My fateful

Дождь безжалостно губил мох на крыше козырька вуза. Предупредительные порывы ветра и первые капли, начавшие изливаться из туч ещё на большой перемене, были ничем по сравнению с той водяной стеной, которая покрывала на своём пути всё. Пары у Гоголя в этот день заканчивались позже обычного: его задержали на целый час, заставляя выполнять свою часть договора. Фёдор дожидался его в библиотеке, как они и договаривались, с интересом вчитываясь в старый учебник по математике с потёкшими буквами, вырванными страницами — что только с этой книжкой не делали, но Достоевского вещи, имеющие особую историю, привлекали. Библиотекарша размешивала сахар в красной чашке с несмываемыми кругами от чая, каждые пять секунд покашливая и поднимая глаза на дверь по привычке. — Здравствуйте, можно уже сдать учебники? В помещение вошёл парниша, на вид спокойный и добродушный. — Что ж это вы, молодой человек, — библиотекарша открыла ящик с книжечками, параллельно спрашивая фамилию и номер группы, — год ещё не закончился. Или вы того, уходите от нас? — Меня отчислили. Брови Достоевского приподнялись в лёгкой заинтересованности, но виду он не подавал, лишь радуясь, что в этом тихом месте произошло хоть что-то. — Ну, раз отчислили… Давайте учебники сюда. Пока дождь тараторил по стёклам, все звуки, ударяющие в уши в обычной библиотечной тишине, казались по-безмолвному тихими, поэтому за чтением учебника Фёдор не заметил подходящую к нему фигуру — Гоголь встал рядом, скрестив руки на груди. Он, не поздоровавшись с главной по всем учебникам корпуса, пролетел мимо отчисляющегося, заворачивая за парочку стеллажей к маленькому столику, скрытому от всех-всех посторонних глаз. Достоевский поднял голову вверх, жмурясь от попавших в глаза волос, и заметил недовольное лицо Николая, который, выжимая из себя все силы, старался показать как можно более обиженное лицо, чем когда-либо. И нет, Федя не чувствовал чрезмерно сильные муки совести за свой проступок, однако момент возможной ссоры вгонял его в тоску. Он просто поступил, как поступил, и терзать себя за выбор решения смысла не было. — Ммм, в математики заделался? — говорил Гоголь едва жизнерадостно, — неужели хочешь извиниться? …Но как бы не старался, скрыть свою экспрессию и издевательски-насмешливый тон не мог — такова была его природа, и Николай всегда только и хотел, чтобы его манера общения была узнаваема и необычна. Да что там, привык. — Нет, в юристы. Извиниться? Ах, да, — Фёдор опустил глаза вниз, схлопывая книгу, — извиниться… Садись. Гоголь поправил широкие штаны, выравнивая на них рисунок таким образом, чтобы все тонкие полосы были выпрямлены, а не собирались в спираль, сложил руки в замочек, показательно копируя своего парня, и уставился с прищуром на бледное его лицо. — Вас слушаю, — улыбнулся Коля натянуто. — Извини меня. Мне очень жаль, что тебя задело моё поведение. Так нужно было. — Что значит «нужно было»? Какой ты подозрительный: то Дазаю подыгрываешь, то спускаешь куда-то все деньги, то молчишь загадочно. Фёдор сидел неподвижно, без усилий сохраняя выражение лица почти невозмутимым. — Хотел поднять ему настроение. — Понятно. Гоголь заговорчески затих, неестественно сгибая запястье с хрустом костяшек, отчего зрачки Достоевского в затемнённом помещении расширились и стали, как две крупные горошины, чёрные и блестящие. В голове у Николая неизвестно что, и, судя по взгляду, это что-то предвещало громогласный отзвук его голоса в стабильно мертвой тишине читального зала. В его взгляде обида слилась с по-хорошему сдержанным коварством, но волосы, отросшие в чёлке, лезли на глаза, сплетаясь с ресницами. Неудобно. Куда-то вмиг пропал обиженный вид, и движение кисти повторилось вновь, но уже с другой рукой. Ливень на улице затихал, превращаясь в лёгкий дождичек, что мелкими каплями обрызгивал всё уже и так промокшее. Однако небо успокаиваться не собиралось: тучи всё сгущались и сгущались, отчего и сам Гоголь, и маленький библиотечный уголок становились мрачнее. Светлые волосы студента болтались заплетенные под столом, и сам Коля, качая ногой, задевал красный помпон на конце причёски, пиная его из стороны в сторону. — Что, я тебя напугал? — Николай самодовольно захихикал, любовно глядя вперёд, — могу и не обижаться на тебя, только, знаешь, хочется всё же кое-что получить от тебя. Достоевский выпрямился бы, с облегчением слушая любое условие, будучи готовым идти на уступки, чтобы на него не обижались. Но осанка Фёдора оставалась такой же неровной, отчего парень казался ниже своего роста, постоянно сидящий вот так, как креветка. Он показал свою скромную улыбку, глядя ни без интереса на Коленьку: оба были готовы к реакции друг друга, чувствуя интерес. — А давай мы, это, ну… Прям в библиотеке?.. — Нет! — бесстрашно отвечал Фёдор, зная, что его уже простили, — не здесь, пожалуйста. — Федь. — Даже не проси, мне кинотеатра хватило. — Туалет? Достоевский усмехнулся, просто молча глядя вперёд. Хотелось, да, он не скрывал это даже от себя, но будь все так просто, они оба давно уже побывали бы в каждом самом интересном уголке вуза. — В библиотеке всегда так тихо, — начал Фёдор, — нас ведь услышат. Федя не испытывал страха или раздражения, слушая предложение своего парня, напротив, желая открыть что-то новое для себя, однако был слишком застенчив для того, чтобы отдаваться чувствам в таком тихом месте. Он посмотрел на край своей изношенной рубашки, с грустью и каплей стыда понимая, что придётся либо тратить последние деньги на одежду, либо просить её у кого-нибудь на несколько дней. Достоевский смотрел на рукав, обдумывая предложение Николая, решив было встать с места, чтобы повести за собой, но почему-то он оставался на месте, лениво опираясь на руку и собираясь сказать что-нибудь ещё. Щеки предательски защипало горячим, но бледная кожа, не сдаваясь, румянец почти не пропускала, веселя совсем прозрачным красноватым оттенком сидящего напротив Гоголя. — Ох, бесстыжий, о чём думаешь? — Николай коснулся рукой кончика носа Фёдора, и тот придвинулся вперёд, — ла-адно, знаю, о чём. Прощаю. Гоголь почти мурлыкал, почесывая чужую щёку, прохладную и мягкую. Кожа на лице Достоевского была тонкой, по-детски нежной и бархатистой — хотелось сжать лицо ладонями с двух сторон, прислоняясь губами к скулам, носу, лбу, сдувая чёрную чёлку. Фёдор замлел, прикрывая глаза — приятно. Его Коленька аккуратно убирал волосы с лица, открывая глазам свет и любящий облик, находящийся прямо перед ним. Гоголь сдался, подскакивая с места, прижимаясь к тонким губам парня, который в полном спокойствии по привычке вцепился в белёсую косу. Короткий страстный поцелуй, эмоции, дурманящие голову, капли дождя, стремящиеся пробраться в каждую щель. Достоевский открыл полусонные счастливые глаза, отстраняясь первым. Руки ослабшие, но бдительность та же: Фёдор оглянулся по сторонам, наклоняясь влево в попытке понять, ушёл ли тот парниша, и не явился ли кто ещё. Он усадил Гоголя обратно на его место, постепенно согреваясь, и не обращая внимания на то, что за окном температура, кажется, опустилась до нуля. Но даже так не холодно: Коленька согревал лучше любого пледа, даже самого тёплого. Получше любого чая. — Хорошо тебе?

***

«…?????.. Это был не страх и не паника, не ощущение ужаса или начала конца. Просто всё застыло — сцепилось, словно в тело попал яд. Прохлада ветра и ощущение сухости во рту. Млечный путь среди пестреющего огоньками города. Ступор. Холод. Время… остановилось? Возможно. …%? &#$…»

***

— Хорошо, — Фёдор хмыкнул, расслабляясь на стареньком стуле, — хорошéе всех живых. Достоевский уставился на своего Коленьку, осматривая его довольную моську и каждую складку на ткани рубашки. Засматриваясь на его опущенные веки, Фёдор неволей вспоминал кое-какой момент… Глаза его не обманывали. — Коль. Ты очень красив. Как ангел, севший на моё плечо. Глаза парня чуть расширились, а сам Гоголь погрузился в секундное раздумье: комплименты ему делали нечасто. — Я крайне… Крайне смущён, что ты… — Николай лишь на доли секунд показал свою уязвимость, наслаждаясь моментом тихого уединения в среде пыли и книг, — я же простил тебя. — А я просто говорю. Достоевский поправил прядь волос, спавшую на его лицо, и с лёгкой, но очень уверенной улыбкой, положил свою ладонь поверх ладони Коленьки, словно собравшись сказать что-то очень личное. — А помнишь, — начал Федя, — как мы познакомились, м? Ты сейчас выглядишь совсем, как в тот день.

***

Июль прошлого года.

Палило солнце. Метеорологи прогнозировали это лето самым аномально жарким за последние лет пять, а значит, цены на прохладительные напитки, мороженое и прочие забавы будут взлетать до небес. Молодой человек, одетый в рубашку с длинным рукавом в такую утомляющую погоду, одиноко сидел на скамейке с синей папкой в руках, опустошённо засматриваясь на ноги проходящих мимо людей — голова просто не поднималась выше. Не было сил после дороги, которую пришлось преодолеть, чтобы добраться до вуза: в доме, далёком от центра, был сломан лифт, а несколько станций в метро с пересадкой добивали отсутствием кондиционеров и толпой других таких же перегревшихся будущих студентов. Парень погрузился в тишину, откидываясь на спинку блестящей скамейки, покрытую лаком. Кругом людей становилось всё больше: желающих заполучить место в этом учебном заведении было немало из-за хорошей репутации и хвалебных отзывах о преподавателях. Казалось, люди приезжали не только из разных городов и регионов, а даже из других стран, по обмену или на постоянку. От ожидания своей очереди становилось всё хуже — и если тут, на лавочке перед зданием, был тенёк и прохладный ветер, то внутри из-за толпы воздух казался ещё душнее, чем в вагоне поезда в метро. «Ну что, поступил? Норм всё? Я завтра поеду в вуз один, говорят, неплохой. Меня опять отец загрузил…»

«Ты в порядке?»

Со стороны крыльца донёсся резкий звук, заставивший молодого абитуриента отвлечься от смартфона, с побелевшим от неожиданности лицом глядя на источник шума. Какой-то парень, высокий, потрепанный и очень неопрятный издалека, хватаясь за ногу, предпринимал попытки встать, отнекиваясь от помощи проходящих мимо девушек. Те равнодушно приняли отказ, начав смеяться, стоило только зайти в коридор вуза. Тот молодой человек, выронив из рук часть бумажек, наклонился на прямых ногах, сгибаясь вдвое, затем подошёл к занятой скамейке, хотя кругом было много свободных, наваливая тонну документов прямо на сидящего человека. — Я у вас прошу прощения, конечно, но мне бы салфетку. Дайте мне её, пожалуйста. Парень с шоком и невероятным замешательством в глазах посмотрел на необычайно странную внешность незнакомца и, сверяясь с его манерой говорить, пришел к выводу, что он тот ещё чудак. — У меня ничего нет. — Кстати, — парень, похожий на подобие циркача, начал вести диалог, словно те были знакомы с детского сада, — меня зовут Николай. Можно просто Коля. Ты чем увлекаешься? На какой факультет поступаешь? — Фёдор… Достоевский, — он протянул руку новому знакомому с большим замешательством, понимая, что Николай чувствует весь скептицизм. Гоголь, такую фамилию на документах увидел занявший лавочку первым, стал копошиться в папке, сортируя бумажки по стопкам. Те, что он убрал обратно, как будто плакали от такого грубого отношения к себе, а лист совершенно ненужный Николай смял в шарик, расправил, затем опять сжал в плотный ком, плюнул на него сверху, начав чистить этим грязь, прилипшую к коленям после падения. Фёдор не переставал удивляться этому чудаку, глядя за сим действием без морганий, готовя себя к тому, что может произойти что угодно. — Всё, — Николай закончил оттирать штанину, хлопая себя по ляжкам ладонями, и, засев бездвижно на пару секунд, с ожидаемой резкостью повернулся к знакомому, — так ты на какой факультет идёшь? — Юридический. — Ц, что б тебя… — Гоголь выразил свою злость иронически, скорее, не злясь совсем, — я тоже на юриста шёл. Одиннадцати баллов для бюджета не хватило! Заразы, какие же заразы… Первая встреча с кем-то, вроде Николая, как вразумил себе Достоевский, не должна была приносить столько удивления, ведь, как говорил себе Фёдор, все люди разные, и это можно и нужно понимать. Однако, как бы лоялен к обществу, которого сам же и сторонился, ни был Достоевский, этот индивидуум в его смышлёной голове засел сразу. Нелепые штаны в полоску, ядовито-жёлтая футболка с черепами, растрёпанная длинная коса с торчащими до безумия длинными прядями — такого человека Федя не встречал никогда. Ни одна персона в мире, будь то даже самая эпатажная звезда, коих в интернете он перевидел тысячами, не вызывали столько смешанных эмоций, сколько делал это Гоголь. А ещё этот «клоун» постоянно улыбался, мягко глядя в серо-буро-малиновые глаза Достоевского, ныряя в самую душу. Отчего-то от этого взгляда становилось тепло: внутри всё оттаивало, окутывая чувствами ностальгическими, перенося снова в детство, в безоблачное яркое майское утро. Тогда, лет двенадцать назад, Фёдор был совсем шкетом, поэтому каждая неизведанная вещь вселяла в сердце мимолетное воспоминание, которое смогло пробудиться сейчас, перед зданием, где он, скорее всего, будет учиться. — Могли бы учиться вместе, — Достоевский констатировал очевидный факт, чтобы поддержать такой сложившийся интересно разговор. — О, а я, это, буду жить в общежитии, оно близко к центру… — От него минут десять идти. — Пятнадцать, — поправил Гоголь, засияв ещё больше, — получается, и ты там будешь? Это выглядело странным. За последние лет десять Николай был вторым человеком, который привлёк его внимание — первым был интернет-друг, которого Федор обожал до неприличия просто за его существование, тратя всего себя на поддержку в виде сообщений. Что же касалось Гоголя, так этот чудачок был таким же инициативным, только ещё и наткнулся на него не в социальной сети, а вживую: лицом к лицу. И встреча эта, сколь странной не считал её Федя, в целом выдавалась слаженной, и он даже словил себя на мысли о том, что Николай останется в его памяти, если они больше никогда не встретятся. А Гоголь в это время утопал не только в лучах знойного солнца, а ещё и в мыслях о своем новом знакомом, кажется, беспамятно влюбляясь. — Боже ты мой!.. — Николай вспомнил о чем-то внезапно, вскакивая со скамейки, и так же неожиданно побежал обратно в здание, сталкивая с ног девчушку, ровесницу на вид. — Эй? — Простите, мадам, простите ради бога! Достоевский усмехнулся, выбираясь из расплавленного состояния, становясь все более и более живым. Документы в папке, оставленные Гоголем, остались лежать рядом, отчего будущий юрист задался вопросом: «Он может просто взять и оставить ценные вещи едва знакомому человеку?» Тучи в небе и не думали наплывать, чтобы закрыть область самой редкой спасительной тенью, неприятная жара осушала всех и всё, делая улицы неприязненно пыльными. Машины, проезжающие мимо, вздымали скопившийся в углах тротуара пух, принося его к подножию скамейки, и Фёдор, ожидая то ли нового товарища, то ли ответ друга, незамысловато смёл прикативший пух в кучу одной правой, пиная её от скуки из стороны в сторону. Боковым зрением повиделось движение, и Достоевский, поднимая голову, вытаращил глаза, на этот раз словив себя на мысли, что Николай этот не от мира сего. — Это… Это что? — Федя по-наивному протянул палец к крошечной клетке, изучая «содержимое» с любопытством ребенка. «Он оставил живое существо в вузе, а сам выскочил, позабыв о нём?» — Не что, а кто, — Гоголь ехидно положил руки на бока, ставя клетку на скамейку, — это Кошка — моя крысуня. Фёдор хотел переспросить, делая акцент на имени крысы, но потом подумал, что не такое уж это и удивительное явление от Николая, и, кажется, они постепенно привыкали друг к другу, игнорируя все странности. — Как я мог забыть тебя, хорошая моя девочка! Гоголь открыл клетку, протягивая крошку на ладони Фёдору. — Частичка моей души, совсем маленькая, месяц от роду. Крыса испуганно шевелила усами, топчась крошечными тёплыми лапками на ладонях Достоевского, который смотрел на её негабаритность с долей очарование и нескрываемого удивления: держать кого-то столь маленького ему раньше не доводилось. — Ей жарко? — обеспокоился Федя. — Не знаю… Наверное. Гоголь указал жестом, что собирается забрать зверька обратно, впуская его в созданную руками ямку. Кошка, чьё имя до сих пор резало слух, дрожа от страха, стала переползать к хозяину, хлестнув уже тогда длинным хвостом тонкие бледные пальцы. Ладонь Фёдора случайно коснулась ладони его нового знакомого, и как это обычно бывает в самых рейтинговых мелодрамах, они неловко съежились, сталкиваясь утомленными жарой взглядами. — Ой. Гоголь краснел сильнее. Он отвернулся в сторону, прикрываясь косой, которую, после того, как убрал крысу в клетку, обернул вокруг шеи раза три, вызывая из чувств у Фёдора, пожалуй, что-то ещё помимо удивления такой длине. Погода решила добить их окончательно. Достоевский развалился на скамейке, как вальяжный барин, ссылаясь без лишних слов на заметную усталость. От влаги тела складки на рубашке не разглаживались, становясь в итоге неопрятными смятостями, которые придется устранять утюгом половину вечера. Федя прикрыл глаза, отстраняя себя невидимой стеной от смущения неловким моментом. С людьми в повседневной жизни он имел дело в магазинах да кафе, так что любой чересчур близкий контакт вводил его в лёгкий ступор, но этот светловолосый юноша, в отличие от остальных, был до непонятного притягателен всем: поведением, внешностью, манерами и даже чуть скрипучим голосом. Легкомысленный, как понял Достоевский, беспечный и со своими тараканами в голове, но при этом чистосердечный: Фёдору хотелось думать, что он не ошибался насчет своих предположений касательно Николая. — Слушай, по-моему, наши факультеты в одном корпусе, — спустя секунд тридцать неловкого молчания Гоголь сокрушил душную тишину, — и жить вместе, может, тоже нас судьба сведёт. Достоевский лишь выпрямился, мол, высказываясь удивлением «да ты что?», и закинул ногу на ногу, кладя поверх ляжки свои документы. Слишком грузный день: поступление, душный кабинет, очередь, повторное ожидание, сбой в работе автомата, выдающего талончики, никакого питья под рукой и странный-странный парниша, отчего-то запавший в душу — пока ещё неглубоко, но уже начавший вплетать туда свои корни, как сорняк. Гоголь же скрывал свой интерес в едва знакомом человеке весьма провально, краснея, как наливное яблочко. Фёдору даже пришла мысль: что, если у них просто солнечный удар? От этого ведь можно хоть немножко, да потерять рассудок. — В общагу, куда я заселился, скоро приедет мой сосед. Ты не думаешь, что такие совпадения почти невозможны? — Втроем и жизнь краше будет! — Коля уместил свой зад на скамейке рядом, двигаясь ближе и ближе, откровенно подкатывая в прямом и переносном смыслах, — кто он? Как зовут? Тоже с юридического? Достоевского ошарашивали тонной вопросов моментально. Все же мысль о том, что к новому знакомому он начал привыкать, рассеивалась с каждой секундой, с каждым сантиметром, который Гоголь сжирал своим туловищем, подползая с шуршащим звуком, отчего его косичка размоталась и упала на руку Федора. Последний невозмутимо сжал жевалки и губы, отчего те превратились в линию. — Мы ещё не знакомы. Но да, возможно, будем жить втроём. Бог знает… — Вчет-ве-ром, — произнёс чётенько Гоголь, напоминая о своей юной питомице, — мы уживемся, я тебе обещаю. Парень тепло улыбнулся — теплее воздуха, которым дышал с Достоевским, и который так неприятно окутывал своим пыльными частицами, забивая нос. Рядом шуршала в маленькой клетке Кошка, взволнованно опираясь на металлические прутья, а за кустами позади скамейки шумели машины, катив по полупустой запыленной дороге, продолжая так же раскидывать по всей улице клубы июльского сероватого пуха. Вдали показывались облака, дающие надежду на то, что как минимум скроется палящее солнце, и всему городу вмиг станет лучше. Казалось, ещё чуть-чуть, и под шумок убаюкивающей жары Гоголь положит на плечо Фёдора свою голову, игнорируя факт их десятиминутного знакомства. Достоевскому, как бы не враждовал он с самим собой в своей голове, эта странность парниши казалась довольственно-очаровательной, и он несдержанно, как будто желал воплотить в жизнь хитроумный план, повернул голову в сторону розового личика, всматриваясь в разомлевшие глаза цвета то ли скошенной травы, то ли утреннего пасмурного неба — было неясно, видать, дело имел с настоящим хамелеоном. Коля двинул глазными яблоками в сторону, остальные части себя оставляя неподвижными, и даже незаметная улыбка — и та застыла на его лице. — А ты откуда? — Достоевский придумал отмазку своих любований моментально, словно бы имея способность к этому. — Я? О… Городок один маленький есть неподалеку. Я ж не просто так в общагу заселяться еду, думаешь, морока с поездками нужна? Пф, не смеши, — из Николая полился поток слов, — сейчас вот в деревне гощу. Кстати-и-и… Телефончик свой дашь? Фёдор моргнул дважды, сжимаясь от такого поворота событий — последний вопрос был слишком обескураживающим и вовсе не «кстати-и-и-и», как возгласил его товарищ по вузу. Достоевский начал четко проговаривать цифры своего номера, всматриваясь в трещину на асфальте, думая, что же дальше выкинет Гоголь, какой фокус можно ожидать от него ещё. — Ну что… — Молодые люди. Казалось, по спине сквозь прощелины начал шаловливо задувать ветер, намекая на возможное похолодание. — Молодые люди!

***

— …Я к кому обращаюсь? Обед. Выходим, — библиотекарша подошла к столику, за которым сидели первокурсники, выпроваживая распростертыми жестами в сторону выхода. Фёдор, мечтательно улыбаясь, встал неспешно с шатенького стула, поправляя края рубашки. Сколько времени они провели в воспоминаниях, погруженные мыслями на самое дно, на самое начало из всех начал, неизвестно. Это было совсем неважно: пары закончились, до вечера сильного ливня больше не ожидалось. А тот, что барабанил по крышам с полудня, успешно затих, пока библиотечная комнатка потухала своей сыростью в счастливых, неловких моментах прошлого. Женщина выставила студентов за дверь, и те, осматривая друг друга при свете холодного освещения, неловко засмеялись, направляясь к выходу из здания. Первоапрельская прохлада знобила кончики бледных пальцев Достоевского, который к смене климата относился наичувствительнейшим образом, то сжимаясь декабрьскими вечерами в комок, кутаясь всеми пледами блока, то помирая от палящего солнца летом — тяжело. Он уселся на скамейку, которую Николай протёр своим пальто от противных капель, просовывая руки в карманы. Лавочка эта, на которой устроились однокурсники, располагалась по пути к общежитию, одиноко стоя вдоль дороги около крошечного озера. — Может, чаёчку? — предложил Гоголь, решив потоптаться на месте, самому ведь было не менее тепло, — или домой? — Если ты про кафе, у меня нет денег. — Я угощаю! День рождения у меня ведь… Нужно как-то отметить. — Ты хотел вдвоём? — Фёдор поднял окутанные блеском глаза, доставая из карманов едва прогревшиеся ладошки. Коля, перепрыгнув с ноги на ногу ещё пару раз, понял, о ком шла речь, сначала задумчиво прикладывая к губам палец, а затем неожиданно выдавая: — Им сейчас не до нас. Нужно оставить ребят в покое. Так ведь? Гоголь хитростно улыбнулся, садясь рядом и хватая руки Фёдора, который с удивлением отметил: это была одна из немногих мудрых мыслей, посетивших светловолосую голову за всё время их знакомства. Коля лёг на небольшое плечо, отгораживая все проблемы уходящего дня тонкой, но прочной стеной из чувств настоящего времени, стараясь вытеснить всё нехорошее новыми, бодрящими эмоциями. Ветер, леденящий и влажный, не стесняясь, дул прямо в лицо, заставляя Гоголя сильнее утыкаться в плечо Достоевского, который того хоть и не говорил, но очень хотел согреться хоть в кафе, хоть в первом попавшемся подъезде, хоть в общаге, добегая до неё в сумасшедшем темпе. Каким бы чудесным не намеревалось быть продолжение дня, были мысли, тревожащие голову сильнее уже закрытого конфликта. — Как они там? — спросил Федя словно бы в никуда, поглаживая своего парня по коленке. Гоголь поднял голову, посчитав, что на этот полуриторический отвечать стоит. — После того, что между ними произошло, думаю, что, мц… не очень, — Николай вспомнил лицо Накахары после поцелуя, чуть усмехаясь, — Чуя там кукурузится, наверное. Фёдор мог только завидовать такому лёгкому настрою, хотя одновременно с этим поведение Гоголя время от времени казалось ему слишком легкомысленным. Причин на то было немало: тот не раз забывал закрывать клетку Кошки, оставляя ей волю для прогулок по комнате, не один раз терял вещи, при том ещё важные. Иногда его Коленька отчужденно смотрел в потолок, когда речь заходила об учебных проектах — учились они пусть и не на одном факультете, однако интерес к делам Фёдор всё-таки проявлял — Гоголь любил откладывать дела на последний день, иногда вовсе «присасываясь» к докладу другого студента, прилежно делая вид, что над текстом и презентацией они корпели вместе. Как они соглашались брать его в соавторы — вопрос хороший, но Фёдор искренне верил в его умение заморочить людям головы и невероятное обаяние. — Общение у нас стало совсем никудышным. А нужен ли я Чуе? Достоевский погрустнел, откидываясь спиной на влажные брусья скамейки. Коля вовсе не устал от того, что последние дни нередко поднимали столь печальную тему, однако легче не становилось, а каждодневные радости становились чуть более блеклыми, а потому поддержка была необходимой, чтобы вернуть всё в должное русло. Гоголь прислонился щекой к лицу своего любимого, сталкивая своим напором сантиметров на пятнадцать, и Федя, упираясь рукой на скамейку, сел в обратное положение, лишь немного украшая унылое выражение улыбкой. Губы были поджаты и напряжены, но уголки почти сразу опустились вниз — показывать долго такую эмоцию не хотелось. Если грустить, то до конца, сохраняя лицо как минимум спокойным, но не скорбным, да ради приличия, и чтобы Коленьку не обидеть. Холодное сидение лавочки постепенно добиралось своей неприязненной температурой до самых костей, вынуждая Достоевского ёжиться, как прячущуюся улитку, когда та в страхе проявляет свой инстинкт. — Где ж ты, мой свет, бродишь, голову склоня, дай же ответ, что не позабыл меня, ведь писем нет вот уже четыре дня… И голос его зазвучал глухо, уходя куда-то вдаль, расплываясь во влажном воздухе и доносясь до края света. Волшебно, некрасочно, но словно панацея был он: пусть неидеальный, местами скрипучий и без попадания в ноты, зато такой приятный для слуха, даже несмотря на изъяны. Николай владением вокала не отличался да пел нечасто, в основном за компанию, вместе с Фёдором на совместных прогулках. Но голос Гоголя его трогал, в особенности когда тот начинал запевать что-то внезапно, как сейчас, по неизвестной причине. Однако, кажется, сейчас Достоевский понимал, к чему это: Коленька находил сложным поиск новых слов, стараясь сыскать нужные, но не мог, как бы ни старался. И это не могло не греть душу — Федя улыбнулся, пропевая строки у себя в голове. — Я расскажу Чуе всё, — Достоевский негрубо отодвинул от себя голову с потрёпанными белёсыми волосами, — боюсь, придется нам это решить. Рано или поздно он обо всем догадается, помогу ему, так и быть. — Протянешь ладонь с блюдечком прямо под нос? И когда же? — На этой неделе. Фёдор мог предполагать два варианта, один из которых ложился на душу как самый вероятный: либо Накахара умолчит о вопросе таинственного друга, либо спросит напрямую — именно это Достоевскому казалось более правдоподобным. Дазая он тоже знал хорошо и даже больше, чем просто хорошо, ведь почти полный учебный год совместного времяпровождения знать о себе давал, проявляясь общими тайнами, докладами, привычками речевых оборотов и даже изменениями в поведении. Федя знал, что Осаму ловко выведет тему разговора в сторону помалкиваний, либо заболтает Чую до степени завёрнутой в кокон личинки — настолько запутанно, что и разбираться не захочет. Николай же помыслы своего парня считать не мог, просто потому, что у самого в голове была каша: предстоящие экзамены, упёртый, как пробка, препод, вечное желание гулять и отлынивать от курсовой и, собственно, сама курсовая. Он уныло глянул в серые с фиолетовым отливом глаза, давая понять об усталости и излишней забитостью черепушки: требовалась перезагрузка. — Переживаешь? — Гоголь спросил тихо, словно выдохся совсем. — Боже, — Фёдор тяжко выдохнул, облегченно улыбаясь, — судьба будет благосклонна к нам. — Да. Именно. Улыбка на лице Достоевского пресекла его необыденную грусть, направляя на расслабление и дневное успокоение, которое по привычке сопровождало идеальный отдых. Гоголь, ко всей своей данной природой вольности, неожиданности любил так же сильно, как и удивлять людей: он схватил Фёдора за руку, оттягивая его на себя, чтобы затянуть не то чтобы в объятья, а просто прислонить к себе. Вопросительное выражение на лице Достоевского сменилось быстро, резкие моменты его, конечно, смущали, но к выходкам своего Коленьки он давно уже привык, не отворачиваясь ни от одной из них, как было в первые дни знакомства. — Пойдём, — Гоголь увеселительным тоном окрикнул парня, когда тот уже тащился позади. Он крепко ухватился за руку Достоевского, быстрым шагом поведя за собой, шлёпая по лужам и наступая в самую грязь, отчего на краях светлых штанов оставались маленькие пятна. Николай тащил в сторону двора, скромно прикрываемого старенькими деревьями, что сверху нависали над низким облупленным забором, проклевавшейся травой и всплывшим из снега мусором. Пешком от скамейки, где они болтали, идти было порядком минуты, но петляющие шаги из сторону в сторону, которые Федя старался ускорять, увеличили путь ещё на минуту. — Садись, — Гоголь указал на одну из качелей, — расслабимся, поговорим, споём, поиграем во что-нибудь. Достоевский по-осторожному уселся на деревянное сидение, чувствуя неровности досок, схватился за металлические цепи, это сидение удерживающие, и, ёрзая, придвинулся поближе к спинке. Коля стоял позади, и становилось до жути интересно, с какой силой он раскачает на этот раз, и произойдет ли что-то интересное, как это бывало на их прогулках обычно. Ветер, временами подувающий на уставшие лица, совсем исчез, словно не желая заглядывать в этот район. И впрямь: площадка продувалась плохо, окруженная домами прошедших десятилетий. Крошечный кусок земли с относительно адекватным покрытием, поверх которого расположили давно две качели и горку, был окружен тремя пятиэтажками, образующими букву «П», а между ними, скрывая щели, поодаль строились дома, высота которых доползала максимум до девяти этажей — выше только новостройки с соседней улицы. Кругом было слишком серо, и как отметил бы Дазай, «депрессивно, помереть хочется», но Гоголь, приезжая в центральные районы, считал иначе. Пусть они не сильно отличались от его родного города своей мелкогабаритностью, что-то особое в этих низких строениях что-то было. Как минимум, их обожал Фёдор, любуясь архитектурой с восхищением и скрытым восторгом. Порой студент рассматривал подолгу стены в метро, ожидая Николая, который по нелепости своей мог запросто проехать станцию, и находил в них очертания древних существ, замурованных глянцевым покрытием навечно под десятками метров земли. Гоголь ухватился одной правой за спинку качели, толкая её вперед, да так сильно, что худенькое тело Фёдора отклонилось вперед, благо, держался он цепко. — Только сильно не раскачивай, а то мне ещё рано до небес долетать. — Боишься? — Николай рассмеялся, раскачивая сильнее, — всё идёт путём, я словлю. — Упёртый… Гоголь оставил в покое сидение, расположившись на соседней качеле: она была более ободранная, со слетевшей зелёной краской и оголённым коричнево-серым железом под ней. Он оттолкнулся, отлетая назад вверх метра на полтора. Белая коса беспорядочно касалась грязи и пачкалась, когда тот наклонял голову настолько сильно, что чуть не касался ею поверхности земли. Достоевский что-то пробурчал, пытаясь оттолкнуться хотя бы одной ногой, но сидел он так удобно и «прочно», что одно неверное движение могло стать причиной падения, после которого он стал бы похож на блин. Этот момент, когда удалось позабыть о проблемах, о надвигающихся зачётах и сессии, Фёдор прочувствовал полной грудью, запечатлев серое первоапрельское небо как самое прекрасное небо, которое смотрело на него сверху, пожалуй, за последние недели. Кругом не летало ни птицы, не прошел ни один человек, что странно для такого времени — послеобеденное. В маленьком дворике только они, студенты первого курса: будущий юрист и, как всегда говорил Гоголь, «геодезист с маленькой буквы «Г», потому что большой и в фамилии хватает». — Когда пойдем? — Ты так сильно замёрз? — голос Коли сильно переливался от тихого к громкому в зависимости от того, как высоко он располагался, — сейча-аас! Достоевский уже слез, наблюдая за тем, с какой детской радостью Коля качается на старенькой качеле: чувство парящей свободы, отрыв от земли, когда совсем-совсем не касаешься её ногами, делали процесс настолько захватывающим, что и отвечать не хотелось. Гоголь останавливался с большим нежеланием, постоянно засматриваясь наверх — неужто ждал чего-то, видимо, о своём замечтался. — Люблю твой взгляд, — Федя смотрел снизу, подходя всё ближе, как вдруг перехватил покрасневшие от катаний щёки Гоголя, — кто мне тебя такого послал? — Это ты и сам знаешь. Двор окутывала особая атмосфера: не тишина и покой. Было помимо бренного в ней что-то сырое, и это явно касалось не только прогнивших досок в конструкциях и покрытой каплями травы. Создавалось ощущение закупоренности из-за настроенных домов, они одновременно сковывали, давили и заставляли вернуться в свои объятья вновь — сегодняшний момент был слишком чудесен и неповторим, чтобы не захотеть прожить его снова. Достоевский переложил утяжеленную влагой косу вперёд, отжимая сухие кончики её от воды, стряхнул руки и был внаглую перехвачен: Гоголь смотрел нехитро, без острой улыбки, а по-особому, и даже движения его стали увереннее. Он схватил ладонь Феди, а другую, но уже свою, положил на его плечо, потирая его согревающим движением. Казалось, ещё чуть-чуть, и он сжал бы Достоевского, как плюшевого медвежонка, целуя его в центр макушки, заранее наклоняя голову с чёрными волосами вниз.

***

— …Поцелуй меня ещё раз, Дазай. Пять слов, и время, безостановочным маршем бесцельно идущее вперёд, докатило до точки невозврата. Пространство сжалось: не только неоновые вывески слились в одну яркую синюю точку, застревая в глазах, не только высокий потолок с отваливающейся плиткой стал казаться ближе своего носа. Перед глазами у Осаму было лишь одно — глаза небесного синего цвета, что упорно смотрели в лёгком, но при этом очень уверенном испуге. Внутри чувствовались только паника и отсутствие понимания ситуации: всё вмиг оказалось так просто — бери, бери и довольствуйся. Это было так просто, что Дазаю казалось, будто перед ним был не его Чуя вовсе, а зубастый капкан или мышеловка, а сам он вот-вот попадётся на эту уловку и снова с позором провалится, желая стереть себя с лица земли как можно скорее. И всё же, с гранитным недоверием в глазах и сердце, которое заколотило в сумасшедшем темпе, доходя громкостью своей до каждого участка тела, Дазай собрал всю волю в одном месте, сумев сказать лишь одно: — Что? Конечно, Накахара усмехнулся в ответ, но взгляду не отвёл, продолжая цепко держать воротник уже, кажется, не совсем друга. Сам он отдавал отчёт своим действиям, полагая сделать это либо сейчас, либо никогда. А ещё Чуя был трезв. Совершенно трезв. Мысли, наконец, догнали его после стольких попыток раздумий на тему «а может, я и он?..» — Ты целовался с кем-раньше? — на выдохе быстро проговорил Чуя, бегая глазами по лицу напротив, начиная со лба и заканчивая кончиком подбородка, — не считая… этого дня. — Нет. Дазай соврал. Накахара мысленно выдохнул, понимая, что не он один будет неловко вжиматься в чужое лицо, неумело орудуя губами, языком… И, чёрт с ним, с языком, но это было слишком неловко для того, чтобы взаимодействовать как-то дальше. Что делать после первого поцелуя, куда девать руки, куда смотреть и что говорить — он не знал ничего из этого. В моменте Чуя задумался о том, чтобы перевести всё в дурацкую, совершенно несмешную первоапрельскую шутку, но кажется, было слишком поздно сходить с серьёзного настроя, да и для него самого было бы провальным снова откатывать назад. Воротник в руке Накахары становился мятым, влажным, как будто его пожевали, из-за нервозной внутренней незаметной тряски его ладони предательски потели, а девать их было некуда. Мысли хаотично перешмыгивали из угла в угол, а самые здравые и вовсе ретировались, отчего приходилось молча стоять, пялясь в глаза Дазаю, который и сам спокойствием не блистал. «Ещё пять секунд. Всего пять секунд!» Чуя боялся. Нервничал, спешно перебирал по внутренней стороне обуви пальцами ног, стараясь при этом вдыхать воздух настолько тихо, насколько это вообще было возможно — хотелось стереть своё существование из памяти всех знакомых. А Осаму, что ждал этого момента семь месяцев, дошёл до такого абсурда, что хотел было отказаться, переводя тему на то, чтобы пойти к ним в общагу и попросту переночевать вместе. «Пять, четыре, три…» Дазай пытался сделать всё возможное, чтобы такой важный момент не выглядел скомкано и по-идиотски: он позволял держать себя за воротник грубой нервной хваткой, при этом даруя своему бледному лицу мягкую улыбку. Когда смотришь на такую улыбку, из мира пропадают все горести, а вместе и тем она действует, как хорошее успокоительное — то, что нужно было Накахаре как солнечный свет или кислород. Казалось, Дазай неплохо чувствовал внутренний счетчик друга, не двигаясь лишний раз. Единственное, что он позволил, так это приблизиться на пару дюймов ближе, выражая свою готовность. «Два…» Чуя сделал это, преодолевая свои страхи и преследующую его нерешимость. Не дожидаясь, пока Осаму закроет глаза, он с силой натянул воротник его рубашки на себя и неумело, но очень ощутимо и даже грубовато, коснулся угла губ Дазая. Щёки их горели, а в особенности у самого Накахары, который впервые поцеловал кого-то не по-дружески. С каждой секундой, за которые он даже не пытался отстраниться, в нём появлялись новые, не изведанные ранее чувства — приятные, захватывающие, от которых медленно появлялось подобие улыбки. Осаму, чувствуя, что его «другу» нужна помощь, пустил в ход руки, нежно обхватывая с обеих сторон горяченные щёки Чуи. Тот же, в свою очередь, подумал, что это хороший пример, и, чувствуя, как страх отступает, отпустил воротник Дазая, хватаясь за его лицо одной из ладоней, другой проскальзывая к затылку, чтобы вцепиться в мягкие каштановые волосы. Осаму медленно, взяв покровительство в свои руки, перевёл поцелуй в более серьёзное русло, закусывая целиком нижнюю губу Накахары, который не ожидал этого больше всего на свете, соглашаясь на что угодно, лишь бы не позориться самому. Его точно жаром обдало: Чуя изловчился, прижимая Дазая ближе к себе и напористо придавливая своим языком его верхнюю губу. Дыхание постепенно сбивалось, обжигая кожу вокруг рта. С закрытыми глазами в тот момент мир Накахары был ещё более разукрашенным, чем в летний солнечный полдень, ему и вовсе казалось, что рамки стираются, делая Дазая кем-то другим, кем-то, кого он не знал раньше. И самое главное — последний действовал так чувственно и умело, что создавалось ощущение его полной готовности к этому вечеру, и Чуя с мимолетным ужасом подумал, что, может, Осаму знал всё заранее. Момент своего первого серьезного поцелуя Накахара прекращать не хотел, точнее, не хотел просто потому что не знал, что ему нужно будет предпринять дальше: поздравить с первым апреля? Обнять? Сказать спасибо? От любой мысли в голове возникал только пронзительный мерзкий смешок, готовый вот-вот вырваться из-за подступающих эмоций. Осаму наслаждался каждой секундой единения их губ, желая двигаться дальше и дальше, не останавливаясь и позабыв вовсе о всяких мерах приличия, потому что этот поцелуй был слишком приятен. Дазай спустил руку на грудь Накахары, отслоняясь от его разгорячённой физиономии. — Ох, ты… — Чуя начал было что-то мямлить, но не смог ничего договорить. И в голове вмиг появилось смешение эмоций от «это пройдёт, я точно не пожалею, нужно просто переждать ночь» до «что это, чёрт дери меня, только что было? Который час?» — Ты хочешь продолжить? — Осаму спросил совершенно деликатно, продолжая держать руку на теле напротив. — Ты о чём?! Щёки Чуи вспыхнули и стали краснее прежнего, но отпираться он не стал. Конечно, он сразу же подумал о том, что Дазай намекает на что-то большее, чем поцелуй, но это было не так. — Я хотел спросить, — Осаму сделал паузу, пытаясь подобрать слова в верном ключе, — может, ты хочешь повторить это или?.. Накахара снова потерял уверенность, поддавшись эмоциям — разум для него в такие моменты расплывался в полупрозрачное пятно, отходя на самый задний план, но он понимал, что этому пятну нужно вернуть прежнюю чёткость, чтобы вразумительно дать ответ. Дазай же нервничал не меньше, видя, что Чуя начинает загонять себя в угол: он убрал руку с его груди, вместо этого кладя её на плечо друга, неощутимо перебирая по коже подушечками пальцев через лёгкую ткань. Единственное давление, которое ощущал Накахара — давление от его мыслей, совершенно ненужных и противоречивых, потому что он был слишком погружен в раздумье о вещах машинальных: о том, куда деть руки и взгляд, притом что хотел совсем другого. Хотел, чтобы Дазай успокоил его и сказал, что всё в порядке. — Хочу повторить или? — Чуя продублировал слова друга, не понимая, куда ему деваться, — повторить. Он взял ситуацию в руки, напоминая себе о том, что он уже не маленький мальчик, который был не способен в свои времена подойти к компании в центр класса, чтобы завести общение. Теперь он самостоятельный взрослый парень со своим мнением, жизнью и даже заработком. И это всё он — Накахара Чуя, который, кажется, впервые почти за девятнадцать лет жизни нашёл родственную душу, способную понять его. Поздний вечер стелился неровной гладью на небо, лампа над кассой начала переменчиво мерцать, затемняя каждую долю секунд обзор на лица, и от этого обстановка становилась ещё более сумасшедшей. Дазай теперь опирался перебинтованными руками по обе стороны от Чуи, показывая всей готовностью, что выдержит то, что было для него заготовлено. Накахара нахмурился, требовательно подтягивая шею Осаму на себя, целуя его второй раз уже чуть более жадно, наслаждаясь контролем и свободой со своей стороны: чувствовалось, что Накахара улыбался во время действия, на этот раз опуская руки на плечи друга, которые отдавали тепло предплечьям, затем выше и выше, пока до него не дошло — Дазай очень и очень горяч в прямом смысле этого слова. Осаму стал медленно и нехотя отстраняться, открывая глаза со смущением. — Погоди, Чуя, поцелуи с тобой… они такие, мф, — лицо брюнета выглядело обеспокоенным, — не могу я, понимаешь? — Только не говори, что ты… — Накахара с появившейся не из пустого места робостью посмотрел на лицо друга, который опустил голову вниз. Губы Чуи, руки, горячее дыхание и необычное для него поведение — всё действовало на Дазая естественным образом, поднимая температуру тела и мысли о том, чтобы затянуть небольшое тело в себя, а потом целовать его везде, пока не устанет рот. Лёгкое возбуждение отгоняло здравомыслие, ненароком возвращая мысли о том, что он наговорил Накахаре месяцами ранее. Чуя, конечно, думал совсем о другом, пытаясь разобраться в том, насколько это было приятно по десятибалльной шкале, мечась между восьмеркой и девяткой. Он думал больше о том, сделал ли он всё умело, нежели о чувствах новоиспеченного целовательного партнера, то отводя глаза в сторону, то перебирая пальцами по стенке, создавая ритм — нервничал. — Ладно. — Не хочешь поговорить? — Дазай вывел из одной зоны беспокойства, заходя в ещё более обострённую зону беспокойства. Чуя нервно улыбнулся, соглашаясь кивком и пытаясь спрятать свой по-юному смущённый и возбужденный от переизбытка событий за вечер вид. Он шмыгнул носом, собирая вещи, чтобы навести легкий порядок и попрощаться с рабочим местом. За то время, что Накахара собирал всё в свой рюкзак, он ни разу не посмотрел на Дазая, заметно нервничая в своём задумчивом обличье. Последний же, наоборот, наблюдал за каждым движением друга, скользя взглядом снизу вверх, затем снова сверху вниз, повторяя цикл несколько раз. Смотреть на Чую хотелось непрерывно: движения молодого человека были резкими из-за большой нападки чувств и внутренних установок, которые вышли на первый план. Казалось, они оккупировали даже мозжечок, и поэтому Накахара пару раз хватался за стойку, делая вид, что понимает, куда деть свои конечности. Рыжина его волос перекликалась с намёками на золото и пепельный блонд, попадая под мерцания старой лампы, которую не проверяли на угодность с момента открытия кафе. Наконец, Чуя последний раз обернулся на рабочее место, удостоверившись, что всё в норме, и дёрнул за ручку двери технического помещения, убеждаясь, что его коллега-уборщик-одногруппник-передруг позаботился обо всём. — Что ты делал перед тем, как опоздать на практику? — на ходу спросил Дазай, ковыляя позади. — Гулял. Выпить решил — выпил. Я просто сидел на лавочке. — Это, наверное, из-за меня. — А, э? — сбитый с толку Чуя с трудом вспомнил, что произошло днём, нехотя поворачиваясь назад, — я же сказал, что не злюсь на тебя. Это неважно. — Ты прав. Они вышли из торгового центра, инерционно направляясь в сторону дома Накахары. Улицы неприлично стемнели, оставляя только кусок огромной Луны, которая выкатилась из-за тучи. Пути освещались тёплыми фонарями, а дороги около маленького торгового центра отголосками его неона, который расположили с наружной зоны кинотеатра для привлечения внимания. Дорожки во всю пропитались апрельским дождём, образовавшим грязные противные пятна в выемках асфальта и трещинах, а воздух остыл, показывая опустившуюся ниже нуля температуру выходящим изо рта паром. Изредка такое бывало даже летом, когда прохладными ночами решаешься сделать глубокий выдох — можно увидеть на свету маленькое облачко. Над Чуей так образовался бы целый туман, если бы такой пар не рассеивался моментально. Он шёл ускоренно, всё ещё с трудом веря в произошедшее и перебирая в голове возможные варианты ответов на вопросы, которые мог задать ему Осаму, но как ни крути, у него вероятнее получилось бы ответить что-то от своего сердца, а не рассудка, коим он не шевелил уже минуты три. — Чуя, ты же не будешь увольняться? — Дазай беспокойно прибавил шаг, выравниваясь с одногруппником в ходьбе, — скажи, ты сказал это на эмоциях. Накахара поднял блуждающий взгляд ввысь, на небо, словно искал правильный ответ там, и только потом перевел его на друга. — Ну, сначала я и правда хотел, но я буду дорабатывать до конца лета. Или до середины августа, хрен его знает. Посмотрим. Осаму решил деликатно подойти к главным вопросам, прочищая себе путь вещами бытовыми, подбираясь издалека. Конечно, Дазай знал, что Чуя не будет томить так долго, как он, решив спросить и интересующие его вещи. Накахаре хотелось отдыхать: прожив один день, отличный от любых других таким насыщением, он понял, что такое сгущение событий ему не по душе. Оно было понятно сразу, в особенности когда он был в числе единиц первокурсников, пропустивших самые крутые мероприятия и вечеринки. — Но почему? И что будешь делать на втором курсе? — Дазай знал, что получит в ответ. — Сначала я просто хотел докопить деньги, чтобы отдать тебе долг. Но мне кажется, что скоро мне придется обеспечивать себя самому. Осаму, не меняясь в выражении лица, застывшего в полуулыбчивом изумительном волнении, уточнил, не было ли у Чуи каких-то проблем, но не получил чёткого ответа. Накахара ссылался на то, что вскоре ему придется самому оплачивать себе общежитие, а также начинать копить наперёд, готовясь к полноценной самостоятельной жизни. Что интересно, как отмечал Дазай, шли они весьма торопливо: Чуя был слишком взволнован событиями вечера, поэтому его взбудораженная походка была более пружинистой, чем он немного напоминал радостного младшеклассника, шныряющего по дворам зимним вечером. На самом деле, Накахару тревожило много вещей, которые рано или поздно должны были вскрыться. — Я хочу тебя спросить, — резко остановился на месте Чуя, отчего Осаму прошёл несколько шагов вперёд. Рыжеволосый студент забуксовал, не понимая, как он должен подойти к такому вопросу, и что для него первостепенно: узнать, сознается ли Дазай в своей двухгодичной тайне, или вывести разговор в интимное откровение, толком не разобравшись в своих чувствах после поцелуя. Наконец, отойдя с центра дороги к мокрому заборчику, Накахара уселся на него, спрашивая: — Это ты? Ты же мой друг, с которым я уже года два общаюсь? Сердце Чуи колотилось с той же скоростью, что крутились колёса гоночного автомобиля на важных этапах. Будь на месте Дазая отец, он бы не нервничал ни на долю в этот момент, твёрдо сжимая кулаки, даже когда пришлось бы отвечать ему в дерзком тоне. Но интонация Накахары, немного напоминающая наезд, выводила его пульс из строя, не оставляя ни одного просвета в ответе друга. Осаму, подойдя ближе, вмиг стал серьёзным, но улыбка с его лица не пропала — она перешла в разряд горькой ухмылки. Обстановка становилась напряженней, такой, словно бы Чуя не просил целовать его несколько минут назад, словно его Чуя не краснел, как самый застенчивый человек планеты. — Так мы хотим это обсуждать? — Дазай откровенно отлынивал, — давай забудем. Потом. Не сейчас. Он приблизился к Накахаре ещё больше, но романтических сигналов не подал, а просто развернулся на сто восемьдесят градусов, садясь на шаткий забор рядом. Они не успели отойти далеко от торгового центра, за ярким светом которого можно было наблюдать, лишь повернув голову. Мысли Чуи посещали его голову своей навязчивостью, сдавливая теперь уже все остальные части мозга, из-за чего ему самому казалось, что ещё немножко, и из жизни исчезнут все воспоминания, способность говорить, мечтать, петь, а потом и двигаться вовсе — день продолжал высасывать своей насыщенностью все силы из молодого организма. Но всё же Накахара держался на плаву, пытаясь найти нить для разговора. — Почему ты решил поцеловать меня, Чуя? Осаму здорово упростил задачу. Если бы он не задал этот вопрос, то, скорее всего, Чуя сделал бы это сам, но слишком скомкано и без такой интонации, с какой это произнёс его друг. Дазай с ожиданием смотрел на опущенную вниз голову, довольствуясь тем, что его отпустило от прежнего состояния, и теперь можно вести диалог с трезвой головой без желания прикасаться к Накахаре лишний раз. Жёсткая узкая гладь металла неприятно вжималась в кожу на ягодицах, заставляя Осаму ёрзать туда-сюда и поднимать свой вес на руках, с крепкостью захватывая верхнюю часть забора. Накахара же к неприятным ощущениям от такого сидения привык, как и ко всему, что приносило боль, смущаясь от прямого вопроса. Желание уйти, помолчать пару часов, слиться с землёй, ответить на всё махом — всё было, причём одновременно. Он не мог сказать другу «я люблю тебя», иначе разговор обрёл бы оттенок лжи с обеих сторон. — А почему меня решил поцеловать ты? — Накахара от неожиданности самим собой повернул голову в сторону Дазая, нервно улыбаясь краешком губы. — Как «почему»? Такой я дурак. Осаму улыбнулся в ответ, довольственно жмурясь в глазах, лишь бы спрятаться от своей очередной глупости. Он просто не мог сказать напрямую, что дурак тут не он, а его болтливый сосед, здорово вмешавшийся в жизнь Чуи своими разговорами. Дазай подполз ближе, помогая ногами перебираться по грязи и пачкая любимые ботинки, положил свою ладонь поверх руки Накахары, точно хотев убедиться, что тот не уберет её и не уйдёт. — Я не раз говорил о том, что ты мне не безразличен. Я влюблён, — продолжил своё Осаму, выдерживая повседневный тон, потому что вернулся во круги своя, — может, и ты тоже? Он заулыбался, пытаясь подарить себе надежду безбожественным оптимистичным видом. Ночное озарение в виде лунного света ложилось на гладь кожи, обдуваемой ветром, который ласкал пряди светло-рыжих волос. Чуя выпрямился, чуть не потеряв равновесие. Где-то в центре груди Осаму заболела неосязаемая точка, предвещающая перепады температуры тела, мурашки и сухость во рту от переживания. — Ну тебя нафиг с такими вопросами. Накахара усмехнулся, возвращая голову вперёд и радуясь за то, что смог ответить что-то отстранённое, дабы не нагнетать ещё больше. Дазай от такого лишь вздёрнул бровью, отмечая про себя, что вот, вот он — его Чуя, тот самый свободный в речевых оборотах простодушный друг и товарищ по парте. А тот и рад рассеиванию такой подавленной атмосферы: глубокие вдохи постепенно прогоняли перевозбужденность, которая больше свойственна детям, когда те на радостях носятся по дому, докучая родителей. — Честно, ха, это было приятно, — Накахара почесал затылок, прокряхтев от боли, — чёрт… — Тише-тише, болит? Дазай указал на голову друга, хмурясь так, словно это у него на башке была огромная шишка. Он вежливо перехватил ладонь Чуи, опуская её вниз, и погладил тремя пальцами волосы, прикрывающие больное место. Осаму касался легко, ласково — жалел, потом провёл по рыжим спутанным локонам всей ладонью, глядя на то, как Накахара переставал жмуриться. — Да всё-всё, хоре! — Чуя смутился до безобразия, с усмешкой отодвигая от себя чужую ладонь, — жить буду. Всего лишь шишка — пройдёт. — А если не пройдёт, как я буду без тебя? — Куда ты денешься? — спросил Накахара риторически, спрыгивая с забора, — жил без меня восемнадцать лет как-то, проживёшь ещё. Чуя начал идти вперёд, уже заранее зная, что его догонят, прибавив шаг. Вопрос, его беспокоящий, он решил отложить, чтобы не спровоцировать лишние ссоры: даже если его другом по переписке и был Дазай, то что будет мешать их общению в жизни в будущем, если у них уже всё хорошо? Осаму плёлся где-то позади, расправив локти, когда сложенные друг на друга кисти рук в замке захватили затылок — хотелось просто наслаждаться моментом рядом с Чуей, и не так важно, где: идя сзади, спереди, сидя на неудобном заборе или в самом дорогом ресторане. Дазай продал бы душу даже за то, чтобы просто иметь возможность смотреть на него: на прядь волос, вьющуюся сзади и сползающую по левому плечу, на ровный нос и тонкие чуть красноватые губы, которые удалось поцеловать по-настоящему, оставляя на себе ощущение их горячей мягкости. — У наших соседей дверь отвалилась утром. Осаму сказал это просто так, веселья ради, понабравшись этой привычки у своего клоунистого однокурсника, проживающего за стенкой. Судя по опыту, это помогало выходить из неловких ситуаций хотя бы на пару минут. — Не удивлён. У вас хоть что-то не отваливается? — Моя кровать, — Дазай напомнил о своем матрасе, привезённом в общежитие для него персонально, — холодильник, вроде бы. А ещё раковина. На Федю ночью потолок упал. — Чего, блять? — Ну, шпаклёвка, белые кусочки такие, — Осаму стал активно жестикулировать, выбегая на дорогу перед другом и продолжая шагать спиной перед, — вот эти ошмётки — прямо на лицо. И это туда ты хочешь переехать? Одумайся: лучше ко мне домой. — Всё шуточки шутишь… Если бы смог, Накахара закатил бы глаза, и зрачки, окутанные синевой, пропали бы за веками. Он довольно мило улыбнулся, кладя руки в карманы, продолжив двигаться в сторону дома. «Нравится ли мне он? Да. Нравится.» Чуя не врал себе — нахождение в компании Дазая было самой приятной частью его дня, и то смущение, которым он захлёбывался половину суток, уже почти исчезло, оставшись только в неуверенных жестах рук и розоватых скулах, которые вкупе с его улыбкой делали вид ещё более очаровательным. В особенности это было так для Осаму, который в своё время изучил друга с ног до головы, запомнив все очертания: насколько сильно сгибались пальцы Накахары, когда тот сжимал кулаки, как ложились его волосы после сильного ветра, каждую морщинистую складку на щеках после широкой улыбки. Подтверждением его сногсшибательной фотографической памяти была страница тетради, которая всей своей площадью уместила на себе реалистичный рисунок Чуи, созданный Осаму с восхищением да полудрожащими руками. Завороженный своими же мыслями о том, что всё изображённое Накахара мог бы сделать в реальности, художник выводил каждую мелочь, уделяя внимание глазам и тонкой шее, которая в изгибе очерчивала небольшой кадык… Дазай слишком замечтался. Все же он, идя столько месяцев к своей цели, считал своей обязанностью взять на себя ответственность и предложить: — А пойдём завтра гулять? — Хорошо. — На свидание. — Окей… Стоп, чего? Чуя угодил в ловушку из-за своей медленной реакции, но отступать был не намерен, удивляясь — только и всего. — Ну, — голос Дазая дрогнул в не свойственной ему манере, — на свидание? Поедим, посмотрим кино, выпьем. Накахаре этот день казался слишком стремительно несущимся сквозь события. Их первый поцелуй был начальной точкой в том, чтобы разобраться в своём конечном отношении друг к другу: Чуя наконец-то сможет понять, что нет ничего страшного в том, чтобы направлять отношения с человеком в другое течение, если уже не понял, а Осаму крепко-крепко уснёт, радуясь тому, что человек, за которым он гонялся почти весь учебный год, не отшил его, а наоборот — сам сделал шаг. И всё же Накахара не был спокоен до конца: опыта у него не было, понятия о здоровых романтических отношениях тоже. Единственное, что приходило ему на ум, было светлым образом матери, счастливо улыбающейся на семейной посиделке. Но все это было так далеко, что и вовсе казалось нереальным. Дазай же в это время подумал о том, что сможет запросто дать Достоевскому подзатыльник, как бы говоря ему этим: «Удивлялся тому, что у меня ничего не выходит? А я смог!» — Точно, — Накахара кивнул, надевая на лицо маску жизнерадостности, чтобы отгородить себя от очередной дозы лёгкого шока, но тут же решил, что ни к чему это, — послушай, Дазай, это так быстро закрутилось. Что я… Что нам нужно делать дальше? Чуя чувствовал, что может доверить свою юношескую неопытность в руки человека, который обладает как минимум бóльшими уверенностью в действиях и спокойствием в «экстренных» ситуациях. А ещё он понимал, что перед ним уже не тот Дазай, который видел в нём только внешнюю оболочку и публичное поведение: несколько месяцев перед ним был человек, которого можно было назвать не просто другом. Тот, кто понимал эмоции и поддерживал, иногда подставляя себя, умел поднять настроение и видел не только родственную душу, а ещё и отдельную личность. Накахаре этот человек нравился не только как друг с приятным набором качеств — целовать этого «друга» было до дури необычно и даже приятно. — Дальше? Насколько дальше? И о чём ты говоришь? — Осаму улыбался, — ты про совместное будущее? — Да, про совместное… Эй, только не шути про то, что мы бросим универ, переедем к тебе, заведём собаку и прочее, — Чуя прошёл вперёд, откидывая руку в сторону слегка недовольным жестом, думая, что из его непредсказуемого товарища польется ушат юмора, — и вообще: да, ты мне нравишься. Накахара опустил руку, сжимая её в кулак, и вместе с тем почувствовал, как его настигла первая волна, обжегшая всё тело с головы до ног, и вторая, даровавшая раскованность и чувства облегчения от сказанного. Он был полностью уверен в том, что Дазай достоин шанса на взаимность: его поступки не всегда были идеальны, но рядом с ним Чуе было до невозможного хорошо, и отрицать он это не стал. — Это точно Накахара Чуя? — Осаму перехватил его ладонь, помахав своей перед его схмуренным лицом, — добрый вечер! «Дурак.» — Что ж ты будешь делать… Чуя ощущал себя слишком окрылённым. Нет, он даже чувствовал себя на некой возвышенности над самим собой: он смог, у него получилось, его жизнь изменилась и будет продолжать меняться в лучшую сторону. Он взял Дазая за рукав пальто, потащив за собой вдоль дороги. Через секунду их пальцы переплелись, когда ладонь Накахары сползла по скользкой ткани и ухватилась за что-то тёплое, живое — за руку. Телефон Осаму тихонько зазвенел в левом кармане — он знал, кто и зачем звонит ему, но до разговоров с другими людьми ему не было никакого дела. Дазай подумал про себя: по приезде в общежитие сразу же попросит Фёдора больше ничего не писать Чуе, чтобы не сбивать того с толку ещё больше. А пока Осаму наслаждался прикосновением тёплой ладони, которая, на удивление, по размеру была примерно как его собственная. — У нас через пару недель пойдут зачёты. — Хочешь позаниматься вместе? — с хитрым подтоном спросил Дазай. С этого момента ему хотелось проводить время вместе не просто чаще — почти всегда. Было видно: эти двое влияли друг на друга, меняясь только в лучшую сторону. Любой, кто в группе видел их общение, готов был подтвердить ту гармонию, которая царила не только на переменах, но и на парах. — Может, и хочу, — Чуя убрал руки в карманы, шмыгая носом, — приглашай. — Приглашаю. В любое время жду тебя в двадцать восьмой комнате общежития, адрес знаешь. Если понадобится, ребят мы прогоним. — Интересно, как же они нам помешают? — голос Накахары звучал увесисто, едва ли не низко, как будто тот был взволнован. Дорога к его дому постепенно сокращалась, оставляя за собой самые худшие повороты, грязевые лужи, которые приходилось обходить, тёмные окошки низких домов. Сама же квартира, где жил студент в своем маленьком городке, находилась в одном из таких домов: невысоком, стареньком, не имевшем надежной системы охраны, да и в целом не особо безопасном тем, что он был до невозможного стар — на такое ему просто везло. Накахара замедлил шаг, с ответственной серьезностью спрашивая: — Обычно я не праздную день рождения, но в этом году, наверное, стоит? Он посмотрел вниз на боковую часть подошвы ботинка, поднимая ногу вверх в коленном сгибе. — Что хочешь в качестве подарка? — Понятно, Дазай, тогда мы опустим этот вопрос. Чуя смог. Он убил в себе остатки детской неловкости, представая перед Осаму другим человеком. Возможно, он ещё не до конца понял, что произошло, но те прекрасные ощущения перед закрытием кассы останутся на губах до завтрашнего утра. Однако некоторые вещи не могли не беспокоить. — Можно задать тебе вопрос? — начал Накахара уверенно, поднимая голову вверх и видя, как голова напротив умиротворенно кивнула.

«Ты меня тоже напугал! Мало ли что ты мог сказать обо мне. Что, что ты узнал обо мне, Чуя?

…

Я просто не хотел, чтобы Гоголь узнал обо мне что-то. Знаешь, какой у него язык длинный?»

— Что там о тебе не должен знать Гоголь? — Накахара спросил без беспокойства, скорее, с большим интересом, наивно полагая о том, что речь шла о нём самом. Дазай замер. Никто. Никогда. Не должен. Был. Знать. Про. Йосано. В его голову за долю секунд пробралось множество идей, но в последний момент, как оно и случается, на помощь поспела самая разумная из них: — Ой, ничего особенного, — Осаму наигранно отвел взгляд в таком же актерском смущении, — я кое-что нарисовал. Можно сказать, это мой секрет. — Что же? Дазаю казалось, Чуя поверил ему. Формально ложью эти слова было не назвать, и в его тетрадке действительно был рисунок, который никто не должен был видеть. Но обманывать друга на этапе, когда так их назвать было уже сложно, Осаму желал не сильно — но выхода у него не было. — О, Чуя… Придёт время, и ты сам обо всём узнаешь. И ведь Дазай не соврал. В тот момент он решил — если они смогут объявить себя парой, непременно добровольно и со всеми формальностями, он обязательно во всём признается Чуе: расскажет о том, что хранит в учебной папке на листе с конспектами деликатный рисунок, обязательно расскажет правду про его настоящего друга и даже про то, что получал советы от Фёдора. Но главное — Дазай обязал себя раскаяться перед Накахарой в своем главном грехе, объявляя совместную тайну открытой:

Он видел смерть Йосано Акико.