My fateful

Чуя сидел на зелёном слабеньком стуле в центре просторного зала торгового центра. Он не исполнял свои обязанности — был гостем. Не кричал гулко «свободная касса!», не желал незнакомым людям хорошего дня, а просто был окружён рабочей обстановкой, не вливаясь в неё с головой. Всё ещё не самое уютное место для Накахары, но для встречи оно было назначено именно здесь. Остывший кофе где-то на дне картонного стаканчика покоился в нем ради приличия, чтобы можно было хотя бы делать вид, что не сидишь просто так, занимая места голодных клиентов. Никаких новых сообщений. Последний, кто писал Чуе что-то — Осаму, интересующийся происходящим и попросивший немедленно сообщить ему личность ни раз упоминаемого друга. Уведомление. «Ну что? Кто он? Я его знаю?»

«Он ещё не пришёл…»

«Расскажешь тогда в общаге.»

«Эй, а я разве говорил, что приеду?»

Чуя едва успел отправить другу сообщение, как почувствовал легкое прикосновение к плечу сзади. — А?! Он резко обернулся, но никого не увидел. Руки похолодели от страха, страха от ожидаемой встречи, перед которой он беспокоился не меньше, чем перед знакомством с одногруппниками в сентябре. Накахара всматривался в людей позади себя, выискивая фигуру, которая могла смотреть на него, с радостной улыбкой направляясь к полупустому столику. Он прикрыл глаза и с выдохом снова сел ровно, нарочито себя успокаивая и кладя ладони на стол. — Приветики. «…?!..» — П-привет?.. Накахара всем телом ощутил мурашки, что ползли от самых ног к кончикам пальцев на руках. Глаза расширились в размере, край губ пополз наверх. Чуя утонул в чувстве, зовущимся шоком, не в силах поверить тому, что перед ним сидел именно его друг. — Удивлён? Скажи уже что-нибудь! Сюда так долго ехать… — человек напротив опустил голову на сложенные ладони, и Чуя узнал эту позу — в такой нередко сидел один из его одногруппников на последней парте. — Это был ты? Все два года — ты?! Накахара всматривался в глаза своего друга, а тот напряжённо и чуть насмешливо улыбался ему в лицо. — Эм. Чуя в жизни бы не поверил в то, что пару лет общался с человеком, учащимся с ним в одном университете. Но и тот был не промах — так умело скрываться в толпе сотен людей, здороваться каждый раз так, словно был чужим, смог бы не каждый. Накахара пытался переманить к себе прежнее спокойствие, которое чувствовалось до предложения о встрече, но пока получалось только вымолвить «бе» да «ме». В голове неожиданно всплывали все сообщения личного характера, отправленные за два года, все фотографии и голосовые, что Чуя отправлял в течение всего времени. Он вспомнил свои представления об одном из самых близких ему людей и понял — ошибался. Как могло оказаться, что его друг почти всё это время был под носом, притворяясь незнакомцем в день их первой встречи? Жал руку и говорил, как приятно ему познакомиться, а сам молчал. Он молчал о своей тайне, активно треплясь обо всём на свете, только не об их крепкой дружбе. И Чуя никогда в жизни бы не подумал на него…

Николай Гоголь.

— Ах, я так скучал! — первокурсник потянулся к рукам Накахары, крепко хватая их с тыльной стороны, — давненько не виделись. — Ты не говорил ничего, почему?.. Чуя был лишён понимания всего, что происходило вокруг. Он не обращал внимания на поворачивающихся к их столику людей, которые слышали Гоголя четче, чем своих же спутников. Некоторые из них даже умолкли, бессовестно подслушивая чужой разговор, но Коле было так наплевать на всех, словно бы вокруг никого не было. — Потому что я не тот друг, с которым ты общался все это время по переписке. Что-что-что? На лицо своё посмотри! Гоголь достал из кармана маленькое зеркальце, протягивая его к лицу одногруппника. Накахара посмотрел на своё туповатое выражение, одновременно задаваясь вопросом, откуда вообще взялось зеркало. Сам Николай появился так же неожиданно, как и этот маленький предмет, который он протянул вперёд. Стоило отвернуться на пару секунд — Гоголь появился за столиком, миленько улыбаясь. Этот человек, кажется, был во всех точках этого зала одновременно. — Чего? — полуулыбка с лица Чуи исчезла, уступая полному непониманию. — Да. И такое случается. — Ты почему тогда вообще сюда приехал? Накахара не задумывался о том, откуда у Гоголя в принципе был доступ к телефону его реального друга, зато его сильно интересовало, почему тот явился на встречу вместо другого человека. — Потому что я не люблю ложь. Подумай только, Чуя! — Николай наклонился вперёд, сдвигая собой стаканчик с кофе и заодно несильно двигая слабо стоящий столик, — два года жить в обмане и не знать, кто он — твой близкий друг! Это неугодно моему разуму. Я просто хочу расставить все точки над «i». — Да причём тут ложь? — О-о-о… Гоголь загадочно притих, возвращаясь в прежнее положение. Он почти всегда улыбался и делал это даже сейчас, когда собеседник был напряжен и нахмурен. Коля сидел, расставив колени по разные стороны и положив поверх них ладони. Он не смотрел вниз или по сторонам: взгляд был направлен прямо на Чую и просверливал его хитрящимся прищуром. — …Ты просто не понимаешь. Обманываешь самого себя. Общаешься с человеком, не зная, кто он. Накахара нахмурился сильнее прежнего. Он действительно не понимал, какое Гоголю до него дело, и почему его так волнует правда жизни. — Но я не собираюсь вдалбливаться в жизнь своего друга и требовать от него выложить мне всё. — Что и есть ложь в твою сторону. «Да что вообще у него в голове?!» Чуя разозлился. «Я не люблю ложь.» А какая Николаю была разница до того, что происходит в жизни простого знакомого? Накахару его взгляды и убеждения не сильно волновали. Более того — эти взгляды выходили за грань понимания. Гоголь считал, что любое сокрытие истины, будь то даже добровольно хранящийся секрет, до которого никому нет дела, есть обман. Скрытие своих чувств, эмоций и серьёзных намерений от других — обман. Его окружение в лицах Фёдора и Дазая отлично знало это, а потому тщательно скрывало всё, что связано с Акико. Николай был человеком по-настоящему взбалмошным и непредсказуемым, экспрессивным и открытым. — А че ты вообще сюда приперся тогда? — Чую выводила из себя непонятная речь собеседника, — скажи мне, почему? Ты же так любишь правду. — Я не могу сказать… — Что? Серьезно? — Накахара язвительно улыбнулся, откидываясь на спинку стула, — ты себя-то слышишь? Что за противоречия. — Да ты постой! Думаешь, так просто взять и выложить все тебе? Я человек со своей моралью… — после последней фразы Гоголя Чуя усмехнулся, — и даже если сказал, что люблю правду, думаешь, говорить её легко? Коля замолк, придвигаясь ближе. Ближе, ближе и ближе, скрипя пластиковыми ножками стула по плитке, чтобы оказаться рядом с однокурсником: — …Это правда, что никому не понять, что творится у меня в голове. Но и ты пойми, что должен до всего догадаться сам, — протянул Гоголь, поглаживая ладонью плечо Чуи, всего сжавшегося и напряжённого. — Хорошо, — процедил Накахара, — ты мне ничего не скажешь. Так? — Угу. — А тебе обязательно касаться своей моралью меня?! — Угу. Телефон на столе завибрировал и отполз на несколько сантиметров к краю. Чуя положил его экраном вниз, игнорируя Дазая с его «Чу-уя, кто-ооо?». Он отодвинулся от Гоголя в сторону, чтобы невзначай не сойти с ума, и до него постепенно начало доходить: если тот воспользовался телефоном его настоящего друга, значит, они могли как минимум пересекаться? — Вы знакомы. Накахара ошарашил Гоголя своим предположением, сказанным с твёрдой уверенностью. Тот молниеносно вернулся в прежнее положение, оказываясь напротив. На молодом закате его распушённые волосы тонкими нитями были разбросаны по всей голове, светясь и переливаясь. Чуя сщурился от свечения солнца, скатываясь вниз по стулу, чтобы скрыться за Гоголем, перекрывшим ему свет. Коля, кажется, удивлён не был. Он чувствовал спокойствие и внутреннее довольство собой, понимая, что ещё немного, и Накахара до всего догадается сам, облегчив муки и ему, и самому себе. — Я знаком с этим человеком? — Верно, — Гоголь подмигнул, наклоняясь в сторону, и рыжеволосый сожмурился от яркого солнечного света. Чуя постепенно терял способность размышлять, одергивая себя, пощипывая кожу на теле, стараясь верить, что он все еще в реальности, и что приближается что-то неизведанно страшное. Он не верил, что в один миг всё могло раскрыться так быстро: что узнает имя своего интернет-друга, сможет когда-нибудь заговорить с ним об этом вживую и даже обнять. Сказать огромное спасибо за всё хорошее и начать общаться нормально, вживую, как делает это половина его университетских знакомых. Мысли уходили в другое русло, затягивая и затягивая за собой, как болото, но в момент голова прояснилась, сложив в голове фрагменты из слабых догадок. «Неужели это?..» — Я учусь с ним в одной группе? — Чуя весь похолодел и застыл в невозможности сдвинуться с места, наблюдая за спокойным кивком Гоголя. «…Дазай.» — О-о-о… Лицо у тебя, как у психа. Зеркальце дать? — Гоголь потянулся к карману. — Убери его уже. Я, кажется, всё понял. Николай поднялся со стула, резко одергивая своё пальто, зацепившееся за что-то. Оставил за собой бардак в виде сдвинутого стола, такого же небрежно отодвинутого стула. И это был тот самый тип клиентов, который Осаму бесил больше всего, и тот, убирая всё с напряженным лицом, причитал о людской невоспитанности и о том, какой же опять его окружает срач. Чуя тяжело пропустил через себя мысли и сгустившийся воздух, медленно опал половиной тела на стол, закрывая ладонями лицо, не произнося ни слова. Гоголь неспешно подошёл сбоку, наклоняясь и щекотно задевая руку Накахары своей косой. Тот одрогнулся и резко повернул голову влево вверх, всматриваясь в хитрый прищур чудака. — Скажи, тебя специально прислали сюда, потому что… мой друг побоялся сам? Не захотел? В чем проблема, а? — Чуя расстроено и устало смотрел в глаза однокурсника. — Ты сам всё поймёшь. Со временем. Коля ответил весёло-спокойным тоном, ощущая внутреннее волнение и нежелание оставаться рядом. Он не должен был приезжать сюда вовсе, не должен был лезть в телефон своего друга, чтобы написать Чуе из-за своей мании к «правде» и свободе действий. Не должен был доставлять никому неудобства, сначала отбирая телефон и писав странное предложение с просьбой о встрече, а потом и вовсе выдавая себя за другого человека. В своём Гоголь был противоречив: переступил порог обмана и личных границ, чтобы намекнуть Накахаре, кем является его интернет-друг, а сам перевернул жизнь обоих вверх дном, вводя Чую в ступор и желание не отвечать на сообщения. Потому что страшно и неизвестно. — …Устрою потом вам встречу, прогуляетесь по парку. Только не замёрзните. — Хватит надо мной издеваться! Скажи уже, мать твою, это имя, и мы разойдёмся. Сомнение. — Не скажу! — Гоголь отскочил в сторону, не обращая внимание на количество удивленных замолкнувших людей, что косились на их перформанс со всех сторон, — Сказал же — не могу. Он самодовольно прикрыл глаза и задрал нос кверху, подходя к Чуе вновь. — У тебя идиотские причины. Можешь их даже не говорить. Я вот уверен, что тебе просто скучно, и ты решил влезть в то, во что не следовало, — Накахара завёлся, хмуро глядя на знакомого снизу вверх, — и ещё: не лезь к нему, а то разговаривать буду по-другому. Брови парня поползли к центру переносицы, придавая ему более хмурый вид. Чёлка спадала на лицо, тенью ложась на глаза и скулы, делая Чую ещё мрачнее и серьёзнее. Николай в своём был уверен и старался не позволять себе бояться гнева Накахары: что он может ему сделать? Гоголь улыбнулся, уставше наклоняясь вниз градусов на двадцать, и спокойно, уверенно сказал напоследок: — Ты мне ещё «спасибо» скажешь, помяни моё слово. — За то, что вводишь меня в заблуждение и загадочно молчишь с тупорылым лицом? — Зря ты так, — Николай развернулся, глядя на Чую вполоборота, и помахал ему рукой, — мы все ещё встретимся. Пока-пока-а. «Какой же придурок.» Накахара стиснул зубы, стараясь отгонять себя от мысли «зря я вообще не допросил его по-хорошему». Коленька показался ему клоунистым парнем сразу, с самого первого их рукопожатия. Гоголь не стеснялся в выражениях эмоций, иногда очень в тему бранно направлял речь на предмет негодования. Свободно разбрасывал свои слова направо да налево, не следя за потоком речи, отчего казался взбалмошным болваном. Он имел свою точку зрения и образ жизни, отдавая предпочтение собственной вольности, а не тому, что происходит вокруг: ни происходящему, ни даже людям. Чуя вытянулся из потока воспоминаний о только что завершившейся встрече с «другом», звонко хрустнув пальцами, привлекая внимание все тех же греющих уши людей, которые уже и забыть позабыли о том, что в этом месте присутствовал буйный беловолосый молодой человек. Накахара поднял голову и обернулся назад: на кассе стоял его коллега, не обращающий на него внимания из-за большого притока клиентов, и они действительно не замечали друг друга, чувствуя изо дня в день одно и то же — бешеную усталость. Начальник спешно прошёлся из-за угла в дверь технического помещения, кратко кивнув в сторону Чуи, и тот понял: едва пройдёт спокойный сон, и они встретятся вновь. По столу быстро перебирал никчемными лапками маленький чёрный жук. Накахара наблюдал за ним, не трогая его даже краем своей одежды. Несчастный полз к краю и по совпадению остановился на грани, где закончилась тень от перегородки огромного панорамного окна. Смотреть за чем-то столь обыденным было привычным и на удивление интересным, должно быть, в силу того, что Чуя немалую часть своей жизни провёл в одиночестве: либо сидя за последней партой, где его никто не трогал, либо у себя в комнате, рассматривая каждый угол. Он всё ещё едва верил в то, что два года его собеседником был Дазай, слишком они ладно общались. Различие между ним в жизни и переписке было уловимым: в первые дни знакомства Осаму казался нахальным холёным дураком, хотя на деле оказался недолюбленным и обделённым заботой мальчиком, но в сообщениях он был куда сдержаннее и интеллигентнее. Накахара нервно, не раздумывая, открыл последние сообщения, на которые он не смог ответить из-за отсутствия сил душевных. «Извини за этот инцидент.» «В скором времени, возможно, я всё объясню тебе, и мы сможем встретиться без посредников.» «Как твои дела? Всё в порядке?» «Ты не обиделся?» И Чуя пал духом почти окончательно, запутавшись во всем, что произошло за эти дни. Его нога нервно тряслась, ударяя по ножке стола, из-за чего по утихающему залу разносился противный циклический звук трущегося о камень пластика. Накахара не понимал, почему Дазай так странно себя вёл, а потому решил, что вскоре он наберется сил и спросит ему в лицо всё прямо, без лишних увиливаний. Сознается в том, что Гоголь намекнул ему на то, что они были знакомы вживую, и… «Стоп.» Около месяца Осаму пытался остановить Чую в попытке что-то ему рассказать. Каждый раз хватал за руку, отрывал от важных дел, а потом робко молчал, заминаясь на полуслове. «— Я должен кое-что тебе сказать, но это секрет…» «Это Дазай.» И тогда Накахара поледенел и застыл в полудрожащем теле, сжимая кулаки, дабы успокоить себя. Это казалось ему настолько захватывающим, что хотелось улыбнуться во все тридцать два и уставиться в точку, осознавая гениальность сложенного пазла. Это было так просто и очевидно, что было просто смешно — Чуя сжал пустой стаканчик с каплей кофе на дне, нервно усмехаясь. Слишком… смешанные эмоции. «Я с ним точно сойду с ума.» Накахара встал и задвинул за собой стул, не замечая вокруг себя ничего: ни потрясающего оранжево-золотистого заката, ни чёткие фигуры людей, ни яркие неоновые вывески, весь разум поглотила только мысль о том, что его первым и единственным другом был Осаму Дазай. По пути домой мысли о друге не покидали его ни на секунду. Из сегодняшнего дня пропали и Гоголь, и утренний завтрак с отцом, который вёл себя равнодушно и холодно, и даже вчерашний умопомрачительный вечер, вызывающий на лице тёплую улыбку и жар в груди — и тот мерк по сравнению с той бурей, сотворившей хаос в душевном царении. Накахара грустно посмотрел на время, понимая, что сегодня он не сможет спокойно заниматься рутиной и уж тем более не уснёт. В его голове снова будет Дазай и только Дазай, которого он больше не сможет обсудить с кем-то и попросить совета. Чуе казалось, что жизнь снова настроилась против него, добавляя в неё только запутанный клубок из ненужной информации. Он выдохнул, глядя себе под ноги и не взирая ни на что вокруг. Положил руки в карманы, перебирая пальцы, и заставил вспомнить себя попсовую песню, которая обычно успокаивала и отвлекала. Накахара дошёл до своего дома, делая шаг на покрытые крошащимся мхом ступени, вдыхая знакомый и по-родному приевшийся запах подъезда. Уже спокойнее. Но он не знал, как сильно ошибался насчёт Дазая, и тем более не мог представить своего лица, если бы однажды узнал: его неназванный друг — Фёдор Достоевский, человек, который всё это время находился на двух берегах сразу, зная обо всём, что ведает ему Осаму, и всё то, что сообщал насчёт своих чувств Накахара.

***

Двадцать восьмая комната общежития, любовно впустив в себя своих жителей, заполнилась холодом мартовского ветерка. Окно открыли почти на полную, освобождая от застоявшейся духоты уютное пространство. Фёдор уселся на своей кровати, укутавшись в плед и тонкое одеяло, с которым он чудом пережил морозные ночи зимы. Вставать и закрывать источник своей мерзлоты было ужасно лень, а все силы направились в экран ноутбука для поиска статей по теме доклада, который они с Дазаем начали делать в последний день перед сдачей. Чашки горячего чая поблизости не было, а чайник, весь покрытый накипью изнутри, сверху поселил на себе слой пыли. Всем было всё равно, кипятит воду — уже отлично. Достоевский почти не обращал внимание на кипишащегося в соседней комнате парня, который внезапно явился перед ним, в словах не соблюдая прелюдий: — Почему. Ты. Скрываешь. От Чуи. Правду? Достоевский тихо-тихо вздохнул, показывая своё нежелание и отсутствие интереса к теме, потому что, как ему казалось, они её закрыли. — Хочешь поговорить об этом опять? Я тебя слушаю, скажи что-нибудь новое. — Я встретился с ним сегодня, как и хотел, — Гоголь смотрел на плавно становящиеся напряжённо-недовольными черты лица Феди, прерывая полное его воплощение в злобу, — я ничего не сказал. Чуя не знает, что это ты. Возможно, м-м-м… догадывается. Нет-нет, не переживай, я всё ещё молчу. Николай уселся напротив, закидывая ногу на ногу так, что одна была перпендикулярна другой, развёл руками и ожидающе посмотрел на Достоевского. — Всё было спокойно, и мне казалось, что всё улажено. Какая сила потянула тебя встрять в мои отношения с ним? — Потому что это неп-ра-виль-но. Неправильно! — Почему же? — Фёдор закрыл крышку ноутбука, поворачивая корпус прямо к соседу. Гоголь замолк. Уставился в лоб своего парня пустым взглядом, замирая на месте так, словно его тело попало под всемогущее время, что окутало его и остановилось. Он не знал ответ на вопрос, а просто твердил про себя «неправильно, неправильно, неправильно». Мораль его и взгляды несколько отличались от тех, что имело его окружение, и подобных себе Коля встречал лишь несколько раз в жизни. Ему не нужно было давать четкий ответ, просто он чувствовал, что, где и как должно происходить, и что его мнение почти всегда безошибочно верное. Так было и в случае с Чуей: Гоголь был уверен в том, что находиться друг с другом в одной группе, не зная, что твой близкий человек рядом, преступление против человеческих возможностей. Он полагал, Накахаре было бы стократно спокойнее и приятнее, знай он, какой Фёдор замечательный в реальной жизни. Считал, что направить Чую на дорогу истины — это правильно, совершать безумные поступки, если те направлены «во благо» — правильно. Но Николай не всегда учитывал то, что не все будут с ним согласны. Не раз он поднимал Федю рано утром, чтобы насладиться совместным времяпровождением, хотя тот хотел спать, многократно отбирал у того телефон, потому что пока они рядом, нужно всё внимание уделять лишь друг другу. Гоголь никогда не задумывался, что такого рода поступки дóлжно отнести к категории «эгоизм», а потому недостатка за собой не отмечал. Именно это в нём и цепляло Достоевского. Не желание сделать всё по-своему, а наличие собственной позиции и свободолюбивого мышления — его Коленька был взбалмошен и непредсказуем. Порой Фёдора напрягало такое поведение, в особенности его раздражала мания выставить его личность Чуе, хотя обоих такое общение устраивало. Для Достоевского его возлюбленный был лучом света, таким ярким и режущим глаза. Настолько ярким, что можно было сгореть, и он тайно боялся потерять в их отношениях этот огонёк, потому что никогда не знал, что Николай может сказать через пять минут или завтра. Потому что его Николай был человеком, которого прочитать было практически невозможно. — Я так чувствую, — Гоголь переместился на пол, вставая на колени перед Фёдором, — ты не сердись на меня. Я хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы жил без лжи и страха, что тебя могут отвергнуть. Глаза Достоевского округлились в удивлении. Человеком он был закрытым и всегда находился в отстранении, сидя либо в уголочке, либо в любом другом незаметном месте. Накахара для него — подарок судьбы, замечательный друг, к которому он чисто по-человечески питал сильнейшую симпатию, получая в ответ те же чувства, изредка выражающиеся маленькими буквами в сообщении смартфона. Их дружба завязалась совершенно случайно, но стала очень крепка и откровенна, в особенности со стороны Чуи, который не обижался на то, что его друг совсем не любил говорить о себе, в отличие от него. — Я бы не злился, сделай ты так, как мы договаривались, — Фёдор смотрел вниз на исказившееся в жалостливом виде личико, — но сейчас я разочарован. Достоевский никогда не выражал свои эмоции так открыто и сильно, как его соседи по комнате. Не смеялся во весь голос и не повышал его на несколько тонов в моменты недовольств. Злился, не хмурясь и агрессивно разбрасываясь словами направо да налево, а лишь выказывая недовольный вид, укор и ровную линию губ, что обычно легко ползла вверх, складываясь в улыбку. — То есть ты на меня зол? — голос Гоголя стих, а руки с кровати Фёдора слегли на свои колени, отстраняясь от него. — Можно сказать и так. Достоевский посмотрел в окошко: солнце почти село, ветер стих. Стало теплее и приятнее, а два слоя одеял на нём создали своеобразный согревающий купол, из которого не хотелось выбираться. Николай встал с пола и ушёл в свою комнату, оставляя дверь за собой открытой. Он вернулся к Фёдору, снова садясь на пол перед ним. — Ты меня ей не подкупишь, даже не пытайся. Гоголь выпустил Кошку на кровать, чтобы та размяла своё маленькое тельце и хорошенько побегала. Крыса нырнула под плед, цепляясь крошечными коготочками за штанину Фёдора и забираясь на его ногу. Она ползла всё выше, щекотно ползя по груди. Достоевский сменился в лице: удивленно приподнял брови, пытаясь смотреть вниз на питомца не по-серьезному, а с лаской. Он погладил Кошку по светлой мягкой шерсти, снимая её с себя и бережно протягивая в двух ладонях своему парню. — Я бы тебя хоть на улицу вывел, но ты же не собака… Гулял бы с тобой с длинным поводком, и ты бы лазила всюду и дышала. — Увы, она была бы не защищена от опасностей. Ты же не хочешь, чтобы она подцепила заразу? — Федя мельком посмотрел на зверька в ладонях Гоголя и продолжил наблюдать за чётко виднеющимся через щель в окне закатом. Николай бережно перенёс Кошечку на стол, зная, что она максимум добежит до начала подоконника и никуда не денется, а сам сел на самый край кровати Фёдора, приближаясь к его лицу. — Я хочу сделать всё лучшее для тебя. Хотел, — Гоголь просунул руки под плед, нащупывая голень Достоевского, крепко хватая её, — но ты не так всё истрактовал. Это так важно для тебя? Важно, что Чуя никогда не должен узнать, кто ты? Глаза Коли становились всё шире и мутнее, в них отражались блики, донесённые со стороны окна, и лицо Фёдора, который смотрел в сторону с невозмутимым выражением. Гоголю было жаль. Он сильнее сжал чужую ногу, а второй рукой потянулся к щеке парня, невесомо её поглаживая. — Прости меня. Достоевский повернулся к нему и убрал со своей щеки руку, некрепко сжимая её своей. — Я могу понять, почему ты сделал это. У каждого из нас есть в голове свои мотивы. Тебе не нужно за них извиняться — для меня это неважно. Что сделано, то уже сделано. Гоголь не верил своим ушам, ощущая на душе груз вины, учащенное от волнения дыхание и слёзы, что готовы были политься из глаз в любую секунду. Но он все еще держался и, поджав губы, обхватил ладонь Достоевского, поднося её к своему лицу. — Ты на меня не зол? Не будешь винить меня?! Отчитывать? И даже дуться? — Я не поощряю то, что ты отобрал у меня телефон, и написал моему другу, — Фёдор смотрел в глаза напротив, казалось, мягко, но с большим укором, — мне было неприятно, я говорил это. Но что я могу сделать, если ты уже встретился с Чуей и почти всё выложил ему? Не мне придумывать тебе наказание. Бог простит. Коля поднёс небольшую прохладную ладонь ко рту, прожигая своими маленькими виноватыми глазами Достоевского, целуя его руку влажно-прохладными губами кротко и быстро. Он прислонился к щеке Фёдора, всё так же держа его руку, но уже внизу, приобнял за плечи, боязливо и тихо прошептав где-то рядом с ухом: — Люблю тебя. Достоевский тихо вздохнул и погладил Коленьку по голове, начиная с макушки, заканчивая основанием косы, которая смялась где-то под ним и несильно натянулась, причиняя дискомфорт, который был им игнорируем. Фёдор молчал. Смирно положив голову на плечо Гоголя, тот не проронил ни слова, чем заставил испытывать своего более, чем соседа по комнате, горечь за совершённое. Безусловно, Достоевский испытывал обиду за то, что в любое время мог раскрыться его секрет, и если Накахара всё рано или поздно узнает, это может дать большую оплеуху их отношениям, и тогда в их дружбе появится бесконечный холод и неловкость. Федя переживал и был почти уверен в том, что такой исход наиболее вероятен при раскладе, где Чуя обо всем знает, а потому особо пёкся об их дружбе, утешая себя наличием в жизни прекрасного молодого человека, который в любую секунду мог сделать что-то нелепое, что вызвало бы улыбку, утешая себя тем, что в паре метров от него спит такой же, как и он, беспечно влюблённый в однокурсника студент, понимающий с полуслова. Достоевскому не нужно было много говорить: всё, что он делал, один его взгляд указывал на то, что он чувствовал. Кошка медленно ходила с краю на край, нюхая следы чего-то протёкшего и сладкого на столе, останавливалась, чтобы умыть свою шерсть и посмотреть на горечь своего хозяина. Она подползла к стороне, что была ближе всего к открытому окну, встав за задние лапы, и усы её зашевелились быстрее, когда та учуяла свежий воздух, который почти никогда не доходил до её клетки. Всё, что довелось видеть этой маленькой крысе — четыре решетчатые стены, шкафы с книгами, закрытую дверь, ведущую в комнату, а ещё нередко спящих вместе на одной кровати людей, которые любовно общались то друг с другом, то с ней самой. Но, к сожалению, ни слова из человеческой речи Кошечка не понимала, зато ласковый тон всегда приходился ей по душе. — Я могу что-нибудь сделать? Исправить что-то? — Гоголь начал ласково, словно разговаривал со своей питомицей, с крысой, — я больше так не буду. Если хочешь, могу… — Не надо больше ничего делать. — Хорошо. Николай зачастую выглядел, словно лис: с хитрой замысловатой улыбкой, вдобавок по его лицу казалось, что тот что-то замышляет, но сейчас он просто был в таком состоянии, в котором не хотелось показывать миру свою улыбку. С Достоевским, пожалуй, как и со всей свитой окружающих его людей, он не боялся быть настоящим и прилюдно расстраиваться, кричать или плакать. Гоголь всё ещё держал в узде желание повиноваться своей морали и сделать так, чтобы узреть торжество справедливости во всем ее триумфальном свете, но что-то сдерживало его, шёпотом наговаривая на ухо остановиться. — Пойдём, Киса, — Николай подорвался с кровати, но его быстро схватили за руку и усадили обратно. — Чуя до сих пор не ответил мне, — Федя говорил спокойно, словно ничего серьёзного не происходило мгновением ранее, — боюсь, он сильно переживает, и я не хочу, чтобы он делал поспешные выводы. Я его хорошо знаю. — Если что-то пойдёт не так, — Коля изо всех сил старался изобразить широкую улыбку и сделался менее обиженным, пытаясь шутить, — можно попробовать обернуть всё как крупномасштабный прикол. Достоевский закрыл глаза, незаметно улыбнулся и скорчился не по-злому, услышав довольно нелепый ответ. — Пусть всё идёт своим чередом. Он открыл глаза, выравниваясь в лице, придвинулся ближе, наклоняясь корпусом вперёд, и скинул с себя сотню слоев плотной ткани в виде одеяла, пледа. Тепло. Федя наклонил к себе макушку Гоголя, касаясь губами горячего лба. Под ощущением жара, покрывшим голову, Николай зажмурился, сглатывая ком горле. — …Я тоже, — тихо, но уверенно и очень неожиданно и ответил Достоевский, отодвигаясь в сторону, тем самым показав, что хочет встать с кровати. Кошка метнулась к своему хозяину, перебирая телом туда-сюда, прицеливаясь ему на колени в желании прыгнуть, но Гоголь спокойно сидел ещё несколько секунд, как истукан, перед тем, как на его лице появилась широкая улыбка, любящая и успокоенная.