Тараканий вальс

Я серьёзно прислушался к совету изолироваться. После встречи с Ваней выключил телефон, закрыл дверь и просидел в темноте и одиночестве с десяток часов. Не спал. Не строил иллюзии. Но и думать не мог — голова перестала работать. А когда под покровом ночи вышел в круглосуточный продуктовый за едой, почувствовал себя сбежавшим преступником. Заделал волосы, сгорбился, спрятал осунувшееся лицо в асфальте, боялся, что меня узнают. Что это будет Мия, видящая меня насквозь, Маша, смотрящая сквозь меня, Варя… Варя. Лалалу, а хуже — Слава. Если она проскользнёт мимо и уважительно, снисходительно улыбнётся — это будет справедливо, по уговору, но так обидно. Поэтому сбегал по спящим дворам и тихим, зловещим переулкам в другой конец города, где подъезды стояли друг на друге, девочки-волшебницы — на карауле, а магазины — в глубине перекрёстков путающихся дорог и пыльных тропинок, ведущих в никуда. Там, наедине с гудящими лампами, выбирал себе хлопья. Там меня настигла Аня. Ударила по спине и со злобной усмешкой процедила: «Живой? Помнишь меня?». Я, взглянув на набитые конфетами корзины, спросил: «Помочь?». У Ани были модельные лисьи глаза на остром овальном лице и пышные золотистые волосы, грациозная внешность при грубых манерах. Аня была в грязном белом платье — явно домашнем, в тапочках и с бантиком в локонах. Прекрасно. Аня училась вместе с нами в школе. В начальных классах нас обоих не пускали на физкультуру: за моё здоровье учителя отвечать не хотели, да и к тому же не знали, в какую раздевалку отправлять, а она постоянно норовила причинить вред одноклассникам, поэтому мы вдвоём, на обочине жизни, сидели в кабинете психолога. Я тогда плохо разговаривал и всё время рисовал, а она ела ногти, волосы, ресницы, пинала меня и иногда устраивала истерики с криками и рыданиями. Психолог недовольно вздыхала, применяла к ней какие-то небезопасные удушающие приёмы, и Аня на время успокаивалась. Потом всё начиналось сначала. В средней школе её перевели в коррекционный класс из четырёх человек, в девятом вернули к нам, но она была такой тихой, что быстро затерялась на общем пёстром фоне, несмотря на яркую внешность. Мы с ней редко общались, но мои чувства к ней были самыми светлыми. Забыв про план самоизоляции, я оплатил ей продукты и навязался в гости. — Вы всё ещё общаетесь со Славой? Сердце тяжело ныло. Аня смотрела не на меня, даже когда со мной говорила — то на проезжую часть, то на детские площадки. — Конечно. Вместе учимся. — Прямо заставляете поверить в любовь. Подъезд её дома не отличался от моего ни чистотой, ни ухоженностью. Тоже драный и уделанный, тоже в вечном полумраке. — А ещё с кем-нибудь из класса общаешься? Пол её квартиры бурлил под моими ногами, едва не ошпаривая, но Аня на него прикрикнула, и он утих. Аня не включала свет, бросала конфеты прямо на мокрый ковёр. — С Леной разве что… Помнишь её? Но она подруга Славы, не моя. — Лена, да? Мой дом странный. Он не причинит вреда, но если тебя это смущает — уходи. Аня задирала подбородок, чтобы казаться выше. Аня всегда с гордостью прямо держала спину, даже если жила среди мусора и грязи, в затворничестве и одиночестве. Аня не стеснялась любви к старью: от советских книг до фотографий времён нашего школьничества. Аня была моей потерянной сестрой. Моей родственной душой. Моим близнецом. Я восторгался ей и нашей схожестью: одежда концентрировалась в холмах по периметру квартиры, объедки, фантики, упаковки шуршали под ногами, но величественное длинное зеркало возвышалось чистотой, сияло ухоженностью и безукоризненностью. Я посмотрелся в него, но не ради отражения: в нём что-то было. В нём была заточена неземная магия. Аня, если бы мы с тобой воссоединились на сутки раньше… — Ты не выходишь из дома, да? — спросил я, смотря на неё зазеркальную, сидящую по-турецки на незаправленной кровати. — Выхожу. Но мне мама не даёт уходить надолго. — Мама? Она у Ани была чрезмерно приличной на людях функционирующей алкоголичкой. Я таких хорошо распознаю. — Мама. Она умерла, но её испарения проникли в поры квартиры, и теперь она через неё меня контролирует, — с вызовом воскликнула: — Не веришь? Заставляя обернуться. С улыбкой, несмотря ни на что, с самоуважением, пламя которого поддерживала даже в такой ситуации. Нет, отражалась она не так: отражалась она мыльной и блекнущей на моём фоне. — Конечно верю, — мягко отвечал, стараясь уравновесить этим её пыл. — Я из пустоты родился. — Кстати о тебе: ты изменился. Что произошло? Не сразу понял её. И даже когда понял, по привычке солгал: — О чём ты? — Ты немного другой, — она ответила тут же, не задумываясь ни на секунду. — Болеешь чем-то? — Кто знает? Постарел со школы. Аня долго, въедливо смотрела на меня. Не поверила, но и заострять внимание не стала: спрыгнув с кровати, красивым шагом пошла к захламлённому письменному столу, взяла с него пухлый альбом и передала мне. — Давай посмотрим, — перелистнула на последние страницы. Фотографии из одиннадцатого класса: одна сделана в начале учебного года, другая — в конце, ближе к выпускному. Сердце упало к ногам, я отвёл взгляд: в воспоминания о школьных годах не хотелось возвращаться даже из вежливости. Но глаза сами вернулись к ним, когда случайно зацепились за чёрные спутанные волосы. Маленькая Горислава, забитая в стену, смотрящая в камеру беспокойно и с раздражением. Я, на первом снимке улыбающийся рядом, на последнем — стоящая почти в центре и злая. Рядом глуповатая староста Соня, натянуто радостная, разлучившая нас тогда, чтобы мы не сливались в кадре. Над ней красной ручкой были нарисованы сердечки. Надо мной — дьявольские рожки, над Славой — нимб. Самой Ани ни на одном фото не было. — У тебя точно что-то новое в лице, — ехидно сказала она. — Зачем ты это хранишь? — переводил тему. — Мне нравится собирать вещи и мне нравится школа, — успешно. Хотел спросить почему, если все одиннадцать лет её то игнорировали, то дразнили, но внимание привлекли бледные сердечки вокруг грустной Лены. Над головой Сони они ожидаемы — девочки были подругами. Над Леной, которую Аня всегда сторонились, несмотря на необъяснимые попытки первой сблизиться… — Какая прелесть, — сказал я, невольно заулыбавшись. Аня на это нахмурилась и сжалась, как сова, перекрещивая руки на груди. — Заткнись, — ещё точнее подтверждая мои догадки. — Не знал, что вы были в хороших отношениях. С Леной сложно подружиться. — А мы и не друзья, — нахохлилась она. Я смотрел на бардак вокруг неё, на собранные в тяжелый том невесёлые воспоминания, на лёгкий румянец на лице, от щёк к ушам. Я вспоминал, как её душили, и как она то избивала задирающих её детей, то пряталась от них за школой в беседке. Я вспоминал Славу. — Хочешь, — слова вылетали сами, — я вас представлю друг другу? Воссоединение школьных товарищей. Раздражение ушло с её лица, уступив недоумению. — В смысле? — Позову погулять и оставлю наедине, чтобы вы провели время вместе, — понятия не имел, как сделаю это, но предложить всё равно захотелось. Аня напряжённо молчала, думая. — Я не могу надолго выходить из дома… — задумчиво проговорила. — Могу пригласить её сюда. — Придурок! Этого точно не надо. Не заделся необидным оскорблением. Раззадорился ещё больше: — Да хоть завтра, идём! — сам не заметил, как схватил её за руки, чтобы расцепить их кольцо. — Ты можешь понравиться Лене, ей нравится, — запнулся, побоявшись случайно прыснуть ядом: — заботиться о других. Аня этого не заметила. Смягчилась; высвободила ладони, но нежно. Благородно положила их себе на колени. Всё думала и думала, а я ждал. — Она внучка дипломата, дочка юриста. — И что? Аня пожала плечами. Изящно обвела пальцем замусоренную комнату, я повторил вопрос. — Ей нравится другая девушка, — ответила она тогда. — Вика, — и снова указала на фотографию. Вика. Вика, Вика, Вика… Вертелось на языке, но приписать к конкретному человеку не мог. Посмотрел на снимок: память тут же ожила. Скромная девочка в бабушкиной одежде, не страшная, но и не красивая: милая застенчивая улыбка, длинные ресницы, густые брови… да и больше ничего. Рядом с яркой Леной она терялась и быстро забывалась. — Нет, — протянул я, представив их вместе. — Нет, нет, это ужасно. — Как бы то ни было, они встречаются. — Нет, нет, Лена точно одна, — постоянно ошивается у Славы. — Да и… Не-ет. Нет, они не вместе. Они не могут быть вместе. Аня посмотрела на меня невинными детскими глазами. — Почему? — спросила так, будто правда не понимала. — Какая из них пара? Это же ужасно, это некрасиво, они не смотрятся. Вот вы с ней… Невысокая ажурная Аня, язвительная, но добрая и нежная, жертва травли и нездоровой матери. Статная, роскошная Лена из богатой семьи, с плакатно правильными родителями, тихая и заботливая. Принцесса и рыцарь, принцесса и воин. А в стороне от них непримечательная Вика, ушедшая в забвение. Я почувствовал, что моя улыбка зло кривится. Можно совместить приятное с полезным. Можно помочь Ане и собрать немного баллов, если то, о чём она говорит — правда. — Завтра я зайду за тобой ровно в час дня. Помойся и постирай одежду. — Не гони, мне нужно морально подготовиться! — Подготовишься за это время. Ты умница, красавица, и точно ей понравишься. Аня не поверила моим словам. А меня распирала такая любовь, что я не мог остановиться: — Ещё у меня два билета в филармонию есть. Пойдёшь? Невесело кивнула, смотря на меня въедливо и серьёзно. Видимо, нужно привыкнуть к такому счастью. Вскочил с пола, пошёл к двери спальни. — До завтра! — пол затягивал меня в себя, как болото. Аня ударила по нему: перестал. — Маму предупреди. Но не успел коснуться ручки двери, как столкнулся с угрюмым окликом: — Зачем ты это делаешь? Обернулся. Брови Ани сходились на переносице, а сама она, не уследив за собой, горбилась. Радость, которая недавно просвечивалась сквозь толстую кожу, ушла так, будто её и не было. — О чём ты? — Ты злой человек и не делаешь ничего, если тебе это не приносит выгоду. Какая тебе выгода здесь? Неприятно, больно. Хотел нагрубить в ответ, но сдержался. Хотел молча уйти, но Аня неожиданно высоко ахнула, прикрывая рот рукой. А затем задорно, подскакивая, выкрикнула: — Я поняла! — с детским азартом. — Ты стал девочкой-волшебницей! И поэтому ты выглядишь иначе, и поэтому... вообще всё! Прекрасная царевна в тереме из грязи и говна. На чёрных дорогах следы луж, пролитого алкоголя и переливающейся пыльцы. Вокруг — никого, уже ни души. Я шёл домой по большим улицам, размашисто по тревожно молчаливому центру, где здания шли мелкой, редкой рябью. Я понятия не имел, зачем пообещал Ане то, что не могу исполнить. Мне сейчас нельзя звонить Славе. Лалалу на меня точно обижена. Университет прогуливаю. Остаётся добираться до самого далёкого конца города и шантажировать Лену. Нет, это навредит Ане… Краеведческий музей в расписном купеческом здании сиял неоновой вывеской «Теперь круглосуточно!». Я вспомнил Варю — мучительно больно. Я вспомнил, как пытался показаться умным девочкам из шараги. Я вспомнил, как ещё до всего этого мы проходили мимо со Славой. Держались за руки, она прижималась ко мне и прикрывала глаза на палящем солнце. Довольно улыбалась, когда я трепала её за волосы, мурчала, когда целовала в висок. — Маргинальная безвкусица. Такой новодел… — возмущалась она вывеске. — Ты уже был на новой выставке? — Нет. А ты? — Была, она интересная. Ленина Вика работает тут гардеробщицей, она порекомендовала. И воспоминание растаяло. Не было ни тепла, ни света, ни Славы. Только ночной ветер и здание краеведческого передо мной. Я зашёл, гадая, издевается это надо мной мозг или мне как обычно везёт. В глаза ударило жёлтое освещение, в нос — нафталин, пудра и чьи-то резко розовые духи. Ковры под ногами были насквозь мокрыми и грязными, похожими на тряпочку, колонны и лепнина — в пятнах от жирных рук. Пропустив указатель на экспозицию, я пошёл к гардеробной. Там, правда, Вики не было: у одной-единственной куртки в поле из вешалок засыпала дебелая женщина, пахнущая ядрёным гелем для волос. Я готов был застонать от разочарования. Но наши взгляды пересеклись, и молча уходить было бы как-то глупо, если не подозрительно. Собравшись с силами, я неуверенно сказал: — Извините, — женщина лениво потёрла морщинистые веки, — а у вас девочка по имени Вика не работает случайно? Будто это само собой разумеется, она флегматично протянула: — Вика? — кивнул. — Есть такая. — У вас нет случайно… — на половине вопроса понял, как жутко это звучит, но останавливаться уже не стал: — Её номера телефона? Мне поручили связаться с ней, а как — не знаю. Глупо, неловко и явно неправда. Репетировал фразу, с которой можно попрощаться после того, как услышу отказ, но его не последовало: женщина, ни капли не удивившись, медленно и звучно достала из какого-то ящика блокнот, принялась листать его. Неторопливо бегала маленькими глазами по страницам, пока не вычленила то, что требовалось. Переписала на клочок бумаги массивной ручкой в стразах номер и передала мне. — Спасибо, — едва веря в такую удачу сказал я. Женщина кивнула. — Хорошо вам сходить на выставку, — безразлично пробубнила прежде чем снова закрыть глаза. Я остался стоять, поджидая подвох. Дождался только тихого похрапывания. Надо было поспешить домой, чтобы созвониться с Викой и возобновить бичевание одиночеством. Снова столкнулся с указателем: «Перенимая человеческое. Метафизический опыт Луэнн». Луэнн? Девочка-волшебница? Надо было домой. Ноги сами понесли по подгнившим доскам к комнате с холодным светом, где и находилась экспозиция. Тревога делала движения каменными: не знал, почему вообще её испытываю. Давил в себе, вытравливал, готовился к восприятию искусства. Выставочный зал был чище и современнее остального музея. Глянцевые белые стены, сверкающие чистотой, такой же потолок, и яркие экспонаты. Хотел подойти к картине настолько красной, что цвет готовился перелиться в комнату; остановился, услышав рядом скрип по полу. Обернулся: девочка-волшебница с волнистыми по плечи волосами тащила тяжёлое полотно. Узкие плечи тянулись к земле, худые ноги подрагивали. Заметив, что на неё смотрят, отложила картину и с широкой, но естественной улыбкой обратилась ко мне: — Прошу прощения, — смахнула пот с покрасневшего пятнами лба. — По ночам почти никто не приходит, а мне тут нужно один экспонат убрать. — Тебе помочь? — она не в моём вкусе, но милая. Круглые щёки, красивые синие глаза и узкие каштановые брови, сильно контрастирующие с белой кожей. Нет, подкатывать нельзя. — Ты Юнона, да? — Да. А ты?.. — та, которая с метафизическим опытом? Она подошла ближе и приложила руку к груди. Вкрадчиво, чётко и с неизменной вежливой улыбкой проговаривала: — Меня зовут девочка-волшебница Луэнн, — её голос тёк приторной патокой. — Я с детства училась работе с людьми, моя специализация — пожилые и тяжелобольные. В основном я работаю совместно с Лилианой, — мне это ничего не говорило, и Луэнн терпеливо пояснила: — Она отвечает за физическую и физиологическую сторону ухода, а я — за моральную. Выслушиваю бабушек и дедушек, помогаю им с уборкой, объясняю смерть и помогаю с ней примириться, — это тебе не душевнобольных мальчиков поёбывать. — Очень приятно видеть тебя на своей выставке, а также наконец познакомиться лично. Если есть какие-то вопросы — не стесняйся их задавать, если комфортнее побыть одному — тоже говори, это абсолютно нормально. Мне было неудобно отвлекать Луэнн от дел, тем более, что выставка меня почти не интересовала. Но иначе нужно будет идти домой… — Я сюда случайно зашёл. О чём вообще экспозиция? — О попытках девочек-волшебниц, не воспитанных вместе с людьми, их понять. И немного об обратном, — она огляделась, а потом снова ко мне обратилась, уже заговорщически: — Если тебя это заинтересовало, я могу провести импровизированную экскурсию. — Да, — как хорошо, можно оттянуть неизбежное, — давай. Луэнн улыбнулась шире и, протянув растерянное: «Та-ак», после секундной задержки повела к той самой красной картине. Подойдя ближе, я понял, что красной она была во всех смыслах. Счастливые, лоснящиеся колхозники в поле ржи на фоне пламенеющего рассвета, а наравне с ними — девушки с белыми волосами, почти безумными улыбками и серпами. — Не все знают, что девочки-волшебницы существуют и за пределами нашего города, и даже принимают участие во многих важных исторических событиях. Так получилось, что в остальных частях света наши общины довольно разобщённые и немногочисленные, поэтому, несмотря на обладание силой большей, чем у людей, мы предпочитаем влиять на них из тени. Обычными людьми часто представляемся галлюцинациями, тульпами или музами, а высокопоставленные политики, деятели искусства и науки о нашем существовании знают. Эта картина была подарена в пятидесятых девочкам-волшебницам Москвы, а они, в свою очередь, передали её нам для сохранности. Мне довольно быстро стало всё равно на то, что меня не касается. — То есть, даже если отсюда уехать, — Луэнн усмехнулась, будто я сказал чудовищную глупость, но тут же взяла себя в руки, — от вас всё равно никуда не деться? — Пожалуйста, прости, если тебя мои слова заденут, но у девочек-волшебниц слишком много проблем, чтобы заботиться о тебе. — Нет, это не обидно. Это обнадёживает. Луэнн сделала шаг в сторону, готовясь продолжить экскурсию, но остановилась. Покумекала о чём-то, смотря в сторону, и многозначительно сказала: — Ты же знаешь, что Лалалу к нам прибыла из большого мира? Она чуть не умерла вслед за своей общиной, но её заметила соседняя. — Да? — Да. Просто… держи в голове, пожалуйста. Мне это ничего не говорило. Надо будет расспросить саму Лалалу, если она когда-нибудь перестанет на меня дуться. Да там и расспрашивать, наверное, не о чем. — Девочки-волшебницы, работающие с людьми, в ходе эволюции переняли антропоморфные черты, в то время как занимающиеся другой деятельностью остаются ближе к нашей первоначальной форме. Оьиъли, например, всё чаще занимается представительством, но по своей сути она — управленец. И физическими данными сильно отличается от человека. Румянец стыда надавал пощёчин. Смущённый собственной глупостью спросил: — Подожди, как ты это произнесла? Оильи. — Оьиъли. Я слышал звуки, которые ухо не должно воспринимать. — О… — тщетно пытался воспроизвести. — Ои…льи. — Оьиъли, — повторила Луэнн, посмеиваясь. — У тебя не получится, в этом и суть. Таким девочкам-волшебницам обычно сложно интегрироваться в общество, и они занимаются своим делом в тени. Но даже им, несмотря на отсутствие острой необходимости и радикально отличающееся мышление, предписано по крайней мере стараться понимать людей. Она встала рядом со следующим экспонатом. Большое зеркало, в котором отражался изрядно помятый, серый и обезвоженный я. Над ним — надпись «САМОЕ СТРАШНОЕ ЖИВОТНОЕ». Рядом — табличка «ПРИМЕР ПЛАГИАТА ИСКУССТВА ЧЕЛОВЕКА, ЖЕНЩИНЫ И ИНЫХ. ЧЕЛОВЕК, ЖЕНЩИНА И ИНЫЕ В ТАЙНЕ ВОЗБУЖДАЮТСЯ САМОУНИЧИЖЕНИЕМ». Снова посмотрел на себя. На табличку, на себя. Отвращение, которое сам не мог объяснить, заставило меня непредусмотрительно тяжело вздохнуть. — Твоя реакция абсолютно нормальна, — поспешила заверить меня Луэнн. — Большинство испытывает подобное, сталкиваясь с неестественностью. Это копия учебного материала девочек-волшебниц. Копия копии, так уж получилось. Мы с тобой воспитывались среди людей с детства и понимаем смысл такого искусства, но для многих неясна даже сама цель его создания. Объяснения Луэнн моего мнения не поменяли. На своё кислое, страшное лицо уже не мог смотреть, и отвернулся. — А это — плакат из перерабатывающего цеха, — она указала мне на следующий экспонат. Белая бесформенная масса с вырисовывающимися кое-где асимметричными голубыми глазами, крупная стрелка, указывающая на ту же массу, но скатанную в антропоморфное создание, похожее на пряничного человечка. «ПРИ КОНТАКТЕ С ЛЮДЬМИ СОБЕРИСЬ». — Большинство девочек, работающих в технических сферах, никогда не сталкиваются с нашим обществом, но всё равно прилагают усилия для того, чтобы в случае столкновения успешнее ассимилироваться. Вид живой каши меня не вдохновлял. — Остальная выставка выполнена в таком же духе? — почти не скрывая отвращения спросил — Да. Ещё есть сегмент, где я имитирую опыт познания чужой морали для людей. Обычно он производит наибольшее впечатление. Не знаю, как мыслишь ты, но… — Обойдусь, — грубо оборвал её, задетый последними словами. — Спасибо за тёплый приём. Собирался уйти. Не сделал этого, заметив, что Луэнн готовится что-то сказать. Смотрела, как учитель на ребёнка — как сиделка на старика или больного. — Я понимаю, что ты чувствуешь, — вкрадчиво говорила она. — Правда понимаю, я часто сталкивалась с такой реакцией, и она имеет место. Но мне кажется, с твоей стороны будет правильным навестить нас ещё раз, когда тебе будет комфортнее получать подобный опыт. Хочешь ты этого или нет, но какое-то время тебе точно придётся жить с нами… А если ты не найдёшь в себе принятие, то можешь погубить всех вокруг. Смерть уже пошла по девочкам-волшебницам после того, как мы за тобой не досмотрели, и если она будет размножаться… И тем более если ты подольёшь масла в огонь, то вместе с нами не станет и города. Не зря же он изолированный, правда? Холодный свет замигал и снова пришёл в норму. Спокойствие, с которым она произносила нравоучение, не сочеталось с тревогой внутри у меня, пошло вразрез с адреналином, захлестнувшим меня, когда я сделал из пальцев пистолет и поднёс их к её лбу. — Я могу уничтожить и вас, и город? Луэнн, не меняясь в лице, встала вплотную ко мне. Рука дрогнула, коснувшись её нечеловечески ледяной головы. — Да. Я могу застрелить её тут, и моим страданиям конец. Конец всем им, конец городу, конец игрушечности. Конец Варе, Маше, Лене, Вике. Мие, Лалалу. Ане, Ване. Гориславе… Нет, её я спасу, даже если умру сам. Я умру, выжигая всё дотла. Я специально умру самым ужасным, чудовищным, монструозным способом ради неё. Я задержал дыхание перед выстрелом. Я представил, как нажимаю на курок, и как невидимая пуля пролетает между её каштановых бровей, сквозь стены. Я выдохнул… Отвёл прицел. Бешеное желание разрушения стонало внутри, призывало попробовать снова, когда Луэнн так близко, когда напрашивается сама, но я не мог. Хотел вопить от бессилия и ущемлённого самолюбия. Хотел прорыдаться в тёмном уголке. Хотел обратно домой. Да, Слава была права. Мне не стоит себя показывать другим. Не попрощавшись развернулся, пытался сохранить гордость хотя бы в уверенном, бескомпромиссном уходе. Но у самой двери, у самой границы между серым и жёлтым повёлся на любопытство и посмотрел в сторону картины, которую Луэнн тащила по полу. Триптих. Уже не похожая на плакат, написанная маслом в ярких, тревожных тонах, мощными мазками вразнобой. На первой части девочка-волшебница безумно до ушей улыбается. На второй — выходит губами за пределы лица. На третьей — стоит серебристым пятном среди окруживших её сине-фиолетово-коричневых людей. Закрывает лицо ладонями, то ли плача, то ли стыдясь. «ДЕРЖИ УЛЫБКУ В РАМКАХ». — Начальство попросило убрать, — донёсся из-за спины тихий меланхоличный голос. — Вика, привет. Это Таклис. — Привет, — звуки бряканья посуды и измельчителя на фоне. — Что-то случилось? — Одна девочка согласилась пойти со мной на свидание только при условии, что оно будет двойным. Мне нужны вы с Леной сегодня в три часа дня в горсаду. — Сегодня?.. — Прояви инициативу, устрой ей романтику. Но Вика даже не догадывалась, что романтика будет между мной и ней. За беспокойных полтора часа я, пропуская мимо ушей язвительный бубнёж, уложил Ане волосы крупными волнами, нарядил её, накрасил, сделал похожей на принцессу из мультфильмов. Забывал обо всём, когда смотрел на своё творение. Становилось приятно, когда по дороге прокручивал в голове свой успех. «Я уйду. Я ухожу». В такой светлый, солнечный, сулящий только хорошее день Аня всё равно вредничала. «Уйди, попробуй». Останавливалась посреди дороги с недовольным видом, а я, не оборачиваясь шёл дальше. Спешила за мной. «Нет, давай уйдёшь ты. Таклис, мне так страшно…». Смотрел в её сдержанные, спокойные глаза и вслушивался в полный тревоги голос. — Ты красивая. Чего тебе бояться? Она смутилась. И из смущения не вышла даже когда к нам подошли Лена и Вика — Лена при виде Ани тут же встрепенулась, Вика на свидание пришла в бабушкином свитере и джинсах. Моя спутница даже сделала шаг назад. И, наверное, сделала бы ещё один, если бы её руки не схватили, притягивая к себе. — Я тебя потеряла, — невпопад сказала Лена. Брошенная Вика только удивлённо проморгалась. — Мне казалось, ты… — Умерла? — Аня оставалась единственной чёрной тучей на ясном небе. От волнения дёрнула плечами, ответила слишком уж мрачно. — Не дождёшься. Вика напряжённо улыбалась. Стояла в стороне, явно мучаясь от жары, пока девочки обменивались приветствиями. — Давай сходим за сладкой ватой, — я примерил на свой голос самую благородную и вежливую интонацию. Вика колебалась, явно начиная понимать, к чему я клоню. Аня чем-то задела Лену, и теперь они оживлённо спорили. Ни на мгновение взгляд Лены не соскальзывал с Ани. Вика была глупой, но дурой — нет. Она это c грустью заметила и молчаливо согласилась на моё предложение. Конечно, ни за какой сладкой ватой я её не повёл. По тенистой аллее мы плелись дальше от девочек и шума аттракционов, пока людские голоса не растворились в птичьих. Солнце скрывалось за разбитой эстрадой — запрыгнул на неё первым, потом подал руку Вике. Она взяла, хотя так ничего и не сказала. Неловко поскальзывалась на подгнивших досках и недовольно мычала под нос. Опершись о такую же ненадёжную, чуть ли не бумажную стену, достала сигареты и закурила. В мгновение, когда рукав тяжёлого свитера закатился, заметил петляющие шрамы на запястьях. Молчала. Я тоже молчал, все силы тратя на то, чтобы не поперхнуться выдыхаемым на меня дымом. И птицы запели тише. Докурив, Вика буднично потушила сигарету о руку. Я был слишком обескуражен, чтобы отреагировать. — Ты молодец, что снова свёл их вместе, — она, тем временем, специально делала голос выше, а взгляд — невиннее. — Лена часто заглядывалась на Аню в школе, и я знаю, что Ане Лена нравилась тоже. Так что ты лучше, чем пытаешься казаться. Да не пизди. И прекрати паясничать. — Ты идёшь на концерт? — Вика кивнула головой резко, как неваляшка. — Место рядом с Леной? — ещё раз. — Поменяйся со мной билетами, чтобы они сидели вместе, а ты — со мной. — Хорошо, — добродушно прощебетала. Не моргала, когда смотрела мне в глаза. — Как скажешь. Вика была жуткой. Наверное, поэтому я хотел стереть её из памяти — наигранная покорность настолько явно таила за собой двойное дно, что хотелось попросить её опустить этот цирк и выйти на чистую воду. Притворялся тупым. — Я пойду домой, — Вика зачем-то показала пальцем на ограждения парка. — Если Лена спросит, передай, пожалуйста, что у меня дела. У Лены память как у рыбки, она даже не вспомнит, что недавно ты здесь была. — Хорошо. — Ещё раз удачи тебе. Ты очень добрый человек. Я не особо-то и человек. Ничего не ответил. Загадочно помолчав, Вика наконец спустилась к выходу. Заупокойно прокашлялась, чтобы вызвать жалость. Выйдя к дороге, стоя уже довольно далеко от меня, сорвала цветок с клумбы. Немного повертев его в руках, остервенело содрала лепестки, разорвала их, смяла сердцевину и бросила на землю, после чего притоптала каблуком. Уверенно, не оглядываясь перешла дорогу на красный. Страшилка какая-то. Но хорошо, что я её вписал в свой план: не жалко будет доить с неё баллы. Проверил зеркальце — пока ничего. Вздохнув, принял давно напрашивающееся решение на время забыть об этом. О девочках-волшебницах в частности. Трава переливалась изумрудом в солнечных лучах. Только лёгкие, редкие, но колючие порывы ветра напоминали о том, что весна ещё не перетекла в лето. Беспрецедентно довольный, практически счастливый, я сошёл со сцены и вдохнул до опьянения подслащённый вишней воздух. Я сам не понимал, почему мне резко стало хорошо. Ещё не радостно, но уже не притупленно и зловеще. Проходя мимо обшарпанной карусели, замечая ребёнка с матерью, не чувствовал грусти, как в прошлый раз. И пьяная, сладострастно развалившаяся на скамейке рядом парочка не вызывала ничего, кроме снисходительного умиления. Утопая в смехе детей, улыбнувшись засмотревшейся на меня застенчивой маленькой девочке, купил две сладкие ваты. — Большое спасибо, — вложил благодарность в каждый слог. Узнал в мрачной пожилой продавщице школьную повариху. — Отлично выглядите, Наталья Петровна. Вы покрасились? — На огороде выгорела, — выплюнула мне в лицо, как кожуру из-под семечек. Рассмеялась, обнажая золотые зубы и болезненно красные дёсна: — Ну ты и наглец! Я не знал, было это оскорбительным или нет, но на всякий случай не стал обижаться. Весело попрощался и пошёл дальше, искать среди десятков макушек нужные мне. Камни скрипели под ногами, капли воды из озера попадали на одежду. Люди задевали, пёстрые бабочки врезались в лицо. Ничего не вызывало отвращения. Всё казалось ярким и прекрасным. Задумавшись, случайно откусил от ваты — отдам эту Лене, нет, Ане. Аня поймёт, а к Лене я и так слишком жесток. Вика страшилка, Вика злая, но в чём-то права: я гораздо лучше, чем пытаюсь казаться. Я могу быть гораздо лучше, и я чувствую себя гораздо лучше, когда сам гораздо лучше! Слава, Слава. Разглядел девочек у тира, побежал к ним по мокрым тропинкам, пачкая обувь. Слава, видела бы ты меня сейчас! Может, тебе расскажет Лена, а может… Может, я сохраню это в себе до нашей скорой встречи. — Я вам!.. — мой громкий восклик разбился о строгое «Ш-ш» Ани. Она рвано кивнула на Лену, сосредоточенную на прицеле. Бам! — выстрел. Хлоп! — шарик лопнул. Однорукий мужчина сам для себя протянул: «Вот это вы, девушка, даёте» и отпил коричневую жидкость из грязной кружки с растянутым котом. Лена взяла короткую передышку, но на нас не обернулась. — Мы поспорили, — низко говорила Аня, — что она не сможет попасть во все шарики. Остался последний. От сурового, благородного напряжения во взгляде и жестах Лены самому становилось беспокойно. Аня же ухмылялась такой педантичности, но с уважением. — Я купил вам вату, — протянул ей надкусанную. — Но эту уже сам попробовал. Можешь своими пальцами… Убрать обслюнявленную часть… Аня, не дослушав, мощно захватила ртом именно этот участок и посмотрела мне в глаза с гордым, несокрушимым видом, как кот, нассавший в обувь на глазах у опешившего хозяина. — Ты серьёзно? — отвращение во мне открывало глаза, но пробудившаяся в сердце доброта усыпила и его. — А что? — вальяжно пожала плечами. — Ты такой чистоплюй, что от тебя даже кариесом не заразишься. — Чего? — стало смешно и от заражения кариесом, и от этого странного слова. — Я говорю, ты… — Аня поняла, что сказала глупость, и смущённо нахмурилась, отворачиваясь, чтобы спрятать румянец. — Ничего. Бам! Последний шарик повержен. Работник тира присвистнул и протянул Лене огромного плюшевого медведя, причмокивая: «заслужила». Лена смотрела на игрушку равнодушно. Аня тоже, но только потому, что всячески скрывала свой восторг — её выдавали лишь поджатые от нетерпения губы и чуть вздёрнутые брови. — Говорила же, что смогу, — Лена скинула медведя Ане, как балласт. Удивлённо посмотрела на сладость у меня в руках. — Мне? — Конечно, — ответил за Аню я. — Кому ещё? — Спасибо. Аня выглядела очаровательно с медведем в руках — как ни скрывала радость, всё равно она просвечивала. Лена… Лена была собой. Хорошо, наверное, проводила время. У меня получалось заставлять себя не завидовать её мужественности — и отлично. Довольный собой, я собирался уйти, чтобы продолжить сеять позитив по городу — может, зайти в кафе и наконец сказать бариста, что очень ценю его труд и моральную стойкость, но мой уход оборвало ленино: — А где Вика? И только после вопроса лихорадочно завертела головой на сто восемьдесят градусов. Ты б ещё под камень посмотрела. — На, — всё, что я знаю о ней — гардероб в краеведческом, — работу пошла. Лену это не убедило. Она с растерянным видом грустно гадала, верить мне или нет. — У неё сегодня не должно быть смены… — задумчиво протянула. Аня посмотрела на меня то ли с раздражением, то ли с насмешкой. — Мне она сказала так. Зрачки Лены упёрлись в траву под ногами, рука легла на подбородок. Но, не обременяя себя мыслями, она довольно быстро прекратила их думать. Топорным движением робота забрала плюшевую игрушку у сначала удивившейся, а затем очень явно расстроившейся Ани. — Подарю Вике, — героически заключила Лена, горделиво вскидывая голову. — Ей в последнее время непросто. Растерянность и обида отпечатались на лице Ани, даже если она спешно их убрала. Лену никак не трогала неловкость, от плотности которой я даже не мог ровно стоять. Мне стало жалко Аню, хотя она и набралась сил для язвительного парирования, разрядившего обстановку. Стало жалко улыбающегося медведя, которого наверняка ждёт участь груши для битья. Захотел сам выиграть приз, чтобы загладить несправедливость, но, посмотрев на ружьё, понял, что даже поднять его не смогу. Лена, вот поэтому я тебя ненавижу. Ненависть — сильное слово. — Как всё прошло? — позвонил я спустя пару часов, когда от темноты вокруг уже стало тошнить, а выйти из дома ещё не захотелось. — Оно ещё длится, — быстро проговаривала Аня. — Мне стало плохо из-за мамы, я сказала Лене, что живу в помойке, и она пришла убраться. Чего и следовало ожидать. — Ты в порядке? — Да. Конечно. С чего бы нет? Не ответил. — Спасибо. Я неплохо провела время сегодня. — Я ничего не сделал. — Ладно. До встречи? — До встречи. И снова оказался в одиночестве. Не плохо. Не хорошо. Прямо сейчас у меня идут пары — кто вообще ставит их на такое неудобное время? Прямо сейчас мои вещи разлагаются в университете. Прямо сейчас там могут обсуждать меня, обзывая самыми грязными словами. Об этом лучше забыть, лучше думать о другом. О том, что сегодня я хорошо справился. Поступил хорошо, это признали все. Или не все. Или не хорошо. Но не плохо. Не хорошо. Я вздохнул, пытаясь проделать дыру в «потолке», чтобы оттуда полился свет. Не полился. Почему мне снова не хорошо, когда недавно было? Всё из-за Лены. Или Вари, которая наверняка всем рассказала о произошедшем. Точно не из-за меня самого. Закрыл глаза. На веки упали, зазвенели монетами капли. Открыл. Начался дождь. Небо быстро стало серым, а море — загадочно тёмным. Из глубин грозились вырваться щупальцы монстров, ростом с небоскрёб; волны вздымались, словно напуганные, но до ног доходили кроткими и раболепными ручейками. Я захватил горсть мокрого песка и замахнулся, чтобы выбросить слепленный шарик в воду, но он просто прилип к моей ладони. Вытерся об одежду. Слава сидела рядом, обняв колени. Конечно, она была рядом. В летнем сарафане, с гладкими волосами, бегущими по тщедушному телу. Посмотрев на меня, как умела минорно улыбнулась. Я ответил тем же. Подошёл ближе и захватил её прядь, позволил чёрному золоту протечь сквозь пальцы. Слава тихо посмеялась. — Пойдём домой? — спросил я её. — М-м… Давай ещё немного посидим. Над морем сверкнула кривая, тощая молния, а затем пронёсся басовитый раскат грома. — Уверена? — мягко, не наседал. — Скоро буря начнётся. — Я хотела на неё посмотреть. Но мы можем и уйти, — озарила самым добрым взглядом на свете, благословила самым ласковым голосом. — Дома тоже есть, чем заняться. Сел рядом, чтобы вместе с ней посмотреть на сгущающиеся в магический вихрь тучи. Положил голову на покатое плечо. — А что у нас на ужин? — Со вчерашнего дня макароны остались, но я хотела сегодня курицу приготовить. — Тогда с меня картошка. — Да, давай так. Тук-тук. Я вспомнил образ из далёкого, скрытого за густой пеленой прошлого. Молния сверкнула раз — далеко. Молния сверкнула два — над морем, попадая в утробно взвывшее чудовище. — Я забыла тебе сказать, — её едва было слышно из-за криков, — нам утром пришёл кукольный театр. — Правда? — Слава довольно кивнула. — Как здорово! — Да, теперь не нужно будет думать, какое кино посмотреть. Расскажешь снова ту историю? Тук-тук. Плечо Славы становилось мягче. — Какую? — Ну… Ту. Которой ты меня пугаешь. Тук-тук. Тук-тук. Я поднял голову и осознал, что часть славиного плеча осталась у меня на щеке белым пятном, взбитыми сливками. Под дождём она таяла, как мороженое. Размазывались глаза, сходили губы, сарафан растворялся. Я попытался собрать её, склеить обратно, тщетно сдерживая непонятно откуда взявшиеся слёзы — всё прилипало к телу. Всё оставалось на мне. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. — Про… — прохрипела она растёкшимся рекой ртом. Уголок губ всё ещё был приподнят. Тук-тук. Песок подо мной исчезал. Тук-тук. Резко и море, и небо исчезли. Зато появилось зеркало. Я был насквозь мокрый. Тук-тук. Тук-тук. Я ещё сплю? Нет, я проснулся. Наверное… Или нет. Держась за разболевшуюся голову, отлепил себя от лужи пота. В дверь кто-то настойчиво, с вежливостью чекиста стучал. Хотел увидеть кого-то. Не хотел видеть никого.