Человек Кембриджский (Homo Cantabrigiensis)

*** В Сэмюэль Батлер Рум неистовствовал вой и свирепствовал ураган. В его эпицентре зверствовал Homo rapax. Ему ассистировала Крис, она держала для химеры микрофон ввиду того, что штатив куда-то запропастился. Одновременно Крис производила энергичные танцевальные движения, размахивая софткастом на левой руке. ...You and me… we’re in this together now…None of them can stop us now… We will make it through somehow… Брайан за электронным фортепиано, традиционным для комнаты магистров в Сэйнт Джонс, старенький сэмплер – тоже собственность колледжа, электрогитара с педалью и комбоусилок, которые Йорн таскал на все студенческие сходки; и еще голос, чудовищный по своей силе и диапазону, – весь этот нехитрый пиротехнический инструментарий взорвался, оказавшись в руках ракшаса. ...Awake to the sound as they peel apart the skin… They pick and they pull… Trying to get their fingers in… – Расколи нам таз!!! – орал Брайан. – Защеми седалищный нерв! Подорви волосяные сумки! Я хочу от тебя ребенка, Йорис! ...Well, they’ve got to kill what we found… Well, they’ve got to hate what they fear… Йорн включил дисторшн. Остальные студенты хором возопили вместе с химерой, волной вскидывая руки: …If the world should break in two…Until the very end of me… Until the very end of you… Йорн скалился и рычал в микрофон, наблюдая, как вся компания в буквальном смысле заглядывает ему в рот. Раньше у него возникало от этого противное чувство, будто зрители лезут к нему с поцелуями. Хуже того, некоторые с таким напряженным вниманием ловили мелькание его клыков, что казалось, в любой момент выдержка их лопнет и они протянут руки, чтобы схватить ракшаса за челюсть и оттянуть верхнюю губу с целью рассмотреть, наконец, что химера прячет. Ветеринар вот так смело брал морду Алонсо и обнажал его двухдюймовые клыки, сначала верхние, потом нижние, потом совал палец в перчатке дальше в рот, надавливал и отодвигал язык, светил фонариком, крутил вправо и влево его длинную серую физиономию с бородкой-эспаньолкой. Волкодав размером с некрупного ослика вздрагивал, прижимал уши, вращал глазами, показывая яркие белки, а глаза его были покорные и немного испуганные, он явственно избегал взгляда доктора, ища визуального контакта с «коллективным папочкой», роль которого исполняло мужское население семейства Сорренто. Йорна, когда он наблюдал за Алонсо, удивлял именно его легкий страх. Ракшас, пожалуй, понял бы панику зверя в силках или, на худой конец, безразличное спокойствие морского полипа. Немного бояться и в то же время подчиняться можно, когда ты понимаешь, что с тобой делают, но понимала ли собака смысл ветеринарного осмотра? Вряд ли. Алонсо просто доверял человеку – иногда тому, кого видел впервые в жизни. Доверие животного к человеку вызывает у сапиенсов бурю умиления, но у Йорна почему-то вызывало отвращение. Доверие, основанное на привычке, а не на понимании, доверие двух миров, принципиально не способных объясниться друг с другом. Сэмми как-то по пьяни разоткровенничался: мол, каждый раз, когда он берет на кухне в руку нож, неизменно приходит секундная мысль ударить им собаку, он, конечно, думает об этом не в серьез и никогда этого не сделает, но мысль возникает сама собой. Йорн спросил Сэмми, почему он уверен, что никогда этого не сделает, на что в ответ получил: «Ты дурак, что ли? Ты за кого меня принимаешь?» Если бы Сэм рассказал об этом лично Алонсо, пес бы все равно не понял, не задумался бы над тем, что любое случайное магнитное возмущение в синапсах у «старшего брата» может побудить его в конце концов воплотить фантазию в жизнь. За кого принимал Йорн брата Сэмми? За человека, наверное… Почему сапиенсы, хорошо зная самих себя и себе подобных, так радовались, когда существо интеллектуально менее совершенное делало эту ошибку на основании недостаточной информации и ввиду того факта, что нервная система не может слишком долго находиться в состоянии стресса? Всем в конечном итоге нужны обнимашки. Радовались ли они тому, что кого-то обхитрили, пусть даже и без злого умысла? Получили в свою власть? Научились манипулировать чужим мозгом? Или смысл в том, чтобы продемонстрировать себе собственное великодушие, когда можешь ударить кухонным ножом, но никогда, ни за что в жизни этого не сделаешь? Сторонники гипотезы иллюзии свободной воли посмеялись бы над Сэмми. По официальной версии биологический вид Йорна был назван «человеком хищным» или, буквально, «хватающим», из-за его людоедских привычек, о которых красноречиво свидетельствовал характер остатков пищи в желудках мумий из пещеры Трех Королей. Может быть, даже свидетельствовал слишком красноречиво – первооткрыватели не смогли абстрагироваться от своих собственных людоедских фантазий и спроецировали их на рапакса. Йорну временами думалось, что под этим поверхностным объяснением скрывается истинная причина, связанная по сути, но все же освещающая отношение сапиенса к рапаксу под иным углом. Человеку нравилось, когда его едят. Его это возбуждало. Потому окружающих так интересовали клыки Йорна. Отец когда-то подал идею их сточить у дантиста. Спишем, мол, на аномальное развитие, а у Йорна будет одной проблемой меньше. Несмотря на то, что Джон и Элис предложили приемному сыну стоматологическую процедуру в крайне деликатной, даже робкой манере, Йорн был в гневе. Он тоже деликатно постарался не подать виду и лишь вежливо отказался, но несколько дней его преследовало чувство, будто приемные предложили ему совершить над собой непристойную мерзость. Тогда Йорн еще не имел возможности лазать по закрытым секциям в библиотеке Кембриджского биофака и не знал, что у всех трех рапаксов, захороненных людьми в Пещере Трех Королей, были вырваны клыки. Может, и здесь что-то записалось, как в истории с «эпигенетическими» китайскими картинками? Бальтазар, правда, к моменту процедуры был уже мертв, но после публикаций об «эредитарности» в биологических системах и попытках считать pre-mortem воспоминания рапаксов, Йорн мог бы поверить во что угодно. Впрочем, в гораздо большей степени он интуитивным чутьем осознал, какие невнятные и неосознанные порывы кроются за желанием людей, пусть даже и заслуживших наибольшего доверия, избавиться от того, что бросается в глаза, выпирает и торчит в буквальном смысле. Позже, когда стал общаться со шпаной, Йорн узнал о «passion gap» – моде удалять четыре передних резца, пришедшей когда-то из бедных районов пост-апартеидного Кейптауна. Узнал он также о трех полулегендарных и противоположных по смыслу версиях происхождения этой традиции. Одна из них утверждала, будто рабы некогда выбивали себе зубы – часть тела, которая прежде всего подвергалась осмотру перед продажей – чтобы заявить работорговцам о своем праве распоряжаться собственным телом. Другая версия говорила, что передние зубы выбивали паханы тюремным сучкам, чтобы те лучше сосали. Еще где-то писали, будто бушменам все те же работорговцы вырывали зубы, дабы рабы не могли произносить кликсы, общаясь на родном языке. По странной иронии, щелкающие согласные некоторые исследователи приписывали и утраченному языку рапаксов, якобы они зафиксировали рефлекторные движения артикуляционного аппарата у мелких, якобы мелкие с поразительной легкостью воспроизводили фонемы зулусского языка, якобы щелчки и аффрикаты лучше слышны в горах, но маскируют речь под звуки природы. Йорну иногда казалось, что те везунчики, которых допускали до изучения рапаксов, просто хотели, чтобы у их подопечных все было самое-самое: экзотическая фонетика, сверхчеловеческие способности и патологические вкусовые предпочтения, которые позволили бы выстроить в очередной раз старое доброе противопоставление «мы» – «они». Стараясь найти рапаксам применение и освоить выделенные гранты, исследователи невольно создали образ какого-то дьявольского антипода для человеческого рода. Человеку всегда нужен враг. Но еще больше ему нужен враг, в котором он мог бы видеть отражение себя. Человек неравнодушен к вампирам, гипнотизерам и психопатам. Может быть, именно поэтому о рапаксах никогда не говорили в прессе и не показывали по телевизору даже в образовательных передачах о мире животных. Боялись, что они захватят воображение и станут героями масскульта? Ну и что с того? Может, проблема заключалась в том, что он существовал в реальности, в отличие от бесконечных мутантов со сверхспособностями из VR-комиксов? Человек всегда мечтает о враге, который станет лишь для него одного другом. Почему человек столь сильно ненавидит своих соплеменников, что ищет духовного братства с тем, кого боится, с тем, кто попытается его убить? Йорн орал в микрофон, чувствуя, как волны каких-то психических процессов катятся от него к людям и обратно. Казалось, что он почти трахает собравшихся приятелей. ...The farther I fall I’m beside you… As lost as I get I will find you… The deeper the wound I’m inside you… for ever and ever I’m a part of…you-u-u-u… Музыка увлекала Йорна Аланда по двум причинам, обе из которых, очевидно, были нейрофизиологическими. Всех рапаксов в высшей степени интересовали паттерны, и среди аудиальных паттернов Йорну было трудно найти что-либо более сложное и многомерное, чем человеческая музыка. Во-вторых, музыка была той физической проводящей средой, которая позволяла Йорну синхронизировать свои умственные и физиологические функции с человеческими. Этим она тоже походила на секс. Для человека музыка является культурной универсалией. Археологические находки флейт из кости хищных птиц уже с прошлого века рождали предположения, что музыка была известна неандертальцам, а как только в 40-е годы было произведено клонирование Homo Neandertalensis, стала общеизвестна их тяга к воспроизведению ритмического шума и сочинению песен. Один из подпевавших студентов, Колин Беркли с антропологического факультета, который сидел теперь на спинке кожаного дивана, обняв большую кружку пива, уже планировал, что для будущей докторской диссертации поедет в Московскую Республику собирать песенный фольклор «неандеров». Присутствие специалистов по приматам в помещении всегда заставляло Йорна напрягаться: человек осведомленный мог легко угадать характерный антропологический тип в физиономии Йорна Аланда, оставалось лишь уповать на то, что специалист вряд ли поверил бы собственным глазам. Колин, к счастью, был всегда слишком отвлечен и расслаблен, работа и пирушки распределялись в его мозговой коре по разным зонам. И, хотя Колин усердно штудировал китайский, он не интересовался рапаксами – все равно не было никаких перспектив попасть из Кембриджа в Синьхуа по этому направлению. Колин изучал китайский по другой причине: после некоторых прений о статусе, мандаринский диалект был выбран в качестве основы для повседневной речи неандертальцев, а английский пиджин стал «священным» языком общения с пришельцами из внешнего мира, которых «неандеры» считали полубогами или могущественными колдунами. Денисовцы и рапаксы, на которых у Восточной Системы имелась монополия, говорили на специально сконструированных вариантах китайского, якобы лучше приспособленных для их мировосприятия. Йорн был, видимо, единственным рапаксом, нелегально думавшим на английском. Он понятия не имел, каким образом китайский язык подогнали под специфические духовные запросы Homo Rapax, но довольно часто сталкивался с ощущением неадекватности известных ему человеческих наречий в моменты сближения с глубинной реальностью его собственного сознания. Музыка помогала ему пройти сквозь стеклянную стену, преграждавшую путь к невербализируемому содержанию его чувств, вглубь того, что невыразимо словами. У человека, по наблюдениям Йорна, музыка вызывала обожание и страх. Человек боялся бит-ритма и «дьявольских интервалов», музыкальных инструментов и невольных телодвижений, которые музыка провоцирует у слушателей, боялся танцев и речитативов, боялся сентиментальных романсов, боялся танго и фокстротов, джаза и рок-н-ролла, боялся песен, в которых слова тривиальны, и песен, где слова чересчур наполнены смыслом; боялся заморских мотивов, симфоний композиторов-изгнанников, сатирических куплетов и революционных гимнов. Человек боялся оказаться загипнотизирован музыкой, но его подсознание этого жаждало. Йорна часто также занимал вопрос подозрительного отношения сапиенсов к ритму. Христиане надолго изгнали регулярный ритм и музыкальные инструменты из стен храмов, боясь, что паства пустится в пляс, вознося хвалу Господу, опасаясь, что тело перехватит инициативу, а слова Писания затеряются среди мускульных сокращений и лимбической вокализации. И хоть отцы церкви учили, что любые слова об Истине недостаточны, эфемерны и лживы, нужно смотреть сквозь них, распахнув духовное око, чтобы постичь ее, они же подтягивали мелодию к словам, к речевой просодии, пытались сделать музыку словом. В этом было что-то от самооскопления, ложного представления, будто плоть сама по себе имеет желания, в то время, когда сапиенсам нужно было отрезать себе мозги, а не яйца. Впрочем, и ради музыки сапиенсы когда-то отрезали себе яйца. В гораздо большей степени духовные запросы Йорна удовлетворяла метафора Танца Шивы, Ананда-Тандава. Многорукий бог, созидающий разрушитель, вознеся левую ногу, попирает другой поверженного демона незнания, а кимвалы и языки пламени в мандорле, как знаки нотации для ударных, пунктиром отмечают ритмы вселенной. Когда Шива опустит ногу, потенциальная энергия преобразуется в кинетическую и мир будет разрушен, материя, время, пространство, Иллюзия и Я – ее порождение – свернутся, начало придет к концу и сольется с ним в точке сингулярности. И все это – под музыку, под варварские ритмы космических барабанов, синхронизированные с колебаниями атомов и молекул. Шришти, стхити, самхара, тиробхава, ануграха – создание, сохранение, разрушение, милость сокрытия и милосердие. Тривиально и вульгарно на фоне этой циклопической картины смотрелась мнительная боязнь чертей, вселяющихся в ляжки. Йорн вырос рядом с поколением, которое являлось потребителем музыки, написанной искусственным интеллектом. Музыка, написанная машиной, сделала поколение Йорна машиной для потребления музыкального продукта. AI-контент был разнообразен стилистически, безошибочен в исполнении. Выверены и точны были его воздействия на нервную систему. Под этот продукт было приятно работать, ходить по магазинам, сидеть в кафе, заниматься спортом, стричь газон, неплохо даже бухать и трахаться в туалете ночного клуба. Чем угодно можно было с удовольствием заниматься под AI-продукт, единственное, чего нельзя было делать с машинной музыкой – ее слушать. Йорн, во всяком случае, заметно нервничал и злился, когда оказывался с нею один на один, ему начинало чудиться, будто он слышит знакомые слова, но не понимает их смысла, вернее, того, что стоит за их смыслами. Наверное, подобным образом чувствует себя неопытный йог, погрузившийся слишком глубоко в себя и с ужасом обнаруживший, что его-то там вовсе и нет. Машинная музыка для Йорна была живейшим воплощением Майи, расписной вуали, заглянув за которую, он сшибался с холодной пустотой вычислительных операций, отсеченных от чувственного и исторического опыта. Это была уорхоловская коробка «Brillo», внешне неотличимая от оригиналов, но лишенная их субстанции, вознесенная на пьедестал кажимость, блестевшая рекламным дизайном, не приспособленная для функционирования и бережно хранившая пустоту. Аналогия усложнялась тем фактом, что оригиналы «Коробки» были в свою очередь копиями копий, произведенными фабричным методом в промышленных масштабах. Кто бы взял на себя смелость утверждать, что драгоценное человеческое сознание, столь скрупулезно имитируемое нейросетью, в среднем на душу населения содержит больше философских инсайтов, чем коробка стирального порошка? Йорн определял настоящую музыку на вкус. Но для этого ее нужно было брать в рот, а не заливать через динамики в уши. От настоящей музыки на языке появлялся ни с чем не сравнимый привкус авиационного керосина. К ней было опасно подносить открытое пламя. От нее начинали болеть давно зажившие переломы, а в кожу на губах, опаляемых горячим дыханием битума, въедался вкус первого поцелуя с чужим кулаком, металлический вкус крови и жгучая соль. Иногда ему думалось, что его метод параллельно был открыт каким-нибудь экспертом из Департамента Культурного Надзора. Как иначе объяснить тот факт, что песни, дразнившие нервы Йорна, в подавляющем большинстве своем оказывались «устранены из публичного поля»? Интересно, кто, кроме ракшаса с его синестетическим воображением, придумал пробовать человеческую музыку на зуб? Был ли это человек или, чего доброго, искусственный интеллект? Все знали, где раздобыть «устраненку», для этого даже не было надобности изгаляться с Альтер-нетом. Скачать изъятый из пресловутого «публичного поля» культурный продукт всех мастей было не сложнее, чем договориться о закладке легких наркотиков на вечеринку. Правопорядок таинственно молчал по этому поводу, и Йорн еще ни разу не слышал, чтобы кого-то наказали. Но Система, скорее всего, вела учет обращений к источникам не рекомендованных к распространению материалов – ведь нейросети, изучающие повседневное поведение граждан и выявляющие их «потенциал неблагонадежности», нужно было кормить зеттабайтами данных. Впрочем, один случай, когда Система на него зарычала из-за музыки, Йорн, пожалуй, мог назвать. Это произошло еще в средней школе. Когда покупали Йорну и братцу Брайану оборудование для домашней студии, выяснилось, что от несовершеннолетних производителей информационного контента требовался документ из школы – характеристика, подтверждающая благонадежность юных дарований. Подбросили монету – артефакт давно минувших дней – и жребий выпал Йорну идти на поклон в Департамент Гражданского Воспитания Св.Бернарда, чему Брайан необыкновенно радовался, ибо незадолго до того повздорил на уроке со своим тьютором в Хэрроу и кланяться не желал из принципа. В сущности, это было ерундовое шаблонное письмо, и вся коммуникация должна была проходить удаленно, однако Йорна внезапно пригласили лично в офис директора департамента. В назначенный день он явился в школу и предстал перед господином Хаузером аккуратно одетый, причесанный и загримированный под «настоящего мальчика». – Йо-орн А-аланд… Директор по воспитательной работе, развалившись в кожаном офисном кресле, приветствовал его желчной ухмылкой. – Добрый день, сэр, – ответил Йорн, стараясь поменьше встречаться с гаупт-ментором взглядом, как советовал Джон. – Ну, садись, что ли, – Хаузер указал глазами на стул по другую сторону стола. – Мне сказали, что тебе нужна характеристика. – Да, господин Хаузер, просто формальность, на покупку. Господин Хаузер поднял бровь и, ничего не говоря, многозначительно, с наигранным изумлением уставился на Йорна. Молчал он до тех пор, пока пауза не стала нестерпимой, как рукопожатие армрестлера, даже звон поднялся в ушах. – Формальность… Для тебя характеристика от школы – это, значит, «просто формальность»? – он мощным движением взметнулся из глубин скрипучей кожи, чтобы немедленно обрушиться со зловещим грохотом на стол. Йорн сильно вздрогнул – он всегда вздрагивал от резких звуков из-за высокой реактивности нервной системы, а люди, как правило, неверно считывали этот сигнал. Хаузер заметил это с нескрываемым удовольствием и поставил локти на столешницу, уперся ладонями в подбородок. – Ну, это просто музыкальное оборудование, – стушевался Йорн. Сейчас ему было смешно и странно вспоминать, что он тушевался перед таким существом, как Говард Хаузер. Впрочем, Йорну едва исполнилось четырнадцать, и он все еще хотел быть «настоящим мальчиком», а человеческим мальчикам положено тушеваться перед начальством. Соответственно, он все делал правильно. – И что? – Просто… – «Просто»… – хмыкнул ментор удовлетворенно. – Скажи, пожалуйста, сколько раз за текущий год ты показывался в школе? Мне пришлось напрягать память, чтобы вспомнить, о каком Йорне Аланде идет речь, а ты хочешь характеристику. Наверняка, еще и положительную, м-м? То есть, ты просишь, чтобы я в официальном документе лгал, поскольку единственное, что я могу написать честно: «Хрен его знает, кто такой Йорн Аланд, и какой говноконтент он намеревается записывать в своей студии», – от слова «говноконтент» Йорна словно облило кипятком. – Когда я не могу с уверенностью отчитаться о твоих активностях в моей школе, как я могу отвечать за последствия твоего вовлечения во внешнюю инфосреду? Йорн сидел с минуту совершенно охреневший и старался сообразить, что ответить. Взгляд его был неподвижен и прикован к золоченому зажиму на заправленном под вязаный жилет галстуке господина ментора. – Сэр, но мои же родители официально договорились, что я учусь дома, – наконец, возразил Йорн. – Все об этом ну… знают, как бы. Директор школы, администрация… Господин Хаузер опять долго, не мигая и закрыв рот ладонью, сверлил Йорна взглядом, потом громко вздохнул. – А, ну да. «Родители» – универсальная смазка на все случаи жизни, – господин Хаузер ведь на самом деле сказал «смазка», а не «отмазка», Йорн это очень хорошо запомнил. – И что они? Под каким соусом эту идею продавили? – Все же в моем файле есть. – Нет, ты, голубчик, будь любезен мне своими словами объяснить, почему ты у нас на домашнем воспитании? Йорн сглотнул. Ему хотелось убежать из кабинета. – Из-за вероятности травли, – процедил он. – А что, ты какой-то особенный, что тебя к остальным детям пускать нельзя? – глаза Хаузера горели лукавым огоньком. – Кто кого травить собрался? – У меня ожоги, в файле все написано. – Пока я вижу только, что у тебя лицо накрашено. – Ну, поэтому и накрашено, – огрызнулся Йорн. – И какую-то фигню с зубами себе сделал… – продолжал ментор, улыбаясь все шире и лукавее. – Самовыражаешься? – Это запрещено? – выдавил Йорн хрипло, с остервенением терзая в своем воображении галстучный зажим ментора. – Есть тонкая грань между тем, что ненормально, и тем, что запрещено. Государство не может одеть всех в одинаковые робы и заставить маршировать строем, но есть определенные неписанные нормы. Тебя никто не собирается, конечно, за ухо тащить в коллектив и заставлять обзаводиться друзьями, участвовать в школьных мероприятиях, приносить пользу нашему камьюнити, это ведь такая бессмысленная трата времени для тебя. Но… Черт возьми! – Хаузер насмешливо прищурился. – Сколько у тебя друзей, Йорн? – А можно я пришлю характеристики по почте? – Воу-воу! Ты полегче, на поворотах, – рассмеялся ментор, но лицо его словно бы на мгновение сменило цвет, как кожа каракатицы. Может, легкий спазм в сосудах? – Ершиться дома с родителями будешь. Это не праздный вопрос: вот ты собрался покупать студию, а с кем ты будешь своим творчеством делиться? – Я об этом пока не думал. Я только учусь. – Ну, понятно, очередной засиратель сети… – Мне не нужно публиковаться, – с нажимом сказал Йорн и, подумав, добавил: – Сейчас, пока я еще недостаточно умею. Хаузер переменил позу и подпер рукой на этот раз левую щеку, проговорил проникновенно и задумчиво: – Любой одиночка в глубине души – а зачастую вовсе даже и не в глубине – желает быть любимцем общества. Это закон природы. Просто люди одиночек не принимают, и вместо того, чтобы крепко задуматься над вопросом о своей личности, он сваливает вину на окружающих, а потом и себя убеждает в том, что ему никто не нужен. Никогда, Йорн, вот от слова совсем, внешность не была препятствием для дружеского общения между людьми. Можно быть самым уродливым безногим карликом и одновременно душой компании, звездой и миллионером, любимцем девушек. На мой взгляд, твои родители отправили тебя по скользкой дорожке. – А замеры черепов на уроках в нацистских школах? – вдруг выпалил Йорн. Он все-таки поднял глаза на ментора, щека и кожа у крыльев носа у ракшаса подергивались от злости. – Гос-споди, боже мой… Закон Годвина уже на второй реплике? – Хаузер закатил глаза и выразительно глянул на Йорна, как на распоследнего дебила. – Ладно, кроме трояков по математике ты, вроде, ни в чем не замечен, не хочу возиться с жалобами, мол, я инвалиду музыкой не даю заниматься, – ментор развернул голографический экран. – Форма номер 389, Йорн Аланд, составить на основе письменной отчетности, – приказал господин Хаузер, и по экрану побежали строки текстового редактора. – Ну так, без прикрас, – хмыкнул он, обращаясь к Йорну. – Отправить в реестр. Вот, иди, трать родительские доходы. – Вы знаете, жалко, что вы дали мне характеристику, – неожиданно сказал Йорн, вставая. – Такой же документ мог бы получить мой брат у себя, зато был бы повод накатать жалобу. – Еще не поздно отозвать, – дернул бровью Хаузер. – Отзывайте. Мои предки жалобу не отзовут. Хаузер расплылся в улыбке, но в ней обозначилась некоторая лживая скованность. – Ты еще и дурачок… – рассмеялся ментор. Сейчас Йорн не мог с ним не согласиться: аргумент про нацистов был и в самом деле дурацкий. …And if you look at your reflection, is it all you want to be?... What if you could look like through the cracks?... Would you find yourself?... Find yourself afraid to see-e?... …And it’s all right where it belongs… – Ой, бля, я щас расплачусь… – бухнул Брайан, воткнул очки дужками во взлохмаченные волосы и потянулся к шарфику сидевшей рядом с ним Мэри Голдберг, чтобы утереть воображаемые слезы. Мэри хихикнула и легонько его оттолкнула, но Брайану показалось этого мало, он сунул нос в надушенный шелк и издал звук оглушительного сморкания. – Фу, Брайан! – взвизгнула студентка. – Ты что делаешь-то, дурак? – Я прикалываюсь, ничего там нет! – Господи… – она брезгливо расправила шелк и поднесла к глазам, посмотрела сквозь шарфик на лампу. – Разве можно изобразить такой звук и не оставить соплей? – Подтверждаю, это противоречит законам аэродинамики, – заметил Тим Хервитс, длинный парень неопределенного возраста с немного лошадиным лицом, приступивший в весеннем семестре к работе в нейролаборатории инженерного факультета. – Я много чего умею, дорогуша: пить, не пьянея, пердеть, не воняя… – …See all without lookin’… do all without doing… – подпел Йорн, переключив инструмент в режим ситара. – Трахать умею силой мысли! Йорис, подтверди же, что умею! Йорн закатил глаза и крутанулся на высоком барном стуле. – А срать он по приказу лейтенанта может? – поинтересовался Майкл Дамбровски, лежа на кресле-мешке и покуривая трубку. – Нет, по приказу не может, – отозвался Йорн. – Лишь по велению сердца. – Ради мира на земле, – выкрикнул Брайан, – могу навалить противопехотную кучу! – Даст фору строительному 3-д принтеру… – оскалился Йорн. – Мужики и их туалетный юмор, – укоризненно заметила Крис и откупорила бутылку красного вина. – Кто-нибудь, откройте окно! – Протестую! У меня юмор высокотехнологичный и безотходный, я про туалет ни словом не обмолвился! – возразил Йорн. – Экая цаца – «не обмолвился он». Зато думал долго и напряженно! «Безотходный» как раз и значит, что в дело идет все – любой торфофекалий, – фыркнул Брайан. – Долго думал и не успел сформулировать мысль в виде плевка тебе в рожу. – Давайте, давайте, померяйтесь, чей дзен больше, – улыбнулась Кристина, наливая вино и передавая бокалы. Брайан поразмышлял несколько секунд, а потом вдруг поинтересовался, скроив чрезвычайно многозначительное лицо: – Ты уже начал есть клопов, Йорис? Йорн молниеносно парировал: – А ты женился на Эйфелевой Башне? – А я должен? – Если ты джентльмен, то обязан – после совершенного тобой надругательства. – Сколько же можно мне это припоминать… – Мы все сгораем от любопытства, – сказала Кристина, усаживаясь с бокалом рядом с Йорном, и положила локоть ему на плечо. – Ходят слухи… – Ничем не подкрепленные, – Брайан погрозил Йорну пальцем и отхлебнул из бокала. – Ходят ничем не подкрепленные слухи, – согласился Йорн, – что, будучи в выпускном классе, господин Карлеоне во время экскурсии по Парижу поднялся на Эйфелеву Башню и оттуда помочился на le public parisien. – И-иу, – сморщила носик Мэри. – Но это не точно, – с намеком вставил Брайан. – Конечно, не точно. Достаточно взглянуть на твой унитаз в кампусе, чтобы вообразить, насколько это было не точно. – Вот тебе жестовый суперлатив, Йорис, – ответил Брайан, показывая ему средний палец, – жуй его без соевого соуса. И анашу тебе в кадило! – Брайан, я рассказываю, как есть: без преувеличений, но и без ханжеского замалчивания. Мы живем в обществе, как всем известно, максимальной прозрачности, а что может быть прозрачнее, чем струя Брайана Сорренто, рассекающая парижские сумерки? Студенты дружно заржали. Брайан сжал губы и, прищурившись, обвел «конкурирующую кантору» пронзительным взглядом. – Когда разговор принимает подобный вульгарный оборот, мне всегда хочется задать один и тот же сакраментальный вопрос, – объявил Брайан, выдержав классическую театральную паузу. – Question épineuse… – пояснил Йорн, кивнув Кристине, и оскалил клыки. – Брайни, не томи! – захихикали девушки. – А чего добились вы? – произнес Брайан вкрадчиво, попеременно указав пальцем на похрюкивающих от сдавленного смеха студентов. – Кого ты обоссал за свою жизнь? А ты, и ты? Дерево? Электрозаправку? Может быть, мусорный контейнер? Может быть, кто-то из здесь присутствующих украдкой помочился в ботинки министру? Спросите себя: каким запомнят меня, если завтра, будучи переехан автобусом, обломается мой генеративный цикл? Нечего сказать? Зато Брайан Сорренто знает, каким запомнят его: раблезиански блистательным, стройным, юным и полным кипучей энергии, попирающим законы физики и обывательских приличий, орошающим Марсово Поле из своего начищенного до блеска брандспойта. Я не просто пописал с балкона Эйфелевой Башни, как вам может показаться ввиду некоторого скудомыслия. О, нет! Я создал произведение искусства, я был органичен и естественен. Я не мучился пошлыми сомнениями неудачников, не подрезал музам крылья, но отдался приливу вдохновения. Точны и экономны были движения моих рук, безупречен тайминг и моделирование воздушных потоков. Париж стал моим полотном… нет! Моей ареной! Ареной творческого акта. Вот он, – Брайан опять кивнул на брата, – чирикает тут про «трещины», так вот смею заверить: само бытие парижан покрылось экзистенциальными трещинами, когда моя роса увлажнила их макушки. – Ну, короче вы поняли, – сказал Йорн делая извинительное лицо. – Я с этим начищенным брандспойтом кувыркаюсь, пардон муа, всю сознательную… – Врет он все, – экспрессивно вскинул руки Брайан. – Кто с кем всю сознательную кувыркается – это вопрос глубоко философский и в целом малоизученный. Любая форма кувыркания относительна: пока ты кувыркаешься с брандспойтом, брандспойт вынужден кувыркаться с тобой, дорогой Вольпертингер. – Все мы вовлечены в космический процесс непрерывного взаимокувыркания, – расслабленно произнес Дамбровски и сделал затяжку. – Золотые слова, Майк! Перпетуум кувыркаре! – подхватил Брайан. – Аминь! – не побоюсь этого слова, – и тут же прибавил, как бы в удивлении: – Поразительно! У меня даже рот не задымился… При таком раскладе я перестану верить в Дьявола! – Это не важно, Брайни, – откликнулся Йорн, – важно то, что Дьявол ни при каком раскладе не перестанет верить в тебя. – Встану я, не благословясь, пойду не перекрестясь… – юмористически прокряхтел Брайан, поднимаясь из-за пианино, и потянулся к маленькому бару с напитками. – …Un elefante muy elegante... la trompa muy larga… la trompa gigante… Прошу принять во внимание, что мои заслуги в служении Антихристу очень скромные: единственное мое поистине дьявольское изобретение – коктейль “SS-18” или «Адский Сотона». – Сорренто, тебя могут привлечь, – хохотнул Тим. – За что? – За символику. – Не надо нагнетать нездоровый ажиотаж, я свой, пардон-пардон, ракетный комплекс никому тут не показывал, дамы подтвердят. – Поделишься рецептом, Брайни? – спросила Мэри. – Что за коктейль такой? – В варианте для взрослых дядь изготавливается на основе жидких парафинов. – И это пить? – выразила скепсис Мэри с недоверчивой тонкой улыбочкой, не отличая, когда Брайан Сорренто ерничает, а когда говорит серьезно. – Бог с тобой, красавица. Этим следует плевать на файер-стафф, – Брайан осклабился. – А для трепетных и нежных созданий: три части водки, одна часть «Тектониума» и парочка «Бородавок». – «Бородавки»-то зачем туда совать? – всплеснул Дамбровски и даже приподнялся на локте в оживлении, почуяв новую жемчужину к своей коллекции сомнительных рецептов, за которые тоже вполне могли привлечь. – Как «зачем»? Без «Бородавок» SS-18 не полетит, – Брайан развел руками. – Вольпертингер, ты слышал, что предлагает этот нехороший человек? Безбородавочную «Сотону», для кетозников. – «Бородавки», по моему мнению, вообще не стоит ни с чем мешать, – веско парировал Майк и почесал косматую бороду. – В этом, не к ночи будь помянут, коктейле у «Бородавок» усиливается эффект синестезии, ЛСД рядом не стоял, – сказал Йорн. – Если хочешь пощупать «Оду к радости» за вымя, то от всей души рекомендую, но на этот раз без меня, – он опять оскалил зубы и заиграл первые такты, не переключая мультигитару из режима «ситар». …Freude schöner Götterfunken… Töchter aus Elysium… Wir betreten feuertrunken… Himmlische dien Heiligtum… – А ты пробовал? – спросила Крис с удивлением и живейшим любопытством. Брайан снова влез в разговор: – Еще как! – громыхнул он. – Вольпертингер не то, что «Оду к радости», он самого Людвига за сосцы дергал! И наверняка врет, cabrón, что дерганье сосцов не было обоюдным! – Брайан, это должно было остаться между мной и Людвигом, – ответил Йорн, смотря на братца поверх очков, и тут же обратился к Кристине, заговорщицки понизив голос, но все же достаточно громко, чтобы Брайан слышал: – Мне кажется, или в его присутствии я стремительно глупею? – Не кажется, но, к счастью, у меня тут нет ни «Тектониума», ни «Бородавок», особо не разгуляетесь – оба, – ответила Крис, мягко и притом как бы опасливо погладила его по шее, не то по-дружески, не то… черт его знает с каким намерением. Йорн затруднялся ответить, какие чувства рождало подобное прикосновение. Ему думалось зачастую, что на тренировках по танцам оба получали достаточно друг друга, а в согласовании их тел было больше очарования и интриги, чем в самом горячем сексе. Впрочем, горячего секса не бывает, бывает лишь туманящая голову тоска по несбыточному, а «горячий секс» – это дыра в стене, куда может, разве что, покричать беспокойная душа. Йорна крайне смущала сама мысль, что Кристина могла желать перехода их отношений в нечто более чувственное, чем искренняя симпатия и созидательное сотрудничество увлеченных искусством молодых и полных творческой энергии людей, один из которых человеком не являлся. – Господа, за то, что у Кристины нет нигде «Бородавок» вознесем хвалу небесному покровителю дерматологов и выпьем за то, чтобы ни капли в рот! – возгласил Брайан и поднял бокал с вином. – Карлеоне! Ты нахал бессовестный! – вскричала Крис всплескивая руками. – Что за инсинуации?! – Вот дурак… – шутки господина Сорренто даже тренированного Йорна начали слегка утомлять. – Ты похож на сломанный диспенсер полотенец в общественном туалете. Skal, за то, чтобы не треснул, – сказал ракшас человеческому брату угрожающе, бокалы их со звоном столкнулись. – Фильтруй речевой поток хотя бы механическим методом. – Почему чуть что, так сразу «в общественном туалете»? – закатил глаза Брайан. – Потому что ты сам себя годами называл ересиархом сортирного юмора, мне казалось, это твоя стихия, – очень серьезным тоном ответил Йорн. – Пустил, так сказать, корни, сросся. – Я был молод, мне нужны были деньги. И порочные связи, – отмахнулся братец в ответ. – Вообще я шучу. Крис, я же шучу… Разве я не шучу? – Простим его? – Йорн обернулся к Крис. Та хитро улыбнулась и, смотря Брайану в глаза, вымолвила: – Простим на этот раз, он очень старается – не померкнуть на нашем фоне. – Туше, блядь. Пойду напьюсь при свете звезд безотходного стендапа… Тем временем со стороны Тима Хервитса, сидевшего на диване в компании Мэри, Колина и Боба Уомбли с ветеринарного отделения, долетели слова разговора, очевидно, чуть более осмысленного, чем вербальный бадминтон Брайана Сорренто: – …А что вы зубоскалите, люди? Электронные психостимуляторы – это светлое будущее сферы развлечений, пресловутое «счастье короткого замыкания» по Элкинзу. У нас двое чуваков на курсе делают совместный дипломный проект, хотят разработать экспериментальный неинвазивный синестезатор. – А это что за пыточное орудие? – спросила через плечо Йорна Крис, но Тим ее не услышал среди общего шума. – Тим, что за «синестезатор»? – рявкнул Йорн, заставив Хервитса привскочить на своем месте. Тим был из тех людей, кто на подсознательном уровне Йорна боялся, но не испытывал при этом агрессии. – Тут человек интересуется. – А? Синестезатор? – Тим почесал нос и поскреб затылок, инстинктивно пряча глаза от взгляда Йорна. Кроме лошади, Тим почему-то напоминал ему семинариста или молодого священника, сбежавшего с воскресной службы в паб. – Электронные накладки, чтобы генерировать программируемую иррадиацию возбуждения с одной сенсорной системы на другую. Скажу вам по секрету, с физиологической точки зрения нет вообще никакой разницы между нервными импульсами, идут они от сетчатки, волосков в улитке уха или от прыща на заднице. А раз оно без разницы, то почему не превратить прыщ на заднице в симфонию или лазерное шоу? – когда Тим балагурил, голос его звучал твердо и уверенно, но телодвижения все равно говорили, что даже после многих лет тренировки он смущался, привлекши к себе внимание компании. И страстно жаждал его, боялся выпустить из рук, поэтому выпаливал шутки так, будто боялся, что его не дослушают. – А какое практическое применение? – спросила Крис. – Прыщ на заднице, как фонтан вдохновения? Как тебе, Йорн? На случай выгорания перед соревнованиями. – Нет, устарело, уже прыщами вдохновлялись люди поприличнее нас, – отозвался Йорн. – Рассказ такой есть у Малколма Элевтериади – «Чирей». Там герой обнаруживает, навернувшись с табуретки, что у него на копчике набух чирей, потому как падением был спровоцирован Большой Взрыв в мультивселенной и образовалась новая вселенная. Ее энергии способны взаимодействовать сквозь мембраны измерений с нашей материей и нарушать клеточные процессы у героя в волосяной сумке на заднице. Перед героем стоит сложный моральный выбор: уничтожить едва родившийся универсум или продолжить мучиться фурункулезом. Потом оказывается, что он повесился на чердаке и ему это все привиделось перед заходом в туннель. И, предупреждая ваш вопрос, нет, я не знаю, где достать то, чем Элевтериади закидывался, но в военное время и не такое сочиняли. Черт, наверное, для вдохновения нужен все-таки не прыщ, а новая война. – У парней задача порешать технические проблемы, – пожал плечами Тим. – Практически применять – до этого еще ползти и ползти. Мне сказали, что в приоритете синестезия зеркального прикосновения. Не знаю… Первое, что можно предложить навскидку – это усовершенствование партисипативной порнухи. Сейчас для этого дела требуется дорогущий сенсорный костюм, а с синестезатором можно будет через визуальную систему возбуждать тактильную. Короче, смотришь, как кто-то занимается сексом, и все-е-е чу-у-увствуешь, – Хервитс сделал большие глаза и произвел несколько пассов руками, как фокусник над шляпой. Он реально именно так представлял себе секс? – Наблюдаешь, сопереживаешь, участвуешь, – Йорн иронически усмехнулся. – Главное, не переключать в этот момент на «Дискавери», – материализовался откуда-то голос Брайана. – Ну а что? Проституток можно окончательно перевести на удаленку. Если у кого свербит, – Тим интимно понизил голос, – анальный секс без последствий. Из приличного особо ничего в голову не приходит. Может, в каких-то экзотических областях, типа психологической подготовки гвардейцев или сотрудников экстренных служб, но трудно сказать, есть ли практический смысл их заставлять ощущать ожоги или побои. Йорн оскалил клыки и неопределенно тряхнул головой, но ничего вслух не сказал. У Полосатого только и разговоров было, как бы заставить гвардейцев почаще ощущать побои и ожоги. Им все мечталось посеять страх и разброд среди касты правоохранителей, но сеялась ненависть и решимость не щадить никого из подпольщиков. – Черт возьми, туземцы знают толк в «партисипативной порнухе», – ухмыльнулся Брайан, потягивая вино. – И в побоях! – подхватил Боб, заухмылялся многозначительно. – Я бы «Бойцовский клуб» под этой штукой пересмотрел, – интимно поделился Брайан. – Или «Обморок» Итало Бальзано. Еще можно к ветеринарии приспособить – твари-то бессловесные, фиг поймешь, что у них болит… у ветеринаров этих, – он подмигнул Бобу. – Брайан, вот ты безбашенный, – Боб Уомбли хохотнул в ответ, – я бы точно не решился подключаться к нашему заведующему – хуже, чем к стельной корове… – …There's a man who lives a life of danger… – вывел тут же, не теряясь, Йорн красивым, хотя и комическим баритоном с гротескным американским акцентом. Его гитара зазвучала как довольно убедительная имитация антикварного «Гретша». – To everyone he meets, he stays a stranger… With every move he makes another chance he takes… Odds are he won't live to see tomorrow… – Вольбердингер, узбагойся! – прогнусил Брайан и скроил недовольное лицо. Пятисекундная пауза. Йорн посмотрел на брата большими заинтересованными глазами, словно переваривал непонятные слова. – …Secret agent man… Secret agent man… They’ve given you a number and taken away your name… – если бы эта рулада не была исполнена столь отточенно, можно было бы упрекнуть Йорна в том, что он переборщил с громкостью. – Не-не, дамы и господа, это так не работает, – перекрикивая Йорна, запротестовал Тим. – С коровой может еще худо-бедно прокатить, если она прямо у вас на глазах станет телиться, но то, чего вы не видите, вы и не почувствуете. Синестетические системы в конечном итоге – проекция сенсорного опыта на объект наблюдения, а потом обратно на себя. Просто при грамотном картировании и стимуляции сенсорной коры ощущения могут оказаться гиперреалистичными, и я бы с этой штукой точно не рекомендовал смотреть, как кому-то бьют морду. А чего вы ржете? Наверняка можно получить в качестве психосоматической реакции автопереломы и разрывы тканей. – Резюмируя, – объявил Брайан, – потолок наших инженерных амбиций – бесконтактный дилдо. А разговоров-то было… – Ну, с теоретической точки зрения тут большие перспективы. Например, для совершенствования имитации тактильной чувствительности протезов. – Да, вопрос только сколько человек в стране могут себе позволить сенсорный протез? – скептически заметил Йорн. – Ампутантов много, но ни на реконструкцию, ни на протез деньги в основной массе не могут собрать. Единственный знакомый мне человек с современным продвинутым протезом – это господин Сорренто, так что о социальной несправедливости я знаю все, – заключил он с каменно-серьезным лицом. – Ад им побрезговал и выплюнул на землю… – театрально тихо, возведя очи горе, откликнулся Брайан, причем осталось тайной, кого Ад выплюнул на землю: господина Сорренто или его химерического брата. – Ну, я про национальные масштабы не говорю, – согласился Тим. – В плебейском сегменте сбыта не найдется, и государство не станет вкладываться. В области медоборудования гранты дают на что-то технически простенькое для массового потребления, порнуха – как раз то, что доктор прописал. – Деградируем до бесконтактной порнухи по предписанию врача? – хихикнул Брайан. – Нужен стимулятор гражданско-патриотического экстаза, господа. – Сорренто, ты зря все насмешничаешь, – заметил Хервис. – Короче я вам расскажу… ребята, только дальше эту информацию не несите, хорошо? Ничего официально секретного, но лучше, если это обсуждение остается в кругу своих людей. Ладно? – Хорошо, хорошо, не томи, Хервис! – бухнул Боб. – Вас в нейронауках прям до паранойи зашугали… – Достойная плата за то, чтобы сидеть на острие научно-технического прогресса, – ухмыльнулся Йорн. – Я бы тоже стал беспокойный, если б сидел на острие, – подзудил Брайан. – В общем, короче говоря, – Тим Хервис заговорил тихо, так что остальным пришлось обступить его и придвинуться. – Вы про нейродетектор лжи, наверняка слышали, – все студенты, кроме Майка, неуверенно закивали, а Дамбровски пожал плечами как человек, которому озвучивают очевидные банальности. – Он работает по принципу сканирования нейронного коррелята сознательного переживания, сопутствующего умышленной лжи. То есть, производится картирование состояний нейронных структур индивида в определенных условиях, а потом с ним ведется беседа по интересующим вопросам. – Нам в школе на «Гражданском воспитании» делали внушение относительно того, что с детектором лучше не шутить, но я ни разу не слышал, чтобы кого-то на нем проверяли при задержании, – заметил Йорн, настораживаясь. – Так и есть, – сказал Тим. – Главная проблема – сложнейшее и дорогостоящее оборудование, а для его обслуживания требуются спецы высокой квалификации, это вам не корову просканировать. Йорн с сомнением покачал головой. В свое время он слышал от Полосатого другую гипотезу о причинах отсутствия нейродетекторов лжи в каждом районном управлении Бытового Правопорядка. Целых две гипотезы. Нейродетектор можно было обмануть. Для этого подозреваемому требовалось быть продвинутым мастером медитации, в том числе уметь входить в состояние, которое йоги описывают как «покидание тела». Если во время вышеупомянутого картирования удавалось погрузиться в глубокую медитацию, выделение коррелятов становилось невозможным, и это был, по словам Полосатого, неопровержимый экспериментально установленный факт. Правда, в случае дзен-саботажа задержанного начинали нетехнологично бить ногами по почкам. Чтобы выдержать такую процедуру, требовалось быть не просто продвинутым мастером, а гуру, в полной мере освоившим учение anatta и познавшим на практике концепт «страдания без страдающего». Власти старались максимально засекретить информацию о нейродетекторе лжи и использовать его лишь в расследовании инцидентов государственного значения, дабы знания о слабостях метода не выкристаллизовались по крупице и не стали достоянием широкой общественности. Нейродетектор служил более для устрашения, нежели применялся для в рутинной практике. К счастью, за недолгую подпольную карьеру Йорну не предоставилось ни одного случая проверить, как работал нейродетектор применительно к мозгу ракшаса, и насколько способность оного мозга изменять состояния сознания помогла бы ему обойти нейрофизиологические ухищрения правоохранителей. Вторая гипотеза, высказанная Полосатым, коррелировала и дополняла первую. В ней говорилось, что у Гвардии нет ни интереса, ни внешнего стимула добиваться безошибочности в работе. Гвардии нужно было поддерживать гомеостаз своего существования, а искоренение криминала в плебейских регионах этому не содействовало. Видимо, и где-то на самом верху внедрение нейродетектора лжи в полицейскую практику не считали приоритетной задачей. Проще говоря, всем было плевать, кого штрафовать, сажать и расстреливать. – А помните, – продолжал Тим, – несколько лет назад пачками штамповали социальную рекламу «Нейрофеноменологического Стандарта», а потом все сошло на нет? – Было дело, да, – сказал Боб, выковыривая своими короткими толстыми пальцами фисташку из плохо расколотой скорлупы. – Но это какая-то лажа оказалась, нет? – Я так и не поняла, как это должно было работать, – вставила Мэри. – Тоже на базе выделения нейронных коррелятов, – пояснил Тим. – Корреляты – это группы нейронов, объединенные по схожести молекулярных и нейроанатомических признаков. Но, короче… если нейродетектор лжи работает только с одним видом коррелятов, причем кофигурация рассчитывается на конкретного человека, то здесь речь идет о выделении большего количества типовых конфигураций, которые соответствуют разным психическим состояниям. Для простоты можно сказать, что они соответствуют определенным «мыслям», хотя это неверно терминологически. Более того, выявлять хотят общие закономерности топологии коррелятов для популяции в целом, и на основе этого проводить мониторинг нежелательных состояний сознания у населения. – И чего? Уже года четыре тишина по этому поводу… – с ленцой произнес Брайан. – Я тоже думал, что схлопнулось все это дело, и вообще я не понял, на кой черт они информационную кампанию запилили, если нет этого «стандарта»? Зачем популяцию без надобности ворошить? – Ну, как на кой черт? К таким нововведениям надо загодя население подготавливать, – пожал плечами Колин Беркли. – Окей, а в чем новость-то? – спросил Боб. – Моего научного супервайзера давеча пригласили на секретную конференцию в какой-то закрытый город – где, не говорит, – интимно сообщил Тим. – Как раз по вопросам «Стандарта». У них ведь несколько лет назад что-то произошло. Естественно, не раскрывает, что именно, но имел место какой-то крупный факап, который затормозил проект, но сейчас они, похоже, оправились и будут его снова выводить на прежний уровень, – Тим заметил, как меняется в лице Йорн и смутился, поспешил отвести взгляд. – Мой Лягушонок, научрук, то бишь, по приезде поделился новостью. Вот так-то… – Слушай, а что они смогут мониторить-то? Как нам этот, пардон-пардон, фаллометрический стандарт грозит улучшить жизнь? – поинтересовался Брайан, с хитрым смешком глянув на брата-ракшаса, а потом в камеру наблюдения. – Ну, как… мониторить смогут преступные намерения. Развиваться система будет постепенно, но то, что мне с моим уровнем осведомленности представляется выполнимым – это некая универсальная, распознаваемая у всех людей нейрофеноменология готовности нарушить общественный порядок. Я опасаюсь, что на первых порах они не смогут отличить мелкого клептомана, выбирающего себе магазин, от педофила, присматривающего ребеночка на детской площадке. Но все технологии постепенно совершенствуются. Вы понимаете, что это потенциал для кардинального переформатирования общества? Вот поэтому они заранее начали готовить почву. В любом случае, я прикидываю, что внедрение системы займет по самому оптимистическому прогнозу еще лет десять, так что у них есть время на то, чтобы приучить население к мысли. – Ну, почему бы, собственно, и нет? – пожала плечами Мэри с каким-то странным блеклым равнодушием в голосе. – Если это нельзя предотвратить, остается только возглавить, правильно? Йорн вскинул глаза теперь уже на Мэри и резанул волчьим взглядом. – Давайте без замшелого либерального пафоса: бояться этого стоит только тому, кому есть что скрывать, – пояснила Мэри, заметив взгляд ракшаса. – Если речь идет о мониторинге конкретно описанного круга психических состояний, с соответствующими… как ты говоришь, Тим? – Нейрофеноменологическими коррелятами. – Да, вот с этими… то, наверное, я предполагаю, речь идет о ситуациях, когда человек сознательно продумывает, как ему нарушить закон. И, зная глобальную тактику всего Правоохранительного Комплекса Системы, я предполагаю, что с таким человеком начнут работать при появлении первых признаков, чтобы изменить его взгляд на вещи. За мыслепреступление у нас пока, вроде, не судят. – Ну да, конечно… – процедил Йорн сквозь зубы. – Брайан, подтверди, как юрист, – подняла бровку Мэри. – Такого юридического термина, как «мыслепреступление» нет. – У нас нет, в Восточной Системе есть, – Брайан вдруг посерьезнел. – При чем тут Восточная? Там вообще жесть, хотя у них безумно красиво в некоторых местах… очень хочется съездить, но я пока только в виртуалке смотрела, «Эмпириал Грандж» в Ливерпуле, у них там мощная аппаратура… Короче, это я замечталась. Я бы, например, хотела заранее знать, если у меня в компании сотрудники имеют нечестные намерения. Понимаете, речь пойдет уже не о том, чтобы на камеры или в инфопространстве сохранять видимость порядочного гражданина. Хочешь не хочешь, а придется работать со своим внутренним миром, рефлексировать, возможно, подтолкнет многих обратиться к психотерапевту. Люди, как я замечаю, совершенно не рефлексируют и не пытаются разобраться в причинах своих поступков, – с нажимом поделилась глубоким наблюдением Мэри. – Я за два года работы видела увольнение сотрудника довольно высокого ранга за попытку кинуть компанию на деньги. Только официально не смогли это доказать, дяденька первоклассно замел следы. Этого дяденьку просто уволили. Ну, распространили информацию о его деятельности в Реестре, но, скорее всего, он нашел работу, потому что он реально крутой специалист. Может быть, даже рекламу себе этим сделал. Парадокс! А вот если бы было прямое доказательство сознательного намерения совершить мошеннические действия, то могли наложить запрет на любую работу в цифровой экономике. Разрешили бы только мусор вывозить. И уверяю вас, никакого раскаяния у этого индивида не наблюдалось… – …Ничто в душе его не встрепенется, не содрогнется всхлипом грудь… – юмористически вставил Йорн, оскалившись, но в его глазах по-прежнему читалась какая-то неясная, но очень сильная и тщательно скрываемая эмоция. – Ну, Йорн, я серьезно говорю! Он только досадовал, что поймали, и злорадствовал, что не смогли дело завести. Человек так ничего не понял. Мне кажется, работа по предотвращению правонарушения куда важнее, чем наказание. Это гигантский потенциал элиминировать технологические преступления, потому что спонтанно, в отличие от большинства насильственных, они не происходят. Или серийников можно выявить до того, как они что-то успеют натворить… Они же, как правило, долго готовятся и с трудом решаются на первое убийство. – Не всегда, – возразил Йорн. – Зависит от обстоятельств. Часто первое нападение происходит спонтанно, а потом они начинают искать повторения опыта. – Ну, тебе, виднее, – съязвила Мэри, Йорн саркастически покривился в ответ. – Что бы ни говорили, если невозможно вылечить всех, то это не значит, что не нужно лечить никого. Я считаю, что если человек переступил черту сознательно, имея отчетливые представления о том, что совершает противоправный поступок, то обществу он больше не нужен, у нас и так перенаселение. И Нейроэтический Стандарт мог бы стать средством установления окончательного диагноза: был ли поступок временным помешательством, или, пройдя курс гражданского воспитания, поверхностно социализировавшись, человек все равно сознательно решает совершить преступное деяние. Я за санацию. – Мэри, ты размахиваешь словом «сознательно», хотя известно, что решения мозгом принимаются раньше, чем становятся нам известны, Тим не даст соврать, – заметил Йорн с напряженной осторожностью – в компании ортодоксов следовало всегда держать ухо востро. Тим кивнул, но как-то двусмысленно. – Ну… не знаю, – смутилась Мэри, но потом ее симпатичное лицо снова стало холодноватым и начальственным. – Это все крайне интересно для науки, но если такие находки воспринимать серьезно, то никто ни за что не отвечает. Можно в принципе распрощаться со всей общественной организацией. – И тем не менее, это факт, – ответил Йорн. – Ты хочешь проводить нейрохирургическую операцию на коллективном разуме, но, где тебе удобно, оперируешь атомным скальпелем, а там, где не очень – херачишь топором. – Скорее всего, это относится не ко всем решениям, – подал голос Тим, очнувшись от задумчивости. – Когда дается простой выбор, возбуждение идет по паттернам, образовавшимся в результате прошлой активности мозга. Но если речь о множестве ходов и промежуточных выборов, то картина многократно усложняется. Там еще речь идет, возможно, о разных интерпретациях экспериментов. – А у тебя есть технический способ определить, какие из выборов сознательные, а какие нет? – спросил Йорн. – Нет. Ретроспективно точно нет. – Тогда это не меняет общей картины, что бы мы ни конфабулировали. Тем более, некоторые проторенные пути для нейронной активности могли возникнуть, насколько я понимаю, когда пьяный отец бил нашего правонарушителя в детстве табуреткой по голове. И кто, спрашивается, принял в таком случае решение? – Далеко не всех правонарушителей бил отец в детстве табуреткой, – обиделась Мэри. – Ну, тебе виднее, – язвительно улыбнулся Йорн. – Есть миллион способов травмировать психику, не прибегая к табуретке. – Если кому надо, обращайтесь, – захихикал Брайан, подмигивая остальным и кивая на Йорна. – Ну, это уже спекуляция по типу «пожалейте меня, мама в детстве не срезала мне корочки с пиццы», – Мэри насупилась еще сильнее и надула губки. – Ты перепрыгиваешь от материи к духу и обратно. – Каким образом? – Достаточно распространенным. – Ну, объясни. – А очень просто: ты хочешь инструмент, который идентифицирует физические свидетельства этических отклонений, так? – Да, потому что это будет неопровержимым доказательством… – Человек может силой мысли управлять физическими процессами? – не дал ей договорить Йорн. – Нет, а при чем…? – Если мысль – это физический процесс, то ты над ней не имеешь власти, соответственно у тебя нет свободы воли, так же, как и у придурка, который доебется до тебя вечером на Грэндж роуд. У него что-то происходит в голове, о чем он узнает задним числом. А истина в том, что на самом деле думают им, а сам он не при делах. Но ты желаешь принимать решения космического масштаба, исходя из представлений о человеке, которые нейростандарт, в сущности, в очередной раз ставит под сомнение. Причем делается это внутри цивилизации, которая имеет технические возможности на генетическом уровне манипулировать модулями, отвечающими за некоторые черты психики, во всяком случае агрессивность они умеют снижать, – Йорн перекинулся с Брайаном мимолетным многозначительным взглядом, на который братец ответил комическим выражением сомнения. – Другое дело, что стоит это бешеных денег и масштабироваться никак не может. Но в купе все эти, с позволения сказать, научные победы постоянно ставят под вопрос автономность наших выборов и решений. – Йорн, так можно далеко зайти, – Мэри начала не на шутку распаляться, ее белая шея покраснела от ключиц, как ножка сатанинского гриба Boletus Satanus. – До полного правового нигилизма можно дойти. Есть базовые конвенции, они, может, перестают работать, если нас распылить на кварки, но для практических целей служили тысячи лет и еще столько же прослужат. Это как с Ньютоновской физикой: на субатомном уровне она перестает работать, но и мы живем не в адронном коллайдере. Я вполне за то, чтобы какой-нибудь чип в голове придурка на Грэндж Стрит, независимо от того, кто им думает, посылал сигнал тревоги в Управление, и к придурку немедленно высылали наряд, до того, как он меня зарежет. А еще лучше, чтобы сигнал о подобных мыслях поступил заранее, и с человеком превентивно занялись соответствующие реабилитационные службы. – Если ты думаешь, что Гвардия с пришествием нейростандарта будет задницу рвать, чтобы тебе услужить бесплатными телохранителями, ты удивительно наивный человек для Кембриджской бизнес-школы Джаджа. – Отнюдь не бесплатно, а на мои налоги! – пискнула Мэри. Студенты переглянулись и единодушно разразились хохотом. Мэри в растерянности заозиралась. – Что? Я что-то смешное сказала? – спросила она, несмело улыбаясь. К личности Мэри у Йорна было много претензий, но одна ее черта смягчала заносчивость и упертость: искренне или не очень, но она умела вовремя убрать сердитую складку между бровей и заулыбаться вместе с противником, делая вид, будто ничего дурного не имела в виду. – Девочки, вы так спорите…– сказал, отсмеявшись Майк Дамбровски. – Не щадя зубной эмали, – вставил Брайан. – … как будто ваше мнение интересует искусственный интеллект в центрах принятия решений и сидящих на искусственном интеллекте людей. Я вам так рассужу: Систему, как планетарный квази-организм, интересует только одно - минимизация энтропии и гомеостаз в подсистемах. Если математическое моделирование покажет, что нейростандарт способствует гомеостазу, то его внедрят на ваши налоги или без них. – Золотые слова, Майк-Златоуст! – бухнул Брайан. Настала смущенная пауза, все почувствовали себя детьми младшего подросткового возраста, поспорившими о том, кто круче Человек-Паук или Бэтмен, и вдруг вспомнившими, что и первый, и второй – выдумка. – Ну, ок… А это вообще у всех людей так с принятием решений? – подала голос Мэри, откатываясь назад к истокам диспута. – Некоторые так никогда и не осознают, что и откуда им прилетело в голову, – иронически усмехнулся Йорн. – Ну Йо-орн, я про другое! – Мэри с нарочитой манерностью махнула на него шарфиком. – Ти-им, у всех видов человека такая фигня? – Ну, слушайте, я все-таки занимаюсь нейропсихологией сапиенсов… – Колин? Ты ведь по неандертальцам? – А я не нейропсихолог, я фольклорист, – смутился Колин Беркли. – Надо глянуть… – У Homo Rapax, – снова подал голос Тим, отчего Йорн вздрогнул, – есть какие-то занятные выверты на тему взаимодействия сознательного и подсознательного. Только публикаций не достать ни черта, половину засекречивают, это надо через институции специально доставать, но как бы в свободное от отдыха время мне лично нет особого смысла в этом ковыряться. Так, если только для общей эрудиции… Я читал, что скорость реакции у них бешеная и какая-то офигительная мышечная память, поэтому не только рефлекторные действия, но и многие комплексные задачи выполняются, минуя сознание. Но у рапаксов нейрофизиология прилично отличается как от человеческой, так и от неандертальской – они в более экстремальных условиях эволюционировали. – А что у них там? – спросил Брайан, посылая многозначительно-смешливые взгляды нечеловеческому брату. Йорн сидел, одеревенев, старался придать лицу чуть менее перекошенное выражение. – Ну, там всякое, что в принципе, можно ожидать от суперхищника, который на людей охотился, – Йорн покривился от слов Тима еще больше, посмотрел грозно на Брайана, ухмылявшегося теперь уже до ушей. – Аксоны в моторных нервах более мощные, соответственно проводимость выше, быстрее рефлексы, мозолистое тело гипертрофировано, взаимосвязь между полушариями мозга сильнее развита, количество глиальных клеток повыше, складок в коре, вроде как, побольше. Кстати, ходит байка, что они ɣ-протокадерин в организме не могут вырабатывать и поэтому в дикой природе добывали его из людей, а сейчас на укольчиках сидят, но это псевдонаучный баян, – Тим, было, засмеялся, но поняв, что тонкой иронии остальные не уловили, пояснил: – Это белок, осуществляющий межклеточную сигнализацию, для нервной системы крайне необходим. Получается, жрали человеческие мозги, чтобы стать умнее человека. Типа тогда идеально вписывается в фольклор про зомби. – Человеку хочется примазаться к суперхищнику хотя бы в виде витаминной подкормки, – бросил Йорн в сторону. – Да не, это так просто… – Ничего так просто не бывает. – Ну, не знаю, из области «ученые шутят», – пожал плечами Тим. – В целом для них характерна довольно странная неврологическая раздельность высшей, условно говоря, нервной деятельности, связанной с коммуникацией, и остальных мозговых функций. Поэтому довольно трудно сказать, как рапаксы принимают решения, там, возможно, нет такого четкого разделения между работой сознания и подсознания. – Рапаксы вообще очень странные, – вставил Колин. – Я честно в душе не ебу, как может развиться интеллект чуть ли не мощнее человеческого без социальной структуры, без коллективной трудовой активности, без знаково-символической деятельности, без необходимости коммуницировать с себе подобными. Для меня это загадка. Иногда думается, что китайцы преувеличивают их продвинутость. Они всегда манипулировали данными, чтобы представить, будто у них все самое-самое, чуть ли не самые-самые древние ископаемые находки Homo на территории, колыбель человечества, хомо эргастер, может, пришли из Африки, но людьми-то стали не иначе, как в Чжунго. А с рапаксами прямо с ума от пафоса посходили, засекретили исследования, какие-то все пропускают намеки про «высшую расу». Чушь. – Каждая цивилизация старается натянуть себя целиком на глобус, – прокомментировал Йорн. – А рапаксы как этому помогут? Они большую часть времени либо бродят по территории, жратву ищут, либо сидят в анабиозе. Мне кажется, что китайские эксперименты с решением задачек – это трюкачество. Неандеры – другое дело, они симпотные и на выдумки горазды. – Справедливости ради, в этом самом знаменитом «анабиозе» у рапаксов офигительно повышается мозговая активность, – заметил Тим, опасливо переглядываясь с Йорном, который очень странно улыбался в этот момент словам Колина. – Научный факт. – А толку-то, если это внешне ни во что не выливается? – Однажды жил недалеко от Варанаси Будда-Молчальник – муни, – вдруг сказал Йорн и хитро обвел студентов взглядом, тронул струны гитары, которую не выпускал из рук. – Он медитировал в лесу и был просветленным, потому что больше не переживал себя как «себя», его «я» перестало отличаться от всей остальной жизни в потоке ее существования. Поэтому Молчальник мог проживать ее как таковую в каждый момент настоящего. Поскольку он был един с миром, то испытывал сострадание к несчастьям всех живых существ, и он хотел научить их быть просветленными, как он сам. Однако, – Йорн комически и в то же время многозначительно поднял палец, – однако он жил в очень несчастливое, трагическое время. Это было время, когда никто не мог осознать Истину и прожить жизнь во всей ее незамутненности. И поскольку Просветленный это знал – ведь он был просветленный – он – МОЛЧАЛ. – Ну ты загнул, Йорн, – хохотнул Колин. – Этот мо-ожет, – подтвердил со знанием дела Брайан. – Загнет, перегнет и не разогнет обратно, каналья эдакая. – Слушайте, если совсем просто, как возражение на ремарку Колина про «ни во что не выливается», есть хрестоматийный дзенский коан, – ответил Йорн. – Мастера спросили: «Учитель, что ты делал, до того, как стал просветленным?» «Колол дрова, носил воду». «А теперь, Мастер?» «Колю дрова, ношу воду». – У буддистов вечная песня про то, что «нет никакой разницы»… – отмахнулся Беркли. – Разница как раз колоссальная, – Йорн поднял бровь и чуть вздернул подбородок. – Знаешь парадокс: когда человек живой, он тонет, когда он утонул – его труп всплывает. Можно прожить всю жизнь как предсмертную агонию, барахтаясь в тайном ожидании освобождения, а можно жить, так, как будто ты уже умер, и плыть по водной глади, устремив взор в небо. Разница в том, полагаешься ли ты на свой разум, чтобы увеличить плавучесть, или на микроорганизмы, доедающие твой кишечник. – Йорн, просто тебе хочется, чтобы были на свете какие-то существа, которые мудрее, умнее, просветленнее тебя. Вокруг Homo Rapax образовался ореол тайны, потому что они с одной стороны, крутые задачи на раз решают типа трехмерных шахмат и игры Го, а с другой стороны не особо хотят с людьми общаться. А на все непонятное наш мозг проецирует собственные фантазии, страхи и желания, чтобы компенсировать недостаток информации. Любая религия, и буддизм здесь не исключение – это просто способ контролировать массовое сознание, – заявил Колин. – Воспитывают узость мышления, чтобы ни о чем, кроме как «колоть дрова, носить воду» не помышляли, а с радостью принимали свое унылое однообразное существование. Если многозначительно молчать, любой имбецил сойдет за будду. – Как он тебя размазал, братец! – с хохотом сказал Брайан и положил руки ракшасу на плечи покровительственным жестом. – Плыви с этим теперь по течению, устремив взор в небо. – Неандертальцам это только не говори, а то они тебе своих сказок не расскажут, – ответил Йорн Колину. – Я же, увы, симметрично не ебу в душе, зачем тебе собирать мухоморные выдумки троглодитов, которые даже не убелены сединами древности? Выдумки, в смысле, не убелены, не мухоморы, – иногда Йорн специально оговаривался, чтобы речь его звучала более… по-человечески, что ли. – В том числе и для того, чтобы понять, как мухоморные выдумки возникают у людей. – Чтобы что? – Да куча применений, тот же искусственный интеллект обучать. Можно заниматься глубинной генеративной компаративистикой, либо псевдофольклорные тексты писать. По-моему, дико прикольно создавать не только стилистическую имитацию, а воспроизводить ход мысли неандеров, расширять корпус таких текстов, строить мифологию, а потом им обратно скармливать и смотреть, как это отразится на развитии неандертальской культуры. С рапаксами такого не получится, потому что они сидят, «устремив взор в небо», и таинственно молчат. Возможно, если бы они были более склонны к вербализации своих мыслей, то мы были бы сильно разочарованы. А вообще я жду, когда третье поколение примитивов подрастет на Аэртай, было бы крайне любопытно их словесное творчество сравнить с неандертальским. – Ой, слушай, скатайся в Гетто, ты там такого фольклора от таких примитивов насобираешь – пальчики оближешь! – с хохотом посоветовал Брайан. – Йориса возьми, он тебе все покажет. И переведет на человеческий! – О! Господа студенты! Вся подпольная организация тут, – неожиданно послышался голос со стороны входа в комнату MCR. – О чем шумите? – We were talking about the space between us all… and the people who hide themselves behind a wall… of illusions… Never glimpse the Truth… – пропел Йорн, мягко тронув струны мультигитары, на этот раз зазвучавшей как индийский саранги. – Then it’s far too late when they pass away… Профессор Сфинкс Ротман выступил из полутени, поблескивая очками и круглой лысиной, напоминающей бильярдный шар – аутентичный, из слоновой кости, благородного приглушенного цвета, с мелкими темными прожилками у висков. Ротмана называли не иначе, как «Фуко» за поразительное внешнее сходство с французским философом, но по ядовитости Ротман мог дать фору любому диссиденту 60-х. Впрочем, ядовитость его была не злобливая, а естественная, природная, как у гремучей змеи или тарантула, Ротман не мог ничего с этим своим свойством поделать, а Йорн рассматривал его не иначе как с интересом натуралиста. В Сейнт Джонс профессор Ротман выполнял те же обязанности, что госпожа Талбот в Питерхаусе, но держался со студентами гораздо более раскованно, что означало ежеминутную опасность получить от него без особого повода элегантный плевок ядом в спину, а иногда и в физиономию. – Господин Аланд и господин Сорренто, вы как прибьетесь к нашему стаду бара… овечек, – Ротман указал жестом на студентов своего колледжа, – сразу начинается шум, гам и рок-н-ролл. – A bad little kid moved into my neighborhood… He won’t do nothing right just sits and looks so good…– отозвался Йорн без аккомпанемента. – Ну, вы напрасно с такой легкомысленностью относитесь к моему замечанию, – пожал плечами Ротман и посмотрел как бы рассеянно по сторонам. – А вы это серьезно, профессор? – удивился Йорн. Ротман опять многозначительно и таинственно пожал плечами, потом взял в руки наполовину опорожненную бутылку вина и принялся читать надписи на этикетке. – If I stay, there will be trouble… And if I go there will be double… – Ротман хмыкнул, услышав эти слова, на мгновение поднял глаза от бутылки и скрестился взглядом с химерой. Йорн наигрывал аккорды и поглядывал на профессора смешливо-вопросительно. – …Come on and let me know… Should I cool it or should I blow?... – Жалобы тут на вас поступают, господин Президент MCR, – Ротман сделал большие глаза и посмотрел в упор теперь уже на Колина Беркли. Тот сразу подобрался. – На меня лично или…? – Да вот я сам не понял, хотел разведать природу ваших здешних заседаний. – Ну, мы просто… сидим, – отвечал Колин. – Да, мне так и сказали: каждую пятницу сидите. – И-и…? – Беркли нервно заулыбался. – Неуютно людям, когда вы тут всем составом сидите, – профессор Ротман смотрел на компанию так, как будто ему доставляло огромное удовольствие изучать эти юные и растерянно-пасмурные лица. – Особенно мне почему-то указывали на вас, Йорн, и на вас, Брайан. – Меня-то за что? Я вообще заснул в поезде и пропустил свою станцию! – театрально охнул Сорренто. – Добрые люди подобрали, отмыли, накормили… – А можно вот именно с этого места поподробнее, профессор? – перебил брата Йорн, чувствуя, как мышцы лица каменеют, словно кулак перед ударом. – Йорн, das Unheimliche штука своеобразная, ее трудно объяснить словами, не говоря уже о том, откуда это чувство берется. Те, кто привлек мое внимание к вам, говорят, что нет желания приходить в Сэмюэль Батлер Рум, пока вы тут. – Это я-то – das Unheimliche? – процедил Йорн. – Это нонсенс какой-то, профессор Ротман, – вмешался Колин, стараясь продемонстрировать твердую позицию, соответствующую его посту. – Если нет конкретных претензий, то и не о чем говорить. Пускай свяжутся со мной, объяснимся. – А я не то, чтобы спорю, – ответил «Фуко», разводя руками. – Но штука в том, что господа Аланд и Сорренто не являются членами колледжа, и когда несколько студентов сообщают о чувстве дискомфорта от присутствия посторонних, мне надо как-то отреагировать и разобраться в причинах. – О’кей, разбирайтесь, я к вашим услугам? – произнес Йорн. – Весь, как на ладони. – Ну, вот последнее уже откровенная неправда, Йорн, – Ротман улыбнулся почти кокетливо. – Ну, хорошо, положим, что не весь, – колко улыбнулся Йорн в ответ. – А вот культура виктимности видна невооруженному глазу. Думаете, меня первый раз вот таким способом пытаются вытурить из мест общего пользования? – А что, не в первый? – заинтересованно блеснул глазами профессор, поставил бутылку обратно и сложил руки на груди. – И как вы это себе объясняете? – Вина, профессор? – нежно зашептала над его ухом Мэри. – У нас еще сухарики есть, – присоединился Боб. – Ох, плакала моя неподкупность, но, будьте любезны, – промурлыкал Ротман. – Что вам безусловно можно предъявить, так это репертуар, подрывающий, так сказать, устои, – профессор произнес эти слова с провокационным смешком. – …We don’t need no education…We don’t need no thought control… – прогудел Брайан, не разжимая губ. – Вот-вот! Это же форменное безобразие, – кивнул профессор, принимая из рук Мэри бокал. – Я им всегда говорила… – зашелестела та. …All in all, you’re just another brick in the wall… – Ну, если наши устои способен подорвать масскультовый кич столетней давности, то у меня масса вопросов к устоям, – возразил Йорн. – А что, собственно, вас, Йорн, привлекает в музыке, о которой вы так пренебрежительно отзываетесь? Или это напускное? – Не знаю, das Unerklӓrige. – Эстетика подросткового бунта? Вы были в школе хулиганом? – Да, – просто ответил Йорн. Все обернулись к ракшасу. – М-м… Дрались? – Дрался, из окна на занятиях выпрыгивал… – Зачем? – поднял брови Ротман. – Сразу видно, профессор, что вы никогда не выпрыгивали из окна, – заметил в сторону Брайан. – Почему это? – В нашем кругу сначала спрашивают «с какого этажа?», а «зачем?» – это уже личные идиосинкразии, не относящиеся к делу, – объяснил Йорн. – Я смотрю на ситуацию по привычке через призму психосоциальной динамики. Так с какого этажа и за каким дьяволом? – С третьего этажа и за дьяволом самоутверждения. – Не поломались? – Нет. – Самоутвердились? – Более чем. Людей достаточно заставить желать любую мелочь, которая есть у вас и никогда не будет у них, чтобы они стали вашими на век. Хотя речь не об овладении техникой группировки и амортизации, всем просто захотелось столько же, пардон муа, яиц, что у меня. А дальше уже вопрос контроля над их желанием путем допущения или недопущения до моей персоны. – Лакан? – спросил Ротман. Йорн прищурился с непониманием и по-кошачьи наклонил голову набок. – Жак Лакан. – Не читал. Запрещен? – Угу, – хмыкнул Ротман, дернул бровью. – Хм, я, кажется, начинаю кое-что понимать про эти жалобы. – Профессор Ротман, – снова заговорил Колин, – это давнишние приключения Йорна, о которых я лично даже не знал. Мы никогда ни полунамеком не выдавливали никого из MCR и, наоборот, исключительно приветствуем, если к нам присоединятся. Мы для того и существуем, чтобы всем, независимо от… – Колин, Колин, остановитесь, умоляю вас, такое количество сахара с елеем я не перенесу, у меня начнется изжога! Что вы так сразу прогибаетесь-то? – перебил президента MCR Сфинкс Ротман. Колин страшно сконфузился и замолчал, оторопев, глядя на дона. – Я понимаю, у вас должность такая – озвучивать старые методички на широкую публику, – прибавил он, смягчаясь, – но давайте друг перед другом не будем ерунду молоть. Вы же, надеюсь, осознаете, что у человека, намеренного заниматься наукой, не говоря о том, чтобы попасть в «Нексус», должно быть достаточно яиц, чтобы войти в комнату – возможно даже через окно – и сесть рядом с коллегами на диване? В Университете сохранилось много пережитков прошлого, но социальный дарвинизм – это доктрина, официально принятая в Системе, и ничего вы не попишете. Его там детям в школах преподают. – Но… вы же сами сказали, что хотите разобраться по поводу жалоб? – На самом деле я хотел на вас посмотреть в психосоциальной динамике, а разбираться в подобных инфантильных глупостях тут нечего. – И что же вы увидели? – поинтересовался Йорн, переглянувшись с Брайаном. Ротман опять хмыкнул таинственно. – Один совет: правила надо нарушать так, чтобы судьи засомневались, что правила вообще существовали. Людей, способных на это, ценят в высших сферах Системы, а Система открывает дороги к перспективам. Но если не можете – лучше не высовываться, – он приподнял бокал и отпил глоток. – Только я вам ничего не говорил. Вы, Колин, Тимоти и Мэри, по-прежнему MCR под девизом: «Чтобы всем, независимо от». В любом случае, – прибавил профессор, поразмыслив, – время социально дезадаптированных гениев закончилось с приходом искусственного интеллекта, структура научной деятельности поменялась кардинально, если не будете работать над личным брендом, вас заменит любой, кто умеет лучше встраиваться в системную машинерию. – Кстати, я хотел поднять вопрос о том, – суетливо подхватил Колин, – как нам организовать продвинутый семинар для магистратуры про получение работы в Системе… ну и создание личного бренда. – Поговорите с Анджали… – Она говорит, что денег нет. – Ой, боже, Колин, вы как маленький! – закатил глаза Ротман. – Естественно, денег нет! Их никогда нет, но дела всегда делаются. – Кри-ис! А, вот ты где. Все резко смолкли и обернулись на голос, который взывал к Кристине с ноткой подавляемого раздражения. Кристина побледнела, но через секунду благодушно заулыбалась, помахала рукой высокому парню, внезапно возникшему в дверях. – Энтон! Привет! Заходи! –Крис старалась не смотреть на Йорна, а тот знал, что та знала, что увидит на его лице. – Это мой партнер по танцам, Энтон, – сказала Крис, обращаясь, прежде всего, к профессору, который недоверчиво глядел на очередное постороннее лицо, ползавшее по территории колледжа. – Оу, вы за Кембридж танцуете? – чуть смягчаясь, спросил Ротман у парня, подошедшего к компании. – Нет, за Кембридж танцую я, а Энтон за Кембридж роняет партнерш, – Йорн не выдержал и нервно засмеялся, многозначительно положил ладонь на левую руку Кристины, провел большим пальцем по синтетической мягкой поверхности софткаста. – Аланд, добро пожаловать в чудесный мир акробатического рок-н-ролла, – огрызнулся Энтон. – Фрактура в лучевой – это не смертельно. То, что у тебя было падение только с крыши – вопрос везения и времени, чистое совпадение, ты танцуешь без году неделю. – Конфликт, однако…– хмыкнул профессор, любопытное и чуть-чуть склочное выражение проскочило на его лице. – Профессор Ротман, подскажите тогда, что мы можем предложить Анджали со своей стороны? – заговорил Колин, отвлекая дона. – Колин, Анджали уважает все, что может генерировать доходы для колледжа и не нарушает более трех законодательных актов сразу. Надо прикинуть… – Слишком много совпадений, – ответил Йорн сухо Энтону. – Слушай, Аланд, отвали, мы уже все друг другу сказали. С ней мы как-нибудь без тебя разберемся. Крис, мне нужна моя походная плитка. – Прямо сейчас? – Крис посмотрела на него с искренним изумлением. – В ночи? – Да, я специально приехал. – Раскладную юрту еще прихвати, а то зря место занимает, – ядовито бросил Йорн, откидываясь на спинку дивана. – И оленью упряжку. Энтон эмфатически проигнорировал его реплику. – Пойдем, отдай ее мне, и я дальше поеду. – В следующий раз, пожалуйста, предупреждай. Возьми ключи от комнаты, плитка где-то в шкафу вместе с остальными вещами для хайкинга, найдешь, – Крис протянула ему электронный браслет. – Не хочу я в твоих вещах рыться, пойдем вместе. Давай, не ленись. – Энтон! Ты мне распоряжения приехал давать? – …У меня вообще была сумасшедшая идея: создать центр профессиональной межкультурной коммуникации для тех, кто ищет карьерные перспективы в «Нексусе»… – Давай я ему покажу, если сам не разберется, – снова подал голос Йорн, присматриваясь к Энтону и постепенно начиная ощущать какое-то нездоровое возбуждение. – …Вы не хотите выйти покурить, профессор? – …Отчего бы и нет? Вы какие курите? Я свои в офисе оставил… – Слушай, Аланд, чего тебе надо? – Девушка хочет отдохнуть после трудовой недели, а не тебя обслуживать «подай-принеси». Я, напротив, готов услужить. – А ты, значит, у нее как у себя дома? Мне с Крис переговорить надо. – Ах, переговорить, что же ты сразу не сказал, я-то подумал, ты за надувной лодкой, – оскалился Йорн, чувствуя, как на затылке шевелятся вздыбливающиеся волосы. – Не лезь в наши отношения. – Я не умею лезть в то, чего нет, так что расслабься, Энтон. – Господи, Энтон, ты как дитя… – Кристина нетерпеливым движением поднялась с дивана. – Пошли. – Крис, тебя проводить? – Йорн, я тебя умоляю! Ты-то не будь, как школьник, – отмахнулась та. – Он тебя долбанул об пол, – зашипел Йорн, сверкая тапетумом в приглушенном свете ламп. – Да я ее и уронил, потому что ты за каждым движением следил, как клещ – сосредоточиться невозможно! Ты – параноик и энергетический вампир, Аланд, – рявкнул Энтон. Йорна каждый раз поражало то, что ни малейшей тенью стыда или сожаления не туманилось его чело, когда Энтон упоминал неприятность, случившуюся с Крис по его вине. – Ну, все логично, Тони. Почитать квантовую физику, так наблюдатель вообще гипостазирует вселенную. – Пошли, Энтон, – Крис, потянула своего бывшего за рукав. – И больше так не появляйся, мне замечание сделают. Ты как вообще прошел мимо портеров? Энтон демонстративно отвернулся и на вопрос не ответил, зашагал к выходу. Крис бросила Йорну предостерегающий взгляд и поспешила за бывшим бойфрендом. Когда двое удалились, Брайан подсел к Йорну и положил свою тяжелую, роботизированную в районе локтя лапищу ракшасу на плечо. – Че-то я тебя давно таким не видел, Братец Кролик, – тихо сказал он, наклоняясь к уху своего химерического брата. – Это у сумеречного народа так ревность выглядит? – Мне не нравится сегодня его запах, – ответил Йорн, смотря перед собой в пространство и обращаясь словно бы тоже к себе. – Ни влюбленность, ни ревность тут ни при чем. – Ну, афедрон человек не успел помыть, закрутился. С кем не бывает? Ужасно вот так жить и все про всех знать, братец. Йорн повернул лицо к Брайану и почти столкнулся с ним носом, Брайан сидел так близко, словно собирался его поцеловать. – Как же ты любишь упиваться поганью… – сказал Йорн деревянным голосом. – Я все-таки пойду. – Хочешь, как идиот выглядеть? – Брайан, он мудак. Он ее выпустил из рук и даже не попытался подхватить. Она по простоте душевной сказала Тони, что чемпионат он не потянет. – А ты потянешь… – осклабился Брайан. – Да. – Что ж ты за сукин сын такой, Йорис? – И не говори… – А сегодня тебе не нравится его запах, что бы сие ни значило… Хотя я уже опытом научен, что твой рептилий мозг весьма хитроумен и изворотлив, не доверять ему – себе дороже выходит. – Целую твои мысли, Брайан. – ¡Ojo! Я не знаю, в какой части организма они зарождаются. Йорн передал Брайану гитару и встал. – Через сколько Бытовой Правопорядок-то вызывать? Или сразу Гвардию? – Через нисколько, – сухо ответил Йорн, не улыбнувшись, зачерпнул из стоявшей среди бутылок и бокалов вазы пригоршню фисташек, и отправился на разведку. Неторопливо, чтобы не нагнать Кристину и Энтона, ракшас прогулялся по Первому, Второму и Третьему внутренним дворам колледжа, расположенным каскадом и соединенным сквозными коридорами. Сенсоры движения включали освещение при его приближении, словно работники сцены, направляли софиты на появившуюся из-за кулис звезду. Коробка Ферст Корт, темные окна викторианской готики и мерцающие серым среди травы остатки древнего фундамента располагавшегося здесь когда-то госпиталя, молчаливые фигуры выдающихся бенефакторов и alumni колледжа в нишах контрфорсов. Каменные одежды разных эпох, одинаково выверенные, геометрические; монументальные складки, ниспадающих плащей, тог, наброшенных для пущей культурной преемственности поверх кафтанов и епископских химер; в застывших руках книги и макеты проспонсированных зданий: словно иконы Святой Варвары, alumni сжимали в руках каждый свою башню – место заточения и укрытия от мирских соблазнов; лица одинаковые и столь же величественные, что драпировки, они старательно несли печать рубленой серьезности и неповоротливого, как резной комод, достоинства. Великие сыны alma mater вперяли незрячие глаза в сумерки. В прошлом году, как раз перед поступлением Йорна, кто-то решил пощекотать нервы администрации и надел на физиономии всех восемнадцати статуй часовни Сэйнт Джонс самодельные маски мятежного министра Миллера, последнего, кто пытался сопротивляться установлению Системы в Европе почти семьдесят лет назад. «Джонианс» вынесли и это надругательство. …Не упрекай святых за мотовство, Ни зодчего, что создал небывалый Великолепный храм – для горстки малой Ученых прихожан, – вложив в него Все, без остатка – мысль и мастерство!.. Впрочем, стихи еще одного выпускника Сэйнт-Джонс, пришедшие Йорну на память, были про здание по соседству, украшающее «конкурирующую контору». Из третьего двора Йорн попал на Мост Рэна, перекинутый через Кэм параллельно Мосту Вздохов, словно короткое толстое щупальце, и как бы символизирующий разрастание колледжа, захват Университетом деревенских лугов на западном берегу реки. Книги против овец… Отсюда днем открывался открыточный вид на малахитовый, утыканный белыми маргаритками травянистый ковер и раскинувшиеся за деревьями сады Феллоуз и Сколарз – летом там играли «Сон в летнюю ночь», один из актеров во время интермедии прихватил у Йорна и Крис из корзины для пикника бутылку текилы, так и не вернул, гад. Несколько минут Йорн посидел на каменных перилах моста, задумчиво грызя захваченные фисташки и взвешивая, не появиться ли на пороге Крис под каким-нибудь бесстыдно нелепым предлогом. Или остаться в тени, незримо оберегая даму от ее отставного принца? Ни с того, ни с сего вспомнилась фраза давешнего координатора-поисковика касательно маньяков, оставляющих на земле улики в виде фисташковых скорлупок. Как бишь его звали? Берни? Да, Берни… и любитель неприкрашенного реализма Джимми… Какого хрена Йорн поперся выслеживать в ночи разжопившихся голубков? Йорн встал и отправился к Нью Корт. Пересекши очередной закрытый со всех сторон галереями и кирпичными викторианскими зданиями неоготический дворик, он проскочил гулкий выбеленный коридор «Свадебного Торта» и оказался на лужайке перед Криппс Билдинг – четырехэтажной постройкой 1960-х годов, приземистой, как черепаха, облицованной портлендским камнем, похожей на опытную теплицу или комплекс биолабораторий. В окне Крис на последнем этаже в правом крыле зигзагообразного здания, горел свет. Незаметно прислонившись к одной из массивных опор, Йорн минут пять караулил в нетерпеливом ожидании, когда кто-то из аборигенов откроет дверь. К счастью, Криппс был значительно больше его собственного дорм в Питерхаусе, отчего у студентов не возникало подозрения, что любое новое лицо в здании может представлять угрозу – возможно, даже смертельную... Йорн оскалился про себя. …Черт знает что такое… Девчонки, мимо которых Йорн ящерицей пронырнул в холл, очаровательно по-соседски улыбаясь, никак не воспрепятствовали его проникновению в общежитие. Он взбежал по лестнице на последний этаж и осторожно выглянул из двери на пожарную лестницу: дверь в комнату с видом на «Торт», расположенную в самом конце коридора, была приоткрыта, и оттуда на дешевый неубиваемый ковролин падала полоса света. – Ты меня кинула! – послышался раздраженный голос Энтона. Йорн оценил каламбур, у Энтона бывали «свои моменты». Крис тем временем поставила дверь на стопор, очевидно, чтобы в комнату заглядывал глаз камеры наблюдения. – Объяснись, Энтон. – Не прикидывайся дурочкой! – А ты, пожалуйста, не прикидывайся дурачком. – Ты считаешь, что это нормально: танцевать с партнером несколько лет, а потом взять и перед соревнованиями его поменять? Всему, что ты умеешь, ты научилась вместе со мной! – Энтон, у тебя никогда не было профессиональных амбиций… – А у тебя они что, есть? – Для меня чемпионат – это часть стипендии, а для тебя – это просто хобби. – Да я с начальной школы танцую! Ничего себе «просто хобби»… А этот ушлепок полтора года назад начал учиться, ты собралась с ним на чемпионат? Ты издеваешься? – И тем не менее, чемпионат ты не потянешь. А этот «ушлепок», как ты великодушно выражаешься о человеке, которого не знаешь, – он гений. И я хочу танцевать с гением, а не с посредственностью, – Йорн представил, как завязалось узлом эго Энтона от этих слов. – Энтон, ты прекрасно знаешь, что ты – крепкий середняк, еще год назад ты был способен шутить по этому поводу. Что с тобой случилось? Как появился партнер, с которым я смогу занимать первые места, ты хочешь мне все разрушить? – Ты с ним спишь? – выплюнул Энтон. Йорн с удивлением отметил про себя, что в каком-то смысле предположение резануло его слух не меньше, чем, должно быть, самого Энтона, словно в этом было что-то кощунственное. Кощунственное по отношению к их платонической дружбе? Или к самоощущению ракшаса как инородного существа, которому смешивать свои физиологические жидкости с человеческими следует без излишнего фанатизма? – А тебя на данном этапе нашей теплой и искренней дружбы как-то касается то, с кем я сплю? – Так спишь? – Энтон, забирай плитку, юрту, оленей и уходи, пожалуйста. – Сколько университет дает денег за соревнования? – Две тысячи условных. – Всего-то? То есть, кидалово из-за двух тысяч? Давай я займу у наны, тебе отдам, и ты не будешь париться по поводу чемпионатов? А мы будем тренироваться вместе. Но только чтобы духа его на тренировках не было. Я ведь действительно уронил тебя из-за него, я просто не выношу этот взгляд… он как… серийный убийца гребаный. Держалась бы ты от него подальше. Йорн услышал, как Кристина нервозно, но по-прежнему выдержанно рассмеялась. – Чего ты смеешься? – Я представляю, как ты будешь из моей крови и слез делать «Кровавую Мэри» за эти две тысячи. Спасибо за рыцарское предложение, Энтон, но нет, я пас. – Ты его рожу хорошо вблизи рассмотрела или ты больше по ягодицепсам? – Энтон не унимался. – О, боже мой! Энтон, физиогномика и задницы – твои навязчивые идеи! Знаешь кто обычно верит, что умеет раскусить человека, едва взглянув? «Я…» – саркастически хмыкнул Йорн. – Ну, кто? – Тот, кто всех боится. – Да что ты несешь! – взвился Энтон. – Зато ты никого не боишься! Как можно не видеть, что у этого твоего Аланда с головой не в порядке? Глаза-то раскрой в конце-то концов! У него звериная рожа и звериный взгляд! – Энтон, ты знаешь, самое смешное, что это тебя травили в школе и это тебе дома подсыпала сестрица инсектицид в еду, может, мне тебя надо бояться? – Я ненавижу, когда ты так делаешь, я уже тебе сто раз говорил! – Что я опять делаю не так? – Смотришь на меня, как на дебиловатого малолетку! – окончательно взорвался и заорал Энтон. – Убери эту лыбу с лица! В доктора она мне тут будет играть! Зараза! – Я тебя не держу, уходи, и никто не будет ни в доктора, ни в дочки-матери… – А если не уйду? Молчание. Крис, видимо, пыталась выдавить его из своей комнаты взглядом. Йорн стоял за углом, сжимая кулаки и впиваясь ногтями в ладони, искусал до крови губы. – Могу и я уйти, – сказала Крис, после длительной свинцовой паузы. – Переночую у подруги. Когда надоест тут сатанеть, не забудь выключить свет. – Я могу сделать так, что он сам от тебя сбежит. Как пробка от шампанского вылетит к чертям собачьим. Я думаю, что он еще и очень брезгливый, – неожиданно сказал Энтон. – А я думала, что ты джентльмен, – послышался ледяной ответ Крис, Йорн почувствовал по голосу, что на этот раз ее броня оказалась пробита в уязвимом месте. – Облом, согласись! Только для того, чтобы тусоваться с джентльменами, надо самой быть леди. А что мне, собственно? Ты мне не девушка и теперь даже не партнерша, почему меня должно волновать, что ты подумаешь? Возьму и насплетничаю. Ты все говоришь, мол, тебя уже ничем не испугать, да только если народ узнает про истоки твоей закалки, то ведь стыда не оберешься. – Вон, – тихо и зловеще проговорила Крис. – Ну, то есть, ты не против? –Иди, сплетничай. Откуда бы ни взялась моя закалка против истеричных, как бабы, мужиков, она работает. Вместо следующего словесного выпада раздался глухой звук пощечины, Крис тихо вспискнула больше от неожиданности, чем от боли. – Зараза! – прошипел Энтон. – Ты доиграешься… – А ты что думаешь, ты меня затрещиной испугаешь? «Я его сейчас убью…» – услышал Йорн собственный очень спокойный и плавный голос как бы над ухом и отделился от стены, решительно зашагал по коридору в сторону приоткрытой двери. Еще в школе Йорн крепко усвоил правило: есть одна вещь, которая хуже, чем стать жертвой – стать жертвой, оказавшей сопротивление. Система постулировала абсолютную непререкаемую монополию на насилие. Только представители государственной власти, и никто иной, имели право применять физическое воздействие к гражданам. Надо отметить, что, применяя его, они мало в чем себя ограничивали. Гвардия расстреливала из автоматов мирные собрания под предлогом зарождающегося в них мятежного брожения; расследователи регулярно использовали «продвинутые техники допроса», а высшую меру выносили так же легко, как штраф за превышение скорости. Однако ничего не было антипатичнее для Системы, чем гражданин, набивший морду другому гражданину. Сие выливалось в абсолютное и, как Йорн подозревал, предусмотренное общим социальным дизайном законодательное месиво. Потерпевшего, который запятнал кипенные одеяния жертвы тем, что поднял на насильника свой дрожащий, не набитый об стенку кулачок, самого брали в разработку, дабы выяснить в каком месте его организма зародилась мысль дать сдачу, не дожидаясь наряда. А если камеры наблюдения, показания свидетелей и самого агрессора предполагали, что бунтарь действовал хоть сколько-нибудь умело, не имея лицензии профессионального спортсмена-борца, то тут, как говорится, живые начинали завидовать ограбленным, изнасилованным и убитым. Йорн весьма своевременно понял, что в школе педагоги, ответственные за воспитание, используют буллинг как метод контроля над подростковым коллективом. Часть своей неформальной власти они черпали из возможности вмешиваться в конфликты. Или не вмешиваться. Зачастую именно отдел Гражданского Воспитания давал санкцию на травлю неугодных. Йорн это понял после того, как выбил коммуникатор из рук Лиззи Бойл, снимавшую на видео безобразную сцену в туалете. Этот коммуникатор ему дорого обошелся, и впоследствии, вместо того чтобы собирать административки в реестре за робкие попытки публично пояснить всем за свое существование, ракшас строго конфиденциально, не привлекая подозрений к Йорну Аланду, ломал ноги и ребра заводилам в безлюдных местах. Один, Патрик Коббан, как говорили, чуть не помер от внутреннего кровотечения, потому что обломки костей прокололи легкое и печень, а семья не могла оперативно оплатить скорую. Что ж, бывает. Настоящий рапакс сразу бы откусил голову. Джон и Элис сказали бы, что вылитая на голову бутылка мочи и онлайн-трансляция этого ярмарочного развлечения на Альтернетовском портале «Fuck-with-Schmo», где залипала молодежь со всего света, не стоили четырех раздробленных ног. Наверное, и заигрывание Серенити с идеей объявить себя жертвой сексуальных домогательств тоже не стоило трех трупов и сгоревшего дотла дома. Наверное, Йорн по младости лет слишком поддался пропаганде Полосатого, который терпеливо и с приведением убедительных исторических примеров «раскидывал», почему большинство людей не стоят того, чтобы тратить на них мирные переговорные стратегии. Энтон, безусловно, видел в Йорне то, чего не хотела видеть Кристина. Ворвавшись в комнату Крис, Йорн применил к Энтону «консервативные методы лечения», как выражался Полосатый. Любимый совет последнего был играть фраера, у которого на адреналине прорезались сверхспособности. Отпихивая бывшего от Кристины, Йорн намеренно пропустил удар в нос и, довольный результатом, капая кровью на ковролин, волоком вынес противника на пожарную лестницу. Причем выбрал Йорн лестницу не ближайшую к секции, а ту, что находилась за лифтом, дабы Тони по дороге прочувствовал в полной мере беспомощность добычи, влекомой хищником по прерии. Энтон с остервенением пытался выкручиваться из объятий ракшаса, Йорну даже в какой-то момент представилась извивающаяся и выделяющая потоки слизи миксина. Но он железной хваткой обхватил Энтона за голову и, спотыкающегося, падающего на колени, мычащего и вскрикивающего, тащил, пригнув к полу, пока не вывалил, словно ведро с мусором, на лестничную площадку. На продолжении поединка Энтон настаивать не стал, он только обозвал Йорна из-за двери поехавшим уродом, и, поправляя одежду, споро продолжил путь вниз по лестнице уже без посторонней помощи. Прибежав обратно в комнату, Йорн высунулся из окна и проводил оглушительным свистом Энтона, который предусмотрительно занырнул в галерею Фишер Билдинга, направляясь в сторону Школы Пифагора. – Он даже через «Торт» побоялся идти… – разочарованно сообщил Йорн Кристине, растерянно бегавшей за ним следом во время всей оздоровительной процедуры. Теперь Крис и Йорн сидели на лавочке под крышей прилепившегося к Криппс Фишер Билдинга, курили, то конфузливо молча, то нервно фыркая и хихикая, каждый раз, когда встречались взглядом. Рядом с Йорном на лавке лежал ворох окровавленных бумажных салфеток. – Ты в порядке, мой Ланселот? – спросила Кристина, заглядывая в глаза ракшаса. Тушь с ее ресниц отпечаталась на коже под глазами, когда Крис позволила себе скупую слезу, замаскированную истерическим смехом. – Погоди, не шевелись… как у тебя так получается, что зрачки в темноте светятся? – спросила она и размашистым движением поспешно вытерла щеки. Йорн, в первый момент послушно замерший по ее просьбе, вздрогнул, отвернулся и прикрыл глаза. – Импланты, Крис, – солгал он. – Так же, как зубы? – Угу… И мозги. – Богатые вставляют себе лишнее, а люмпен-пролетариату ничего не досталось, – хихикнула Кристина, кивнув в сторону Пифагорейской Школы, куда ретировался Энтон. Вдруг она подавилась сигаретным дымом, закашлялась сквозь смех, Йорн осторожно похлопал ее по спине. – Я знаю, что цвет радужки и склеры себе люди полностью меняют, но чтобы как у кошки… – Крис… – Йорну хотелось побыстрее соскочить с этой темы. Насколько Йорну было известно, такую операцию, как пересадка тапетума, никакая клиника даже в среде продвинутого бодмода провести не могла– слишком сложно, дорого и непопулярно. При наличии особо жгучего интереса, любой мог удостовериться в том, что Йорн Аланд врет. Очень некстати было бы распалять интерес Кристины ненужными деталями. К тому же, он подозревал, что она уже давно заметила, с какой неохотой Йорн говорил о том, что любой серьезный бодмодер счел бы предметом гордости. А сам притворялся продвинутым (или двинутым?) фанатом телесных модификаций. – У меня после пожара стоял экзистенциальный выбор: заниматься всю жизнь паралимпийскими играми, доказывая, что я не хуже других, либо быть странненьким, но прикольненьким. Как ты понимаешь, подобный выбор каждый делает в меру своей неблагонадежности. Господи, почему так трудно врать? Словно каждое слово со скрежетом выдавливается из насквозь проржавевшего прокатного стана… – Странненький, но прикольненький и не слишком благонадежный… – произнесла Крис, словно пробуя слова на вкус. – Сколько у тебя, ты говоришь, баллов в реестре? – Крис сверкнула глазами, юмористически задавая неприличный среди интеллигентной публики вопрос. Самое смешное, что при определенных обстоятельствах Крис вполне могла требовать предоставления данных реестра, как любой гражданин у другого гражданина, вступающего «в деловые, личные и прочие отношения», как это было сформулировано в Гражданском Кодексе. Интересно, какие у них были отношения? «Личные» или «прочие»? Потом Крис улыбнулась, слегка кусая губу. Йорн смотрел на ее лицо и это намекающее, но по-девичьи невинное движение, пребывая в каком-то ступоре, и не мог заставить себя пошевельнуться – отпрянуть и сделать вид, будто ничего не заметил, или прильнуть к ее губам. На секунду Йорну показалось, что в блестках ее розовой помады он видит мерцание далеких звезд. И сразу на ум пришел христоматийный эпизод из детства Кришны, когда, обвиненный в том, что он ест грязь с упавших на землю фруктов, бог открыл рот и показал весь космос своей приемной матери Яшоде. Так она поняла, что ее сын – повелитель вселенной. Йорн поднял глаза на звездное мартовское небо, наверное, это оно насылало в его голову подобные размышления. – А ты долго там стоял, пока мы с Энтоном ругались? – вдруг спросила Крис. – Нет, я прямой наводкой ломанул бить лицо. У тебя не болит твое лицо? – Что? – Он же тебя ударил. – Н-нет, тебе показалось… в запале, – Крис как-то вздрогнула и отвернулась, сделала затяжку. – Он любит побыковать, но это игра на публику. Тебе все-таки не стоило с ним связываться: береги руки… и лицо. – М-да? – процедил Йорн. Теперь лгала Крис. На левой щеке у нее слабо розовел след от оплеухи. Несомненно, ей было мучительно неловко за произошедшую сцену. Наверное, она даже считала, что Энтон ничего особенного не сделал. – Ну, если ты настаиваешь… – Он не мерзавец, он просто… изменился сильно и не в лучшую сторону. Мне его, скорее, немного жаль. До определенного момента он был «прикольненький». – Поверю на слово, – скептически хмыкнул Йорн. – Я очень хотела расстаться друзьями, и мне казалось, что он тоже не против. – А потом он провел несколько бессонных ночей наедине со своими глюками, и вот родилось: «Когда ты знаешь за собою грех, непримиренный с милостью небесной, покайся в нем сейчас же!» – Не могу в это поверить! Ты натравил на травмированную девушку Шекспира? – О сладкий вздох, зовущий правосудье переломить свой меч! Еще, еще! Умри такою, и тебя я буду, убив… любить! – Йорн, если ты еще раз повторишь, что он меня специально уронил, я очень сильно обижусь. – Почему? – Я не хочу, чтобы у меня в жизни завелась корейская мелодрама. – Факт, знаешь ли, остается фактом. Мне со стороны виднее. – Йорн, наша жизнь – это истории, которые мы сами о себе рассказываем. Фактов в ней очень мало. Точнее, самих фактов миллиарды миллиардов, но мы их отфильтровываем почти полностью, а то, что остается, немедленно превращаем в сказку, в которой нам не страшно. – Так и получается: тебе не страшно в сказке, где он тебя уронил случайно. – Я бы задалась вопросом, почему тебе не страшно в сказке, где он меня уронил не случайно? – Touché… – Я серьезно. – Потому что я странненький. – А почему ты странненький? – подхватывая его тон, шаловливо поинтересовалась Кристина. Кажется, ответ на этот вопрос весьма ее интриговал. – Потому что странненькость оказалась эволюционным преимуществом, – осклабился Йорн, и задумался на секунду над глубинной многозначностью этого утверждения, каковую Крис не могла оценить. – А почему странненькость оказалась эволюционным преимуществом? – Ввиду климатических факторов. – Каких климатических факторов? – Разреженный воздух, минусовые температуры, низкие влажность и атмосферное давление. – Звучит как Европа – та, которая спутник Юпитера. – …My father was of the sky… My mother was of the earth… But I am of the universe and you know what it’s worth…– пропел Йорн сдавленным фальцетом. – Мечтал это куда-нибудь ввернуть, – он осклабился, обнажая клыки. – Ты – ходячий цитатник. – Лучше, чем бродячий цирк. – Ну-у… – Крис хрипловато засмеялась и лукаво окинула его взглядом. – Что? – Ничего… – она опять заулыбалась, поддразнивая. – Боже! Все-таки цирк? Уродцев? – Вы с Брайаном друг друга стоите. Хотя… – Крис прищурилась. – Если честно, я бы не удивилась, обнаружив у тебя в шкафу хранилище скелетов поистине байронического формата. Но мне почему-то все время кажется, что ты искренний человек. А у Брайана маска приросла к лицу. Йорн, было, подумал, что преступно настолько ошибаться в людях, а впрочем… ему никогда ни от кого ничего не было нужно, и камня за пазухой он не держал. Может, Крис именно это имела в виду? – Он когда-нибудь перестает прикалываться? Йорн суховато засмеялся. – Когда деньги считает. Кстати, наиболее байроническое из всего, что сотворил лорд Байрон, – это обрюхатил собственную сестру. Если б я имел на байроническом поприще амбиции, я бы его легко уделал. – Обрюхатил бы брата? – Крис заулыбалась, а Йорн хлопнул себя ладонью по лбу и застонал. – Соединим романтический декаданс и технологии 21-го века! Бромансовое напряжение между вами подсказывает, что Брайан был бы не против. – Про ребенка он орал, чтобы меня смутить – это его главное жизненное устремление. – А ты не смущаешься? – Я же не могу лишить любимого брата того недостижимого макгаффина, который придает смысл его жизни. Держусь из последних сил. – То есть, ты считаешь, что весь мир вращается вокруг тебя? Очень по-байроновски, – подколола Крис беззлобно. – Только некоторые его элементы: Луна, Солнце… Ну и по мелочи, – многозначительно ответил Йорн, и попытался сделать дурашливое выражение лица, но пантомимика у ракшаса получалось гораздо хуже, чем жонглирование словами. – Так что иди в объятья сна безмятежно, – Крис юмористически упала на его плечо, словно только и ждала повода к нему прижаться. Йорн обнял Крис одной рукой и поднес к губам сигарету, сделал затяжку, снова поднимая глаза к тускло сияющим звездам. Через некоторое время сенсоры движения в галерее перестали воспринимать как живые объекты замерших в задумчивой неподвижности студентов, и свет в галерее Фишер Билдинг выключился, сделалось совсем темно. Только из окон студенческих комнат на газон падали отблески настольных ламп и трехмерных голографических экранов со средовым погружением, по ним сразу можно было определить физиков, врачей, геологов и архитекторов – какой-то парень на втором этаже правого крыла, не зашторив окно комнаты, задумчиво ходил вокруг и сквозь купол Флорентийского собора Брунеллески. Внезапно Йорн поймал себя на мысли, что откуда-то со звезд до него доносится монотонное едва слышное жужжание. Оно заполнило подпороговыми импульсами весь Ривер Корт, а потом внезапно сконцентрировалось в одной точке, Йорн четко ощущал на каком расстоянии над ним находится жужжащий объект, но не мог его разглядеть. Потом объект стал перемещаться, и, словно из ниоткуда, в воздухе на фоне свечеревшего неба глаза ракшаса выхватили темный предмет размером с очень крупного жука или шершня. Инсектодрон отлетел на несколько метров в сторону и снова завис неподвижно. Йорн потянулся в карман пиджака за предусмотрительно снятыми перед дракой очками, надел их, пригляделся к черной точке. Явление было чрезвычайно необычным, потому что у дрона отсутствовала опознавательная световая сигнализация. Стандартные гвардейские аппараты всегда можно было узнать по красно-синим индикаторам, а скрытые дроны наблюдения, насколько Йорну было известно, университету удалось запретить на территории колледжей. Частные лица пользоваться миниатюрными дронами не имели права. И что это за чертова хрень, скажите на милость? Йорн поразмыслил, не позвонить ли Колину, чтобы тот передал Ротману, мол, у него по территории шляется беспризорный НЛО? Внезапно инсектодрон опять сместился и завис непосредственно у Йорна над головой мерах в трех, стало ясно, что камера на него смотрит. Йорн всегда чувствовал направленную на него камеру столь же безошибочно, как ощущал следящий за ним взгляд. Так и подмывало ответить на это вторжение «жестовым суперлативом», но Йорн лишь поглаживал по плечу ничего не замечающую Кристину, и пускал клубы табачного дыма, посматривая на насекомоподобный девайс. С минуту дрон играл с ракшасом в гляделки, потом вдруг спустился ниже и принялся раскачиваться маятником из стороны в сторону, словно привлекая к себе внимание или даже подманивая. НЛО хотел общаться, и это было мало того, что странно, но и попросту вызывало тревогу. Какого дьявола тебе нужно? Йорн обвел глазами окна построек вокруг Ривер Корта в поисках дурака-оператора, но, естественно, никого не увидел. Кристина вздохнула и подняла голову. – Все в порядке? – Крис, я сейчас… – Йорн затушил сигарету и метким жестом бросил бычок в урну у противоположной стены галереи, метрах в шести от лавочки. – Мне тут странный дрон знаки подает. – Что? Где? – Крис ошарашенно бросила взгляд вокруг себя. – Вон, – Йорн кивнул. – Оу… – она прищурилась и довольно быстро нашла взглядом летательный аппарат. – Ты уверен, что это к тебе? – А вот мы сейчас и поинтересуемся… – Йорн, а вдруг это какие-то секретные службы? Может, не стоит его трогать? Дрон повторил свое колебательное движение, но теперь в вертикальной плоскости, словно кивал. – Нет, он явно напрашивается, чтобы я его потрогал, – процедил Йорн вставая и одергивая полы пиджака. – Ты кто и какого хрена тебе надо? – обратился он к жужжащему аппарату, делая в его сторону несколько шагов. – Чего молчишь, динамика нет, что ли? Крис, а это не может быть Энтон? – Он мне про дроны никогда не говорил, тем более, о таком – это же не гражданский. Тембр жужжания аппарата сменился и неожиданно он спикировал на Йорна, тот едва успел увернуться, чтобы не получить инсектодроном «промеж рогов», как бы непременно выразился Брайан. Инсектодроны весили граммов по сорок, с таким ускорением можно было заработать сотрясение, хотя, у хорошего прибора должно было иметься автоматическое маневрирование относительно препятствий, возможно, поэтому, неизвестный придурок за пультом столь вольно управлялся с дорогой игрушкой. – C’est quoi ce bordel?! – вырвалось у Йорна. Переход на французский – язык самого раннего его детства – свидетельствовал о том, что ракшас был немало потрясен. – Так, ладно, о’кей… si vous voulez une escalade de la violence… Крис, я сейчас, побудь здесь, – Йорн снял пиджак и отдал его в руки вскочившей с лавочки Кристины. – Никуда не уходи. В следующую секунду Йорн сорвался с места и со всей скоростью, на которую был способен после своего прыжка с крыши прошедшим летом, пустился бегом в сторону «Торта». Резкая боль опять пронзила бедро, но Йорн стиснул зубы и не сбавил. Нужно было всего-то оторваться от инсектодрона на несколько секунд и скрыться там, где он не сможет наблюдать за Йорном с высоты. И чтобы проказник-оператор быстро догадался, где Йорн прячется. Йорн бесшумно, как заблудившаяся среди построек летучая мышь, проскочил через коридор «Торта», пересек пустующий Нью Корт и нырнул в арку неоготической галереи, расходившейся в обе стороны от главных ворот. И немедля остановился, прижался к стене рядом с просторным входом. Загоревшийся одинокий фонарь под сводчатым потолком манил оператора дрона, подсказывая, что в галерею кто-то зашел, но не отправился дальше. Йорн посмотрел на нервюры и прикинул высоту потолка – метра четыре с половиной, входная арка и того ниже. Допрыгнем… Некоторое время было тихо, только ухали совы где-то в парке Сэйнт-Джонс колледжа. Через две минуты послышалось едва различимое знакомое гудение, нарушающее безмятежное спокойствие вечернего воздуха. Инсектодрон отклонился к югу и почти перестал улавливаться слухом ракшаса, а потом вдруг зазвенели камни – влетел, сволочь, в галерею через одну из открытых арок. Йорн услышал, что аппарат приближается, прижался к другой стене плечом и приготовился. Бросок. Йорн ориентировался исключительно на слух. Он взметнулся из-за угла почти к самой розетке свода, когда дрон вылетел из арки галереи и предусмотрительно поднялся к потолку. Есть! Что-то тихо хрустнуло – пластиковые крылья прибора, зажатого в кулаке. Йорн приземлился на пол возле убранной на ночь в угол таблички с надписью «PRIVATE». Он оскалил зубы в миниатюрную камеру и окончательно оборвал складные крылья аппарата. – А теперь следи внимательно за руками, – сказал ракшас, направляя камеру в потолок. – Видишь там лепнина с дырочками? А вот тут и еще тут камеры. Приходи со стремянкой, забирай свою матрешку, придурок. Сделав два шага для разбега, ракшас подпрыгнул на высоту выше человеческого роста и стремительным, сверхъестественно быстрым движением затолкал в прыжке покалеченный дрон в одну из щелей среди резных каменных квадрифолиев, украшавших высокий потолок. Секунда, и его ступни снова коснулись каменных плит галереи. – Сумасшедший дом… – процедил Йорн и отправился обратно к Кристине. Было, однако, приятно, что идиот с дорогостоящей игрушкой уже не мог видеть, как он хромает после всех резких движений, потраченных на его нейтрализацию. Пожалуй, пора было и вовсе расходиться по кельям.