Тараканий вальс

В коридоре стояли толстопузые мусорные мешки, валялись бутылки и осколки битого зелёного стекла. Пол, как обычно липкий, весь чёрно-зелёный от грязи и плесени, так и норовил утянуть к себе ботинки. То ли от хлама, то ли от брошенной в угол тарелки с едой тянуло сыростью и карамелью. — Кто это там? А кто это тут? Кожа сухих пяток Лалалу оставалась на паркете инопланетными узорами. — Таклис! — подбежав ближе, она запрыгала на месте, поднимаясь в воздухе выше, чем человек должен. — Сколько лет, сколько зим! Я решил не подыгрывать ей больше и не церемониться. — Я знаю, что тебя подослали меня убить, — Лалалу приземлилась и как собака наклонила вбок голову. — Сделай это побыстрее. — Убить? Ты о чём, Таша? — Не строй из себя дуру, — ещё мог чётко проговаривать. — Нет, правда: зачем мне тебя убивать? Ты мой лучший друг, честно-честно! — Мы не друзья, — уже цедил, сжимая кулаки. — Друзья! Друзья, друзья! Для меня, мы — самые настоящие друзья! Она протянула руки — я свои отдёрнул и отвернулся. Она попыталась заглянуть мне в лицо — я увернулся, как ребёнок от лекарства. Дыхание её было запаха острого мяса и мяты. — Ты что, плакал? Красню-ю-чий весь! — Убей меня уже, — попробовал сделать голос жалобным. — Не-а! Она стояла вплотную, вдыхая мне в рот вонь. — Убей, пожалуйста. Хватит меня мучить, — чуть снова не расплакался. — Не понимаю, о чём ты! Строгость не помогает, мольбы не действуют. Значит, остаётся одно. — Убей! — прокричал, с силой отталкивая Лалалу. — Блять, да что в этом сложного? Она, взвизгнув, рухнула на пол, прямо в лужу с радужными разводами. Душу вдруг наполнила такая радость от вида её боли, такой разряд адреналина вмазало по венам, что захотелось больше. Я замахнулся ногой, целясь ей в голову, но, увидев во взгляде искренний, животный страх, остановился. — Ты правда ничего не знаешь? — голос у меня был на грани того, чтобы сорваться в плач. — Ты правда хочешь помочь? Лалалу живо закивала, выпучив глаза, от испуга туго сжимая губы. Кажется, я немного перестарался. Кажется, я превращаюсь в животное. Вдох. Вы-ыдох. — Тогда вставай и помогай. Я спокойно отступил, давая ей пространство для манёвра. Лалалу недоверчиво посмотрела на меня, но, в конце концов, поднялась. Свои тощие ноги свела в коленях. — Ты псих! — ткнула в меня голым, без ногтя, пальцем. — Ты просто ебнутый! Как тебя Слава вообще терпит? А вот и наказание за преступление. Я поморщился, сдерживая приступ истерики. — Уже никак, — горько и тихо ответил. — А… Ой… — Выпить есть? Не дождавшись ответа, я прошёл, не разуваясь, на кухню. Грязные тарелки лежали на полу, стояли в раковине, собирались в смердящего гнилого монстра. Под ногами скрипели всё те же осколки. Я заглянул в холодильник, уже не пугаясь ни измазанной в розовом сиропе ручки, ни одинокого дохлого голубя на полке. — Нет. И я бы тебе, — Лалалу очнулась, а затем оборзела достаточно для того, чтобы схватить меня за локоть и заставить развернуться, — не дала всё равно! Вблизи заметил, что запустила она не только свою крепость, но и свой храм. Губы покрылись трещинами и дырами, куда забивался пёстрый блеск, в ресницах появились проплешины, на коже — чёрные точки и бугорки прыщей. Злиться на такую жалкую страшилу было невозможно — вместо этого решил посмеяться над ней. — Как тогда утешать будешь? — слово «дала» повлияло на меня неадекватно. Я сделал шаг навстречу и многозначительно улыбнулся, а она повелась, смущённо прикусила губу. Окинула взглядом... У меня бы не встал, тем более на неё. Но отомстить Славе и причинить кому-то боль хотелось до дрожи в коленках. — Ну-у… — задумчиво тянула Лалалу, кладя руки мне на плечи. Встала на цыпочки за поцелуем, но вовремя отпрянула: — Нет! Нет, нет, плохая идея! Никак не буду! Слава богу. — И вообще! — ткнула всё тем же несчастным пальцем в потолок. — Я правда знаю, как помочь тебе. Я тебя укрою от девочек-волшебниц! Раз переспать не удалось, то можно унизить через что-то другое. — Реа-ально? — жестоко передразнивал её. — Реально! — она не понимала. — Ка-анкретно? — продолжал. — Кон… Эй! Ты с таким отношением щас нахуй пойдёшь! Ладно, не так уж и жестоко. Я скупо рассмеялся, а Лалалу надулась, хотя не в её положении неотёсанной, пованивающей развалюхи было хвататься за гордость. — Ты же умеешь строить иллюзии вокруг себя, да? — к счастью, она хорошо понимала своё положение и наши различия, а поэтому время на бесполезные разборки тратить не стала. — Так вот, если я правильно понимаю, то у меня может получиться сделать их, э-э, более глубокими! Выйдет что-то вроде этого города, Китеж внутри Китежа! У меня силёнок, конечно, не как у целой диаспоры опытных, мудрых, древних девочек-волшебниц, но что-то да получится, точно получится! Так вот, я поселю тебя в идеальной иллюзии, где тебя никто не сможет найти. Мы переждём немного, пока все о тебе забудут, а потом под шумок, под шумок выпустим. Долгое разъяснение плана мозг не мог трактовать иначе чем белый шум. Чтобы не показаться совсем тупым, я покивал пару раз, и по той же причине спросил: — Чем это радикально, — радика-ально, — отличается от того, что мы делали в прошлый раз? — Тем, что я перенесу тебя в другой мир. Вымышленный, конечно, но погружение будет о-очень глубоким! Плюс, я поставлю защитное поле вокруг квартиры, которое ни девочки-волшебницы, ни тем более обычные люди преодолеть не смогут. Но и весь контроль будет на мне, так что, если в тебе вдруг пробудится совесть, сделать ты ни-че-го не сможешь. Согласен? Согласна, согласны? Звучало не слишком надёжно. Я знал, что кончится эта затея плохо, я был глубоко, на все сто процентов в этом уверен. Ещё сильнее усложняя выбор, Лалалу протянула мне ладонь, в которую, несомненно, плюнула. Молнией проскочило осознание: а что мне терять? А терять мне нечего, всё просрано. Посмотрел на влажную, желтоватую руку Лалалу. Отвращение соседствовало в моей душе с чем-то тёплым. Может, так Слава снова прибежит меня спасать и всё забудет, и вернётся ко мне. Проглотив сомнения и брезгливость, коснулся её. Слизь противно расплылась по пальцам, тягучая, как сопли. — Умница! Давай, начинай теперь свою магию. Сосредоточился. Я столько раз мечтал об идеальном мире, у меня в голове хранилось столько эскизов, что выбрать тот единственный верный, где хотелось бы провести жизнь, казалось невозможным. Но пространство вокруг само по себе менялось, прислушиваясь не к моему разуму, — затуманенному, гниющему — а к подсознанию — гораздо более болезненному, но честному. Под ногами росла трава. Над нами рдело рассветно-закатное небо. Справа тянулась полоса условного хмурого леса, слева простиралось поле. Приложил ещё немного усилий, и однотипная земля разбавилась жёлтыми цветочками и несуществующими пожухлыми растениями, как монстр Франкенштейна собранными из черт множества реальных. Лалалу огляделась и усмехнулась. — Какой же ты жалкий. — На себя посмотри. Она не ответила и даже никак не отреагировала на прохладный выпад. Глядя куда-то в сторону, взяла вторую мою руку. Улыбка на её лице стала напряжённее, брови пересеклись в вершине перевёрнутого треугольника. Изменения я заметил не сразу. Просто почувствовал, что тяжесть в теле исчезла, и сосредотачиваться для того, чтобы иллюзия существовала, мне больше не надо. Потом увидел, как на небе расплескались оттенки, по земле рассыпались травинки, коряги, а лес из условного превратился в настоящий, обрастая ветвями и хвоей. Фантазия приобрела глубину и превратилась в мир. Отпустив руки Лалалу, я смог ощутить ветер на своих пальцах; услышать тот самый невоспроизводимый запах поля. — Как тебе? — только её присутствие и невпопад громкий голос напоминали о том, что всё это нереально. — Впечатляет, ага? Похвали меня! Даже воздух стал гораздо холоднее, чем был в квартире. — Я могу остаться здесь навсегда? — и акустика, как в поле… — Ну… В при-инципе, если захочешь! Как мило. Как здорово. Впечатляет. Я знал, на что мне сейчас нужно посмотреть, и поэтому уверенно направился на восток, где должна протекать река. Сердце ныло то минорно, то елейно при мысли о ней, о берегах, на которых я провёл половину жизни, лучшие её моменты... Врезался лбом в стену квартиры. Потёр ушибленное место, чувствуя себя полным дураком. — Ой! — сначала Лалалу взвизгнула, а затем гыгыкнула. — Щас, подожди. Дай лапу! Давать ничего не пришлось — она сама меня, красного от стыда, схватила. Помычала, поднапряглась, отпустила. — Попробуй снова! Я неохотно сделал шаги в том же направлении. Теперь барьер исчез, и получалось идти свободно. — Ты мог выбрать всё, что угодно, — Лалалу выбежала вперёд и стала мельтешить своей противной рожей, — но выбрал ссаное во всех смыслах поле. Ты дурак? Комочки, ямочки под ногами, парочка лягушечек. Вдалеке проявлялись общие очертания реки. Идиллия. Тебя бы только отсюда выгнать. — Мы здесь со Славой половину детства провели, — заткнись. — И впервые поцеловались. И в прошлый раз, когда я притворился мёртвым, мы оба пришли сюда. Слава, Слава… Я хотел забыться, я вдохнул горький воздух так глубоко, что лёгкие заболели. Го-ри-сла-ва. Выдохнул, и тут же задохнулся. Слава, мой мир. Кашлял, давился своим же языком. Слава, солнце моё. Слава... Слава, душа моя. Схватился за горло. Слава. Сла-ва… Лениво потекли слёзы. Я старался не думать о ней, но видения этих волос, этих глаз, этих костей пробивались даже сквозь пёструю картинку вокруг. Я всё ждал, когда Слава как зомби выколупается из безмятежной земли, пробьёт хрупкими ручками разноцветное небо. Когда она вернётся ко мне… Лалалу, наблюдая за моим тихим плачем, молчала. Не смеялась, не утешала — только неловко отводила глаза. Я тоже старался смотреть куда угодно, но не на неё. На реку, которая так и не становилось ближе. На почву, из которой так и не рождалась Слава. Под ноги, ослабевшие от удушающего кашля. Ямы, склоны, ленивые жабы. Лалалу, чьи волосы, как сахарная вата, растворились во влажных лучах заката. Я не знал, не мог сказать почему, но мне срочно, чрезвычайно срочно нужно было добраться до реки. Может, чтобы достать Славу из неё, как утопленницу; может, чтобы утопиться самому. Потудань, блять. — Таша… — жалобный голос Лалалу дал невидимым птицам команду вскрикнуть. Нет, всё-таки, этот мир заменить настоящий не сможет никогда. Слишком топорный он, грубый и предсказуемый. Прежде, чем кто-то из нас обронил очередной звук, я нашёл ногой на что-то. Опустил взгляд с линии горизонта на траву. Земля подо мной собиралась в небольшой холмик. Хотел переступить его, но заметил, что слишком уж странной он формы. Слишком плавные и ровные его изгибы, как будто землёй обложили человека. Сделал два шага назад, чтобы рассмотреть получше. Не сдержал вскрика, когда понял, что подо мной лежало. Это была Слава, застывшая в позе эмбриона. Узнал её по длиннейшим волосам и тончайшим конечностям, Слава… так вот как она пробивалась из-под ткани иллюзии. Носком обуви я всколупнул холмик, надеясь, что под ним окажется она, живая — нет. Только мокрая почва и худая трава. Слава… Я никогда не дойду до реки, но всегда, неизменно настигну тебя. Слава… — Ты больной человек, — серьёзным голосом сказала Лалалу; серьёзно её голос было сложно воспринимать. — Тебе бы правда из города уйти и хотя бы подлечиться. Мне не было дела до того, что она говорила. Сдерживая нежную улыбку, полные любви слёзы, я лёг возле Славы. Я мог поклясться, что чувствую от мёртвой возвышенности тепло, как от живого человека. Пропитанные ягодным небом облака плыли надо мной, роняли красные, компотные капли на лоб. Юбка Лалалу ритмично развевалась по ветру, нет-нет да обнажая некрасивые, кривые ноги и нижнее бельё. Лицо её стало суровым — моё же наконец расслабилось. — Лалалу, — слова у меня летели легко-легко, как и мысли, — когда я умру, пусть меня похоронят в поле. Скажи, что это моё последнее желание. Но похорон чтобы не было. И могилы мне не надо. Она отвернулась и как-то высокомерно вздохнула. — Пожалуйста, убей меня. Лалалу, пожалуйста, ты же знаешь, каково это, ты же понимаешь меня. Убей меня, тогда Слава пожалеет о том, что бросила меня, и полюбит уже навсегда. Я не знал, что голос у меня может быть такого тембра, на пересечении Юниры и Таклиса. Я тянул руку к Лалалу, но не узнавал свою же конечность — она была другой. Просто другой, правда-правда другой. Как будто протезом. — Лалалу… Если не можешь убить, то хотя бы пытай меня. Чем больше я буду страдать, тем быстрее Слава придёт. Прошу тебя, умоляю, Лалалу… Земля подо мной становилась мягкой, как пластилин, и податливой. Тело вязло в болотной кашице, небо падало нам на головы и с апокалиптическим дребезгом разбивалось на витражные осколки, оставляя за собой черноту. Посмотрел вбок — холмик в виде Славы закручивался в воронку. Ах, Слава… Лалалу оглядывала меня свысока и будто с отвращением. Темнота над ней клубилась особенно густо. — Слава не придёт, — по-взрослому низко сказала она. Тоненькие хвостики поднимались ввысь, простирались по пустоте, окрашивали её в серебристый. Голова набухала, набухала, надувалась, как шарик, пока с забавным хлопком не лопнула. Посыпалось конфетти из розовых мозгов. Теперь я не вяз и не тонул, а падал. Извилины вместе со мной летели в неизвестность. Я закрывал глаза… Я открыл глаза. Мы стояли в тёмной, пропитанной сыростью комнате. Доски хлюпали, когда я переступал с ноги на ногу. Висящие на всех четырёх стенах ковры закручивали свои рисунки в мудрёную вязь и смотрели на меня миллионами ворсинок. Вспышка. Напротив нас появился фотоаппарат. Объектив его целился на моих кучкующихся для ежегодной школьной фотографии одноклассников. Переполненный умилением, я подошёл ближе. Вот я, в центре и рассерженная. Вот Слава в уголке, растрёпанная и милая, такая уставшая. Она тогда ещё ходила с костылями и, стесняясь их, пыталась хотя бы для кадра спрятать. Май, душные дожди, цветение. Я отчетливо помнил, как окно класса в тот день щекотали ветви тополя, и как я завидовал им, свободным. Как злился на Соню, что нас со Славой разлучили для кадра… И даже разговоры, которые вели клоны бывших одноклассников, помнил наизусть. — Слава объективно не самая красивая даже в вашем классе, — встряла Лалалу. Такое глупое оскорбление, что воспринимать его всерьёз было сложно. — Заткнись, — для приличия выплюнул. — Да нет, правда. Что ты в ней нашёл? Пожал плечами. Для меня Слава всегда была неповторимой, самой прекрасной девушкой на свете. И даже если смотреть объективно: худая, маленькая, длинноволосая и большеглазая — чем не царевна из сказок, не фея? Я не понимал, почему Слава переживала из-за внешности, когда подходила под все общественные — мои, что самое главное — стандарты, и почему некоторые другие, вроде Лалалу, позволяли себе такие комментарии только из-за того, что у неё нет ног от ушей, пухлых губ и носа-пятачка. Лалалу на мои объяснения лишь вздохнула. — Ты вот всё это говоришь, а потом на Славиных глазах заигрываешь с красотками. Не стыдно? Она ткнула пальцем в центр, где стояла злая я. Не такая уж и злая, на самом деле: губы иногда растягивались в ухмылку, когда ко мне тянулась позирующая рядом Анжела. Я помнил раздражение, помнил, как сильно хотел оказаться на последней школьной фотографии рядом со Славой, но о чём шептал главной школьной красавице — не помнил совершенно. Вспышка. Мы в десятом классе: тогда конец учебного года был почему-то скомканным и тусклым, для всех наполненный невысказанными обидами. Только Слава и я оказывались близки, как никогда. Перед фотографией мы в стороне ото всех шутили, насмехались над недавними скандалами глупых девочек и наглухо отбитых мальчиков. Вспышка. Мы в девятом классе. Точнее, только Слава, которую за плечо приобнимает страшнючий Васька, а она сквозь слёзы и отвращение корчит улыбку. Я незадолго до этого с ней поссорился и сбежал к какой-то выпускнице. Вспышка. Мы в восьмом классе… — Ты хотя бы понимаешь, как плохо ей было? — вдруг запищала Лалалу. Я пропускал мимо ушей её голос: гораздо важнее мне были ожившие, ставшие объемными кадры. Как бы больно ни было, как бы я ни ненавидел возвращаться в школьные дни, так же сладко и тепло становилось от конкретно этих воспоминаний. — Слава почти на каждой фотографии чуть не плачет! Ты правда этого не видишь? Правда-правда? — Заткнись. Вспышка. Мы в первом классе. Те годы я намеренно стирал из памяти, вычеркивая события и лица одни за другими, и от одноклассников остались только размытые силуэты. Слава и я стояли в самом уголке снимка. В воспоминаниях легко возрождались её прикосновения к моим щекам. Даже сквозь плотный, мягкий платок я чувствовал тепло Славиных пальцев, а сквозь скромную улыбку — любовь. Она приглаживала мои растрёпанные волосы и расправляла рубашку, хотя сама была такой же несмышлёной семилеткой. Хотя я даже не могла ответить ни взаимностью, ни словами благодарности. Я вообще тогда плохо говорила… Эта сцена закручивалась до бесконечности. Я смотрел, и смотрел, и смотрел на маленькую, диковатую себя, и на Славу, уже в таком возрасте мудрую и ласковую, и на одноклассников, которые как были всего лишь тенями по сравнению с нами, так ими и остались. Слава, Слава, Го-ри-сла-ва… — Знаешь, Таклис, — Лалалу опять лезла, куда не надо, — я повторю ещё раз: ты больной! Ты или нарцисс, или психопат, или ещё кто! Вот чем больше за тобой наблюдаю, тем больше Славу жалко! Да-да, мы это уже сто раз обсуждали. Вспышка: мы снова в одиннадцатом классе, но ещё осенью. Слава ещё без травмы, я ещё ей верен и улыбаюсь в камеру. Движений не было; миг застыл. Слава, Слава… Я любовался ей, такой хрупкой, такой красивой. Самой-самой красивой! Какая же Лалалу дура, что от зависти пыталась её поддеть. Какая же Лалалу дура, что так некрасиво выражалась про мою болезнь. И Слава, какая же она Слава. Я чувствовал, что от замершей картинки исходили тонкие, тягучие, манящие волны — призыв к действию. Сладкие ароматы и игривые импульсы, страстные шепотки. Не думая, я рванул к кадру, стремясь его разбить. Я схватил Славу за руку, чтобы вытащить из мёртвой фотографии, чтобы она снова оказалась со мной. Но как только я коснулся бархатной кожи рук, Слава обернулась на меня. И вместо привычного трогательного, весеннего выражения лица, меня встретило полное отвращения и ненависти. Гипертрофированное, гротескное, как из страшной сказки, оно с каждой секундой всё больше и больше искажалось. В ужасе, я попытался вырвать ладонь, но она уже тонула в болоте из патоки. Лалалу заливалась смехом, тыкая в меня пальцем. — Так тебе и надо, так тебе и надо! Какая же тупая у тебя рожа, бо-о-же мой! Чем больше я сопротивлялся, тем сильнее меня засасывало. Лоб покрывался испариной, а изо рта летел писк боли и страха. Обычно я был бы только рад слиться со Славой, но это была не она — восковая статуя, безжалостная, уродливая и сюрреалистичная. Это была не Слава... Это был я. Вспышка. Резко накрыло тёплой, плотной волной, забившей нос мягкой массой. Попытался вдохнуть ртом — его наполнила до спазма в челюсти приторная вата. Тогда, ослепленный светом и невыносимой болью в зубах, я зажмурился. Я открыл глаза. Под нами… Лалалу не было рядом. Я сначала почувствовал это кожей, и только потом заметил глазами. Заозирался, раскричался — нет, нигде, не вылезает. Получается, только подо мной… …Распростёрся луг. Удивительно, но и здесь я нашёл Славу. Каким же дураком я был, когда говорил, что она — не всё, что мне нужно. Легко в такое верить, когда она рядышком, легко притворяться, что можешь прожить без неё, легко отрицать непоколебимую правду, что Слава — единственная важная вещь в этом мире. Поэтому я признался Славе в любви. Она удивилась, помялась, но приняла мои чувства. Поэтому я сказал Славе, что люблю её. Она долго молчала, пока не прошептала о взаимности. Поэтому я Славе сказал, её люблю что. Она не отмолчала, она ответ ведь любила в меня. Поэтому я ghbpyfkcz ckfdt d k., db rjnjhfz tq cjdctv yt ye; yf cerf yt, kfujlfhyfz. Поэтому я сказал Варе, что люблю её. Она всегда любила меня в ответ. Поэтому я сказал Анжеле, что люблю её. Вот она точно всегда любила меня в ответ. Поэтому я сказал Даше из 7Б, что люблю её. Вот она точно-точно любила меня в ответ. Поэтому я сказал Кате, что люблю её. Вот она любила меня до конца, до смерти, меня любила, а не Петю. Поэтому я сказал Ване, что люблю его. Вот он любил меня несмотря ни на что, несмотря на все мои слова и действия, Слава могла бы поучиться. Поэтому я Славе Славе я я Славе Славе я я Славе Славе я Огромные глаза разрезали небесную гладь. — Прости, что отошла, у меня был посетитель! Гость у меня был, но я его не пустила! Не пустила, настолько ты мне сейчас важен! — кричали они. Я продолжил признаваться в чувствах Славе, а она продолжала их принимотвергать. — У тебя опять всё к одному и тому же сводится? Сколько можно уже, ну! Глаза становились больше, поглощая облака и землю. Слава тоже сливалась с ними… Слава никуда не девалась. Не было никакой Славы никогда. — Ты чего? — талый лёд брызгал смешками из вспоротых яблок. — Ты чего, а? Чего ты? Застывал на мне сосульками и стекал ручейками-слезами. Я знал, что делать — я зажмурился. «Славы никогда не существовало. Слава — это комбинация всех людей, которых я встречал. Го-ри-сла-ва. Поэтому и имя у неё такое странное»‎, — думал я сквозь температурный туман. Когда открыл глаза, то понял, что плыву по реке. Течение несло меня вниз головой, с берега к берегу, с отмели к отмели. И руку мою держала… Держала Лалалу, глупо улыбающаяся. Конечно, кто же ещё. Кто ещё будет рассекать со мной водную гладь, похожую на голубое желе. Некому. Нет никого. — Ты когда-нибудь видела Славу? — спросил я у неё. Вышло не так легко, как задумывал: звуки с трудом ползли изо рта, как будто мне перерезали горло. — Конечно. Кто в вашем городе её не видел? Значит, массовая галлюцинация. Лалалу беззаботно хлопала ресницами и пальцами перебирала мелкие волны. Брызнула в меня — я слизал сладкие, как мармелад, капли. Наконец-то стало понятно, какой вопрос я хотел ей задать, но не мог сформулировать. — Почему ты так расстроилась, когда Ваня тебя бросил? Он вроде тебе не особо нравился. — Нравился! Очень-очень! Я бросил на Лалалу скептический взгляд. Пойманная на лжи, она смущённо улыбнулась. — Ванька хороший парень, — заговорила чуть ли не впервые в жизни нормальным, не нарочито писклявым голосом. — Из настоящего мира, прочно стоит на ногах, и сам по себе… Ну, такой, адекватный. Не без своих проблем, конечно, но хороший-хороший! Над ним весело шутить было, издеваться, но я же не со зла. Беззлобно, честно! Мы бы с ним, откровенно говоря, хорошо поладили бы, поняли бы друг друга. Птенцы одного гнезда, вот! Я женщина старая, мне уже хочется стабильности, спокойствия, а он же целиком про это! Про стабильность и спокойствие. Но вот, не сложилось. Не судьба, конкретно… Она нахмурилась и задумчиво прикусила губу. Всё у неё выходило преувеличенным, чудаковатым — вампирские клыки пронзили кожу до тонкой струйки крови. — Ты не знаешь, наверное, — голос у неё тревожно задрожал, — но он любит тебя. — Знаю, — мне было сложно не выдавать нервозность. — Правда? Как ты догадался? Ты ж тупой. — Ваня мне и рассказал. — А-а… Я запоздало оскорбился на её замечание. Хотел, чтобы проучить, сказать что-нибудь колкое, брызнуть в неё рассыпчатым мармеладом, но лицо Лалалу внезапно стало слишком грустным. Слишком жалко её стало для насилия. — Я довольно быстро это поняла! Когда мы начали встречаться, мне о-очень мало баллов с него капало, просто удивительно мало! Я с похожими ребятами уже работала, и знаю, что обычно на них действует, э-э, имитация кого-то, кто им нравится, во время секса. Разумеется, сначала я стала изображать Славу, чтобы по глазам сиротка, по пизде разбойница — не получилось! Наслушалась историй про его маму, пыталась что-то такое же холодное-безразличное сообразить — уже лучше, но всё равно недостаточно! А потом уже чисто по приколу тебя, блядину. И получилось, наконец! Вот тогда он и стал от меня без ума! Какая мерзость. — Конечно, я сначала думала, что это просто совпадение. И Ванечка, мне кажется, до последнего не понимал, что хуй у него стоит на тебя, а не на меня. Ну, он парниша сообразительный, всё до него дошло. Ещё и в себя поверил, тебе напризнавался. — Я не хочу больше об этом говорить. — Что так? Неужели не нравится, что меня ради тебя бросили? — Заткнись. — Знал бы ты, какие вещи он творил со мной, представляя тебя! — Лалалу мечтательно закатила глаза. — Вы, великовозрастные девственники, этим и хороши. В вас столько сексуальной фрустрации, столько фантазий из-за этого! Я зацепился за берег. Вложив все силы в то, чтобы сопротивляться течению, вылез из реки. Вода липла ко мне, скручивалась в катышки. — Ты куда? Эй, стой! Меня всё достало. Не оборачиваясь, пошёл по пустоте. Думал найти выход, потайную дверь, думал сбежать. Даже если Слава — галлюцинация, даже если Слава — совокупность всех, кого я ненавижу, даже если Слава ненавидит меня… Даже если она меня не простит, я хотел бы наблюдать за ней, жить на одной с ней земле. Подальше от этой грязи, от этих грязных людей. Но чем дальше я продвигался, тем гуще становилась белизна. Просторы потрескивали, протяжно рявкали собаками, завывали метелями. Я боязливо ступал, с каждым шагом понимая всё яснее, что нет здесь нигде выхода. Один только белый шум изнуренного разума. Цоканье каблука Лалалу ещё глубже вгоняло меня в тоску. — Обиделся? До конца жизни я буду слышать этот голос и терпеть к себе отношение как к куску мяса. — Ну прости-и, Ташик. Прости! А может, я сам во всём виноват. Хотя нет: то, что во всём виноват один я, понятно уже давно. Лалалу со спины обвила мою шею холодными руками. — Я не буду больше об этом говорить, если хочешь. Выбрав Лалалу, я выбрал вечный озноб, стыд и горькое сладострастие. Мне теперь много лет — не всю ли жизнь? — скитаться по выдуманным кривым мирам, сходить с ума, искать виноватых. Отталкивать от себя заразное тело, пытаться не допустить разложение мозга. Мириться с тем, что никогда меня больше не обнимет так Слава. Я закрывал и открывал глаза. Я закрывала и открывала глаза, каждый раз видя перед собой что-то новое. Иногда везло, и Лалалу уходила, оставляя меня в одиночестве. Правда, большую часть времени она за мной следила, как тюремный надзиратель. Сатиновая кожа Славы на вкус была такой же, какой я её запомнила. И волосы её так же затягивали в тугие объятия, как раньше. Тощие длинные ноги ненароком сжимали голову и подрагивали, когда я целовала шрам на одной из них. Пальцы тянули мои пряди и царапали скальп. Единственными звуками, которые Слава издавала, были стоны. Даже когда я, выдохшаяся, обнимала её и покрывала лицо мелкими влажными поцелуями, она только и делала, что смотрела стеклянным взглядом в потолок. — Я люблю тебя, — мой жаркий шёпот до неё не доходил. — Я так тебя люблю, веришь? Нижняя губа Славы поползла вниз. — Ещё, — ответил динамик из её горла. — Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю. — Спасибо. Я знала, что в таком состоянии она ни на что большее не способна, а потому легко переживала очередное отвержение. Оставив последний, прощальный поцелуй в губы, я встала с кровати и подошла к окну. С улицы на меня смотрели жёлтые фонари и одинаковые машины в ряд. В целом, не так плохо: если не вглядываться, то и не поймёшь, что пейзаж ненастоящий. В целом, жить можно… — Я могла бы выбрать любую, — говорила я искажённому, расплывчатому отражению Славы, — но каждый раз выбираю тебя. Кукла кивнула. — Вот бы настоящая Слава это поняла… Как думаешь, она существует? Кукла стала медленно ползти к другому краю кровати. — Если я могу уничтожить мир одним выстрелом, то и массовую галлюцинацию могу организовать. Я практически богиня, которая просто не осознавала своих способностей. Кукла тук-тук-тук. — Я такая сильная и смелая. Как только вернусь в настоящий мир, я его с ног на голову переверну. С головы на ноги. Куколка тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук. Тупые звуки превратились в хлюпающие, а она всё не останавливалась. Я зажмурилась. Я открыла глаза. Ничего не изменилось. Я открыла глаза. В глаза ударила наваристая темнота, жгучая и душная. Она колола веки, вдыхала в душу ледяной, почти забытый детский страх. Она дрожью пробирала меня, и без того растерянную. Ноздри щекотала застоявшаяся пыль. Я моргнула. Я открыла глаза. Мы с Лалалу сидели на крыше её непритязательного подъезда и смотрели на серую панораму города. Панельные дома рассыпались под нашими ногами грибами после дождя, частный сектор расползался слизняками. Она ловила низкие облака и отламывала от них сахарные кусочки. — Твой друг приходил, — сказала Лалалу с набитым ртом, плюясь липкими крошками. Я поморщилась. — Кто? Ваня? — Конечно! Больше-то у тебя друзей и нет. У меня была Аня... — Ваня мне не друг, — рявкнула я. — Мне плевать, что он там делает. Лалалу пожала плечами и продолжила с безразличным видом уминать облака. Я была даже как-то разочарована тем, что наш спор погас, не успев разжечься, но быстро вернулась к новому любимому занятию: поиску Славы в муравьиной возне неживого города. Белые волосы, тёмная кожа, короткие волосы, слишком высокий рост, крупное телосложение, рыжие волосы, светлые кудри... Крупные золотистые кудри мелькнули в толпе и тут же исчезли. Сердце волнительно вздрогнуло. — А что он приходил? — спросила я, зная, что пожалею об этом. — Ага! Так всё-таки интересно! Бля, да завались ты уже. Я грозно зыркнула на Лалалу, и моего страшного взгляда она испугалась настолько, что выхаркала тёмно-серый кусочек тучи. Какая мерзость. Поскорее бы уже умереть. — Тебя он искал, как иначе! — она вытирала рот и щёки пальцами, подолом платья, которое из белого уже становилось чёрным. — Ой, Ванечка такой горячий, когда злой! Как хорошо, что он девочек не бьёт и голос на них не повышает, а то он либо убил бы меня, либо до слёз довёл криком. Он, кстати, догадался, что у нас тут происходит, но сделать ни-че-го не может. Её слова вызывали во мне противоречивые чувства. Пытаясь подавить их, я поймала облако и забила им рот. На вкус оно было как бумага или средство от диареи. — Жалко, что ты не хочешь дать ему шанс. Мне кажется, он бы тебе лучше подошёл, чем Слава. Кажется — крестись. Не лезь не в своё дело. Отвали от меня. — А Слава меня искала? Я знала ответ, но чувствовала, что всё равно должна задать этот вопрос. Лалалу долго молчала, наматывая прядь на палец, пока та не выпала, оставляя в голове проплешину. — Нет. Нет, не искала. Конечно. Как иначе. Я упала спиной на бетон и закрыла глаза, чтобы сдержать слёзы. Я открыла глаза. Сквозь наваристую, жаркую темноту я продиралась, поднималась по винтовой лестнице. Узкой-узкой, со ступенями мелкими-мелкими и скользкими. Чтобы как-то удержаться, опиралась о каменную стену. Холод с неё покусывал мои пальцы мелкими острыми зубами. С каждым шагом становилось страшнее. Нечто зловещее следовало за мной по пятам, зловонным дыханием смерти щекотало шею. Но что-то ещё более страшное ждало меня там, наверху, куда я неустанно стремилась. Приноровившись, стала идти быстрее. Стала глушить тревогу мыслями о неизменно приятном — о Славе, конечно же. О том, как выберусь из этого места, как найду её снова. О том, как умру и воссоединюсь с ней в смерти. О нашем будущем, таком чудесном, прекрасном. О настоящем, плохом до смешного. Когда на плечо мне легли кости, я моргнула. Я открыла глаза. Тут же захотелось их закрыть. Выпускной класс особенно ярко отпечатался в моём подсознании, всё-таки. Горячая, пёстрая весна и коллективное предчувствие лучшего, для пряности посыпанное бытовыми неурядицами: оценки ухудшились, Слава сломала ногу, я стала приударивать за бесполезной, неуверенной в себе Анжелой. Морок, после преодоления которого счастье стало бы ещё слаще. Чувство, что всё ещё впереди. Та ещё дурость. Раньше я каждую диспансеризацию притворялась больной, чтобы проходить её по-царски индивидуально. В этот же раз поверила в себя и впервые оказалась в кабинете гинеколога. Я ясно помнила, как наблюдала за листающей дряблыми руками документы врачом. Окрашенные в рыжий сухие пряди падали на маленькие глаза в кольце густой подводки. Тонкими губами она причмокивала, после чего складки, в которые затекала жидкая поросячье-розовая помада, становились ещё чётче. Я готова была лопнуть от волнения, но врала и себе, и окружающим, что мне всё равно. Смотрела с напускной улыбкой на сирень за окном… — Юнира, правильно? — вздрогнула от неожиданно заскрипевшего голоса. — Что до этого к нам не приходила? Притворная самоуверенность тут же растворилась, как не бывало. Я замялась, уткнула глаза в колени и чуть слышно ответила: — Я… Мне разрешали не ходить. У меня есть особенность… Вам разве не сообщали? Врач раздражённо вздохнула. — Знаю я про тебя и про твою особенность, — она нервно щёлкнула ручкой, а затем, заметив, как сильно я напряжена, смягчила тон: — Дураки они, что разрешали. Гинеколог — самый важный врач, поняла меня? Я кивнула, не зная, как ещё на это реагировать. Я вообще не понимала, почему на меня вдруг разозлились — и разозлились ли. Поэтому тревога крепче сжала меня в тисках, когда из ниоткуда нагрянул неожиданный вопрос: — Юнира, скажи: ты девочка ещё? Сначала показалось, что мне послышалось. Потом я взяла всю свою недюжинную гордость в кулак и, так и не осмелившись поднять глаза, твёрдо ответила: Гендер — гораздо более комплексная вещь, чем себе представляют люди, которые не сталкивались с проблемами самоидентификации. Сейчас я в женском теле, но могу уже через минуту быть в мужском, а ментально я всегда являюсь и тем, и другим. Нет, конечно. — Кто знает? Врач посмотрела на меня поверх очков и удивлённо поморгала слипшимися ресницами. — Половой жизнью живёшь, я спрашиваю? — А… Нет. Я часто прокручивала этот момент в голове, и каждый раз выбирала сказать одну и ту же позорную фразу. Какой бы стыдной она ни была — может, тогда я нуждалась в том, чтобы себя стыдиться. Докторша черкала что-то на бумагах, я пыталась устроиться поудобнее на жёстой кушетке. Только натирала кости. — Последние месячные когда были? Сердце всё ещё замирало от этих слов. — У меня их нет. Врач снова наградила незабываемым взглядом, от которого я переставала чувствовать себя человеком. — Как это нет? — ей было плевать на то, что я едва не плакала. Она хотела добить: — Совсем? — Совсем... — Так это нездорово. «Пошла нахуй, долбоёбина», — так стоило ответить. Я хотела так ответить сейчас, наконец закрыть гештальт и нахамить от всей души, но снова, опять безвозвратно повторяла старый сценарий, где пожимала плечами и неловко скрещивала руки на груди. — Понятно теперь, почему тебе разрешали к нам не ходить… У тебя матка-то есть? — Есть. — Уже хорошая новость, — теперь доктор отложила бумаги и с садисткой улыбкой стала меня, как мясо на рынке, осматривать. — Эх, жалко тебя, всё-таки: такая красивая, а пустоцвет. От одного этого слова меня начинало подташнивать. — Я не смогу забеременеть? Не то, чтобы я планировала. Не то, чтобы не догадывалась… — У тебя цикла нет, как ты беременеть планируешь? — А моя мужская часть тоже бесплодна? — Мужская часть… — она содрогнулась смехом. — Это как твои родители согрешить должны были, чтобы у них ты выродилась… Я наконец обрела контроль над телом, а вместе с ним смелость. Шаркнув туфлями по полу встала, неотрывно сердито смотря на суку под маской врача. — Я расскажу всё девочкам-волшебницам, — громко заявила прямо в её кротовьи глазки, — и тебя уволят. Она всё стояла и улыбалась ядовитой улыбочкой. — Нахуй иди, — почти выкрикнула я, сжимая ручку двери. — У меня будут дети. Пока ты будешь никому не нужная сраться под себя в доме престарелых, я буду нянчить сына. Мне казалось, что это лучший ответ из возможных. Довольная, я вышла, захлопнула за собой дверь, едва не снося её. Гордо подняв голову, пошла по унылым, старым, жалким, нищим коридорам мимо несчастных школьников. Конечно, врачиха не стала гнаться за мной и отвечать грубостью на грубость. Конечно, в реальности всё было не так: я, дура малолетняя, стерпела и проглотила обиду. Выйдя, закрылась в туалетной кабинке и прорыдала до тех пор, пока меня не нашла Анжела. Чувствуя себя ещё более ущемлённой после такого, позвала её к себе в гости, где впервые осмелилась поцеловать в шею, потрогать грудь, задрать юбку. В момент, когда её вишнёвый блеск чуть не попал мне на губы, я поняла, что не хочу этого, и попросила уйти. Анжела, наверное, обиделась на мою фригидность, но она была терпилой похлеще меня, поэтому просто улыбнулась, чмокнула в лоб и отвела в кафе, где угостила несколькими пирожными. После неловкого обеда я вернулась домой и снова заплакала, потому что захотела к Славе, как ребёнок хочет к матери. И разрыдалась ещё пуще, когда поняла, что над ней в больнице врачи могут так же издеваться, как издевались надо мной. Теперь это всё в прошлом. Я с высокомерием смотрела на жалкие лица одноклассников, я не видела среди них Аню. Я оттолкнула Анжелу, когда она подбежала ко мне, хватая, как обычно, за руку. Я распахнула осточертевшие двери коридора, готовясь выйти к весне, солнцу и поправляющейся в больнице Славе. Я оказалась в том же коридоре. Чертовы петли! Быстрее, чем в прошлый раз, я прошла по нему, снова не увидела важных людей, снова оттолкнула Анжелу. Распахнула дверь, готовясь выйти к весне, солнцу и поправляющейся Славе… Оказалась в том же коридоре. Твою мать, блять. Я пронеслась по нему пулей, ударила Анжелу так сильно, что она впечаталась в стену. Распахнула дверь, надеясь выйти к цветам и Славе. Оказалась в том же коридоре. Развернулась и побежала обратно. Я пролетала сквозь однотипные двери, рассекала руку до крови, загоняла под ногти занозы. Специально, чтобы выместить злость, била по мерзким рожам одноклассников. Только так я выбегу к Славе, к вечному счастью и Славе, к весне, теплу, семье и Славе, и Славе, Славе!.. Пролетев очередной коридор, я ударилась головой об стену. Я не знала, сколько просидела, забившись в угол. Знала только, что в какой-то момент сквозь слёзы и икоту вместо «Слава» стало прорезаться «Лалалу». Я открывала слипшиеся от влаги глаза. Передо мной стояла Анжела. Я закрывала глаза. Передо мной в воображении, в самой яркой, смелой фантазии стояла Слава. Конечно, я её выдумала. Конечно, как иначе может существовать девушка, идеальная для меня. Конечно, если бы Слава была реальной, я бы ценила её… Ценила бы гораздо, в сотню раз больше, чем её-галлюцинацию. Я открывала глаза. Анжела. Я закрывала глаза. Слава. Я открыла глаза. Лалалу. «Наконец-то». Голос дрожал так сильно, что и это не получалось сказать. Лалалу смотрела на меня с худшим видом жалости. Я не могла её за это винить. — Юнира, — зато говорила она со мной мягко, как никогда в жизни. Села рядом, чтобы мы были теперь на одном уровне, — это правда? — Что? — проблеяла я, потирая опухшие, словно гноящиеся глаза. — Что ты бесплодна… Это так? Ой, Юнона!.. Лалалу как-то неловко обняла меня сбоку и провела костлявыми пальцами по волосам. Я не находила в себе сил ответить и продолжала шмыгать носом, пока она безуспешно пыталась меня утешить. — Не знаю, — выдавила я, когда смогла хотя бы немного собраться. — Не знаю… Лалалу прижалась своей шероховатой щекой к моей, ноющей и раздражённой от слёз. Я поддалась на ласку и позволила себе расслабить стальные конечности. — Я тоже когда-то хотела семью, — тихо чирикала она. — Чтобы с мальчиком любимым детей завести, возиться с ними, тискать их всех… Ты не знаешь, наверное, но я детей очень люблю и хорошо с ними лажу! С сестрёнкой мы были вообще не разлей вода… И резко замолкла. Украдкой глянув на Лалалу, я увидела, что она скромно отвела взгляд. В голубых блюдцах поблёскивали слёзы. — Но ты видишь, что со мной случилось. Сама же видишь. Я совершенно невежливо кивнула. И про себя горько усмехнулась: Слава боялась стать похожей на Лалалу, когда всё это время её копией была я. Противясь такому выводу, вырывалась из её потных объятий. — У меня будет семья, — твёрдо заявила я. — Мы со Славой поженимся, и у нас будут свои дети. Вот сейчас, выберусь отсюда, помирюсь с ней и никогда-никогда больше не брошу… У нас двое будет: первенец — мальчик, а потом девочка. Я прямо вижу это, я чувствую, что так и будет. Кончики тощих длинных губ вразнобой поползли вверх по рыхлой коже. В её улыбке было и нечто доброе, и нечто грустное, и что-то очень, очень зловещее. — У тебя точно, — мышцы шеи напряглись, когда она тяжело сглотнула слюну, — точно всё получится. Вот ты не знаешь, наверное, а Юнона — богиня материнства и брака. Я так тебя назвала, потому что тоже чувствовала в тебе такое начало. Честно-честно! Щёки загорелись огнём. Я пробубнила «спасибо» деревянными губами, на что Лалалу улыбнулась ещё шире. Мне сложно было испытывать благодарность перед ней — всё-таки, она была одним из наименее мною любимых людей в этой жизни, но хотя бы на стыд моя кривая душа была способна. И всё равно нечто зловещее полутонами мелькало в её облике. Поняв, что у меня получается это разглядеть, она принялась перебирать пряди волос, закрывать ими рот, из которого вот-вот готовилась вырваться гадость. — Я соврала тебе, — невинный детский писк так тяжело ей давался, что голос хрипел, слетая с тональности. — Юня, прости, прости меня пожалуйста. Я знаю. — Юня… Юничка, ты не вернёшься больше к Славе. Пожалуйста, пожалуйста, прости меня. Мне очень жаль. Я знаю. — Хватит извиняться, — во мне было только лёгкое раздражение. — Прости! Прости… Просто… Грудь её горой вздымалась, а вздох вылетал лёгким-лёгким, как бабочка. Для меня всё это было таким наигранным, таким глупым. Может, потому, что мне было необычайно, беспрецедентно всё равно. — Меня… Меня попросили тебя убить, — только на этом слове сердце немного дрогнуло. — Как-то незаметно и безболезненно, чтобы экосистеме не навредить. Ты же тоже девочка-волшебница, в конце концов. Ну и… Ну и вот, убивать безболезненно я умею! Ты сейчас в очень плохом состоянии, тебе осталось чуть-чуть потерпеть, и всё закончится. Так вот оно, оказывается, что. Я была права с самого начала: она с самого начала мне лгала. Я умираю. Вполне себе всерьёз, по-настоящему, взаправду. Заставила себя посмотреть на свои руки и, чтобы почувствовать хоть что-то, представила, как они истончаются, гниют, ломаются, словно прутики. Мне было всё равно. — Я врала, Слава приходила сюда, искала тебя. Она всё ещё сильно обижена, кажется, поэтому наседать не стала… И на это мне всё равно. — Почему ты согласилась меня убить? Платья новые пообещали? Лалалу на мою издёвку лишь грустно помотала головой. — Мне сказали, — она даже не особо старалась скрыть улыбку, — что дадут увидеть Луку… Пожалуйста, не злись на меня. Ты же знаешь, каково это — так сильно любить, что что угодно готов отдать, всё-всё на свете! А он глупенький, он за десять лет без меня совсем поплыл, я знаю. Это так несправедливо было — забирать меня в жопу страны, вместо того, чтобы помочь нам воссоединиться. Но вот, теперь мы будем вместе. — Рада за вас. — Правда? Честно-честно? Я кивнула и закрыла глаза, чтобы не видеть её. «Смерть» — необратимое, вязкое, бесконечно ужасное чудовище — наступала мне на пятки. Судя по тому, что сказала Лалалу, она уже держала меня в тисках и мурлыкала на ушко последнюю колыбельную. В таком случае, надо просто заснуть. Заснуть — и уже не проснуться. Заснуть — и прочь все обиды. Как в детстве, я представила мультяшных барашков, прыгающих через забор. И ясное-ясное, светлое-светлое небо за их спинами. И солнышко, конечно… Так я и умру. Смотря на баранов, в квартире ебанутой девочки-волшебницы, которая сейчас в жалкой попытке подлизаться кладет мне на плечо полую голову. Не узнав родителей, не создав свою семью — так и умру. Не попрощавшись нормально с той, которая и была для меня жизнью. Как жалко. Звук выстрела. Серебристые копья волос вырвались из моей шеи. Лалалу встрепенулась, оглянулась, в ужасе на меня обернулась, но не успела ничего сказать. Полетел следующий... Звук выстрела. Иллюзия раскололась скорлупой: коридор, безликие одноклассники, даже Лалалу — всё посыпалось вниз, а окружение стало мутным, мыльным. В ушах зазвенело. Сердце колотилось на разрыв. Казалось, что именно его неистовое биение затмевает все остальные органы чувств, не даёт ни слышать, ни сфокусировать взгляд. В пелене я могла разглядеть лишь очертания спальни, пятна серебристого, белого напротив себя. Расслышать — только безликие, пустые голоса за спиной. Тяжёлая, неподъёмная голова сама по себе прокрутилась в их сторону. Призрачный белый силуэт в чёрной оправе, длинный, тонкий-тонкий, а от этого жуткий. Голубые точки на нём устремились в меня — глаза. Огромные голубые озёра — Слава. Это Слава… Слава!!! На пороге смерти я почувствовала счастье и любовь. Даже когда Слава, увидев меня, вскрикнула, я не расстроилась, не обиделась. Нос щипала горько-сладкая вонь, тошнотворная в прямом смысле — я гнию, наверное. Точно, я же умираю. Точно, Слава пришла меня спасать. Это она прострелила барьер Лалалу, а затем и иллюзию. Это она сейчас целится в серебристое пятно. «********* не надо», — говорит это пятно из-под воды, подкрадываясь к моей Славе. Не стреляй… «Славик, ******************************************************, пожалуйста», — я слышу только отдельные слова и кусочки жалостливых интонаций. Слава двигается навстречу, всё так же вытянув руки. Не стреляй… «Если бы не я», — звук стал чище, — «они бы утащили за собой весь мир. Подожди немного, Славик, дай им отмучиться». Умереть, зная, что тебя любили — не худшая смерть. Я хотела сказать это, хотела попрощаться, заверить, что всё хорошо, что она может идти домой и отпустить меня, но рот, прошитый нитками острой боли, не открывался. Вот Слава и не уходила. Я смогла разглядеть, как она хмурится. Я смогла разглядеть, как подрагивают пальцы, из которых она делала пистолет. Я была так рада, что она — последнее, что я увижу. «Славик, если ты убьёшь меня — ты и весь город убьёшь, понимаешь? Мы и так на волоске висим, а если уничтожат одну из самых сильных девочек-волшебниц, то и другие тут же за мной уйдут. А за ними и люди, и ты тоже, тоже! Тут либо они, либо все остальные, включая тебя». Не стреляй. «Не стреляй», — мычала я, кивала я, заглядывая в её опухшие красные глаза. Страшнее них я глаз в жизни не видела. «Не надо, Славик», — Лалалу обезоружила её, взяв за руки. Слава легко поддалась и уронила голову на грудь, беззвучно заплакав. — «Они не стоят этого. Никто не стоит, вообще никто! Поверь мне, я из-за мальчика жизни чуть не лишилась. Ты красивая, умная девочка, ещё и с таким богатырём под боком! Так что давай…» Слава громко шмыгала носом и мелко, нервно кивала. Слава, улыбнись мне. Слава, пусть последним, что я увижу, будет твоя улыбка. Сосуды в голове сокращались, зрение пропадало. Мир закручивался в вихрь. Я подумала про карусель с уродливыми лошадками в горсаду. Про омуты в реке. Только когда Слава снова посмотрела на меня обречённым взглядом, я попыталась зацепиться за жизнь. И то, только для того, чтобы она не расстраивалась сильно и не видела мой обезображенный труп. Она оборачивалась к дверному проёму. Отходила от Лалалу, смотря туда так протяжно, так грустно. Пока, Слава. Пока… Я закрыла глаза, готовясь к остановке сердца. Нет, всё-таки, эта жизнь была неплохой. Я испытала кривую, косую, неказистую, но настоящую и искреннюю любовь. Не всем везёт её встретить. Я рисовала, я учила французский. Я так, так много мечтала, а теперь смогу вечность провести в фантазиях, которые бережно, любовно мастерила. Барабанные перепонки разорвал звук выстрела. Я подумала, что мне послышалось. Я подумала, что уже умерла, что брежу в последней конвульсии. Но, разомкнув веки, увидела чистую, гладкую картинку. В норму вернулся слух. Сладкий запах исчез. Лалалу корчилась на полу, выгибалась и истончалась, как сдутый воздушный шарик. Странные звуки поломанной машины вырывались изо рта, расплывающегося по лицу, каменеющему в маске ужаса. Век словно и не было — так широко и неестественно были распахнуты ослепшие глаза. Рядом валялось моё, такое родное, такое ненавистное зеркальце. Тысяча, две, три, четыре баллов… Пять, шесть… Всё больше и больше с каждой секундой. Плевать. — Слава! Я смогла выкрикнуть это! Я смогла подскочить, подпрыгнуть к ней, моей хрупкой, маленькой, такой же перепуганной, не отрывающей взгляд с Лалалу. Заключить её в долгожданные, пусть и зловонные, объятия, на которые она слабо-слабо ответила. — Слава, Слава, — повторяла я, заколдованная, — Слава, боже мой, Слава! — А-а… — Слава… Слава? Слава обмякла в моих руках. Семь, восемь, девять. Десять тысяч. — Слава… — касалась пальцами её твердеющих, холодеющих щёк. Щипала их, отчего-то думая, что так они потеплеют, оживут. — Слава!!! Она уже не слышала меня. Никто в этом мире уже меня не слышал. — Слава… Нет, нет, Слава… Только смотрела бледнеющими глазами и мелко улыбалась тонкими губами. Я держала её, не давая упасть. Я пыталась поставить её на ноги, заставить держаться, но бесполезно. — Слава… Колесо обозрения за окном, в последний раз качнув кабинки, остановилось. Я хотела кричать, орать, я бы выбежала из квартиры и заставила его крутиться снова собственными руками, но и квартиры внезапно не стало. Исчезло всё, как в моих иллюзиях. И появился зал для суперигры. Я сидела враскоряку перед этим огромным экраном. Я смотрела по сторонам, но зрительниц больше не было. Не было и ведущей. «Подушка с надписью "Я освободилась от долга девочкам-волшебницам"! 2000 условных единиц», — сияла издевательски надпись на экране. — Слава… «Подушка с изображением Славы! 3000 условных единиц». — Слава! Слава!!! «Блендер для блендирования врагов! 3500 условных единиц». — Слава! Слава, Сла… Дайте мне Славу!!! «Путёвка в Краснодарский край! 40 условных единиц». — Нахуй… Нахуй, в пизду вас, идите вы нахуй!!! Слышать оскорбления было некому. «Возможность менять каналы без пульта! 6000 условных единиц». — А-а… А-а-а... Я сдирала кожу с рук и ног, с лица и шеи. Я затыкала сама себе рот, чтобы не слышать этот звериный вопль. «Микроволновка! 10000 условных единиц». То, ради чего я начала это всё — суперигра. То, ради чего пожертвовала человечностью, отношениями со Славой. То, из-за чего научилась стрелять, то, что уничтожило мир — всё сводилось к ней. К этим игриво, но гордо переливающимся надписям на экране. — Микроволновка… Блять, микроволновка. Микроволновка, блять, блять!!! И сколько бы я ни заламывала руки, как бы сильно ни кричала, теряя голос — всё было бесполезно. Я разрушила свою жизнь и жизни других ради подушки. Квартира скоро вернулась. Всё то же самое: труп Лалалу превратился в тоненькую картонку на полу, стал частью узора на ковре. Слава лежала на моём плече, мёртвая, но не умершая. А в руках моих самодовольно сияла белизной микроволновка. Ебануться. Ебануться. Я закрывала глаза, я открывала, закрывала, открывала. Не менялось ничего. Ничего, ничего, ничего. Я не проснусь от этого кошмара, я не перемещусь в мир другой, более приветливый. Ничего, ничего, ничего. Уже никогда и ничего не станет лучше. Ничего, ничего... Никогда, никогда, никогда. — Юнира… Ваня наконец осмелился зайти в спальню. Конечно, как же сейчас без него. Конечно... Только он умирать и не торопился. Только он и не умирал. Пока весь мир останавливался, замирал, замерзал, он смел моргать и бояться. Мы оба это делали. Опять мы… И в момент, когда наши взгляды встретились, я полностью познала ужас, комедию, гротеск, иронию, абсурд, кошмар, кошмар, первородный кошмар всей ситуации. И в момент, когда первобытный крик, застрявший в гортани, уже вырывался из неё, мои губы почему-то растянулись в улыбке, а зубы процедили голос в громкий раскатистый смех. А руки крепче прижали к туловищу микроволновку.