Тараканий вальс

— Слава… Слава, Слава, Сла-ва. Она была глупышкой, она заламывала мне руки, а потом не знала, что со мной делать. Сла-ва… Не понимала толком как управляться пальцами, но обязательно говорила мне, прижимающей ладонь ко рту: — Пожалуйста, не делай так. Я хочу тебя слышать. С самыми невинными, строгими глазами. С лицом, как и прежде, иконописным. Я боялась, что она случайно соскребёт ногтями слишком много грязи с моей кожи и запятнает себя. Однако даже царапая мою спину, пища, кусая, глотая капли крови, она оставалась нетронутой, чистой, как и прежде. Утром у меня мигрировал жир. Лёжа в кровати, я рассматривал пока что непривычное тело, и пришёл к выводу, что волосы у меня в нём отросли до неприличных длин. Идти в парикмахерскую к хабалистым тёткам не хотелось. Поэтому, едва Слава проснулась, я стал слёзно уговаривать её подстричь меня. "Я не умею", "пожалуйста это не сложно". В конце концов, она согласилась. Как я подозревал, из желания доминировать. Я поднимал глаза на зеркало. В нём отражались моё глупое, беспричинно радостное лицо, и её задумчивое. — Можешь не подравнивать кончики, — говорил я тихо. Хотелось уже поскорее вырваться из-под пелерины, закружить её в танце и позвать гулять. Солнце так жарило даже из-за стекла, а птицы так призывно кричали!.. — Помолчи, пожалуйста, — сквозь сжатые губы отвечала Слава. Проводила расчёской, что-то состригала. И так несколько раз, медленно, методично. Точно, даже когда весь мир будет озарён, она останется в нём маленькой чёрной тучкой.

«Ой, кому судьбинушка Ворожит беду: Горькая осинушка Ронит лист-руду».

В тон сладкоголосым дроздам Слава звонко напевала стихи неизвестного мне поэта. Есенин?.. Впрочем, какая разница. Мелкие волоски падали прямиком на пушистый ковёр. Я закрывал сонные глаза. Я открывал их и с волнением смотрел на этот интимный момент, когда мы становились ближе, чем когда-либо.

«Деревца вилавого С маху не срубить — Парня разудалого Силой не любить».

Слава переходила на другой ритм и в песнях, и в движениях. Ласковыми пальцами она бегала по моим вискам, карамельными вздохами задевала чувствительные уши.

«Не кукуй, загозынька, Про судьбу мою».

Положив голову на моё плечо, улыбнулась зеркалу. — Кажется, всё. Я быстро сбросил накидку и завертелся, чтобы рассмотреть кончики — почти идеально. Слава, довольная собой, стояла рядышком и пыталась скрыть широкую улыбку. Мои волосы легко слетали с её рук. Ни единой тёмной полоски на чистой коже. Незапятнанная, святая... — Иди сюда. Я притянул её к себе и легко поцеловал в щёку. Слава захихикала, и тогда я поцеловал ещё раз, и ещё. И ещё, в лоб, в висок, пока она не рассмеялась ручейком и не обняла меня за шею. Мне никогда не было так хорошо. Какая разница, что на Вике долг не получилось закрыть? Что-то же с неё получил — значит, и остальное придёт. Разбить сердце Лалалу, может… Или кому-то ещё противному, по мелочи. И всё прекратится, а бессмертное счастье, которое дарила мне Слава, останется со мной до конца жизни. К тому же, я сделал доброе дело Ане и Лене. В мигреневом тумане даже не думал о них, но сейчас — спокойный, чистый — понял, что это совершенно новый для меня, неприметный, но наполняющий, надолго оседающий в душе тип радости. Получать такое гораздо приятнее, чем надрывное удовольствие от боли. Я смотрел на наше отражение в зеркале. Я закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на её мягком грушевом запахе с привкусом лилии. — Как думаешь, — она подняла свои нежные глаза в ответ на мой голос, — может, подстричься коротко? — Коротко? — нахмурилась. — Насколько? Показал на уровень чуть ниже подбородка. Она наклонила голову. Затем в другую сторону. Наконец, взяла меня за руку. Вдох-выдох, она сосредотачивалась, выстраивая иллюзию — скоро волосы стали словно ластиком стираться. Слава говорила: — Скажи, когда всё. С гордостью за то, что у неё так хорошо и быстро получается менять реальность. Между тем, во мне росло кисло-сладкое осознание чего-то, перебивающее счастье. — Всё, — остановил я её невовремя, погружённый в размышления. — Нет, чуть больше оставь. Да, вот так. Рассмотрев, кисло рассмеялся: стрижка была ужасной. С удлинённым каре я стал похож на мальчика-подростка, который смотрит аниме и моется раз в полгода, но, если задуматься, что-то в этом есть. Может, игривая небрежность, а может особый шарм утраченных юности и невинности. Я вертелся перед зеркалом, чересчур жеманно даже для себя, пытаясь понять, нравится мне или нет. — В тебе так меньше чего-то рокового становится, — прокомментировала Слава, заметив моё замешательство. — Но всё равно мило. Стать милым и неискушённым внешне. Отрастить волосы, когда стану Юнирой… Иллюзия рассеивалась, пряди возвращались на своё законное место. — Я подумаю, — вяло отвечал, задумавшись. — Спасибо... Слава мне улыбнулась, и почему-то только сейчас, с этой улыбкой, я заметил, что кое-что в ней изменилось: губы, впитав мою грязную кровь, стали более глубокого оттенка. Я провёл рукой по её щеке, она податливо замурлыкала в ответ. Меня пугала и будоражила мысль о том, что кое-что Слава у меня неизбежно перенимала. Пока птицы кричали, пока солнце светило, пока нам к пятой паре, я колупал мысль о том, что прямо сейчас нужно кое-что ещё проверить. На всякий случай. И вывел её из прохладной квартиры в душное утро. — Куда мы? Мы ехали в побитом косолапом автобусе, сидели на дырявых сидениях, умирали от жары. С виска поверженной, грустной Славы стекали крупные капли пота. Я молчал. Рядом были люди: спящая женщина, работяга, водитель и, конечно, задумчиво смотрящая в окно девочка-волшебница. Слава поймала мой взгляд и заговорщически кивнула. — В следующий раз хотя бы дай время переодеться, — тихо сказала она, нырнув в мои объятия. Я, переполненный нежностью, поглаживал её бесконечные волосы и озирался по сторонам. Работяга вздыхал. Водитель маршрутки кивал в такт хриплой музыке, смачивая лоб платком. — Нам, кстати, надо будет вместе папу навестить, — сменила тему Слава. — Рассказать… рассказать, что мы теперь вместе. Не самая радужная перспектива. — Он меня голыми руками задушит, — глухо посмеялся я. — Почему? Он давно знает, что мы друг друга любим. Женщина дернулась во сне. Девочка-волшебница достала прозрачный пакетик и склизко выплюнула в него что-то крупное, белое и окровавленное. Я опустил руку Славе на плечо, как будто бы так мог её защитить. Лицо Маргариты Львовны маячило в дымке. — Это разные вещи, — впервые в жизни я почувствовал себя умнее неё. Слава, казалось, что-то поняла, но ничего не ответила. Все пассажиры вышли из автобуса на крайней станции. Мы со Славой неприкаянно и подозрительно стояли на остановке, ожидая, когда все разбредутся, жарясь на солнце и колясь об ветви поглаживавших нас сосен. Работяга и женщина ушли в коттеджный посёлок, девочка-волшебница — вглубь леса, куда, вообще-то, собирались мы. Сначала я порывался пойти в поле, но любовь к нему, неблагодарному, всё же не дала совершить такое вероломное посягательство. Оставалась только чаща... А на Славе длинное платье... Она заметила моё замешательство и быстро смекнула что к чему. — Я знаю одно место, где нас никто не заметит, — прошептала. — Тогда показывай, — улыбнулся я. Взяв за руку, Слава повела меня дальше вдоль дороги. Жилые дома по левой стороне давно сплющились в поле, лес по правой становился только страшнее и гуще. Я плохо знал эту местность и понятия не имел, где мы можем оказаться, но решил довериться во всём умному человеку. — Я тоже думала об этом, — внезапно начала она. — О том, чтобы попробовать выстрелить. Слава меня видела насквозь. — Но мне было страшно делать это одной, а тебя просить помочь неудобно. — Почему? Остановилась. Подумав, повела меня по узкой, нехоженой тропинке в лес. — Вроде здесь… Ветви царапали нам лица, хватали Славу за рюши; коряги бросались под ноги. Всё-таки, и она умеет ошибаться: здесь ненамного лучше, чем в чаще. Я уже хотел сгеройствовать и предложить пойти впереди, чтобы проверять дорогу, как вдруг заросли начали рассасываться. Всё меньше деревьев, всё яснее небо и шире пространство. Нет, ошибаться она не умеет. — Так почему неудобно? — вернулся я к своему полузабытому вопросу. Слава колебалась. — Вдруг это для тебя… — осторожно, словно обезвреживая бомбу, отвечала, — травма. Из моего рта вырвался неотёсанный смешок. Слава посмотрела с укоризной и показушно отвернулась. — Ты слишком хорошего обо мне мнения, — попытался загладить вину кроткой фразой, смысл которой сам плохо понимал. — О чём ты? Пней и оврагов под ногами становилось всё меньше. Мы вышли на поляну: трава высокая, цветы дикие, деревья брали в блокаду покосившиеся домики. — Мне неприятно выстреливать, — говорил я, опустив взгляд в землю, — но это не травмирует меня. Ты же знаешь, я бесчувственный. — Неправда. Полуразрушенные избы с дырявыми крышами и выбитыми окнами стояли вроде и вразброс, но формируя при этом своеобразный круг или овал. Мы заходили вглубь, к солнцу их системы. Пока меня передёргивало от резных глаз домов, в которых ещё можно было увидеть и мебель, и разложенные предметы быта, словно покинули их недавно, Слава даже не смотрела по сторонам. — Не… — её слова дошли до меня с опозданием. — Нет, правда. Мне нормально. — Точно? — Точно. — Ты часто… часто преуменьшаешь то, что тебе причиняет боль, словно стыдишься… — Это не тот случай. Глаза Славы округлились, а уголки губ опустились в испуге от моего пёсьего рявканья. Вот сейчас мне действительно стало стыдно. — Прости. — Н-нет, это ты меня… Мы остановились. В центре домов стояла бруталистская постройка в форме куба, изуродованная потускневшими граффити. Жалкий, почти смешной краник торчал у неё из низа, как у самовара. Тонкой, прерывистой струйкой оттуда текла вода, разливаясь по короткой траве, превращая землю в грязь. Слава повернулась ко мне и вымученно улыбнулась. — Здесь точно никого нет, — её голос разносился эхом в осаде кровожадных домов и бессильных деревьев. — И мы никому не навредим. Ах, Слава… Она, окружённая разрухой, стала ещё прекраснее. Ещё глубже стал цвет её волос, глаз — ярче. И пуританское платье словно для неё было пошито, так хорошо сидело, сливаясь с самой её сущностью. Сейчас на поднятые уголки её бледно-розовых губ даже не мог ответить тем же, хотя всю жизнь сорил улыбками. Я ещё раз понял, что недостоин её. Слава, я искал уединённое место не для того, чтобы никому не навредить, а для того, чтобы у меня проблем не было. Слава, тебе нужно это знать. — Слава, — я положил руки ей на плечи, — мне правда не грустно от выстрелов. — Хорошо. — Серьёзно. Я переживал только из-за Кати, потому что она прямо на моих глазах с собой покончила. На остальных, на остальное мне всегда было плевать. Неприятно, но не смертельно. — Хорошо. Слава даже не могла посмотреть на меня с презрением — только мягко и словно понимающе. — Это… нормально? — мне было бы спокойнее, если бы она назвала меня чудовищем. — Что ты думаешь? Скажи, пожалуйста. Обе её руки взяли моё лицо. Я не мог угадать, что Слава думает, по её холодным глазам. Сдался её воле. Она лишь помяла мои щёки с тихим смехом. — Я думаю, это нормально, — сказала, отпуская меня. — Ты же не ходишь по улицам, убивая всех подряд. Ты наоборот стараешься избегать этого, а то, что ты делаешь, важнее того, что ты думаешь или чувствуешь. — Правда? — Ну… — пожала плечами. — Мне так кажется. И плавным шагом пошла по хлюпающей грязи к кранику. Я за ней, конечно. Слава изящно наклонилась, придерживая платье, к струйке — я сел на одно колено, смачно прикладываясь к мокрой земле и красящей траве. Набрав в руки минералку, Слава сначала отпила её, а потом умыла лицо — я наблюдал за простыми действиями как за фокусами, тайной магией, которую никогда не познаю до конца. Как и Славу саму. — Мы здесь с Леной и Викой гуляли раньше, — заклинала она тихонько. — Лена и я травы собирали, а Вика… Не помню. Кажется, в дома лазила. Ой!.. Двумя пальцами она ловко сорвала цветок под ногами и протянула его мне. Жёлтые, жизнерадостные головки переплетались в сладострастном объятии с острыми фиолетовыми, злыми взглядами стреляющими как ядом. Голосок Славы сотрясал застоявшийся воздух:

«Ведь не зря цветок в чистом поле

Нашим именем называется…».

Точно… Точно!.. Я положил стебель в карман и, пронзённый внезапной радостью, рывком поднялся, её перебивая. — Смотри! — восторженно воскликнул, делая из пальцев пистолет. — Сосредоточься и представь что-то плохое. Силы на выстрел пришли ко мне быстрее обычного, секунда, две — бах! Капли из источника в один момент перестали капать, а по стенам пошли трещины. Слава сосредоточенно наблюдала за каждым моим движением. — Вот так? — идеально их повторяла. На пистолет из её пальцев было до слёз больно смотреть, как на гоняющего героин по вене сына, но я успокаивал себя тем, что если она этому не научится, то будет только хуже. Кивнул. Бах! Я обернулся на выхлоп: сосна за моей спиной, достающая до небес, покачнулась. Испугавшись, что она упадёт на нас, я загородил Славу, но дерево просто рассыпалось в пепел. — Да! — нормально ли это? — Да, вот так! — У меня получилось? — Конечно! Я схватил её в охапку, отчего-то окрыленный счастьем. Слава промычала что-то в ответ, обнимала меня ещё теснее и радостнее. Слава — моя девочка. Слава делает меня лучше, Слава пачкается об меня, но как бы то ни было, что бы то ни было, она — моя от начала и до конца, моя полностью. Она часть меня, она мои волосы и ногти. Она всё лучшее, что во мне есть, я — худшее, что в ней, но что бы, как бы… Иван-да-марья, да? Я жадно целовал Славу, как целуют героиню, хотя всё, что мы делали — убивали живую природу. Слава, Слава, Слава… — Теперь если что-то случится, — украдкой улыбалась она, отходя от меня, — то я смогу тебя защитить. Ой, тьфу-тьфу-тьфу… …тук-тук-тук. Моё место в компании Мии и той странной девочки заняла Варя. Вместе они иногда подозрительно поглядывали на меня, а сейчас, когда я принял обличие вожделенного ими Таклиса, стали делать это ещё укоризненнее. Мне было по большей части плевать, потому что настоящая подруга — Маша — меня не оставила. — Машуль! В столовой после пар хотели находиться только дураки и Маша. Она помахала мне рукой, ослепила зубастой улыбкой. Даже слепить умеет! Я поравнялся с ней и тоже встал в очередь. Преподаватель позади зло на меня зыркнул, а я лишь понадеялся, что не наткнусь здесь на Дмитрия Николаевича. — Тоже поужинать зашёл? — Маша лениво тащила поднос. — Нет, — довольно протянул, — мне Слава приготовит. — Счастливый человек! А мне либо здесь, либо на общей кухне маяться… И я был бы рад поговорить подольше, но невероятная идея, родившаяся у меня в голове, просто не давала спокойно жить. Я готов был выпрыгнуть из штанов, думая о гранях своей гениальности, но, прикладывая невероятные усилия, притворялся спокойным и крутым. — Маша, — по-товарищески положил руку ей на плечо, — у тебя есть парень? — А? Недоумение тут же сменилось заливистым смехом. — Предположим, что нет. Отлично!!! — У меня для тебя есть кое-кто. — Правда? Не знала, что ты с мальчиками общаешься, — меня это слабенько задело, но я решил не заострять внимание. Она бодро прощебетала сонной кассирше: — Рис, две сосиски и шоколадный пудинг… Нет, давайте два пудинга. Угощу тебя сегодня, Таша. Тем более, кажется, у нас есть повод. Кассирше было всё равно и на поводы, и на Ташу. Она флегматично плюхнула еду на тарелки, тарелки на поднос, поднос из своих холодных рук в горячие Маши и принялась обслуживать следующего сердитого дядьку. Мы же ушли вглубь столовой, чтобы, не дай бог, никто из преподов или таких же бедолажных студентов разговор не услышал. — Это мой лучший друг, — вещал я, садясь за столик в углу зала. — Чудесный парень, самый, — вспоминал слово, — образцовый в этом городе. Меня почти все раздражают, а он один из немногих, кто нет. — Правда? — Маша сметала и рис, и сосиски, и пудинг одновременно. — А какой он? Бросил Лалалу в уязвимый для неё момент… Нет, нет. — Идеал мужчины. Добрый, из правильной семьи, заботливый, внимательный, нежный. Причём он не бабник и своим чувствам всегда верен. Воспитан хорошо, галантный, — не то, что наши чмошники. — Галантный? — Вежливый. Прямо по всем правилам этикета: всегда проводит до дома, куртку подаст, позаботится, — прямо как со мной. Маша задумчиво прислонила вилку к надутым губам. — Неместный? — догадалась. — Да, из Екатеринбурга. Недавно переехал сюда. — Офигеть! А как он выглядит? — Самый красивый мужчина на свете. Маша гыгыкнула. — После тебя, получается? Лалалу говорила, что мы разных типажей. — Кокетничай осторожнее, — улыбнулся я, — у меня невеста ревнивая. — Ой, виновата! Ну так какой он? — Два метра рост, — «ого!», — плечи широченные, — «клёво!», — блондин, кудрявый, причём такие кудри, как будто он их часами укладывает. Глаза огромные, и, знаешь… голубые-голубые, как васильки. Представь себе небо в солнечный день — вот такие. И лицо само по себе очень красивое. В нём что-то женственное есть, но умеренно женственное. Он как царевич из сказки. — А фотки нет? — Нет. — Ладно, — она махнула свободной рукой. — Ты его так влюблённо описываешь!.. Маша сделала из рук мостик и мечтательно положила на него голову. — А как вы вообще подружились? Вы же совсем не похожи. Я не знал, что ответить, потому что не знал и самого ответа. — Кто знает? Маша рассмеялась. — Опять ты за своё! — отодвинула основную тарелку и придвинула к себе полусъеденный пудинг. Кивнула на мою порцию — из вежливости взял её. — Конечно я согласна! Посмотрим на твоего царевича. — Отлично, — еле скрывал ликование. — Если он правда такой, каким ты его описываешь, то это просто чудесно! — Маша наоборот не сдерживала россыпь восторгов: — Всегда мечтала о таком. Чтобы сильный, но ласковый и нежный… защитник, такими и должны быть мужчины! — А ему как раз красавицы вроде тебя нравятся. Она дала мне несильный щелбан. — Никакого кокетства! Ты верен Гориславе, а я отныне… Этому твоему… — Ване. Его Ваня зовут. — Ване! Всё, я верна Ване. Я с трудом глотал сухой пудинг и уже испытывал предтечу радости. Дело за малым. Дело за малым. «Только долго не задерживайся, сейчас патрули по улицам могут ходить…». Я потрепал Славу по макушке, поцеловал в лоб и пообещал купить клубничное пирожное. Уговорить Ваню на встречу труда не составило, хотя я впервые услышал в его голосе недовольство. — Я после смены. — Ну отдохни немного и приходи. И пока он шёл, я рассматривал витрину кофейни в поисках самого хорошенького клубничного пирожного. Бариста выразительно вздыхал. — Я закрываюсь через десять минут. — Так рано? — Сегодня — да. — Тогда можно, пожалуйста… вот это, — тыкнул пальцем в наиболее правильное из них, — с собой. Для невесты беру. Он усмехнулся моим неловким словам. — Та девочка-волшебница? — клал десерт в коробку аккуратнее обычного. — Конечно нет. Моя девушка у тебя только один раз была. Лёгкой рукой передал мне пакет. — Если приведёшь её, то получишь бесплатный кофе. — Она не очень любит выходить из дома. Высокомерно прыснул. — В любом случае, поздравляю с помолвкой, — и впервые улыбнулся, как, по-хорошему, и должен улыбаться постоянному клиенту. — Спасибо. Теперь мне оставалось только ждать Ваню у входа в горсад. Фонари в парке уже погасли, не давая спастись от ложащегося куполом сумрака. Каждые две минуты я проверял телефон — ни звонка, ни сообщения. Оглядывался по сторонам в поисках золотистой макушки, но видел только редкие серебристые. А когда, наконец, фигура Вани разбавила черноту унылых домов и улиц, я передумал язвительно комментировать его опоздание. Ваня был свежим и чистым, он, как и всегда, сиял, но взгляд у него был суровым — в последний раз такой замечал за ним в театре, когда его оскорбляла Лалалу. Даже кудряшки не пенились облаком, а грустно рассыпались вдоль унылого лица. Однако, подойдя ко мне, Ваня смог выдавить не очень широкую, не очень искреннюю, но улыбку. Обычно одетый хорошо и невзрачно, сегодня он щеголял в броском красном бомбере. — Знаешь, на кого ты похож? Ваня немного оторопел, но быстро пришёл в себя. — Ну-ка? — из голоса у него исчез огонёк, хотя он и пытался притворяться, что это не так. — На, — как их там, — квотербеков из западных фильмов. Которые с чирлидершами встречаются. Ваня тускло рассмеялся. — Мне однажды сказали, что у меня мормонское лицо. До сих пор не понимаю, комплимент это или оскорбление. Представление о том, кто такие мормоны, у меня было очень опосредованное. Я таинственно улыбнулся, сделав вид, что всё понял, и кивнул на ворота парка. Отчего-то помявшись, Ваня пошёл следом. С неработающими аттракционами горсад выглядел совсем грустным, будто заброшенным. Лошадки на карусели удивлённо разевали чёрные пасти, готовясь нас съесть. Пчёлки-самолётики хмурились, кабинки колеса обозрения звучно скрипели, покачиваясь на ветру, как лист фанеры. — Ты наконец расстался с Лалалу, да? — я решил не тянуть, раз уж он такой уставший после работы. Ваня встрепенулся. — Как ты про это узнал? — Мне Лалалу сказала. — Что? Что сказала? Весь встревоженный, бледный. Я остановился, чтобы успокоить его. — Что вы переспали, — натужно буднично ответил, — а потом ты её бросил. Провал. Несчастный Ваня то ли вздохнул, то ли простонал, пряча лицо в руки. А потом горячо схватил мои, пронзая меня при этом взглядом таким отчаянным, словно я ему под ребро воткнул кинжал. — Всё было не так. Всё… не совсем так было. Я и не сомневался. Не говорил ничего, заинтригованный, что он сделает дальше. А Ваня вроде бы и хотел объясниться, но молчал, нервно поглаживая мои костлявые пальцы, как заворожённый. — Верю, — если бы я не произнёс этого, он бы так и продолжил тормозить. — Прости! — он бросил мои ладони, словно они были пропитаны заразой. Только потом отреагировал на мои слова наивным вопросом: — Правда? — Да. Лалалу врёт как дышит. — Это… Не совсем ложь… — Всё равно я на твоей стороне. Ты выглядишь слишком плохо, чтобы тебя не пожалеть. — Плохо?.. Мне казалось, что Ваня посмеётся над моей несерьёзной попыткой задеть, но он ссутулился и встревоженно попытался поправить волосы. Мог бы его переубедить, но не стал, как бы не заметив двинувшись вперёд. — У меня для тебя есть кое-кто, — торжественно заявлял, будя нарисованных на заборах жирафов и львов. — Да? Кто? — Ваня моего пыла не разделял, но я знал, что скоро это изменится. — Маша, моя одногруппница. Маленькая и хорошенькая, как ты любишь, голубоглазая блондинка. Немного с придурью, но зато без склонностей к насилию, милая и забавная. Мне стало неудобно, что больше я особо и не мог про неё рассказать, особенно в сравнении с тем, что Маша получила про Ваню целые пассажи. Он пожал плечами. — Звучит здорово, — постно и безвкусно промямлил. — У вас же с ней ничего не было? — Вообще ничего. Завтра сможешь погулять где-то после четырёх? — М-м… Да, наверное… — Отлично, тогда спишемся. До встречи. Я состроил неопределённо дружественное лицо на прощание и нечто вроде улыбки. Если выйти с другой, полузаброшенной стороны парка, то окажусь прямо у дома… Не успел. Ваня схватил меня за рукав, несильно, но настойчиво. И устремил на меня совершенно непривычный жёсткий взгляд. — Ты только для этого меня позвал? Мне показалось, что он меня ударит. Но в глазах злости не было совсем — одна котёночья грусть. — Да, — постарался ответить честно, но при этом деликатно. Тогда Ваня наконец отпустил меня, смиренно опустив голову и плечи. Уйти от него сейчас мне не давала пародия на совесть. — Просто мне казалось, что нам есть о чём поговорить, — пробормотал он. — Я бы многое хотел с тобой обсудить. Господи, только не очередное распутывание чужого клубка сложных и непонятных чувств. Если бы передо мной был кто-то другой, я бы вежливо отказался или грубо сбежал, но передо мной как раз-таки был Ваня. Прелестный, трогательный, запутавшийся в нитях своих переживаний как котёнок. Так уж и быть. — Говори. Одного моего слова ему хватило для того, чтобы немного озариться. Он предложил сесть на скамейку, я согласился. Он собирался с мыслями, а я наблюдал за тем, как в темноте черты его лица менялись, становясь более строгими. — Прости меня за то, что случилось с Люси. Я не могу перестать думать о том, что тебе пришлось её убить из-за моей глупости. Ваня словно признавался в страшном грехе перед самим богом. Если бы я надавил немного на эти его округлённые глаза — из них слезами вытекла бы радужка. Давить мне не хотелось. Мне даже было жаль, что он так переживает. — Не волнуйся. Я уже давно забыл об этом, — проблемы посерьёзнее были. Не стал упоминать. — Тогда… Я не могу перестать думать о кое-чём ещё. — Что такое? — Что случилось, когда все стали говорить, что ты умер? Даже ветер перестал шелестеть, испугавшись этих слов. Ваня смотрел на меня вроде и жалобно, а вроде и с бешеным напором, который давал понять, что отвечать мне придётся. И интонации его были такими же: нежные, как обычно, но упрямые. — Ванечка, — усмехнулся я; Ванечка сбавил обороты самоуверенности, краснея и расплываясь, — тебе не кажется, что это личное, раз я ухожу от ответа? — Кажется, — кивнул он. — Но ты же сам знаешь… Или догадываешься, по крайней мере, что… — что? — небезразличен, — пиздец, — мне. Поэтому мне важно это узнать. Важно, а как же… Вроде хотелось и посмеяться ему в лицо, и уйти от темы, и домой тоже, но было у Вани нечто, что меня как магнит притягивало. Возможно, озёрные глаза, как у Славы, наполненные горем; возможно, доброе сердце, которое пока не успели разгрызть ни город, ни Лалалу, ни я. Мне, считающим любое яркое проявление эмоций жалким, его искренность казалась смелой — Ваня еле держался, чуть ли не трясся от нервов, но не отступал. Только улыбка у меня сама по себе расширилась до незлой ухмылки. — Ничего такого не произошло, — решился сдаться ему и рассказать правду, — очередной личностный кризис, которым удобно воспользовалась Лалалу. У меня плохо с алкоголем, а она уговорила меня выпить. Одно за другим, и я решил сымитировать свою смерть. Лалалу попросил распускать про меня слух, что я умер. — А почему, — он нервно прокашлялся слабым голосом, — почему решил перестать это делать? Так очевидно, что даже произносить не хотелось. — Слава, — от одного её имени становилось теплее. — Конечно Слава. Подумал о её чувствах, а ещё о том, что больше всего на свете хочу быть с ней. Ваня задумчиво усмехнулся, поняв, видимо, глупость своего вопроса. И уронил взгляд вниз. — А теперь вы женитесь, да? — даже не спрашивал, а просто себе под нос шептал. — Да, — я решил, что, раз уж начал откровенничать, то можно и продолжить делиться горечами: — Мне ещё с её отцом беседовать… — Уверен, ты ему понравишься. — Я не говорил? Мы уже давно знакомы. Ваня помотал расслабленными кудрями, создавая круги на глади неба. Я вздохнул про себя: опять бередить то, о чем всю жизнь бы не вспоминать. — Меня передавали из семьи в семью в детстве, примерно до подросткового возраста. Семья Славы стала одной из таких, там я прожил больше, чем в других. Так мы с ней и познакомились… Стоит немного коснуться ранки — она запульсирует, и из неё потечёт сукровица. А Ваня был тем человеком, который только рад попробовать мой гной. — Меня беспокоит то, — я вскрыл рубец лезвием, чтобы напоить котёнка кровью. Я не помнил, когда в последний раз говорил о своих чувствах с кем-то, кроме Славы, — что её отец абсолютно всё про меня знает. Он не так давно приходил ко мне домой и ругал за прогулы, и уж тем более он знает со школы про мою ветреность. — Со школы? Ты же говорил что… Н-ну… Я улыбнулся, заставляя его смущаться ещё сильнее. — С девочками можно не только спать и целоваться. Он попытался отзеркалить мою улыбку, но его невинность не давала её как надо повторить. — А у тебя… — вкрадчиво менял тему; я против не был, — совсем никогда не было парней в кругу общения? Только девочки? Послушаешь меня — у нас в городе только они и живут. — Почему, были. Где-то лет с семи и до подростковых лет. До школы мною все, кроме Славы, брезговали, а потом… Я вдруг сам испугался того, к какой теме подхожу. Скрывал страх за своими обычными жеманными манерами, ещё больше их гипертрофируя, как бы отвлекая Ваню. — Как Таклис, я стал понимать, что парни в пубертат и для себя, и для других — непрекращающийся кошмар. Как Юнире, мне не хотелось с этим пересекаться. И не хочется сейчас. — Но со мной ты общаешься. — Да. Потому что я знаю, что ты воспринимаешь меня не только, как девушку. И на меня-Юниру не смотришь так, как могут смотреть другие. — Ну, — уголки его бровей тянулись к переносице, — я всё ещё считаю, что ты… — сглотнул, — очень красивая, когда ты Юнира… Конечно считаешь. Я усмехнулся и придвинулся к Ване ближе, чтобы ещё сильнее смутить его. — Я не про это. Ты очень добрый и невинный человек, — он то ли оскорбился, то ли расстроился, то ли счёл за комплимент. Слишком много всего было в его глазах и нахмуренных бровях. Решил прояснить, на какой эффект рассчитывал: — Я знаю, что ты общаешься со мной вне зависимости от того, в каком теле я нахожусь. Он, не смотря на меня, кивнул. И я решил, что раз уж Ване так интересно слушать про мои гендерные проблемы, то можно и продолжить. — Девочки тоже почти всегда такие. В школе все, кому я нравился, воспринимали меня только как Таклиса и ждали, когда у меня изменится тело. С лесбиянками мы только дружили и как возможный вариант друг друга не рассматривали, бисексуалки, в итоге, тоже не могли понять, кем я являюсь. Одна Слава всегда знала и всегда безоговорочно принимала. Конечно, для многих пол важен, но тогда пусть хотя бы не врут ни себе, ни мне о чувствах. Я сам удивился тому, что меня это сейчас так взбудоражило. Стало стыдно за проявленную слабость, и я решил сгладить её холодным: — Так я оправдывал для себя то, что причиняю им боль. Они не уважают меня, а я — их. Всё взаимно. Ваня явно плохо понимал, о чём я говорил. Но он внимательно слушал, и он принимал. И даже не осуждал. — Знаешь, — на его лицо прокралась добрая ехидность, — что ты мне напоминаешь? — Что? — Траву, иван-да-марья. Два цветка на одном стебле. Я растерялся. Протянутое влажными, холодными, мягкими руками растение закололо в кармане. — Да… — стало даже неловко, что я не пришёл к этому сравнению сам. — Да, очень точно. Впервые за вечер Ваня стал выглядеть живым. Может, не таким бодрым, как обычно, но хотя бы не похоронно грустным. В блеске луны его лицо выглядело правильнее обычного, хотя куда уж образцовые, и куда уж красивее. «У нас в школах висят портреты верхушки девочек-волшебниц. Мне кажется, что вместо них должны висеть твои, чтобы дети с детства приучались ценить истинную красоту и исцеляться ей». — Знаешь, я ведь художник. — Правда? — уголки его губ так симметрично тянулись вверх. — Да. Я долго не рисовал, но недавно снова начал. Наклонился к нему ещё ближе. В Ване было нечто кроме широкой души и горячего сердца, и даже что-то кроме красоты. Он беспокойно смотрел на меня, потирал шею, покрывался румянцем. — Я бы хотел нарисовать тебя. Ты, кажется, сам не знаешь, насколько красив. За этим интересно наблюдать. Ваня глухо посмеялся, закрывая глаза. А когда открыл их, стал снова смотреть устало, сверху вниз, хотя и с нежностью. Рядом с ним таким я чувствовал себя жалким крысёнышем. — Я теперь понимаю, как ты девочкам одними словами разбивал сердца в школе, — из ниоткуда в его голосе возникла горечь. Горечь от того, что не может так же? Так я могу всему научить. — Слова — малая часть того, что я делал. Прикосновения тоже важны. Например… Взял его руку в свою. Ваня вздрогнул от неожиданности, но не стал возражать. — Можно же? — на всякий случай уточнил. Он рвано кивнул, и я продолжил: — Например, надо держаться за руки. Это, с одной стороны, дружеский жест, ни к чему не обязывающий, а с другой — интимный, пробуждающий что-то. Он наблюдал за мной словно загипнотизированный. Ваня был податливым, мягким, как тесто. Немного нажимал на его ладонь — он вздыхал. Поглаживал — распахивал глаза и начинал чаще моргать. Перепллетал пальцы — по-девчачьи ахнул. Это и правда было похоже на игру с несмышлёным зверьком. — Да и целовать можно не только в губы, — шутя, я шептал, запрокидывал руку ему на плечо. Задевая понурую кудряшку, касался горячего лица. — Можно в лоб, можно в щёку… Ваня окаменел. А я уже слишком глубоко запустил в него когти, чтобы разом и безболезненно отпустить. — Можно ниже, — пальцы скользили по скулам, в голос сами вплелись чувственные нотки. Ваня задержал дыхание. Ваня стал статуей, приваренной к скамейке. Я обжёгся, добираясь до его грохочущего из-под кожи пульса, и ласково прошептал: — В шею, например… С губ у него сорвался неопределённый высокий звук. Застыдившись, он ладонью прикрыл рот, вырвался из моих объятий, метнулся в самый угол скамейки, отвернулся и стал часто, раздражённо постукивать по перилу. Сквозь прозрачные волосы Вани я видел, как всё его лицо стало однотонно красным, будто политым толстым слоем гуаши. Я хотел свести всё к шутке, но заметил, что молчание между нами стало слишком многозначительным. Прохладный воздух заполняло лишь его частое, тяжёлое, иногда прерывистое дыхание. И мне стало стыдно. Ваня пришёл встретиться со мной после смены, уставший, чем-то безумно расстроенный, а я над ним издеваюсь. Ваня недавно расстался с Лалалу, ему очень больно, а я его дразню. Говорил про спермотоксикоз, а сам со своим желанием то ли посмеяться, то ли возвыситься над ним ничуть не лучше. Забыл, что Ваня, между прочим, тоже парень, и сейчас я могу делать худшую вещь на свете — ущемлять его мужественность. Я не знал, как к нему после такого подступиться. Извиниться — глупо, продолжить болтать, как ни в чём не бывало — останется кислый привкус недосказанности. Ждать, когда он заговорит первым? У Вани даже кончики ушей красные, придёт в себя он нескоро. Я колебался. Я хотел встать и молча уйти, наверняка получив с него баллов достаточно, чтобы закрыть долг перед девочками-волшебницами. Я, прямо как он, примёрз к скамейке. Я потянулся к его волосам. Золотые вихри оказывали на меня магическое воздействие, и почему-то мне показалось, что если я коснусь их — всё разрешится. Пальцы небрежно забирались в локоны, путались. Ваня громко выдохнул и краем глаза посмотрел на меня. Я решил, что двигаюсь в правильном направлении, и продолжил вспенивать его копну, как если бы мог таким образом вернуть им их прежний облачный вид. Чем дольше, тем больше смягчался Ваня, как обласканное животное. «У тебя кожа нежная, как у девчонки. Ты каждый день бреешься?». «Ты реагируешь на меня, как девчонка. Неужели ты такой же, как все остальные?». «Ваня, как ты расстался с Лалалу?». «Ваня, а помнишь как когда-то давно, в прошлой жизни, я переспал с твоей мамой?». «Ваня, почему тебе так грустно?». — Всё, хватит, — морозный низкий голос перебил мысли. Я остановился. Ваня ухмылялся, но смотрел на меня с непередаваемой горечью. Мне казалось, что он знает что-то, чего не знаю я, и это чувство мне жутко не нравилось. Я словно уменьшался ещё сильнее и в росте, и в возрасте рядом с ним. — Спасибо, но хватит. Я убрал руки. Ваня продолжал смотреть на меня с этим жутким выражением, а я решил подыграть ему, состроив свою привычную острую улыбку, будто всё понимаю. Не понимал ничего. — До завтра? — Подожди, — пелена лености спала с него, он снова посмотрел на меня незамутнёнными глазами. — Таклис, послушай… Но так ничего и не сказал. Не осмелился ли, не сформулировал ли. Только пробормотал «неважно», отпуская меня. Я забыл на скамейке пакет с пирожным. Ваня догнал меня и молча передал, старательно избегая встречи взглядом. Дом встречал штилем и тёплым светом, разительно отличаясь от беспокойной улицы. Слава, как только я вошёл, встала из-за кухонного стола и засеменила ко мне. — Ты долго, — с мягким упрёком сказала она. — Ваня, — был каким-то странным, — опоздал. Она напряглась от одного его упоминания, и я решил не развивать тему. Как только мы вышли из коридора на кухню, я достал из пакета коробочку и открыл так торжественно, будто там было кольцо. — Да, такую я и хотела, — сдержанно одобрила Слава, убирая тарталетку на стол. После турбулентной встречи мне нужно было большее. — Ну похвали меня, — я шутливо прильнул к ней. — Ни за что. — Ну пожалуйста, — обнял и притянул к себе. — М-м, — она упрямо мотала головой и прятала улыбку. — Ну пожалуйста, Слава, — целовал в щёку, слушая аромат её прекрасных волос, — пожалуйста. — Нет, — при этом слабыми ручками прижимала крепче. Пальцами поглаживала затылок… — Пожалуйста, — теперь я мучил её шею, — скажи, что я молодец. — Ты молодец. Взяла обеими руками моё лицо и решительно, твёрдо поцеловала в губы. Я растаял в её объятиях, как воск. — Ты молодец, — игриво холодно повторила мне, разучившемуся дышать. — Всё. Садись есть. Слава легко упорхала на своё место, к пирожному. Я, пока лишёный кислорода, пристально наблюдал за тем, как она изящно берёт сладость обеими руками и смачно, но аккуратно кусает. Настоящая интеллигенция. Сел напротив. В тарелке, которую Слава любезно поставила заранее, было картофельное пюре с выложенной на нём из сосисок улыбающейся рожицей. Я улыбнулся. — Какая прелесть, — Слава слизывала с пальца крем. — Ты очаровательна. — Прости, что так скудно, — проблеяла она в ответ. — У меня не хватило сил что-то сложнее приготовить. — Нет, всё хорошо, — еда успела немного остыть, но меня и это устраивало. — Ты сама-то хоть поела? — Ну… — Слава отвела взгляд. — Ну? — Чипсы считаются? Я вздохнул. Раньше Слава выживала на разогретой еде, а из-за меня у неё теперь не было ни микроволновки, ни даже Лены. Раз уж я рушу её прежнюю жизнь, то и новую выстраивать надо. — Давай я завтра после пар сразу домой пойду и что-нибудь нам приготовлю. — После пар? У тебя разве нет планов? — Только Машу с Ваней познакомить, — на упоминании его имени Слава нахмурилась и скукожилась. Чтобы напряжение не нарастало, спросил: — А у тебя? — Я к Вике пойду. Отчего-то в сердце защемило. — Вике? — Да, она меня позвала. И за ней в принципе сейчас… сейчас нужно приглядеть. — В каком плане? — У неё непростой период, а Вика очень… — с трудом подбирала слова. — Очень непростой человек. — Она ебнутая. — Ну или так… Но не в плохом смысле. Мне грустно, что всё так сложилось, и я хочу теперь хотя бы немного ей помочь. Она... Да, она странная, но она мне дорога. Может, у нас даже получится вернуть дружбу, и я смогу на неё хорошо повлиять... У меня начало протекать чувство стыда. И, хотя укрощал я его успешно, привкус от капель во рту оставался горьким. Ваня… — Ваня такой странный. Прости, что опять начинаю говорить про него. Не извинился. — Что с ним? — строго спросила Слава. Ваня, Ванечка. — Понятия не имею, просто странный. У него во взгляде было что-то, что закрадывалось мне под кожу и цвело там болезнью. Я отодвинул тарелку, задумавшись. — Если честно, я его очень боюсь. Если Слава помогает Вике, то я помогу Ане. Вечером она весело сказала мне, что сейчас снова не выходит из дома, а утром я уже шел к ней, попросив Славу в универе передать, что я болею. — Таклис! Стены Аниной квартиры всё ещё дышали неприветливостью и злобой, но теперь в ней было до блеска чисто и светло. И сама Аня была такой же: кожа, фарфоровая, скрипела, волосы лежали шёлком на острых плечах. Неизменным оставалось только её грубое, неотполированное поведение. — Хороший ты предлог нашёл для того, чтобы пары прогулять. Она шутливо, но сильно ударила меня по спине маленькой ладошкой. — Посмотреть, как дела у моей подруги? Да, хороший. Она хмыкнула, а затем рявкнула: — Лена, — сердце замерло, — смотри, кого я привела! Послышались шаги, и во вскоре объявившейся из глубин квартиры девушке со шваброй я не сразу признал Лену. Впервые я видел её с распущенными волосами — как красиво чёрные волны обрамляли правильное лицо! — и с расслабленной, душевной улыбкой. Почему-то перед ней было неловко. — Доброе утро, — поздоровалась она. — Поможешь нам с уборкой? Я люблю всех вас, но ненавижу физический труд. — Нет, прости, — улыбнулся. — Мне на пары надо идти. — У него руки из жопы, — перевела Аня, — и ему лень. — Неправда! — швабра плюхнулась в воду. — Таклис всегда хорошо помогал по дому. Точно, мы же с ней жили вместе. Иногда я забывал об этом, как об унылом сне. — Ты меня переоцениваешь, — решил поскромничать. Огляделся: тазики с замоченной одеждой, ряды мусорных мешков, ждущих своего часа. — У вас генеральная уборка? — Да. Мама сейчас, — я спиной почувствовал, как стены слабо запульсировали, — очень переживает, поэтому мне надо оставаться дома. Заодно к Лене привыкает. — Она уже почти не пытается меня выгнать! — с гордостью заявила моя бывшая сестра. Интересно, но непонятно. Нужен был контрольный вопрос, который определил бы всё. Сердце даже замерло от непредвиденного волнения. — А вы?.. — многозначительно протянул я. Девочки, дурочки, не сразу поняли и глупо переглянулись. — Да, — первой в себя пришла Аня. — Мы встречаемся. Значит, это было не зря. Лена улыбнулась мне с двойным дном, а я ей в ответ, так же заговорщически. Больше мне здесь было делать нечего. Я немного понаблюдал за тем, как они ссорятся и мутузят друг друга, и ушёл под предлогом пар, пока меня не припахали убираться. Из вежливости взял пару мешков. — Таклис, подожди, — Лена остановила меня в коридоре. Со шкодливой улыбкой прошептала: — Спасибо тебе. За что? — Не за что. Я рад, что вы вместе. Она постояла ещё немного, смотря на меня счастливым, но пустым взглядом. Резким движением крепко обняла. — Правда спасибо, — горячо прошептала, прокрадываясь в самую душу. Я отчего-то не мог принять благодарность и лишь кивнул ей на прощание. Спустя несколько часов, держа за руку Машу, всё ещё не мог отделаться от неприятного чувства. Словно в ботинок попал камень и, как ни крутись, от него не избавиться. — Ты и погоду наколдовал? — она, прикладывая ладонь к глазам, смотрела на свирепое солнце. Погода правда была идеальной: ясной, безоблачной и безветренной, как в кино; обрамляла цветущие розовым деревья и простирала птичий свист, застревавший в ушах. Машу я вёл, ещё и под ручку, только из вежливости — было бы во мне меньше такта, дал бы ей просто номер Вани и ебались бы как захотели. Ваню видеть не хотелось. По поводу всей затеи в целом появлялись ничем не обоснованные, пустые сомнения, которые я с переменным успехом подбивал логикой и воспоминаниями о Лениных объятиях и Аниной улыбке. И Машу довольной было видеть приятно — приятно от мысли, что довольная она благодаря мне. — Ты прелестно выглядишь, — она накрасилась, но неярко; уложилась, но как будто бы и нет. Лёгкие косы, розовые румяна и блеск — Маша была воплощением весны. Пара невыщипанных волосков вокруг бровей — воплощением весны со всеми лужами и редким запахом подгнивших цветов. — Конечно, постаралась для столичного красавца. — Он из Екатеринбурга. — Ну… почти столица. Детей в горсаду было мало и все они сосредоточились вокруг пёстрого клоуна. Аттракционы кружились, визжали, скрипели и исторгали писклявую цирковую музыку. Оглушающий гогот и переливы ребяческого тонкого смеха гуляли по беззаботным тропинкам, таким зловещим вчера. Ваня уже ждал нас, окружённый вишнёвыми деревьями, радужными воздушными шарами и громкоголосыми, перебивающими друг друга продавщицами сладостей. Минорный, он выглядел как нечто из другого, более тусклого мира посреди всего этого праздника. Был похож на замазанную белым строчку в синем полотне текста. Увидев нас, улыбнулся. Я заметил, что взглядом он вскользь, уважительно пробежался по Маше. Она при виде Вани вытянулась пружинкой и замерцала. Отпустила мою руку и опрометчиво поспешила к нему — я за ней, быстрым шагом. — Так это ты Ваня, да? — она, подбежав, даже не дала мне открыть рот. — Я Маша, лучшая подруга Таклиса! — стрельнула взглядом в меня. — Вы и правда как два принца, только из разных сказок. Ваня растерянно и смущённо улыбнулся. Я старался всеми силами не смотреть на него. — Кажется, представлять вас друг другу не надо, — делал вид, что всё как обычно. — Хорошо вам провести время. — Прямо сейчас уходишь? — промяукал Ваня. Я по инертности поднял глаза на него, и тут же пожалел, увидев что-то чуждое в ни капли не изменившимся лице. — Да, — холодно ответил ему. — Не хочу вам мешать, а ещё мне надо к Славе, — не знал, зачем её упомянул. — Давай, Таша! — Маша потрепала мои волосы. — Славе привет! Она, наверное, даже не помнит, кто ты. Разулыбался, раскланялся всем и ушёл, чувствуя, как лицо само по себе опускается. Ароматная весна казалась мне унылой. Аналогия с камнем в ботинке — неудачной. Камень из ботинка можно всегда вытряхнуть, а на то, что колупало мне душу, было даже страшно взглянуть. Я мог. Я знал, что мог, и знал, что глубоко-глубоко внутри понимаю проблему, но она казалась мне такой ужасной, такой звероподобной, что поднимать её на поверхность не хотелось. Как если бы в ботинок заползло существо, барахтающееся, слюнявящее твои ступни, извивающееся скользким тельцем, и тебе, замурованному в страхе, остаётся лишь ждать, когда оно наконец выдохнется и умрёт. От вчерашнего предвкушения победы, да даже от сегодняшней утренней свежести не осталось и следа. Чтобы отвлечься и забить пустое пространство в голове, я про себя произносил проплывающие мимо вывески. Магазин «Яблочный спас», луговой мёд прямо с полей; Магазин «Ирис», ликвидация; летний фестиваль французской песни — годовщина побратимства с Парижем… Там, наверное, будет Слава выступать. Ювелирный, ликвидация; магазин молодёжной одежды «Курган»; «Последний день». Зловещие слова заставили остановиться. На старинном кирпичном здании сияла надпись «Последний день! Метафизический опыт Луэнн». Отчего-то меня тронули грустью эти слова и, недолго думая, я зашёл в душный, пыльный музей. Людей было вроде и немного, но все они так близко стояли к экспонатам, что рассмотреть работы было толком нельзя — оно и к лучшему, что больше этот ужас не воздействует на мой мозг недолжным образом. Да и нужны мне были не они: протискиваясь между потливыми телесами в костюмах, я искал серебристые волосы. Луэнн сидела на стуле у стены, выполняя работу смотрительницы. Вид у неё был помятый, глаза сканировали окружение из-под опухших полузакрытых век. Когда я подошёл, она немного оживилась. — Таклис, приятно тебя видеть, — на старушечьи дрожащих ногах Луэнн встала, рукой опираясь о спинку стула. — Ты пришёл… — Я пришёл к тебе, — выпалил. — Да? — найдя, наконец, равновесие, она скрестила руки на груди и сощурила глаза. — Почему? Застала врасплох. — Не знаю… У меня просто появилось плохое предчувствие. — Ты не ошибаешься, — по-родительски вкрадчиво и очень тихо сказала она. — Я скоро умру. — Что?.. — Тише, — кивнула на посетителей. — Всё хорошо, в этом ничего страшного нет. Когда со стариками всю жизнь работаешь, начинаешь относиться к этому по-другому. Я не знал, что ответить. Пока Луэнн улыбалась, пока учтиво указывала пожилой женщине на продолжение выставки, я стоял перед ней, проглотив язык, стараясь унять покалывания в уголках глаз. — Таклис, милый, — она нежно проводила по моим волосам пальцами с тонкой морщинистой кожей. Люлюкала меня: — Не переживай так сильно. Всему приходит конец, а наши девочки-волшебницы слишком поверили в себя, решив, что их это не коснётся. Лучше думай так: за каждым концом появляется новое начало. Возможно, для меня оно тоже когда-нибудь настанет. Я кивнул. Я молча, на ватных ногах, ушёл из музея. Я последовал совету: я думал о конце улицы, лестнице, об условном угле, где замыкается квартира, когда в неё попал. Нарезая лук, о том, что сам создаю конец для бесконечного круга. Смотря на разделанную тушку курицы — о том, что её конец настал из-за меня. И продолжение она найдёт в моём пищеварительном тракте. Мне всегда было доступно то, что недосягаемо для других. Я не инопланетянин и не таракан, я — избранный, особенный. Единственный, кто может уничтожить этот мир, и единственный, кому он подчиняется. Меня не должен ждать конец. Я всегда жил с мыслью, что смогу его избежать, но вот он маякнул, пусть и для другого... И я понял, как сильно его боюсь, и что чувствую его ноги на своих пятках. — Как вкусно пахнет! Возможно, именно он — существо в моём ботинке. Возможно, своими действиями вчера я приближал его, и поэтому сегодня так о них жалел... как? Возможно, я бы смог набраться мужественности и смириться с ним, но когда Слава смотрела на меня прелестными глазами, давила в них грусть и усталость лишь для того, чтобы порадовать меня, от мысли о её конце, о конце нас хотелось рыдать. — Как всё прошло? — пытался не подавать виду. — Не очень… Не очень. Я постараюсь вытаскивать Вику на улицу сейчас, чтобы она совсем с ума не сошла… Слава, Сла-ва. — Что с тобой? — она касалась моей щеки. Разрыв прикосновений я бы сейчас не пережил. Го-ри-сла-ва. Она всё поняла, поцеловала, и я тут же потерял себя. Растворяясь, мог только хвататься за её костлявое тело и портить ей одежду. Сла-ва, Сла-ва… Она лежала у меня на груди. Спина саднила, усталость покалывала веки. Я перебирал, медитируя, чёрные волны. Я погружался в сон. Телефон гулко вибрировал. Так не хотелось прилагать даже каплю усилий, вытягивать руку, когда так близки были сладкие объятия гипнагогии и горькие — Славы. — Возьми трубку, — промурлыкала она. Постанывая от обиды и некрасивости реального мира, я послушался гораздо более умную Славу. Трезвонил Ваня. Говорить с ним при Славе казалось неправильным, сбрасывать, когда он так настойчиво звонит — тоже. Недолго думая, я ответил. — Да? — А-а… Таклис? Меня бесили его неуверенные интонации. — Что? — Таклис, послушай… Меня бесило в нём всё, на самом деле. Раздражение с каждой секундой росло, и от того, чтобы выкрикнуть «пошёл ты в пизду», меня спасало только умиротворяющее плетение маленьких косичек Славе. — Ты сможешь завтра встретиться со мной? — Зачем? — Мне надо поговорить с тобой. — О чём? — Таклис… Я знал, что пробудившаяся ненависть была и глупой, и бессмысленной. Не мог ни отказаться от неё, ни полностью ей отдаться. — Ладно, давай. Полнолуния глаз Славы отражали холодный, неприветливый свет. — Что такое, солнышко? — я потрепал её худую щёчку. — Нет, — прошептала она, прижимаясь ко мне крепче. — Нет, ничего… Я взял её за руку. Всю ночь мы видели один сон на двоих: я крутил Славе, как кино, яркие осколки и сочные цвета. Мы слушали тишину, пробовали на вкус сладость. Из глубин подсознания я доставал самые приятные импульсы и кормил ими нас — тем, что в обычной жизни мы бы если и достигли, то на считанные секунды, не осознавая, насколько это прекрасно. Ваня был неправ. Ваня вообще самый глупый человек, которого я знаю: я не иван-да-марья. Иван-да-марья — это мы со Славой. Как я, Иван, не могу существовать без неё, Марьи, так и она без меня. Как я, Марья, не могу существовать без неё, так и она… — Ты претенциозный, — мысли Славы звучали у меня в голове, перебивая собственные. — А ты неромантичная, — не открывая рот отвечал я. И мы смотрели в калейдоскоп до утра, пресыщаясь вкрадчивым удовольствием. Мы видели обрывки других, выдуманных мною миров, параллельные вселенные, в которых счастливы бесконечно. И бесконечное счастье нисходило до нас, давая себя немножко лизнуть. С будильником оно прекратилось. Слава, поцеловав меня в лоб, ушла в университет. «Сегодня ничего важного не будет, но завтра ты на парах появишься обязательно. Понял?». Я кивал, пытаясь напиться капельками чудесного сна, выступившими испариной на мозге. Не получалось. Измождённому жаждой по прекрасному, мне было особенно тяжело стоять под пробками из облаков. Улицы стали серее, прохожие — противнее, а Ваня, хотя и был их всех выше и красивее, всё равно поскучнел и утратил весь свой прежний свет. — Спасибо, что пришёл. Меня раздражало то, что он смотрел на меня сверху вниз. Раздражали его идеальные кудри, а жалостливые, трогательные глаза просто выводили из себя. Но я старался держать в уме то, что он мой друг. — Как всё прошло с Машей? — с вымученной вежливостью спросил. — Хорошо, — он отражал меня, как зеркало, и это бесило больше всего. — Спасибо, что познакомил, Маша очень милая. Не хочешь нормально говорить со мной — не надо было звать. Не хочешь развивать разговор — сиди, блять, дома. Я молчал, произвольно улыбаясь, наверняка, самой мерзкой улыбкой. Ваня тоже молчал, потирая шею и робко уводя взгляд. Пошёл ты нахуй. Сейчас соберусь с силами и так и скажу. «Пошёл ты…». — Давай… прогуляемся немного? — не успел. Ваня первее выбрал направление. — Давай, — раздражённо выдохнул я, одновременно огорченный и обрадованный тем, что гниль выместить не получилось. И мы шли, приближаясь к главной улице города. Шли так же молча: Ваня смотрел на меня, пока я смотрел на витрины магазинов, а когда я смотрел на Ваню, он судорожно отворачивался и начинал смотреть в землю. Это было бы смешно, меня бы это раньше умилило, но сейчас просто хотелось его придушить. — Маша правда милая. Если всё так продолжится, мне кажется, мы начнём встречаться. «Здорово». Продолжал многозначительно ему улыбаться. Ваня нервничал, не говорил. И к делу не переходил, разумеется. «Ваня, что с тобой случилось?», «Ваня, ты чего такой грустный?», «Ванечка, тебе помочь чем-нибудь?», тьфу, блять. Я скачу вокруг тебя с самого твоего появления, хотя должен бы был застрелить ещё после того, как ты пытался подкатить к Славе, а ты отвечаешь на мою бесконечную доброту писечными ужимками и молчанками. Дама в беде, которая без твоих адских усилий даже слова проронить не может. «Ваня, я люблю от силы пару человек в этом мире, и ты в их число не входишь, но я к тебе всегда был небезразличен. Будь добр, уважай меня в ответ». А это откуда вылезло?.. — Или ты говоришь сейчас, зачем меня позвал, — с хладнокровием змеи шипел я, — или я ухожу. Ваня наконец-то открыто посмотрел мне в глаза, удивлённо. А затем тихо, неловко рассмеялся, наконец-то обнажая частичку прежнего себя. — Не думаешь, — а вот сарказма от него не ожидал, — что это сложнее, чем кажется, раз я так долго тяну? Нет, не думаю. Иди в пизду, Ваня. Он щурил глаза, как это делаю я, он даже интонации подбирал те же. — Что с тобой в последнее время происходит? — ответил в тон ему — то есть, в тон себе. — Опять же, если не сейчас же не скажешь… — А что с тобой такое? Я остановился, Ваня повторил за мной. Я посмотрел в его глаза — он напуган своим же бунтом. Ебаный ребёнок, который что-то делает, а зачем — не знает. Как ты до двадцати лет дожил, долбоёбина? — Пока, — самообладание давалось мне адскими усилиями. — Ещё увидимся. Ваня выглядел так, как будто с моими словами у него ушёл мир из-под ног. Мне было, в общем-то, плевать. Полюбовавшись его ужасом с секунду, я направился дальше один. Мне было приятно, почти до экстаза, как когда я разбивал сердца. Мне было жаль, но не слишком. Людей вокруг становилось всё больше, а значит Ваня — всё дальше. Это чудесно. Это плохо: если бы меня кто-то случайно задел, я бы выместил всю накопленную злость на нём. То, что причина злости бежала рядом, мне не помогало. Она лавировала между колясками и распихивала прохожих. «Таклис, подожди, Таклис, послушай», пошёл ты нахуй. «Правда, прости меня, это очень важно», да ну тебя в пизду, сволочь. Угроза жизни? Умирай, мне плевать. Всем плевать, на самом деле, жив ты или мёртв, смерть — это просто перезагрузка природы. «Таклис…», пытается ухватить за рукав рубашки. Ваня, повежливее, я твою маму так-то ебал. Толпа на узкой улице становилась всё плотнее, друг с другом они громко перешёптывались. Мы с ним теперь стояли почти бок о бок, но больше внимания я на него не стал обращать. А Ваня уже и не пытался его привлечь, просто преследуя меня. Скоро причина столпотворения стала ясна: в месте рядом с музеем образовался импровизированный круг из людей. Сначала я почувствовал лишь лёгкий укол совести, а затем сердце упало к ногам. Я вспомнил Луэнн. «Всему приходит конец». Судорожно бросая скомканные извинения, я стал продираться сквозь зевак. Меня колотило от паники, воздуха в лёгких не хватало. Я даже не знал, не мог понять почему так реагирую, если Луэнн для меня — никто, но всё же… Я вбежал внутрь круга и тут же отшатнулся, поняв, что ограждений нет. Как и девочек-волшебниц. Как и Луэнн, даже её трупа. Все смотрели на стену дома. Точнее, нет — на машину возле. На крыше у неё лежала самая обыкновенная, человеческая девушка. С неестественно вывернутыми конечностями и лужей крови под собой. Вокруг ходили люди… Много людей, на самом деле. Один из них нервно курил — наверное, владелец автомобиля. У девушки были каштановые волосы. На девушке была застиранная водолазка. Сбоку от меня мелькали золотистые локоны. — Она умерла? — спрашивал то ли он, то ли я. — Да… Видишь, вот, врачи… — то ли он, то ли я отвечал, но так и не закончил. Вика умерла. Вика покончила с собой. Произошло самое страшное, что только могло произойти. — Простите, пожалуйста, — я выходил из толпы, а она никак не заканчивалась. — Простите, пожалуйста… Извините… «Как жаль», «такая молодая», «а мужику из своего кармана себе машину чинить?», «может, её столкнул кто…». Для них это сплетни, а для меня — конец. Абсолютный и бесповоротный. Вот он, конец, на который я сам себя обрёк. Ваня плёлся рядом. Неожиданно вся злость на него показалась такой глупой, такой мелочной. Он не заговаривал со мной — слава богу. Я не заговаривал с ним — в голове стоял белый шум, перед глазами тоже. Я шёл по инстинкту домой, как птицы улетают на юг. Он шёл со мной. И на порог квартиры тоже ступил со мной. — Ты… её знал? Я кивнул. У меня страшно ныл живот. — Ваня, — прохрипел я, — это конец. Он не ответил. Я даже не мог сказать, что у него на лице — меня скрутило немыслимой болью. Наплевав на образ, галантность и изящество, я побежал в ванную комнату. Склонился над унитазом и протолкнул в рот два пальца. Меня рвало так, как никогда в жизни. Желудочный сок разъедал горло, ноздри забивались непереваренной едой, становилось невозможно дышать — делал секундную передышку, высмаркивался и снова истошно блевал. Волосы липли к лицу, а в них лезла вся масса, которую я извергал. Порыв за порывом, словно вместо желудка у меня чёрная дыра, а исторгал из себя я планеты. Я дрожал. И от тошноты, и от осознания того кошмара, в котором оказался. Я хотел думать, что всё это дурной сон, что всё само собой разрешится… Я оторвался от унитаза и истощённый припал к стене, пытаясь вытереть рот, но вместо этого только размазывая по лицу рвоту. Тогда я заметил, что напротив меня, забившись в уголок, сидит Ваня. И мне стало окончательно стыдно за всё сегодняшнее: он был таким напуганным, таким маленьким… таким смелым, что решил остаться со мной, и таким великодушным, что ни одной мышцей не выдавал отвращение. В разуме наконец прояснилось. Я хотел извиниться, но заметил, что он набирается мужественности что-то сказать. Решил позволить ему это. — Что… — просипел, прокашлялся: — Что случилось? — Скоро сам увидишь. Кусок непереваренной еды приклеился к горлу и теперь неистово рвался наружу. Я снова прильнул к унитазу и выхаркал крошки, а вместе с ними и последние силы. Не мог даже снова опереться на стену — просто лежал на ободке. Зато сил было много у Вани. Он весь горел, весь сиял, переполненный энергией. Рванул ко мне, хмуря идеальные брови. Захлёбываясь пылом, жарко говорил: — Я недавно узнал способ, как можно сбежать из города… — Что? — Да, узнал, — пламенно, как вещают о победе. — Я могу это сделать, потому что оказался здесь недавно, и, вроде, могу взять с собой ещё одного человека… Я не уверен, я не пробовал, но, если всё правильно понял, то одного точно проведу. Таклис… Он схватил мою руку и зажал её между своих ладоней. Я почувствовал, как Ваня делится со мной своим светом, и как он тонкими струйками начинает течь по моим венам. Взгляд у него был полон решимости. — Таклис, если для тебя… это правда конец, то мы можем сбежать вместе. Мой отец довольно обеспеченный человек, у на… у него есть квартира в Испании, и мы можем туда иногда ездить, там тебя точно никто не достанет. Деньги, документы, сам побег — всё будет на мне, я клянусь, я всё улажу, тебе не нужно будет делать ничего… Что скажешь? Меня пугали целеустремлённость его фраз и напряженность лица. Я высвободил свою руку рывком, но глаза с него не убирал, гадая, как долго он продержит уверенность в себе. Идея сбежать от конца вместе с Ваней вызывала сладкий трепет, но сладость у него была такой же, как у гниения. — Я не могу, — помотал ему головой. — Куда я сбегу без Славы? Даже странно, что он это не заранее не подумал об этом. Ваня осунулся, повержено опустил голову, но, в конце концов, понимающе кивнул и выдавил из себя улыбку. Как бы то ни было, ты хороший человек. — Ваня, — голос у меня был хлипким и жалким, но я всё равно продолжал говорить: — ты больше не общайся со мной. Я не хочу, чтобы то, что скоро произойдёт, затронуло тебя из-за меня. — Нет, — глупая самоотверженность, инфантильное геройство. — Таклис, Юнона, я никогда тебя не оставлю. Всё-таки его бравада меня раздражала. Какой же ты... глупый и пафсоный. — Зачем тебе это? Он посыпался как карточный домик от одного вопроса. Сидел теперь, как на углях, горбился, мялся. — Ты… правда не понимаешь? — низко бормотал. — Что не понимаю? Ваня ещё сильнее смутился, пытаясь спрятаться в невидимую раковину. Но в конце концов выпрямился и смело, чисто посмотрел на меня. — Я люблю тебя. — Чего? Твою мать. Сука, блять, Ваня, ебаный в рот, ну что за пиздец, господи, блять! С тобой ни дня спокойно не прожить, вечно какая-то залупа вылезает, ты реально долбоёб. — Нет, — ответил я, когда первичный шок прошёл. — Нет, не любишь. — Но… — Ванюш, нет, — мне даже слушать его не хотелось. — У тебя сейчас сложный период, и я знаю, каково это, когда в стрессе резко начинает казаться, что ты кого-то любишь. Иди домой, поспи, отдохни. Приди в себя… …и перестань позориться. Не смог это произнести. Ваня весь дрожал от переполнявших его эмоций и следовать моим советам не собирался. — Таклис, я знаю, что ты никогда не ответишь мне взаимностью, — я отодвинулся от него подальше на случай, если он опять протянет свои лапы ко мне. — Меня это устраивает, я искренне желаю тебе счастья со Славой. Но пожалуйста, прошу тебя, прими мои чувства. Это всё, что мне надо — чтобы ты о них знал и… — и? — учёл, — пиздец, — их… Ваня только сильнее распалял гнев во мне. Я сказал ему прямо, что у меня скоро разрушится жизнь, а он лезет со своими никому не нужными, выдуманными на пустом месте, взявшимися из неоткуда чувствами — хотя, кажется, о них что-то когда-то говорила Лалалу… Плевать. Я смотрел на него, такого жалкого котёночка, несчастную жертву, и не испытывал ничего, кроме злости. Всё, что между нами было до этого, стёрлось у меня в голове. И я понял: сейчас с его помощью я могу решить одну свою проблему. Я могу разбить ему сердце и расквитаться с девочками-волшебницами. — Хватит пиздеть, — главное понять, куда лучше надавить. — Ты недавно себя в грудь бил и орал, что любишь Лалалу. — Я… — Это так-то унизительно. Я для тебя где-то на одном уровне с ней нахожусь, да? Да я ни за что в жизни твои чувства, в таком случае, не приму. — Нет, послушай, — однако Ваня ещё барахтался и дрожащим голоском пытался объясниться, — я никогда не любил Лалалу. Я осознал это недавно, я просто оправдывал своё… влечение к ней. Когда мы в последний раз встретились у неё дома, и я увидел, как ты бережно обнимаешь Славу... Я понял, что вот это — любовь. И что… Что я бы очень хотел, чтобы на месте Славы был я. У меня вырвался мерзкий смешок. Ваня будто сам не понимал, какой бред несёт, и на мгновение мне даже стало жаль его, смущённого, уязвлённого, открывшего сомнительные чувства сомнительному человеку и получающему в ответ ушат говна. Надо разделаться с ним побыстрее. Раз оскорбления не действуют, то, может, попытаться объяснить всё внятно? — Вот именно, что только Слава меня и любит, — презрительные нотки всё равно проскальзывали в голосе, — потому что она единственная, кто меня знает и принимает. Я вспомнил Варю. Я вспомнил Катю. Я вспомнил Анжелу. Я вспомнил абсолютно всех, кто признавался мне в школе, кого я водил в кафе и кому заправлял пряди волос; всех, кто клялся мне в чувствах и объяснял их тем, что я такой загадочный, необычный, интересный; всех, кто открыто мог сказать, что предпочитает меня-Таклиса. — Вы, остальные, распинаетесь о любви, даже не зная, что это такое. И то, девочки, которые себя уважают, никогда этого не делали, я всегда нравился только кому-то вроде тебя: неуверенным в себе мазохистам, который по кайфу, когда их унижают и в хуй не ставят. Ваня, это не любовь, это потакание своим ебанутым фетишам. Если в тебе есть хоть капля уважения ко мне, то не обременяй меня этим. Попытка разбить сердца стала слишком личной. Но, кажется, удалась: Ваня наконец-то выглядел пристыженным. — Я правда люблю тебя… Не хотел так просто сдаваться? — Нет, не любишь. — Правда люблю. И тебя-Таклиса, и тебя-Юниру. Мне без разницы, в каком ты теле, мои чувства не меняются. Как трогательно. — Нет, не любишь. — Таклис… Таклис, я не знаю, как тебе это доказать. Я всё готов сделать, лишь бы ты поверил. Всё? Ну тогда спой, как пел Славе, битник ёбаный. — Хватит. — Таклис!.. В голове родилась идея, как его добить. Я улыбнулся Ване. — Я поверю тебе, если ты меня поцелуешь. — С-сейчас? — Сейчас. На моём лице месиво из желудочного сока и непереваренной пищи, во рту — общественный туалет. Это заведомо проигрышная ситуация для Вани: если он откажется, то докажет, что не любит меня. Если поцелует, то докажет, что ему нравится унижаться. К тому же, после близости люди более уязвимые. Ваня станет подбитой бабочкой в моих руках, которую легко можно сжать и разорвать бессильно трепыхающиеся крылышки. Он приблизился. Губы у него были сжаты до тонкой линии, глаза не выражали ничего. Положил руку мне на щёку — горячая. Отчего-то сердце у меня заволновалось. Не выдавал этого. Ваня, сомневаясь, смотрел на мои губы. Кадык дрогнул, когда он звучно сглотнул. И поцеловал меня. Всё то время, что он пытался делать какие-то кульбиты языком, обнимал меня, не знал, куда деть руки, а потому бесхозно водил ими по спине, у меня в голове крутился голос Лалалу, кричащий, что Ваня хочет меня на-тя-ну-уть, на-тя-ну-уть, конкретно натянуть! В это как раз я поверил от всей души, честно и искренне. Ваня целовал меня страстно — или имитировал страсть, слизывая блевоту с моих губ, и от одного осознания, что это правда происходит, у меня снова начинались порывы тошноты. Больше я ничего особо и не чувствовал: ни вожделения, ни нежности, ни даже симпатии. Только на фоне скользило приятное осознание, что именно Ванюша испытывает ко мне такие чувства. Именно он, невероятно красивый, именно он, с которым я всегда себя сравнивал, оказывается в наших отношениях слабым, именно он, который по неизвестным причинам был мне дорог… Признался бы ты до моих отношений со Славой, Ванечка, и я бы конкретно тебя на-тя-нул, из научных целей и из желания доминировать. Хотя, наверное, удовольствия бы получил не больше, чем от чистки зубов. Он отстранился. Ваня был прозрачным, как стекло, и в его белой коже, его свете отражался я, и моя темнота. Он улыбался. Он улыбался, прямо как это делал я — остро, щуря глаза, зло. Теперь, почему-то, безгрешность не вставала у него на пути: имитация получалась идеальной. Я вспомнил про свой страх перед ним, но испытывал теперь не его. Видя в Ване точную копию себя, я испытал ужас. Ты меня не любишь. Ты любишь унижения. Ты меня не любишь... Ваня зачем-то по-девчачьи хихикнул. — Я знаю, что в твоей просьбе есть какой-то подвох. Мне просто захотелось хоть раз в жизни тебя поцеловать. Я молчал. В голове не было ни единой мысли — только трепет перед его искажёнными чертами лица. — Ты… ты пытаешься разбить мне сердце да? — новая волна ужаса. Чем мне страшнее, тем веселее у него голос. — У тебя не получится. Я прекрасно знаю, кто ты, даже если ты так не думаешь. Я... Мне кажется, я многое про тебя понимаю. Мне просто грустно, что ты ненавидишь себя настолько, что можешь верить только в чувства Славы… И грустно, что я никак не могу донести до тебя обратное. Потому что ты очень хороший, ты прекрасный человек. В тебе столько всего такого... Такого, уникального. Очень жаль, что многие видят в тебе только какой-то загадочный объект, но ведь не все. И жаль, что ты... Прости, но ты иногда эту роль объекта зачем-то и отыгрываешь. Будто сам не веришь, что ты нечто большее. Я молчал. Я думал о том же, о чём при взгляде на труп Вики — что я смотрю в лицо своей неизбежной и скорой смерти. Ваня перестал быть собой, он потерял свою форму. Ваня стал космосом. Ваня стал порталом в настоящий мир. Ваня стал калейдоскопом. Ваня стал той пустотой, из которой я родился. Мои дрожащие пальцы сделали пистолет. Я с трудом, но поднял их, и упёрся Ване в лоб. Сначала он испугался. Затем улыбнулся. — Будешь стрелять? — прошептал. — Давай. Я пытался набраться сил. Все мои силы были в унитазе и у Вани во рту. Вдо-ох, силился сконцентрировать в конечностях крупицы. Вы-ыдох, не получалось, они разбегались от тревоги. Вдо-ох, я трясся как осиновый лист. Вы-ыдох, Ваня улыбался, светился, сиял. Вдо-ох, почти, и!.. Скри-ип. Дверь в ванную открылась. Пистолет распался, Ваня обрёл физическое тело, отодвинулся. Оба мы смотрели на дверной проём. В нём стояла Слава. — Гори… — Ваня, сверкая побледневшими кудрями, хотел что-то прохрипеть, но она его прервала: — Кыш, — высоким голосом на высоких тонах. — Вон отсюда, быстро! И Ваня послушался. Он встал и приблизился к Славе, даже не оглядываясь на меня. Колебался, затем взял за руку и вывел из ванной. Она зачем-то пошла за ним. Он не понимал, что из-за распахнутой двери я мог их и видеть, и слышать. — Слава, если что, Таклис ни в чём не виноват. Это всё я. Слава не отвечала, но и руки его не отпускала. В какой-то момент глаза Вани расширились от ужаса. Она показывала ему иллюзии. — Понял, — смурно пробормотал он, как только высвободился из хватки. — Пока. Удачи вам. И наконец ушёл. Слава же направилась ко мне. По белой плитке, в белых стенах, под белым потолком скользила она, с чёрными волосами, в чёрном платье, с мутным взглядом. Я радовался, что меня наконец перестанут слепить. Я боялся, что она будет меня ругать. Я боялся, что опять её расстроил, предал. Слава села напротив меня. Я боялся, что она меня поцелует. — Тебя вырвало? — чуть хмурясь, спросила она. — Что случилось? Не знал, что сказать. Не знал, как рассказать ей о Ване, а тем более — о том, что девочка, за которую она так переживала, покончила с собой, и что теперь у нас будут проблемы. Слава оторвала кусок от туалетной бумаги и ласково принялась вытирать мне рот. — Ну что ты как ребёнок, — мягко упрекала она. Совсем скоро ужасные новости дойдут и до неё. И не будет больше такого спокойствия, как раньше: начнётся конец. Я обнял её. Уткнулся головой в плечо и представил, что мы не здесь, не в центре бурлящего кошмара, а где-то... Где-то в Испании.