My fateful

И тогда он рассказал всё: начав с самых истоков, закончив первым учебным днём в университете. Чуя не смел подавать голос ни на секунду во время бесконечно длинного рассказа Осаму обо всех мучениях из прошлого. Невозможно было описать, в какую степень вознеслись сожаление и гнев его, когда Дазай очередной раз повторял о том, что Рюноске не человек вовсе, а дикий голодный зверь. Если бы Накахара вёл счёт, слово «ненавижу» отложилось бы в его голове не меньше ста раз. Осаму был укутан в одеяло, спрятав под него сложенные на груди руки и ноги, которые он поджал под себя, сжавшись в статичный плотный комок. Уголки губ понуро глядели вниз, туда же ресницы и взгляд, ни разу не поднявшийся на Чую. Слишком страшно, больно и неловко, но обещание — это обещание, а своему возлюбленному доверять можно. Начало далось Дазаю хуже всего, будто это не его Чуя спросил что-то глубоко личное, а кто-то другой, незнакомый и ледяной, копнул в самые недра сокровенного. Нести несколько лет бремя молчания означало только одно: бежать от самого себя, замыкаться всё сильнее и отрекаться от того, чтобы в один день открыться миру и жить без лишних забот. Но пока на свете существует его отец, Акутагава и вся его семья, слово «спокойствие» слишком незначительно, даже если рядом Чуя, которого нужно скрыть и обезопасить от этого мира. Дазай слишком долго смотрел в пустоту: настолько долго, что становилось по-настоящему страшно наблюдать его бледную обезличенность. И трогать тоже было страшно. И говорить. И даже думать о том, что что-то могло пойти не так. «Если бы я не спросил это, было бы лучше.» Чуя ненароком издал тихий вздох, который из-за глубины больше походил на сдержанное зевание. После услышанного любому на его месте было бы не до сна, будь позади хоть двенадцатичасовой рабочий день, хоть две долгие бессонные ночи. Накахара незаметно сжал своё колено, крепко въедаясь ногтями в кожу и чуть ли не сдирая её от скребущего чувства вины и сожаления от того, что пришлось вспомнить Дазаю. Часть сдвинутой простыни покрывала тело Чуи, которому становилось все стыднее за себя: и от глупого вопроса, превратившего вечер в это, и от своего внешнего вида. Всё было слишком спутанно и неуместно: то же испытал бы и скорбящий, если бы его рассмешили в пик своей тоски. — Дазай? Накахара бы себя прямо на месте удушил за то, что осмелился прервать эту тишину — ему становилось все противнее от себя. Осаму никогда не разбрасывался такими выражениями и эмоциями. Видеть его в гневе было редкостью, только если это не касалось его отношений с близкими, коих можно было пересчитать по пальцам одной левой. Глаза остекленели, но до слез не дошли: казалось, сам Дазай не позволял себе погружаться в эту бездну воспоминаний, чтобы не захотеть исчезнуть с лица земли вновь, потому что теперь в его жизни были и смысл, и радость, и покой, поддержка и безграничное желание любить, носившие имя и фамилию. Как бы не грели присутствие Накахары под боком и купол из одеяла, руки всё равно предательски леденели, скорее всего, рефлекторно, либо от сильного переживания и всплеска эмоций — бывало такое. «Если я прямо сейчас не начну вытягивать его из этой ямы, буду до конца дней себя ненавидеть. Придурок. Идиот.» Свет общежития начинал казаться с каждой минутой всё более тусклым: было неясно, начали ли ломаться лампочки, или всё дело в глазах, которые, уставившись на светлую простынь, почти не смыкались, представляя во всех красках происходящее трехлетней давности. Местами Чуя сжимался, ощущая боль во всём теле, но особенно в руках: слушать это было не-вы-но-си-мо. Но Осаму не видел этого. Он не знал. Слишком погруженный в чувства злобы и страха, Дазай потерял нить, связывающую его и реальность, в которой уже не было ни тирана-отца, который портил каждое утро, ни заставляющей зарыться под землю Хигучи, ни того Акутагавы, который был помешан на том, чтобы использовать погибшую девушку в своих целях. Руки у Чуи тёплые, у Дазая — ледяные. Нос забился, голос слегка осип, губы пересохли. — М? — Накахаре не осталось ничего лучше, кроме как вместо раздражающего слова подать звук. Осаму после воспоминаний был опустошен полностью, а его вид свидетельствовал о том, что пора бы уже лечь спать, отключив будильник и все уведомления. Но ему не хотелось прикасаться ни к чему: ни к телефону, ни к одежде, ни к себе, ни даже к Чуе. Всё казалось слишком нереальным, точкой невозврата, самым настоящим дном, которое должно было оставаться закопанным навсегда. Но его разворошили, разворошил сам Дазай, рассказав о каждой мелочи тех самых событий. Мутило. — Т-ты в порядке? — Накахара испугался не на шутку, случайно заикнувшись после почти часа молчания. Снег за окошком обмельчал и совсем разошёлся, напомнив, скорее, противный дождь, а не снегопад. — Что? Дазай повернул голову в бок, посмотрев в синие-синие глаза. Неуютно. — Моя вина. Пожалуйста, прости. Я не думал, что всё так… — Как? Ужасно? Плохо? — Осаму почти не дышал, говоря тихо-тихо, — Я знал, что вся эта история оттолкнет тебя. Всё уже в прошлом. Чуя продолжал чувствовать себя виноватым. Он слишком быстро перешел к вопросу, слишком спонтанно, убив атмосферу нежности и страсти, царившую минутами ранее. «Испортил такую хорошую ночь.» И Накахаре хотелось сбежать прямо сейчас, но ещё больше — искупить вину и заставить Дазая снова почувствовать себя в безопасности, снова ощутить счастье. — Ты ни в чем не виноват. Рано или поздно я бы все рассказал сам, но ты ускорил течение времени до этого момента. Возможно, я даже не жалею. — Почему «возможно»? — Вечер должен был завершиться на другой ноте. Дазаю потребовалась минута, чтобы найти в себе силы на диалог. Он не мог продолжать оставаться вечно весёлым на вид и почти беззаботным, как в самом первом семестре; появление Чуи в его жизни внесло в неё и любовь, и свет. Осаму до встречи с ним позволял себе такие монологи нечасто, и если уж подумать совсем хорошо — никогда. Слишком привык держать всё в себе, потому что кому интересно, что творится с его жизнью? Отец говорил именно так. Но с души отходило, краски воспоминаний из ванны бледнели, постепенно переносясь на реальность: рядом Чуя, его Чуя, за окном первый снег, этажами ниже их друзья, а сердце полно чувств и ощущения нужности. — Мне жаль, что из-за меня пришлось всё это вспоминать, — у Накахары опустились плечи, а от перенапряжения ярко-розовым загорелись щеки и лоб. Одеяло спало с плеч Дазая, обдав спину прохладой. Мурашки немедленно расползлись по рукам, и тот дёрнулся, впервые по-настоящему ощутив на себе бинты. Всё это время они, словно сросшиеся с кожей, не напрягали ни на секунду, но в тот момент Осаму понял, как же они сковывали. Чуя не знал, как поддержать, что ответить и сделать, чтобы не промахнуться вновь. — Я себе не прощу этого. Поэтому сказал, что лежало на уме. — Чуя… В этой истории виноват только один человек. Не ты и даже не я. Осаму постепенно оттаивал — разговоры, пусть даже такие, возвращали в обыденное русло. — Всё в порядке, — Дазай всё ещё не выражал эмоции, не улыбался и сидел едва подвижно. Ладонь Накахары плавно легла на плечо Осаму, отчего тот снова повернулся, одарив печально-зашуганным взглядом. Казалось, это именно то, чего не ему хватало — касаний. — Но было бы ещё лучше, если бы я заткнулся, а теперь ты сидишь такой из-за меня! — Чуя, хватит, — Дазай перехватил ладонь, криво сжав её в своей, — если будешь винить себя, никому лучше не станет. Те события стали самыми травмирующими в жизни Осаму. С холодом, исходящего от родителей, он смирился в далёком детстве и адаптировался под извечные изгнания, ругань и насилие. Дазай вообще не вспоминал бы с такой чёткостью тот час мучений в ванной, если бы не фотография, присланная Рюноске перед началом года. Он заставил вспомнить о себе, прислав и удалив через секунду одно из тех фото, сделанных, когда Осаму барахтался на границе смерти и полусмерти. — Черт бы меня… Тогда что? Мы можем не говорить об этом больше. — Я уже всё рассказал, — мысли Дазая смешивались одна с другой, протекая мимо дня смерти Акико, о котором он благополучно промолчал. — Мне жаль, что тебе пришлось пережить это дерьмо. Моя жизнь просто рай по сравнению с… — Не смей говорить этого, — у Осаму появились эмоции, впервые за несколько минут неловких молчания и последующего разговора, — я не позволю обесценивать себя. Бровь Дазая испуганно вздернулась, явно давая понять о том, что тот не ожидал от себя таких эмоций. Его прошлое — это его прошлое. Оно никак не было связано с Чуей, который прочувствовал и разделил горе в такой степени, словно прожил с Осаму каждый гребаный день его жизни. Снежная буря начинала униматься, стабилизируясь в подобие сильного снега, а не беспросветной белесой стены. — Но… — Не надо «но». Дазай не позволил бы, никогда не позволил бы человеку, которого он ценит, говорить такие вещи. И Чуя, который медленно, но верно, понимал, что Дазая это тревожило, решил попытаться вывести его из застоя путём замены другой эмоцией. Накахара соображал весьма дурно и без всякой попытки умножить ситуацию на два, но любая реакция, кроме пустого безразличия, была, очевидно, выигрышнее. — Но ты смог! Я говорю о том, что на твоем месте вёл бы себя по-другому… — Нет. Не надо, прошу. — Прости меня. «Я жалок.» Перед глазами у Чуи белое полотно, тысяча тонн сожалений и уж слишком жгучая в горле сухость. Он опять облажался. В голове возник миллион и один образ того, как Осаму избегает его, корит за ошибку прошедшего дня, но… Но то, что происходило дальше, было словно за пределами всей вселенной. Осаму тихо выдохнул с сожалением: он слишком переборщил с погружением в прошлое и очень сильно встревожил Чую. Но не расскажи он всё сейчас, ком из вопросов вырос бы до запредельно большого и разрушил всё доверие. Возможно. Складки на простыне зашевелились, одеяло выпустило тепло изнутри — Дазай поднёс ладонь к колену Накахары, и тот ненарочито дрогнул от жгучего контраста: его тело пылало, окутанное лёгким стыдом, а рука Осаму, холодная и тонкая, оставила, казалось, навсегда след своим касанием. Чуя повернул голову в сторону парня, сталкиваясь с его заполняющимся теплотой взглядом. — Я доверяю тебе своё прошлое, — продолжил Осаму, — мне слишком долго внушали, что это я виноват. Видимо, я поверил. Дазай без ожидания на ответ уставился на тело Накахары, без лишних подтекстов изучая его, словно не видел несколько мгновений назад его во всей красе. И без наметанного глаза Чуя прекрасно видел, что Дазай пытался выкарабкаться, пытался занять новую нишу и перешагнуть через весь этот разговор. Он честно пытался это сделать, но насколько это было легко после часового разговора о самоубийствах, попытке стереть с себя всё грязное и полном выпадении из реальности? Осаму постарался улыбнуться, пусть едва заметно, с тяжестью во всём теле, но старался. — Спасибо?.. — Чуя не знал, что ответить, но сразу же после тупого «спасибо?» снова начал жалеть о сказанном. На лице Дазая отчаянно-доброе «хм», лёгкий блеск в глазах и жуткая усталость, словно после бесконечного марафона. В его духе ответить «да не за что», но тот как будто прочитал мысли Накахары, терпеливо промолчав. «Вроде, всё не так плохо, да? А что дальше делать?» — Ты хочешь есть? — неожиданно для себя спросил Чуя, выравниваясь в спине, чем удивил сразу обоих. Осаму кивнул. Да, он хотел: насыщенность дня вывела из колеи, лишила всех сил и почти вынудила сдаться. — Тогда пойдём на общую кухню?.. «Она вообще работает в такое время?» — Если она закрыта, можно взять, что есть у нас в холодильнике, — Осаму словно читал мысли парня, чуть не доведя того до вопроса конфиденциальности голоса своей головы. Тёплая вода в ванной комнате, мятая одежда прямиком из шкафчика, критический для посещения кухни час, сонные зевания, успокоившийся за окном снег, — время после застоя пошло торопливее, заставив поднажать и успеть до рассвета, потому что засыпать под лучами солнца, проклевывавшимися сквозь шторы, слишком тяжело. Кухня уверенно располагалась на втором этаже, минуя первоэтажную охрану, которая редко, но метко оказывалась у дверей общего бытового помещения, следя за общим порядком. Осаму мысленно умолял всех известных ему божеств не посылать им на путь ни других голодных студентов, ни тем более чету Акутагав. В коридорах темновато. Кухня была открыта, пуста и холодна, словно ей не пользовались неделю. Несколько огромных холодильников мирно гудели под периодические шуршания из других комнат, а пол тихонечко скрипел стабильно в одном месте, которое Чуя не обошел по одной только ошибке. Дазай включил одну полосу света, что приглушенностью с одной стороны кухни создавала ощущение личности и секретности происходящего. — Ну-у… Из них двоих превосходно готовить умел только Накахара, который моментально подошел к плите — это не рефлекс, это больше было похоже на инстинкт, внезапно появившийся после смерти его матери. Он должен был, должен был уметь готовить, каждый день готовить старательно и аккуратно. И это слишком въелось в его голову: Чуя делал всё механически, и «спасибо» за это мог сказать лишь одному человеку — отцу. — У нас не густо на полках, а брать чужое — м-м-м… Нет. — А что у нас там? — уточнил Дазай без ожиданий на настоящий кулинарный шедевр. — Только яйца. На секунду Чуя, вроде бы, расстроился тому, что так старательно наставлял Осаму на самостоятельный финансовый путь, ведь это было настолько забавно, что ему самому хотелось лопнуть от сожаления. Накахара бы, говоря по совести и честности, не отказался от большего, чем стандартная яичница. — Ах… Макароны наши? — Чуя пару раз повертел пачку в руках, удостоверившись в истинности ответа на свой вопрос. Осаму притащил на кухню небольшой бежево-коричневый плед в клетку, тёплый и мягкий, закутался в него с ног до головы, умело сжавшись на крошечном стуле с круглым сидением. Поджатые под себя ноги чудом не затекали, только лишь согреваясь от касаний меж собой. — Знаешь, что хочу? — Осаму самому неловко от своих желаний, потому что всё, чем они располагали — два ингредиента, не считая общей соли. Чуя уже поставил воду, насупившись от мыслей о рецепте, а Дазай по-прежнему держал в голове одно, — я бы не отказался от карбонары. — Хах, — Накахара стукнул себя рукой по лбу, — а я бы от жареной курицы в терияки. — Я видел, там на полочке сбоку… — Мы не будем брать чужое! «Но видимо, придётся. Мне нужно масло.» Едва преодолевая желание стукнуть Осаму по лбу, Чуя посмотрел на закипающую пресную воду, которую экономии ради он не солил, закинул туда макароны самой глупой и неожиданной формы и убавил огонь. Их деятельность могла бы отвлечь соседей, но всем было всё равно: всем условным полутора комнатам, в которых остались только самые усидчивые и уставшие студенты, отказавшиеся от хэллоуинской вечеринки. — Карбонара, да? — процитировал Накахара, обдумывая желание своего возлюбленного. — Я знаю, что это невозможно, бла-бла-бла… Чуя, спокойно помешивая макароны, не отворачиваясь от них, широко улыбнулся. Это слишком тепло и хорошо: Дазай снова смеялся, как и прежде. «Даже при смерти он найдет время на иронию, я уверен.» — А мы сделаем свою карбонару! — Накахара довольно вскрикнул, когда его осенило, и сразу же прикрыл рот ладонью, в которой покоилась огромная металлическая ложка, — карбонара по-общажному. — О-о-о… Дазай, очевидно, понимал, что Чуя не сотворит неповторимый оригинал одного из его любимых блюд, которые он за всю свою жизнь попробовал в различных вариациях бесчисленное количество раз. Но он знал, что всё получится гораздо вкуснее, потому что авторство карбонары по-общажному будет принадлежать Накахаре Чуе. «Наверное, надо продолжить говорить о всякой хрени? Он, вроде отвлекся. Дурак, просто дурак…» — Кстати… — Начал Чуя, понимая, что то, что он собрался говорить, ну, совсем не кстати. «Я тупой.» — Я тут вспомнил своё знакомство с Достоевской. «Что я только что сделал.» — Та-ак, — Дазай наполовину выбрался из пледа, положив на стол локти, — и что же ты, думаешь о ней? «О ней сложно не думать.» — Нет, я!.. Просто… Э… Мы очень забавно познакомились. — О нет, Чуя, я помню, как вы познакомились. — Завидуешь? — Накахара встал в пол-оборота, забавно улыбнувшись. «Я бы не завидовал.» — Ты, вроде как, врезался в неё? А потом весь пропах её оригинальным парфюмом. Готов поспорить, ты пахнул, как Аллочка, до конца дня. — Ещё бы! — Накахара слегка раззадорился в самом хорошем смысле, — я врезался прям… прям!.. Прямо в её сиськи. — Я так и знал, что весь этот разговор ради того, чтобы поговорить о сиськах. — Это ложь. Бурления в кастрюле перебивал по громкости их разговор, который, если бы донесся до ближайшего блока, разбудил бы всех. Зная всю абсурдность своей жизни, Накахара не мог быть уверен в том, что прямо за тонкой стенкой со стаканчиком, приставленным к ней, не стоит Достоевская, вслушиваясь в каждую деталь их разговора. — Вот скажи, — начал Дазай, не внушая своим тоном никакого доверия, — ты бы хотел, чтобы у меня были сиськи? Ложка от неожиданности упала почти в самый кипяток, остановившись на этапе погружения в него ровно наполовину. Чуя встрепенулся, от смятения даже не убрав из глаза режущую прядь волос. — Ты меня устраиваешь таким, какой ты есть. Накахара мог бы подлить масла в огонь, добавив в конце предложения ехидное «хотя». Но не сегодня. Не здесь и не в этих условиях. — Душнила. «Вот так и знал!» — Сейчас сам будешь делать свою карбонару, — нахмурился Чуя. — По-общажному. — По-хуяжному. Замысел Накахары — такой простой и непримечательный — сработал. Он сумел отвлечь Дазая от той груды темноты, свалившейся на него скоропостижно и нежеланно. Постепенно по небольшой, но очень функциональной кухне расползлось тепло пара от бурлящей воды, и тогда Осаму окончательно спустил с себя плед, бросив его на пол. Полы общажной кухни отличались чистотой, на удивление. В прошлом общежитии при слове «кухня» вахтерша делала удивленное лицо и разводила руками, в этом — уверенно указывали на лифт. Линолеум в квадрат, цветом чуть темнее, чем плед Дазая, любовно мылся одной из уборщиц чаще установленного графика, ведь та чтила старую традицию и следовала мысли «кухня — сердце дома». И это было заметно: Осаму, так и не прознавший истинный уют родного гнёздышка, клевал носом в ожидании трапезы, окутанный заботой и теплом. Эта комната общаги отличалась в корне от других, более современных и светлых, ведь даже у Накахары, прожившего большую часть жизни в крохотной квартире такого же стиля, возникало чувство, что он никуда не переезжал. Здешние сотрудники очень позаботились об этой кухне. — Почти готово, — спокойно сообщил Чуя, когда Дазай успел провести на узорах скатерти невидимый зáмок. Накахара сложил общее полотенце втрое, ставя поверх него раскалённую сковороду с двумя воткнутыми в блюдо вилками. — Это карбонара по-общажному? — Дазай охотно схватился за столовый прибор, ковырнув кусочек из центра, — срочно рецепт. — Так. Ну, — Чуя начал активно жестикулировать, — я сварил макароны, потом обжарил их с яйцами на сковороде. И соль ещё. Он боязненно посмотрел на реакцию парня, когда тот попытался прожевать горячий кусок «карбонары». Накахара волновался так, словно Дазай был критиком со стажем больше, чем живут они вместе взятые. От сковороды исходил полупрозрачный пар: Чуя специально подал блюдо так, чтобы оно не остывало. А ещё это было символом их единства, доверия… а вообще… Накахара просто не хотел мыть посуду. — Это лучшее, что я пробовал за всю свою жизнь! «О Боже, это же просто слипшийся ком из яиц и переваренных макарон…» — Клянусь, Чуя, это великолепно… Шеф смущенно насупился, позволив себе улыбнуться кончиками губ. В кухонном полумраке это было едва заметно, тем более Осаму, уплетающему ужин за обе щеки. Это было самой главной наградой для Чуи: видеть, как довольно ел Дазай, совсем стерев со своего лица остатки гневной пустоты и гнусного разочарования. С каждым положенным в рот румяным кусочком Осаму приобретал на лице лёгкий румянец и следы кулинарного удовольствия. Накахара даже не ответил на комментарий об ужине, и в этот раз не прогадал: ночь становилась воистину особенной. — Включим музыку? — предложение Дазая разбавило уставшее молчание. — Давай? Я ни разу не спрашивал, что ты слушаешь. — Доверяешь моему плейлисту? — Конечно. Расположенные на уровне окон второго этажа фонари своим тёплым свечением иллюзорно грели спину Дазая, позабывшего об упавшем пледе, а жар от сковородки, небезопасно близко расположенной к запястьям, служил камином для крошечной компании. Чуе казалось, что завершение этого дня было идеальным. Точно: он был уверен в этом. Музыка постепенно вводила в гипноз, погружая в необъяснимое состояние: ни то убаюкивание, ни то отключка, как перед обмороком. Но одно оставалось верным: это было незабываемо и окутывающе. Слишком. То самое чувство идеальности, щекочущее кончики пальцев на руках, трепещущее все внутренности и кожу внизу живота, погружало Накахару в мысли о том, что если бы его спросили о самом запомнившемся дне в жизни, он назвал бы именно этот. Цокот вилок о бортики сковороды, дно которой готово было показаться в меру темпа, созданного голодным перебинтованным студентом, создавал небрежный сбивающийся ритм, поддерживаемый редкими тяжёлыми перебитыми вздохами — всё ещё было горячо. В желудке становилось теплее, мысли перебивались одна к другой, успешно миновав остатки горечи воспоминаний. Дазай стёр мысли о разговоре — все до единой, оставив только послевкусие соленой корочки и легкость от вида Накахары, со лба которого так и не стерлась помада. — Тебе к лицу, — возгласил в процессе жевания Дазай, бесцеремонно загребая из-под чужой вилки самый привлекательный кусок. — А? — Ну, помада на лбу. Чуя рефлекторно потёр голову, внушая себя тем, что след чересчур сильно въелся в кожу. — Ладно-ладно… Так даже лучше. «Он что, смутился?» Хлопья спокойно падающего снега налегали друг на друга, медленно образовывая хрупкие, воздушные сугробы, и оставалось только надеяться на удачу и скорейшие заморозки, — лишь бы эта красота не растаяла, запечатлев, как янтарь, кусочек истории в себе. Их самой личной истории, повествующей, как сказка, о том, как жестока и не справедлива, но в то же время щедра Судьба. До рассвета далеко, карбонара успешно доедена, но ощущение пустоты по завершению песни, которая не была поставлена на повтор, поставило в лёгкий ступор и непонимание того, чем её заполнить. Дазай, закрыв приложение с музыкой, довольно выдохнул, замешканно положив ладони чётко перед Накахарой. — Получилось так вкусно, потому что думал об Аллочке во время готовки? — Бери выше: о её сиськах. Чуя мысленно наградил себя за невероятнейшую смелость и попытку осуществить задуманный ранее маневр: глупый смешок Осаму он трактовал как победу. Снег без устали создавал за окном сказку. Дазай сообразил посмотреть на ту красоту впервые за вечер, встав подле окошка и погладив себя по плечам: короткие рукава футболки позволяли коже знобиться, но плед, валявшийся на полу минут десять, был поднят и любовно положен сверху. — М-да. Не стирается, — Осаму потёр большим пальцем лоб парня, посмотрев на его губы, — у меня они красные, да?.. — Есть такое. Чуя прижался ближе к Дазаю, выдохнув тяжело где-то на уровне его груди. Падающий снег и играющая в голове мелодия слишком завораживали. Слишком. — Это у тебя? — Да. Я схожу посмотрю. Лежащий на столе телефон ослепил Накахару яркостью экрана, а после и разочаровал, но уже сообщением, полученным нежданно. Он не хотел этого. Не хотел.

«Привет сынок. Приезжай , хочу поговорить с тобой. Давай помиримся и будем жить дружно. Всё будет хорошо я обещаю.»

Чуя дважды потёр глаза, прежде чем что-то сказать, но Осаму уже был рядом, почувствовав, что что-то не так. — Какого хуя, а?.. Накахара почти заныл. Сколько обиды было в его вздохе, и столько виднелось разочарований. — Отец написал, что хочет помириться. Не клоунада ли? Который раз, — Чуя сделал пару шагов в сторону окна, — пошёл он нахуй, мы уже проходили через это. Дазай был рядом, наблюдая за каждым движением Накахары и позволяя тому выпустить пар. — Наверное, опять набухался и написал мне от нечего делать! Он не мог подумать, что такой чудесный вечер прервет кучка пикселей на экране. У Чуи было стойкое ощущение того, что заглядывать в уведомления не стоило, но он не пошёл на поводу чувств — ему стоило подумать над этим. — Поедешь? — Не знаю… Это было одной из худших дилемм в жизни скромного студента: одна его часть твердила о том, что всё повторится снова, и отец на него накричит, другая — что приехать стоило бы. Вторая часть лидировала, подкрепляя давнее мысленное желание Накахары о том, чтобы всё было хорошо, совсем как раньше. На сообщение Чуя не ответил, а лишь выключил звук, ткнул пальцем на никогда не используемый режим полёта и смиренно сложил руки на груди. — Что ж, поеду. Дам ему последний шанс. Осаму хотел бы остановить парня от этого решения, ведь на своём опыте знал: такие люди не меняются. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Именно по этой причине критически переживал за Чую и даже хотел поехать с ним, но… — Я поеду завтра, — повернулся Накахара спиной к окошку, — не смотри на меня так. Всё будет хорошо. — Я поеду с тобой. — Не нужно. Тревога на лице Чуи почти достигла своего предела, но он в ужасе выпрямился, посмотрев сквозь Осаму: что, если разговор об его отце-алкоголике напомнил Дазаю обо всём, что они кропотливо пытались заглушить всю ночь? Накахара сделал первый шаг навстречу, высвободив напряжение в крепких объятиях. Это были не объятия двух влюбленных, не объятия двух некогда неловко общающихся друзей и знакомых, нет. Они обнимались так, словно знали друг друга с пеленок, чувствуя каждую единицу эмоции внутривенно. Два морально-эмоциональных близнеца, сотрясенные отцовским гневом, нашедшие утешение друг в друге. Фонарь за окном с треском замерцал, затеняя с перебоями общую кухню второго этажа.

***

Сразу после пар Чуя поторопился на одну из автобусных остановок, заранее планируя возможные ответы на каверзные вопросы своего отца. Он не собирался говорить о своей личной жизни, проблемах, а тем более не собирался говорить о том, что стал запредельно счастлив, съехав из их затхлой квартиры. По дороге домой Накахара безостановочно смотрел в окошко, то и дело стирая ладонью скопившийся конденсат. В его голове выстраивалась невозможная картина мира, в которой и он, и его отец счастливы, начав жизнь с нуля в любви и доверии. Но слова «любовь» и «доверие» почти полностью стерлись из мечт Накахары, который только и привык к вечным придиркам, недовольствам или, что хуже, побоям. Это не семья — это сущий ад, от которого не всегда удавалось укрыться. Тропа вдоль его родной пятиэтажки все такая же разваленная: за долгие годы на их дом местная власть, казалось, не обращала внимание, а того, гляди, совсем позабыла, что в нём всё ещё живут люди. Крыльцо такое же побитое, кусты в небольшом палисаднике завяли и начали гнить, создавая хорошую почву для единиц отслуживших своё деревьев. Крошечным утешением среди этого болотно-жёлтого месива были долговечные тёмно-лиловые цветочки, но и им в таких условиях долго было не протянуть. Нерешительный звонок в дверь. «Ну же…» Чуя перетаптывался с места на место, ощущая сильную боль в животе от ожидания, такую, что хотелось согнуться вдвое и слечь прямо на потрепанном коврике. Но дверь быстро открылась: из квартиры не донеслось ожидаемых духоты и алкогольного зловония, в квартире не было накуренно или шумно от издыхалого телевизора, стабильно транслировавшего одни и те же передачи. — Здравствуй, сын. — П-привет… Первая реакция Чуи — задать самому себе вопрос о чистоте их дома, вторая — уставиться на отца, одетого не в привычную растянутую майку, заляпанную черти чем, а в единственный праздничный костюм, который несколько лет пылился в углу шкафа. — Пройдёшь? На это у Накахары не было ответа. Он нерешительно переступил порог квартиры, начав медленно расстегивать утепленную куртку и озираясь по сторонам. На кухне играла спокойная музыка, тихо и ненавязчиво, а на столе от праздничного ужина ещё исходил пар. Чуя давно не видел такое в своём доме. — Ты… сам всё это сделал? Настолько красиво и изящно: на столе новая скатерть, совсем как та, что они с мамой доставали в канун праздников, новые шторы добротного шоколадного цвета, спрятавшие унылый осенний пейзаж с подтаявшими пригородными сугробами, а главное — пропавший запах неприязни, отсутствие пыли и приятная свежесть. В квартире неоднократно проветривалось. — Да, вспомнил, что еще горазд, — мужчина неловко хохотнул, — садись. Переборов сомнения и предрассудки, Чуя отодвинул прознавший десятилетия стул с кожаным покрытием, статично уместившись в самом центре. «Неужели на этот раз всё серьёзно?» Он выглядел таким… ребёнком. Чуя. Наивный малыш, смотрящий светлыми синими глазами на мир в надежде на воцарение добра в целой галактике, и что каждый в этом мире даст обещание ценить и любить друг друга. Именно этого и желал он тогда, в детстве. Но не сбылось. — Ешь, не обижай меня. Я старался. Слова пронзили Чую до самых слёз. «Я старался. Я старался. Я старался.» Всё шло вразрез с тем, каким человеком был его отец: сейчас же он выглядел другим. Порядочным. Чистым. Трезвым. Пара вдохов и самощипаний помогли Накахаре сдержаться. «У вас всё в порядке?» Дазай. Волновался, очевидно.

«да»

Чуя убрал телефон в задний карман джинс, почти сев на него. На ужин какое-то мясное блюдо по рецепту из детства, свежие овощи, разложенные по привычке, как закуска, и дешевые на вид пирожные в пластиковой упаковке. Накахара неуверенно наколол на вилку кусочек мяса с овощами, медленно, словно подтормаживал, прожевывая каждым миллиметр. Весьма неплохо. — Вкусно?.. Его отец смотрел с великой грустью и отчаянием, пытаясь выразить последние капли надежды на их семейное воссоединение. — Да. И Чуе показалось, что ответ недостаточно честен и искреннен. В их доме всегда готовил он и, наверное, следовало сказать, что вышло замечательно, но… Он не смог. Молчаливая трапеза длилась до тех пор, пока скорейший осенний закат, полностью укрытый серостью туч, не скрылся за плешивой темнотой. — Скажи… — Чуя не был уверен, что это лучшее время для вопроса, но попытаться стоило, — тебе ни разу не было жаль меня? Он звучал так, будто готов был стукнуть кулаками по столу и разреветься от чувств. Но этот студент с юридического был намного сильнее, чем казалось. — Ты про?.. — отец его говорил затуманено, содрогаясь. Его узкие губы, поджавшись, стали ещё меньше, а кончики пальцев, приобретя светлый синий оттенок, как от холода, почти сорвались на дрожь. Чуя молчал, высматривая долю правды в этих выцветших сузившихся глазах. — Прости меня. Я завязал с алкоголем! — Накахара-старший увеличился к грудной клетке, говоря громко, размашисто и без привычной хрипотцы, — две недели держусь. Я больше никогда не буду, я тебе клянусь, клянусь! На фоне играла та же мелодия, за плотно закрытым окном кипела простая жизнь: люди встречались, гуляли, звонко смеялись и мчались навстречу ветру на машинах, велосипедах или просто неслись изо всех сил вперёд. Но здесь, в этой квартире, всё не так. Жизнь замерла на пару мгновений. — Мне нужно отойти, — Чуя сорвался с места, поблагодарив за ужин и заперевшись в их крохотной ванной комнате. Юноша сел на бортик ванны, наплевав на чугунную твёрдость и последствия в виде легкой боли, включил воду и заглянул в свои глаза, попытавшись отыскать в них истину. «Я ничего не знаю, я не могу быть уверен в этом, я не могу…» Он повторял, прокручивал до бесконечности «я не могу, не могу» в перегруженной голове, пока его отец, подобно белке в колесе, корил себя и тонул в гóре, ударяя себя по щекам, ладоням и животу в попытке унять чувство вины и позора. Всё шло хорошо, идеально, Чуя был железно уверен в том, что это он сам все испортил. Он и никто другой. Даже после стольких лет свинского отношения к себе Накахара нёс это бремя на себе, на себе, закапываясь с головой в песок. Возможным вариантом событий было бесшумно разрыдаться и смыть с себя следы всплеска эмоций, но он не мог позволить себе сдаться сейчас и обмякнуть. Лицо у Чуи было красным-красным, нос успело заложить от одной мысли о слезах, но он стойко сдержал себя, смахнув горстью ледяной воды с лица это выражение. «Пора выйти и попробовать помириться.» — Па… Отец? Накахара осматривался по сторонам, но нигде не мог его найти. Голос застал его сзади. — Что… Потерял меня, а-а?

Это ощущалось, как минутная остановка сердца.

Он снова проебался.

— Нет, — звучал оскорбленный шёпот Чуи снизу. Он развернулся лицом к отцу без всякого желания делать это. — Ты!.. Это уже слишком. — Ты предатель!.. Ты! Ты… Чуя захлёбывался кубами вдыхаемого воздуха, дышал с частотой, неподвластной его организму. — Ты мне пять минут назад что сказал? — закричал Накахара, совершив одну из самых больших ошибок. Он подошёл вплотную к отцу, ухватившись за его единственную парадную рубашку, неосознанно повысил тон. — Это после… послен… последний раз, честное сло-во. — Пять минут, меня не было пять ебучих минут! — Чуя не сдерживал себя совсем, толкая отца к стене, чтобы у того не было иного выбора, кроме как превратиться в пепел от стыда. Но понятие «стыд» у таких людей исчезало с первой попавшей в организм каплей алкоголя. — Да че ты себе позволяешь? — небрежно вопил пьяный мужчина в попытках дать сдачу. Одна пощечина, две или три для Чуи ничего не значили. Это то, к чему он привык, это то, что незаметно уйдёт из его жизни после ближайшего сна и пары чашек горячего чая, контрастного душа и объятий молодого человека. Дазай — в его поддержке не было сомнений. — Я был готов поверить тебе, но, сука, как же я чувствовал подвох! Я знал, что что-то пойдёт не так. Знаешь что?! — Накахара отвернулся, дав понять, что на этот раз действительно всё кончено, — ты заслуживаешь прожить эту жизнь в одиночестве. Он произнёс эти слова со всеми скопившимися обидами и едкой горечью, проевшей его, подобно кислоте. Вера Чуи в отца висела на волоске от погибели. Отчего-то его сердце заколотилось в неустанной бешености.

И не зря.

— Ах ты!.. Это всегда происходило систематически: отец выпивал, лениво дремал, затем снова выпивал, злился, ещё выпивал, а затем крушил всё, что попадалось под руку. И так уж вышло, что чаще всего это был Чуя, его собственный сын. «Как больно…» Тупая боль от крепкого удара в затылок автоматически вызвала груду слёз, невозможных к остановке. Накахара не хотел рыдать, но он не мог не делать этого. Это уже второй сильный удар по голове за последнее время, и он мысленно рассмеялся самому себе: вдруг отец долбанёт его ещё раз, и ему посчастливится остаться дурачком на всю жизнь, так и не прознав в полной мере ни счастья, ни любви. — Мог бы и убрать за собой, — выпалил на одном дыхании разъяренный мужчина, надвигаясь на сына. — Отвали! — Ты даже это не можешь сделать. Какая же ты тупой… Ты никчёмный, блядь. Чуя закрыл себя руками, пытаясь защитить лицо перекрестом, — раньше это всегда работало. Но не на этот раз. — А! — Накахара отшатнулся в сторону стены, полностью оперевшись об неё, — просто отойди от меня, просто дай мне уйти!.. «Какой же ты урод.» — Чего-о?.. Да ты неб… благодарный! Это было последней каплей Чуи. Он принял мгновенное решение вернуться сюда в самом удобном случае вместе с Дазаем, чтобы забрать парочку ценных вещей, сделать памятные фотографии, чтобы напомнить себе о том, что в квартире происходило не только плохое, и навсегда забыть об этом месте. Нав-сег-да. Силы были на исходе: очередной удар по затылку оказался губительнее, чем можно было представить. — Дай я встану. У Чуи хватило сил разве что на жалкую просьбу пропустить его, но в конечном итоге всё, что он получил — это пара синяков, боль в теле и удар по руке, совершенный изо всех сил. Это было так внушительно, что Накахара даже не распознал, чем именно его ударили. Но после этого его отец лишь прикрыл рот ладонью во всевластном ужасе, словно осознав что-то жуткое. «Это уже не мой отец.» Мужчина, побледнев и замедлившись до состояния полусмерти, скатился вниз по стенке и противно расплакался, истошно повторяя один и тот же звук, от которого у его сына скручивало желудок. Чуя посмотрел на накрытый стол и пару опустошенных бутылок с омерзением, взяв все свои вещи и побежав к обуви. — Я… две недели ради тебя!.. А что ты? «Игнорируй его, игнорируй его.» — Лучше бы ты не рождался. Нет. Хуже этого уже ничего и никогда быть не могло. Чуя посмотрел на своего «отца» последний раз без эмоций и всяких теплых родственных чувств. Они полностью охладели друг к другу. — Я никогда не вернусь к тебе. Так и знай. Накахара с легкой тряской в теле покинул квартиру. Он весь дрожал, еле сдерживая обиду на несправедливость сего мира, шёл, почти падая через каждые десять шагов и ощущая сильную тошноту от всего, что произошло минутами ранее. Ни свежесть осеннего воздуха, ни ожидание любимого времени года, зимы, о которой напоминали тощие загрязненные сугробы, ни даже мысль о том, что в общежитии его готовы были окутать заботой: не помогало ничего.

***

Поздним вечером, пропустив каждый из десяти звонков от Дазая, Накахара переступил порог общежития, едва сумев дойти до комнаты, как адекватный человек. Каждый, абсолютно каждый, кто видел состояние Чуи, не удосужился помочь ему, свалив его поведение на поведение человека с передозом. На деле же, он катастрофически нуждался в помощи, не подозревая, что с ним. День измотал парня с головы до ног. — Чуя! Осаму подскочил к двери, услышав, как в неё кто-то скребся, и чутье не подвело: на пороге действительно стоял его парень. — Боже… Дазай сразу почувствовал подвох, но та самая частичка Накахары тянулась к свету, найдя в конечном итоге лишь погибель. В общежитии было в сотни раз лучше, чем в месте, которое он даже не пытался больше называть домом. Пахло чаем с травами, фруктовым кексом, на столе были разбросаны тетрадки и кучи листов с докладами, в которых Осаму от скуки и ожидания решил навести порядок. — Как ты? — Видишь же, как, — последовал ответ с тонной иронии и усталости. — Раздевайся. Я должен осмотреть тебя. Переживания Осаму перерастали в нечто большее — в подозрения о том, что после избиения у его парня появились более серьезные повреждения, а не только внешние признаки побоев. За всю свою жизнь Дазай насмотрелся на своем теле и на синяки, и на жуткие резаные раны, ставшие больной темой, но когда дело доходило до Чуи, ему хотелось вырвать себе глаза, чтобы не видеть этого, а затем и сердце, ноющее от боли за любимого человека. — Тс-с! — Чуя? Накахара зашипел ещё на этапе снятия куртки. Осаму нахмурился. — Где болит? — Везде, блядь, просто везде! Чуя со злостью отшвырнул куртку на пол, пройдя к кровати прямиком в уличной обуви. Ему, Дазаю — обоим было плевать сейчас на всё, кроме друг друга: Накахара не хотел вызывать собой беспокойства, а Осаму волновался исключительно о произошедшем сегодняшним вечером. «Я ничего не хочу говорить сейчас.» На кровати всегда полно места, чтобы уместиться им двоим. Дазай уселся рядом, не рискнув даже обнять своего парня, чтобы не причинить ему излишнюю боль. И, о Боги, он жалел о том, что не последовал за ним. Но Осаму знал: Чуя не был бы рад такому преследованию. — Я ничего не хочу, Дазай, — говорил Накахара монотонно, дав понять о своем состоянии. Они поняли друг друга. Несколько минут единения и только — вот, что нужно было Чуе, и это было тем, что Осаму дал ему без промедлений, хотя не хотел оставлять его ни на минуту, совсем как с первых минут знакомства в прошлом году. Дазай повесил куртку на место, приоткрыл окно и пошёл в ванную набирать чайник до краёв слабой струёй ледяной воды.