит. Пожалуйста, хватит». —Пусть идет… — прошептала мать из прихожей, голос было едва слышно из-за шума крови в ушах.       Голубые глаза, полные немой мольбы, быстро скользнули от отца к матери. Снова этот страх, холодный и липкий, как из давно забытого кошмара детства. Парень с трудом сглотнул, но ком, вставший в горле, сжимал его, душа, задыхаясь, бунтовала в клетке ребер. Это было не просто беспокойство — это была паника, сырая, всепоглощающая, напоминающая о беззащитности, о бессилии. Детский страх, призрак прошлых обид, вдруг вырвался из темных глубин памяти, окутывая ледяной волной.       В подъезде Даня жадно вдохнул холодный воздух, словно утопающий, хватающийся за соломинку. Запах старой краски, въевшейся в стены, запах сырости, с которой он вырос, и призрачной пыли, которая кружилась в воздухе ударил в лицо, и его затошнило от вкуса собственной неудачи. Опустившись на холодные, шершавые ступени, теряя последние силы, парень прижался спиной к стене, ища в ее неподвижности хоть слабый проблеск успокоения, хотя знал, что его там нет. Техника осознанного дыхания, которую он усвоил под чутким руководством Руслана, — спокойное созерцание бушующих эмоций, отстраненное наблюдение за их стремительным течением, когда он должен был отстраниться от своих проблем, — теперь казалась жалкой, бесполезной защитой. Паника захлестнула сознание, словно цунами, буйный поток, уносящий всякий контроль и трезвость мысли. Попытки сосредоточиться на ритме дыхания, которые обычно так помогали, оказались бесплодны: счет вдохов и выдохов расплывался в тумане нарастающей тревоги, каждый удар сердца отдавался пульсирующей болью в висках. Это было не просто страхом, это паническая атака во всей своей чудовищной мощи, во всем своем ужасе — тахикардия, когда сердце готово выпрыгнуть из груди, удушье, как будто что-то сдавило его горло, дезориентация, когда он не понимал где он находится, и когда все вокруг казалось нереальным, и ощущение отчужденности от собственного я, словно он был всего лишь наблюдателем, а не участником этой пытки.       Разобрать причины сейчас? Это было бы все равно, что пытаться остановить вихрь голыми руками, укротить бушующую стихию одним желанием, как если бы он захотел остановить ураган, просто пожелав, чтобы он прекратился. Его единственная задача — выстоять, удержаться в самом сердце этого разрушительного момента, пока не утихнут неистовые порывы, пока все не закончится. Глубокий, истощающий вдох… парень сосредоточился на медленном, почти мучительном наполнении легких воздухом, стараясь вытеснить из них липкую, вязкую панику. Один… два… три… с каждым вдохом и выдохом он отдавал себе отчет в работе своих легких, в ритме сердца.       Дрожащие пальцы нашли номер второй половинки на растрескавшемся экране телефона, но Кашин не мог, просто не мог ему позвонить. Бессмысленно было звонить сейчас: они сцепились днём в мессенджере из-за планов на выходные, Руслан на работе, да и краткие слова вряд ли смогли бы принести утешение. Случайный взгляд, словно нечто навязанное извне, упал на номер Ильи. Даня медленно выпустил воздух и нажал кнопку вызова.       Надежды на помощь не было, он знал, что Илья ничем ему не поможет, но попытка преодолеть одиночество в этой бездне казалась единственным возможным действием. — Привет, занят? — голос Кашина звучал ровно, но выдавал неуверенность. Парень поднялся на ступеньку выше, неотрывно глядя на дверь квартиры Коломиецев. — С вечерней пары домой иду, — мгновенно отозвался Илья. В его тоне внезапно прозвучала осторожная заботливость. — Что-то случилось? Хочешь дойду до тебя? — Было бы прекрасно, — ответил Даня, пробегая взглядом каждую ступеньку лестницы, — Но я пока у родителей был. — Черт, — мягко, с едва уловимой усмешкой, произнес друг на другом конце линии. — Предполагаю, я знаю в чем дело. Тогда встретимся у тебя? Руслан же не дома? — Как ты его ненавидишь, — выдохнул Даня, — Руслан на работе, не переживай, — все же, собрав оставшиеся силы, парень направился вниз, кинув напоследок взгляд на дверь некогда лучшего друга, — До встречи.       Рыжеволосый парень добрался до дома, мозг, словно измученный пленный, упорно рисовал мрачные картины. Призраки непримиримых ссор с родителями вставали из глубины памяти, напоминая о том, что разрывало его изнутри, наполняя горьким ощущением вины. Эти образы проносились перед его внутренним взором, мелькая, как кадры кошмарного сна, оставляя после себя лишь бездонную пропасть отчаяния. И только внезапное появление Ильи у дверей квартиры принесло с собой хоть какое-то ослабление напряжения. — Есть покурить? — бросил рыжеволосый, доставая ключи из кармана, движение было резким, нервным. — И тебе привет, — хмыкнул Илья, спрыгивая с перил, где он ждал друга. — На балконе покурим? — Да, конечно.       В квартире повисла тишина. Лишь глухой стук собственного сердца нарушал это молчание, как настойчивый барабан, отбивающий ритм нарастающей тревоги. Даня пропустил Илью в квартиру, сам же задержался на пороге, кинув взгляд в сторону спальни. Там все оставалось на своих местах: незаправленная постель, похожая на перевернувшуюся лодку, тусклый свет ночника, бессильно угасающий на ковре, остывшая чашка с кофе, памятник поспешному утру. Кашин моргнул, и в памяти всплыло утро — суматошное, но пропитанное тихой нежной любовью, когда он с партнером, торопясь, двигались в унисон. Но затем он вывел друга на балкон, и оба замерли в тяжелых зимних куртках.       Даня изо всех сил старался стать тем, кем он не был — невозмутимым, рациональным, сухим, способным оставить свои чувства в стороне. Хотел сбросить с себя эти изматывающие переживания, как старую, ненужную одежду. Не получалось.       За парапетом бушевала метель, вихрь снежинок кружился в безумном танце, застилая землю белым покровом. И в этом бесконечном кружении, в этом белом вихре, Даня почувствовал непреодолимое желание исчезнуть, раствориться в белоснежной безмятежности снега, рассыпаться на миллиарды ледяных кристаллов и улететь вместе с порывами ветра — в ту далекую точку за горизонтом бытия, где нет боли, нет ничего, кроме бесконечного, очистительного пустотного пространства. Лишь полная небытийная тишина. — Что с руками? — Илья сидел на подоконнике, нервно затягиваясь сигаретой. Он неожиданно потянул руку друга к себе, усмешка коснулась его губ ещё до того, как он произнес, — Клятва Гиппократа не сработала? С кем подрался? — Тебя не касается, — Даня взял вторую сигарету, задумчиво покрутив её между пальцами. — Пора бы уже решить, либо купить пачку, либо бросать, слишком часто я у всех стреляю, — голубые глаза устремились во двор. — Кого мне нужно увидеть с разбитым лицом? — прошептал Илья, опустив взгляд, — У вас уже насилие домашнее началось? — О чем ты? С Русланом никогда, — неожиданно и с жуткой искренностью проронил рыжеволосый, — это не мой отец. — Ага. Давай докурим и пойдём на кухню, — пробормотал друг, пытаясь скрыть тревогу за иронией. — Холодно же, — но в ответ были лишь потерянность и тишина, — Дань, не пугай. Что случилось? — Мама знает о моих отношениях с Русланом, — Кашин поднял взгляд, встретившись с любопытством в глазах друга. — Представляешь, она расстроилась до слёз, — он поджал губы, медленно покачивая головой. — Она из другого поколения, не зацикливайся, — Илья спрыгнул с подоконника, распахивая балконную дверь, освобождая пространство от напряжения. — А какой реакции ты от нее ждал? — Лучше бы ей было всё равно, — Даня последовал за другом на кухню, тепло мгновенно обожгло его щеки. — Я хочу отвлечься, — он сбросил куртку, опустившись на стул напротив Ильи, сжимая пальцы. — Вечером еще и Руслан вопросами своими завалит, — нервный смешок сорвался с губ. — Как и каждый день? — бровь парня взметнулась вверх, а в голосе слышно было нервозность, перемешанную с нескрываемой неприязнью. — Я ему доверяю, — Даня откинулся на спинку стула, прикрыв глаза и потирая уставшее лицо. — У меня есть причины знать, что все хорошо. А как у тебя с Ксюшей? Расскажи, чтобы хоть немного отвлечься. Этот день меня просто измотал.       Илья улыбнулся, в его глазах заиграли игривые искры. — Кажется, я устал от скуки, — проговорил он, его голос был спокоен и немного ироничен. — Всё слишком хорошо, слишком сладко… я уже забыл, что значит искать подвох. — Устал от скуки? Прости, что? — Засада. Скучно. Прямо до чертиков скучно, — Илья перевернул свой телефон экраном вниз, заметив сообщение от пассии, — Не так, чтобы катастрофически, но… приторно. Слишком ровно и спокойно всё идёт. Как по рельсам. Вроде бы всё есть: учеба нормальная, Ксюха — замечательная, друзья — надежные. А эмоций — маловато, — он отложил смартфон, взяв со стола стакан воды. — Понимаешь? Нет того острого чувства жизни, того накала страстей, которые были раньше. Сейчас же… как будто я залез на самую высокую гору, добрался до вершины, а там пустота. Просто ровное плато, без обрывов, без ущелий, без ощущения падения и полета. И самое больное, что с Ксюшей всё слишком хорошо. Нет того трепета, той непредсказуемости, которая была, — Илья вздохнул, посмотрев на друга с немного грустной улыбкой. — Может, это просто период какой-то. Но я не помню, чтобы мне было так скучно и равномерно хорошо.       Даня кивнул, ведь знал друга достаточно хорошо, чтобы понять, что это не просто каприз. — И это касается отношений с Ксюшей или ее самой?       Коряков вздохнул, покачивая головой. — Вот именно. Она замечательная, понимаешь? Прекрасная девушка, заботливая, умная, но слишком предсказуемая. С ней как будто я живу по расписанию, где каждый день похож на предыдущий. — Я даже не удивлен. Тебе вновь не хватает эмоций? — Даня сделал паузу, размышляя над словами друга. — Не только положительных, но и отрицательных? — Да, точно, — подтвердил собеседник, чуть покачиваясь на стуле, — Вроде бы все хорошо, а чего-то не хватает. — Может быть, поговорить с Ксюшей о твоих чувствах откровенно? Не обвиняя её, как ты это делал с другими, а объясняя, чего тебе не хватает. Это не о предательстве или разрыве, а о развитии, о том, чтобы отношения не застыли на месте.       Илья долго молчал, переваривая слова. Он повертел стакан в руках, затем медленно поставил его на стол. — Может, ты и прав, — прошептал он, взгляд его был задумчивым. — Но всё слишком ровно. — Но ты же понимаешь, что отношения — это не только адреналин и эмоциональный шторм? Это ещё и спокойствие, и уверенность, и взаимопонимание. — Вот именно! Как сохранить это спокойствие и при этом не утонуть в этом болоте равномерности? — Илья вспыхнул, но сразу же притих, голос его стал едва слышным, словно про себя: — А ваши приторные отношения вам ещё поперек горла не встали?       Даня пожал плечами, его лицо выражало усталость и какую-то скрытую грусть. — Это сложный вопрос, — признал он тихо, — Наверное, мы оба набрались достаточно травм за последнее время. И сейчас мы оба стараемся решать все проблемы «на берегу», не доводя до конфликтов. Да, бывает скучно, но у меня учёба в медицинском, так что дел по горло, у Руслана то работа в баре, то онлайн-проекты. А ещё бытовые сбои и многое другое… Нам хватает негатива в жизни настолько, что наедине хочется просто тепла и любви, без дополнительных драм. — Вы получаете дозу адреналина из своих жизненных обстоятельств, а в отношениях ищете спокойствия и поддержки?       Даня кивнул, но улыбка его была не такой широкой, как раньше: — Бывают срывы, конфликты… но мы стараемся решать их, не разрушая то тепло, что есть между нами.       Илья прищурился, его взгляд стал проницательным, словно рентген. — Не казалось ли тебе никогда, что это спокойствие — лишь иллюзия, поверхностное затишье перед бурей, которое не просто утомляет, а… удушает? — Утомляет иногда, — признал Кашин, голос стал серьезнее, словно он спускался по ступенькам к болезненной правде. — Но разве не в этом и заключается весь баланс? — А что если это не баланс, а просто приспособление? — продолжал настаивать Илья, но без капли агрессии, — Ты приспособился к этому спокойствию, нашёл в нём комфорт. Но это не значит, что это настоящая любовь, а не просто… привычка, удобство, страх одиночества.       Даня замолчал, его лицо потемнело, словно затянулось тучами. Илья задел болезненную струну. Он долго молчал, взвешивая каждое слово. — Возможно, я приспособился, — наконец, проговорил он, — Но я люблю Руслана, и я хочу, чтобы наши отношения были больше, чем просто привычка или страх потери. — Твое дело, — Коряков цокнул, стуча пальцами по столу, — Но посмотри на Руслана внимательнее… я не доверяю происходящему. И этой приторной идеальности ваших отношений. Всегда есть подвох. Должен быть. Либо ты о чем-то молчишь, либо тебе лгут. — Есть некоторые шероховатости, но они касаются лишь нас двоих. Правда. — Какие?

***

      Год их отношений пролетел, словно ветер, оставив после себя не только яркие воспоминания, но и нежную паутину ревности, которая постепенно стала оборачиваться вокруг их любви. Руслан, в начале отношений легкомысленно шутивший о своей ревности, теперь открыл в себе не шутку, а глубокое чувство владения. Он не устраивал громких сцен, не заставлял Даню отчитываться за каждый свой шаг, но в его глазах часто мелькала тень недоверчивости. Он щурил их, когда Даня улыбался в экран, не ему, и молчал отстраненно, когда тот возвращался домой в поднятом настроении, не разделяя с ним радость. И как же его бесило, когда кто-то называл Даню «Данечкой». Руслан знал, что такая форма имени раздражает партнера, поэтому сам ее не использовал. Но хотелось.       Даня, в свою очередь, тоже иногда шутил насчет Коли, но за каждой шуткой скрывались просто легкость и веселье, а не болезненная ревность. Год отношений открыл им новые грани любви, показал, что она может быть не только сладкой и светлой, но и горькой, тревожной. — Мне кажется, что в здоровых отношениях не может быть ревности, — как-то проронил Руслан, пальцами нервно перебирая край футболки, словно пытаясь унять невидимое пламя, — Но я не могу с собой ничего поделать. — Ты же не специально это делаешь, — Даня никогда не обижался на ревность, ведь они много говорили об этом.       Ведь Кашин из дневника помнил, что Руслан боится очередной боли. — Значит, буду работать над этим, — закивал сам себе шатен, будто подсчитывая в голове способы укротить неконтролируемое чувство.       Даня тогда пожал плечами, не хотя углубляться в психологические извилины. Ему хотелось просто быть с парнем, хотелось, чтобы им двоим было хорошо, несмотря ни на что. И он верно считал, что в их отношениях нет места для претензий и обид, ведь они выбрали свободу и доверие.       Действительно, рыжеволосый полюбил его так сильно, что утопал в карих глазах. Каждый взгляд, каждое прикосновение заставляли его дрожать, как тонкий стебелек на ветру. Голова кружилась от одного лишь поцелуя, оставляющего после себя сладкий привкус вечности.       Теперь же полюбил в Тушенцове все: и шепот голоса, звучащий как прекрасная мелодия, и нежный запах кожи, напоминающий о бесконечной теплоте, и неровности на руках, которые так и манили гладить их пальцами. Полюбил каждую его улыбку, каждую перемену в настроении, каждую мысль, которая мелькала в его карих глазах. Даня полюбил Руслана целиком и полностью, как любит солнце землю, как любит ветер небо.       Поздно вечером, когда тишина окутывала их дом, юноша ложился рядом с Русланом, окутывая его крепкими объятиями, пытаясь впитать в себя всю его сущность, всю его теплоту. Он любил так сильно, так глубоко, так искренне, как никого и никогда не любил прежде. Эта любовь была для него не просто чувством, а целой вселенной, в которой он свободно дышал, радовался жизни и терял голову от каждого момента, проведенного рядом.       Даже когда спали розовые очки, уступив место размеренной бытовой гармонии и спокойствию, рыжеволосый ни на йоту не отошел от радиоактивности своих чувств. Их отношения никогда не видели громких скандалов, слез или разочарований. Все было просто. Они почти умели говорить.       Любая начинавшаяся драма в их отношениях неизменно заканчивалась разговором, никогда не сексом или молчанием. Они почти всегда обсуждали все, что их волновало: мнения, аргументы, обиды. Все решалось через открытый диалог. Поэтому их отношения редко топтались на месте, а лишь взрослели, становились серьезнее. Даже какие-то планы на дальнее будущее начали появляться. Их жизнь была спокойной, но не скучной.       Неловкость, витавшая в воздухе, как невидимый барьер, растворилась, уступив место простоте и открытости. Их отношения, освобожденные от тяжести недосказанности, задышали свободно. Они стали ближе, и это чувствовалось в каждом взгляде, в каждом жесте. Даня, обретя уверенность в себе, засиял новыми красками. Взгляд его стал ярче, слова — смелее, в поведении появилась гармония, делавшая его еще более привлекательным для карих глаз.       Зима, подобно ледяному савану, накрыла город, и это оледенение проникло даже в их, казалось бы, незыблемые отношения. Шатен погрузился в работу над новым проектом, обреченным остаться в черновиках. Парень исчез в лабиринтах своих мыслей, словно полярник, заблудившийся в метели. Творческая апатия, этот вязкий туман, поглотила его, отнимая силы, время и, кажется, даже способность дышать. Глаза карие, некогда яркие и проницательные, потускнели, отражая бесконечные снежные пустоши, которые разверзлись внутри.       Тем временем весна, в безумной спешке стряхивая с себя остатки льда, принесла Дане новые испытания — сессию. Зарываясь в пыльные учебники, он старался отвлечься от холода. Отношения с Русланом отступили на задний план, подобно блеклой фотографии, засунутой на дно ящика. Кашин отчаянно пытался заполнить пустоту формулами, теоремами и графиками, в надежде вырваться из капкана.       Но ничто не вечно, и даже самые суровые зимы заканчиваются. Лишь с приходом мая, когда солнце начало припекать по-настоящему, а воздух наполнился ароматами цветущей сирени, парни, наконец, начали возвращаться к своему прежнему ритму. Но это было возвращение не к былой безмятежности, а скорее к осторожному исследованию новой территории. Зима оставила свои отметины, как мороз на ветвях старого дерева. Руслан, хоть и вышел из своей творческой комы, всё еще носил печать той метели на своих плечах. Даня, в свою очередь, стал сильнее, закален сессией и вынужденным отстранением.       Успешная летняя сессия принесла Дане не только стипендию — это был символ независимости, звонкий выстрел из рогатки по оковам зависимости. Он подрабатывал, но душа его стремилась к просторам, к свободе лесных троп и шумному гомону дружеских посиделок. Две компании, прежде отдельные потоки, теперь слились, подобно могучим рекам, в едином русле их общего бытия.       Арина и Давид, погрузившись в родительские воды, стали пропускать собрания, потерявшись в бесконечных пелёнках и детских капризах. Даня наблюдал, как Руслан с нескрываемым удовольствием возится с их ребенком, и эта сцена вызывала в нём не радость, а горькую икоту. Семья Деймуров — идеальная картина, выведенная с точностью до миллиметра. Квартира, стабильная работа, брак, теперь вот ребёнок — всё встало на свои места, подобно идеально отшлифованным драгоценным камням. Эта завершенность, эта гармония — ранящая и прекрасная одновременно — была чем-то недоступным, призрачным приютом на другом берегу, куда Дане нельзя было доплыть. У Деймуров все было правильно.       Коля, вечный трибун веселья, солнце любой тусовки, всё так же блистал, рассказывая анекдоты, заводя людей, купаясь в лучах всеобщего внимания. Но за этой маской, искусно вылепленной из шума и смеха, Даня увидел трещины. Ромадов работал как одержимый, забывая обо всём на свете, вцепившись в свою работу, как в спасательный круг. Казалось, он боялся отпустить её, словно она — единственный якорь, удерживающий его от полного крушения. Его ответственность проявлялась лишь в труде, а всё остальное время Коля утопал в шумных вечеринках, но и они, в отличие от искреннего веселья других, казались какими-то пустыми, фальшивыми, как блестящая, но неживая бутафория.       Денис же исчез из жизни, не оставив после себя и следа. Лишь короткие кивки при встрече у ворот университета напоминали о былом. А вот Илья влился в компанию Руслана, казалось еще лучше, чем сам Даня. В августе Коряков привел в компанию свою девушку, которая, казалось, была намного серьезнее самого парня. Она была достаточно доброй и умела шутить, но в Даниных глазах в их паре все же было что-то не так. И хоть у людей принято смотреть на других и завидовать им, но Кашин честно осознавал, что его отношения с Русланом на несколько уровней здоровее и серьезнее. Он все не мог понять, что же между Ильей и Ксюшей не так. Они никогда и не ругались показательно, не было каких-то громогласных слов или чего-то плохого, но выглядело все не так уж и правильно. В их отношениях было что-то фальшивое, словно картонная декорация на сцене, которая с каждой минутой становилась все более хрупкой и неубедительной. В ответ Коряков заявлял зеркальное мнение, но насчет отношений друга.       В последние дни августа вся компания выбралась за город, оставив за собой суету и шум городской жизни. Палатки были раскинуты на краю леса. Давид и Арина оставили ребенка у своих родителей, Коля смог перенести работу, Илья уговорил Ксюшу, а Даня и Руслан неохотно пытались спрятать свои отношения, пока их взгляды переплетались незаметно для других.       В ночи, под мерцанием звезд, Коряков отвел рыжеволосого за угол, чтобы покурить после очередной распитой бутылки виски, пока остальные сидели у костра. — Вы странно ведете себя, — Илья затянул сигарету, аккуратно поглядывая по сторонам, будто не чужую тайну разгадывал, а рассказывал свою самую заветную историю. Он понизил голос и, вглядываясь в глаза друга, добавил, — Что между вами? — Соседи мы, — полной театральностью качнул головой Кашин, — Ревнуешь, что у меня новые друзья? — О, вот оно, — словно вдохновился чем-то шатен, — Ты даже его манерой речи и фразами общаешься теперь, — парень ткнул в плечо друга, — А еще ваши переглядки. — Илья, бред несешь.       Даня уже собирался уходить, как услышал тихое: — Ладно, я видел, как вы целовались сегодня утром.       Кашин медленно обернулся, стараясь найти отмазку. Нет, он не был готов сказать об этом своему другу. Пусть в компании Руслана они могли свободно переглядываться или даже подстебывать друг друга, но только не при Илье.       Именно Илья, казалось, прозрел сквозь толщу лжи и самообмана, как рентгеновский луч, проникающий сквозь кости. Он, вечный оплот, скала поддержки, человек, чье понимание казалось почти телепатическим, вдруг стал зеркалом, отражающим то, от чего Даня так отчаянно пытался отвернуться. И эта острота правды, этот обнаженный нерв неожиданного откровения, парализовал его, заставил замереть на месте.       Сердце Дани заколотилось. Слова застряли у него в горле, подобно кускам горького льда. Как объяснить? Как оправдаться? Как скрыть то, что стало вдруг очевидным, хотя он так старательно прятал это? — Чего молчишь? — вдруг резко бросил Коряков, — Друг называется, — он шикнул себе под нос, ногой выводя узоры по сухим иголкам ели. — Ты мне не хотел сказать, что ты… того самого.       Рыжеволосый вздрогнул и замолчал. Внутри все свернулось в тугой ком. Илья был как брат, всегда поддерживал, но признаваться в этом было страшно, как прыгать с высоты в неизвестность. — Я не гей, если ты об этом, — протянул юноша, жестикулируя в воздухе и возвращаясь обратно к другу. В груди все трепетало, потому что нужно было все высказать, но страх не покидал сознание. Даже градус алкоголя вдруг испарился. — Безусловно всем натуралам нравится целоваться с парнями, — усмехнулся Илья, от которого самого веяло неуверенностью. Парень достал очередную сигарету, но вставив ее между губ, так и не осмеливался поджечь. — Мне и девушки нравятся, — хмыкнул Даня, забирая сигарету себе, — Наверное, — он неловко почесал затылок, пытаясь отвести взгляд от друга, который смотрел на него с нескрываемым интересом. — Мы как-то с Русланом обсуждали эту тему. Я все не мог понять, как я смог влюбиться в парня, если всю жизнь меня привлекали девушки. Но здесь просто дело времени, когда бы я влюбился в какого-то другого парня. В детстве я, наверное, просто путал это с дружбой, — он пожал плечами, отпуская весь груз этой темы, и поджег сигарету, наполняя легкие никотином. Дым вырвался из его рта, в попытке унести с собой все сомнения и нерешенные вопросы.       Даня взял глубокий вдох и опустил глаза. Он не хотел обманывать Илью, не хотел прятаться за словами и оправданиями. — Ты же знаешь, что я бы не осудил тебя, да? — прошептал Илья, боясь нарушить тишину леса.       Кашин кивнул. — Это сложно объяснить, — сказал он после недолгого молчания. — Я не знаю, как все устроено, но я чувствую. Просто сейчас я влюблен в Руслана. — И ты… действительно его любишь?       Щеки вспыхнули, в жилах застучала кровь. Кашин мог бы соврать, сказать, что все не так, что это просто дружба, но правда была слишком очевидной. — Да, — прошептал он, опустив глаза.       После того разговора Илье потребовалось некоторое время, чтобы усмирить свой пытливый ум, прекратить задавать бесконечные вопросы и бросать на друга прищуренные, изучающие взгляды.       Но вскоре Коряков преобразился, став невольным, но необычайно чутким психологом для Кашина. Странным казалось обращаться за советами к человеку, только что вступившему на скользкую дорогу серьезных отношений, но Илья все же обладал остротой ума и редкой проницательностью.       Осень пронеслась бурей студенческих будней и второго курса, перемежаясь лишь приступами ангины у соседа, а теперь уже близкого человека. Вечный спор о том, открыть ли окна в квартире или закрыть, стал своеобразным ритмом их совместной жизни — кому-то душно, кому-то дует. Но осенние дни помнились не только этим: они хранили в себе тепло совместных вечеров за просмотром любимых фильмов, за чтением книг, и нежные, запоминающиеся выходные, проведённые в душевной близости.       Декабрь обрушил сессию, требовавшую колоссальных усилий и напряжения. Даня был так истощён подготовкой, что в Новогоднюю ночь уснул сразу же после боя курантов. Они праздновали с теми же друзьями, в том же домашнем уюте, но утром рядом с ним на тумбочке стоял стакан воды, а плечи были укрыты шерстяным пледом. Рядом спал Руслан, словно приклеившись к нему на все каникулы. В дни работы шатена, Кашин проводил время с Коряковым, а иногда заходил к своей матери.       Февраль, словно вороватый призрак, прокрался в город, молчаливо заявив о своих правах на зимнее владычество. Но в этом году зима решила явить свою мощь во всей красе: бешеные метели, подобно разъяренным зверям, терзали улицы, засыпая их сугробами и крадя даже малейшую надежду на робкий луч солнца. Учебные заведения, не выдержав натиска стихии, покорно закрыли двери, а электричество, этот нервный импульс цивилизации, несколько раз прерывалось, оставляя горожан наедине с пронизывающим холодом. Тогда приходилось сжиматься в дрожащий клубок под ворохом одеял, словно отчаянно пытаться спрятаться от суровой реальности в теплом коконе.

***

      Сейчас Даня сидел на кухне, его взгляд, словно нашкодивший кот, то и дело ускользал от Ильи. Рассказать всё в деталях, обнажить свою душу до последней нити, он не мог — это было слишком лично, слишком болезненно, подобно свежей ране, которую лучше не трогать. — Руслан очень тактильный, — начал рыжеволосый, словно выбираясь из болота с трудом, — Ему нужно постоянное физическое присутствие, постоянное подтверждение моих чувств. Он хочет решать конфликты сразу, говорить о проблемах открыто. Но когда на меня наваливаются проблемы, то я замыкаюсь в себе, отстраняюсь. Мне нужно свое пространство. — И что происходит, когда Руслан пытается приблизиться, а ты отстраняешься? — Он начинает волноваться. Спрашивает, что не так, пытается обнять меня, прижаться… — Даня признался шепотом, — А я как будто застываю. Я понимаю, что он пытается помочь, что ему важна моя близость, что он переживает. И я сам знаю, как поддержать его, когда у него проблемы. Я могу часами слушать, успокаивать. Но, когда дело касается меня… — голубые глаза опустились, а поток речи выбился из легких непрерывным потоком, — Мне нужно время. Мне нужно побыть одному, чтобы всё обдумать, переварить. Обнимать меня в такие моменты… это как давить на и без того раздавленную раковину. Я чувствую себя ещё более уязвимым, ещё более беспомощным. — Спасибо, что снял очки с приторности ваших отношений, — подытожил Коряков, вздыхая и чуть покачивая головой. В такие моменты он не только напоминал психолога, но и был им, — Ты же говоришь, что важно разговаривать. И как оно? — Да, я пытался, — парень провел рукой по лицу. — Но каждый раз получается ссора. Он обижается, говорит, что я его отталкиваю или не доверяю. — О, мне Ксюша недавно про это рассказывала. Это что-то вроде разной привязанности. Руслан, судя по всему, представитель «тревожного» стиля, а ты — «избегающего», — Илья сделал паузу, улыбаясь чему-то в своей голове, будто отношения друга были не серьезностью, а загадкой, которую хотелось узнать, — Вам нужно найти компромисс. — Какой компромисс? Он во всех темах отношений работает, кроме этих чертовых моментов. Я просто не могу по-другому. Когда меня обнимают, я чувствую себя ещё хуже. — Подожди, — Коряков, с привычным хозяйским жестом извлёк сигарету из кармана, одновременно хватаясь за стоявший на подоконнике стакан, — А почему ты не можешь принять его поддержку? Может, на тебя тоже что-то влияет? — парень затянул сигарету, не обращая внимание на недовольный взгляд друга. — Окно бы хоть открыл, — Даня фыркнул, сам с нескрываемым раздражением приоткрывая створку, — И каким образом ты пытаешься выставить в этих «привязанностях» виноватым меня? — он легко запрыгнул на подоконник, почувствовав на спине ласковое дуновение вечернего ветра. — Без обид, но недополученная в детстве поддержка ни на что не влияет? Так думаешь? — Илья все же потускнел во взгляде, поджимая губы, — Ты говоришь об отстраненности, что тебе несложно оказывать поддержку, а сложно принимать ее. И так было всегда. Ты мог поддерживать нас с Денисом везде и всюду, но сам не говорил о том, что происходит дома. Мы и не просили, но прекрасно знали все. — Да, у многих отношения с родителями негладкие. Что мне плакаться об этом? — Даня выгнул бровь, непонимающе смотря другу в глаза. — А ты не помнишь, как мы однажды всю ночь провели на заброшенном спорткомплексе?       В памяти всплыла та ночевка, три года назад, случившаяся как внезапный, спасительный оазис посреди бушующего шторма. В тот самый вечер, когда отец, пьяный и яростный, устраивал в подъезде очередную разборку, друзья вытащили его из этого ада. Они знали. Они все знали.       Тогда, погруженный в оцепенение от отцовского гнева, юноша даже не понял, не осознал величины их жеста. Сейчас же, взгляд Дани опустился, зацепившись за потертый край стола. В его душе бушевала буря противоречивых чувств. Благодарность, глубокая и жгучая, сражалась с неуверенностью, с призраком признания страха — страха перед заботой, которую он, в своей закрытой оболочке, не умел принимать. — Денис позвонил мне, услышав крики из подъезда, — Илья замялся, слова с трудом прорывались сквозь ком в горле, — У них тогда гостили родственники, и Денис, услышав твой крик, сразу попросил меня пригласить тебя переночевать. Мама, конечно, не разрешила. Пришлось нам троим — Денису, мне и тебе — сбежать на спорткомплекс. Помнишь? — он сделал паузу, вздохнув, собираясь с силами, чтобы сказать то, что так долго держал в себе, — Знаешь, все бы решилось куда проще, будь ты откровеннее тогда. Если бы ты не делал вид, что все хорошо, когда на самом деле тебе было так плохо. Я не буду притворяться идеальным другом. Я тоже ошибался, были моменты, когда я мог бы сделать больше. Но, правда в том, что проблема… она не только в Руслане. Проблема и в тебе, Данечка. В твоем неумении принимать поддержку. Ты отстраняешься, замыкаешься в себе. Никого не напоминает? — Дениса, которому я за это предъявлял? — Даня хмыкнул, кивнув сам себе, признавая правдивость слов друга. — Это верно, но только Денис принимал поддержку и всегда мог быть за нее благодарен, хоть и не сразу. А ты… Помнишь, когда поцеловался с Русланом первый раз? Ты задавал мне какие-то загадочные вопросы, уходя от главного. Тебе было плохо, но ты так и не поделился, — Илья поднял глаза, встречаясь со взглядом друга. В его взгляде читалась не осуждение, а глубокая, печальная забота, — Поэтому, может, стоит сказать «спасибо» Руслану за то, что ты хоть немного начал делиться проблемами и позволять себе быть поддержанным? —Иди ты, любитель психоанализа, — прошипел Даня, выхватывая сигарету из рук шатена и закуривая дрожащими руками, — Шел бы в медицинский, и помогал бы действительно больным. Мы хотели обсудить твои проблемы, а не мои.       Некоторое время они сидели молча, тишина висела между ними, напряжённая и неуютная, как невидимая преграда. Кашин чувствовал, что разговор далёк от завершения, что Илья что-то ещё собирается сказать, и это «что-то» обязательно будет неприятным. Его предчувствие не обмануло. —Вообще-то, я давно хотел с тобой поговорить, — голос стал серьезнее, в нём появилась стальная нотка недовольства, — Вся эта ваша идиллия… она меня насторожила. Ещё и потому, что я помню, что ты говорил о бывшем Руслана.       Тема Артема — это была не просто тень, а густая, холодная мгла, постоянно навевающая на их отношения с Русланом чувство неуютной напряженности. — Я тоже об этом думал, — аккуратно признался Даня, — А ты и рад, что нашел подвох? — голос его звучал более раздраженно, чем он ожидал. — Я только знаю, что их отношения продлились очень долго, и Артем имел на него огромное влияние. И я иногда думаю… боюсь, что это влияние не исчезло, — закончил он, нервно дергая ногой под столом.       На кухне вновь повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только мерным тиканьем часов, отсчитывающих время. Её разорвал резкий звонок телефона Ильи. Он вздохнул, устало потирая виски, словно пытался стереть тяжесть мыслей. — Не обидишься, если я пойду? — спросил он, не отрываясь от экрана телефона. — Мне с одногруппником нужно увидеться. И скажешь Ксюше, что я у тебя весь вечер был? — Ты обещал Ксюше увидеться, а в итоге нашел отмазку во мне, чтобы не идти? — Даня спросил это спокойно, но слышалась легкая ирония. — Абсолютно верно, — Илья накинул куртку, улыбнувшись виновато. — Ты звони, если что-то случится. И… я не доверяю твоим отношениям, честно говоря. Мне кажется, что ты не видишь действительного положения вещей. Ни в себе, ни в партнере. — Я знаю, Илья, — рыжеволосый прикрыл глаза, глубоко вздохнув. — Но по тебе видно, что тебе не подвоха хочется найти, а сам Руслан просто не нравится. — Как и я ему, — друг улыбнулся, кратко бросая, — До встречи, — рука легла на ручку двери, но в тот же момент ключ в замке провернулся с другой стороны.       Руслан вошел, его вид был таким же небрежным и расслабленным, каким был утром, словно между их уходом и возвращением прошла лишь минута. Он поднял карие глаза и на мгновение замер. Его взгляд встретился со взглядом Ильи, который был готов уйти. Глаза скрестились, и в этом коротком обмене взглядами было все: неприязнь, скрытое раздражение, даже какая-то еле уловимая ревность. Они переглянулись, как два хищника, столкнувшиеся на одной территории, — оба понимали, что другой тут лишний. — Привет, — нарочито бодро произнес Тушенцов.       Илья ничего не ответил, лишь слегка кивнул и ушел, демонстративно показывая, что не собирается задерживаться в его присутствии. И дверь характерно хлопнула на весь этаж. — Привет, — голос Дани был на полтона тише, чем обычно, — Устал после работы? — И тебе привет, лис, — промурлыкал шатен, и этот голос, такой знакомый и уютный, мгновенно снял напряжение. Руслан потянул парня за руку, заставив его приблизиться, их тела почти соприкоснулись, и это простое движение вызвало легкий трепет, — Что делали? — Тебе кости перемывали, — рыжеволосый хитро улыбнулся, с силой прижал партнера к входной двери. Одна рука провернула защелку замка, отрезая их от всего мира, а другая — с горячей, требовательной нежностью — погладила затылок шатена, заставляя его податься вперед, — Ревнуешь? — прошептал он.       Их губы сомкнулись, а поцелуй вызвал мгновенную волну жара по всему телу. Зубы слегка прикусили губы, вызывая тепло. Язык Руслана вошел в рот парня, настойчиво и властно, требуя подчинения, и дыхания смешалось в одном прерывистом порыве. Шатен, в ответ, пальцами вцепился в рыжие волосы, сжимая их крепко, а тела прижались друг к другу, не оставляя между собой ни малейшего зазора. Поцелуй углублялся, превращаясь в отчаянную жажду, все мысли и тревоги растворились, оставляя лишь жгучее желание. — Точно не к Илье ревную, — прохрипел Руслан, чувствуя, как его куртку расстегнули. — Не начинай, — Даня чуть насупился, аккуратно обхватил шею парня, заставляя его посмотреть прямо в глаза, — Почему два близких мне человека не могут поладить? — Прости, — тут же резко оборвал себя шатен, словно очнулся от дурмана, и в карих глазах промелькнула искренность, — Обсудим дневную перепалку насчет выходных или у тебя есть получше идея? — он вновь притянул лицо парня ближе, кончиками пальцев отстукивая по нежной коже, склоняя к своим желаниям. — Нет, — рыжеволосый фыркнул, вызывая улыбку, — Мне нужно с домашними заданиями разобраться, — он пошел в сторону спальни, желая сесть за учебу. — И так уже месяц, — тихо проронил Руслан, недовольно вешая куртку на крючок. — Что? — раздраженно спросил Кашин. Но было ли недовольно от нерасслышанного ответа или от самой сути?       И пока Илья томился в удушающей предсказуемости своих отношений, Руслан и Даня постепенно принимали тот факт, что их пылкая, почти маниакальная влюбленность, со всеми ее взрывами и столкновениями, трансформировалась в нечто иное — размеренную, хотя и не всегда спокойную, честную любовь.       Пускай путь к этому был извилистым и тернистым, как тропа через непроходимый лес. Были и резкие срывы, и моменты, когда каждый из них чувствовал себя на краю пропасти.       И, тем не менее, это была их любовь, их путь. Пускай Руслану не хватало былой пылкости. Пускай Дане порой до костей продирали черты характера партнера. Но все же в этом хаосе, была выстроена структура. Отношения, чей фундамент был залит не сладкими речами, а общим опытом, разделенной болью, осознанием друг друга. Отношения со своими устоями, с правилами. И с трещинами…