Отказники: в попытке найти выход

             Ребята отсыпались почти до двух часов дня, потом долго ещё лежали в постели, сонно потягиваясь. В квартире царила атмосфера спокойствия и уюта, слышался лишь шорох комнатных тапочек по полу, свист закипающего чайника и звук льющейся воды из ванной комнаты — Мина принимала душ. Сынмин минут десять назад покинул нагретую их телами постель, а Джисон всё ещё флегматично пялился в потолок. Воспоминания прошлой ночи в голове проносятся расплывчатыми картинками, из-за пережитой нервной встряски сейчас хочется лишь лежать с закрытыми глазами и притворяться мёртвым. Но физиология есть физиология, мочевой пузырь и скрючивающий болью желудок из-за голода зовут совершать подвиги.       Хан поднимается с матраца и тут же едва не валится с ног. В глазах потемнело, голова закружилась, да, покушать всё же стоило бы. Разобравшись с ванными процедурами, Хан выходит в коридор, его нюх улавливает самый божественный в мире аромат — лимон. Но последний раз, когда он слышал этот запах он пил чай, что по вкусу был чуть лучше собачей мочи. Не то, чтобы он её пробовал, но представления о ней примерно такие. Он грустно вздохнул и всё же поплёлся на кухню, где уже во всю колдует над завтраком старший.       — Чего уселся? Тащи посуду, — ну вот с самого утра поручения.       — А где «Доброе утро, как спалось?» — закатил глаза Джи.       Сынмин отвернулся от столешницы, чтобы лицезреть бурчащего себе под нос Хана, ну точно старый дед в теле подростка. Золотистые отросшие пряди, скомканы и распушены на голове, словно пока он спал мыши драку в его волосах устроили. Надутые щёки с узором подушки, обветренные губы уточкой, подогнутые под себя ноги в шортах с синими, фиолетовыми и причудливо зеленоватыми ушибами. Пф-ф, как ребёнок, честное слово, — проскальзывает в голове Кима. Он закатывает глаза — дурная привычка от младшего, и подходит к сидящему на стуле.       Ким поддёргивает пальцем Хана за подбородок и когда их лица на расстоянии одного дыхания, целует его губы. Легко, почти по-детски, просто касается своими чужих, задерживается на несколько ничтожных секунд и вновь отодвигается на пару сантиметров.       — Доброе утро, Хани, — игриво говорит он, поддевая кончиком своего носа чужой. — Как спалось?       — Твою ж налево, они снова это делают! — восклицает Чонин на пороге кухне, пока хихикающая позади него Мина делает снимки на свой потрёпанный андроид.       — Эй, это всё ещё моя квартира, захочу прям на этом столе его трах… — не успевает договорить Сынмин, как Джисон пристыженно затыкает его рот своими ладонями.       — Садитесь кушать, — говорит Хан.       — Мне уже и есть за этим столом неохота, — хнычет Чонин, садясь на своё обычное место. — Зачем я это представил?! — ноет он.       Вся компания взрывается смехом, кто-то, как Хан и Чонин нервным, кто-то в виде Кима и Мины искренним и бесстыдным. Ребята предпочли молча уплетать свою еду, с прошлой вылазки на новой работе их рацион знатно разбогател, не то, чтобы какие-либо изыски, но раньше и колбаса на их столе была столь редкой, как и солнечная погода в средине ноября.       Когда они уже доедали свои порции, Мина и Ким стали убирать посуду и разливать по кружкам кому кофе, как Сынмину, кому питьевой йогурт с персиком — Мине, Чонин предпочитал чай с мятой, а перед Ханом возникла кружка черного чая без сахара, который он еще с порога учуял. Он уже собрался взять её в руки и погреть слегка замерзшие ладошки, но Ким перехватил её и вкинул в темную жидкость две дольки свежего лимона, отчего та с каждым мигом становилась всё прозрачнее, пока не стала янтарной.       Джисон устремил свой взгляд на уместившегося на стуле рядом Сынмина и не мог отвести его ни на секунду. Он не знал, что сказать, из его рта не вылетело ни слова, лишь губы причудливо искажались, как у рыбы на суше. Но Киму слова и не были нужны, он узрел в этих блестящих глазках столько благодарности и преданности, сколько не получал ни разу в жизни. Хан смотрел то на кружку, то на Кима, он всё же подался вперёд и обнял его за шею, притягивая к себе поплотней. И в этих объятиях не было ничего романтического, он словно хотел поделиться своим теплом, что разрасталось внутри него. Сынмин обнимал в ответ, поглаживая его по спине, где под тканью поношенной футболки прощупывались позвонки.       — Спасибо, — тихо, на ухо, чтобы никто больше не услышал шептал Хан.       А в фотоплёнке Мины появляется очередной десяток шиперских фотографий, которые она хранит в отдельной папке под названием «Дружеские поцелуи».

***

      Работа идёт полным ходом, друзья уже почти две недели ведут ночной образ жизни, а за их плечами угнано не меньше десятка автомобилей. Большую часть из них после разборки они отвозят обратно, где и взяли, другую часть — элитные авто, на которые нужно больше времени и сил мастера, отбуксируют спустя несколько часов, почти под утро и бросают на пустырях за городом. Работать с элитными автомобилями намного сложнее, чаще всего на них многоэтапная система безопасности, которую берёт на себя Чонин — ему не раз приходилось угонять тачки, но об этом периоде своей жизни он пока не хочет рассказывать друзьям. Да и мало кто из владельцев таких дорогих агрегатов оставит их у дома, а не на оплачиваемой стоянке, что повсюду напичкана камерами слежения.       Мина теперь неплохо разбирается в технической части, она стала отвечать за видеорегистраторы. Кто-то скажет: «Да там нечего делать, можно ведь просто вытащить «си-ди» карту и выбросить». Как бы не так, там немного сложнее. Некоторые видеорегистраторы привязаны к мобильному устройству владельца, поэтому даже извлёк карту, на телефоне сохранятся данные за последние двадцать четыре часа. Мина же, чтобы обезопаситься, везде таскает их потрёпанный ноутбук, вставляет в него карту памяти и монтирует видео. Занимает это немало времени, но то того стоит, ведь в итоге владелец видит на камере лишь целое ничего в виде шумовой склейки, якобы на доли секунды регистратор дал сбой.       Сынмин — их связь с начальством, он и друг владельца мастерской, и его работник, представляющий работу их команды, он отдувается за их косяки и получает ежедневную зарплату. С угонов третьесортных авто — пятьдесят долларов, чуть выше класса комфорт — сто, а люкс, ещё в зависимости сколько из него изъял мастер деталей — двести и больше. Сам начальник естественно получал немало денег из этих запчастей, ведь любая деталь стоит дорого, даже если она не новая, а продавая их через легальные мастерские — в разы больше.       Пока что такая работа устраивала всех, она приносила прибыль и это главное, ребята работают быстро, тихо и незаметно. Страх быть пойманным всё ещё присутствовал, но если выбирать между работой дворником и этой, выбор очевиден.       Сынмин часто любит повторять им, что на честном труде далеко не выедешь и долго не проживёшь. Он предпочитал быть с деньгами и без совести, чем бедным и порядочным. Но вразрез с этим, часто вторил, что им нужно уже думать, что делать дальше, ведь до старости этим промышлять они не будут, им нужно начинать откладывать деньги на что-то своё и не связанное с бандитизмом. Поэтому теперь по мере возможностей раз в неделю они начали делать фиксированные взносы в общую копилку из которой раз в месяц Ким будет доставать накопленное и класть на банковский счёт.       Джисону же всё это нравилось, его и правда всё полностью устраивало. Он не был приверженцем идеологии о честном труде, принося в мир лишь пользу и добро. Его не манила перспектива сдохнуть с голоду где-то в канаве с чистой совестью. Пускай он лучше будет самым худшим человеком в этом усратом мире, пускай все будут его клеймить врагом народа и чести людской, но умрёт он на старости лет с набитым дорогой едой пузом в трёшке на Манхеттене в пожаре из-за недокуренной кубинской сигары.       У него с раннего детства не было примера жизни в достатке, он привык на всём экономить, здоровье давно перестало быть на первом плане, учёба — тем более. С начала подростковой жизни он зарабатывал будучи собачкой на коротком поводке у местных барыг, коих в то время в родном пригороде Беллтауна было достаточно. Не то, чтобы сейчас ситуация улучшилась, но, перебравшись ближе к центру города, жить стало чуточку безопаснее. Он с детства видел родителей, которые до того, как подсесть на иглу, зарабатывали честным трудом, но при этом затягивали пояса потуже и клали зубы на полку, ибо денег не хватало ни на что даже когда те работали на износ. Хан знает, что этот мир жалок, знает, что жалок и он, но не имея за спиной ничего, в люди не выбьешься. Каждому поголовно кристаллически поебать кто ты и что, никто не полезет тебе в душу, интересуясь, почему твоя жизнь такова, они лишь осуждают.       Все всегда будут осуждать друг друга, им лишь бы зацепиться. Будь то судья, что в жизни ни цента взятки не взял, что справедливо выносил приговоры и жил жизнью церковной мыши. Будь то врач, которому принесли пакет купюр наивысшим номиналом за первое место в очереди на трансплантацию почки, что молча попросил богачей из кабинета и поужинал в столовой обедами за доллар.       Кто бы то ни был, какой бы идеальной репутация, стиль жизни и принципы ни были, найдутся те, кому насрано с высокой горы на ту честность. При любом раскладе судью обвинят в растлении несовершеннолетних, продажная секретарша наклевещет за домогательства на рабочем месте и вот он уже не за столом судьи, а на скамье подсудимых сидит и смотрит, как секретарша за трибуной ответчика роняет крокодильи слёзы, крича: «Он лез мне под юбку своими руками! Он угрожал, что посадит если я не отдамся ему!» А подсудимый будет сидеть и с вниз опущенной головой тихо плакать. И он будет единственным в зале суда, кто плачет искренне, потому что его пятилетний сын и десятилетняя дочь останутся на шее у его больной Альцгеймером матери.       Однажды, пациент с четвертой стадией рака поджелудочной железы умрёт прямо после химиотерапии, никто и не вспомнит, что тот не соблюдал рекомендаций врача, почти не принимал выписанных ему препаратов и приходил на химию лишь тогда, когда становилось совсем плохо. Все будут лишь кричать: «Убийца!», а первые страницы Желтой прессы неделями будут пестрить заголовками: «Врачи. Убийцы или спасители?», «Врачебная ошибка», «Халатность или жажда денег?». А врача уволят, лишат лицензии, а вскоре обрекут на тлен в серых стенах тюремной камеры, где после его найдут повешенным на шнурках собственных кед. И смерть его станет одноголосным подтверждением виновности в содеянном, а не последним вздохом обречённого.

***

      Сегодняшний заказ был доволи тяжелым, Инфинити последней модели найти было непросто, а угнать и подавно, но это лишь из-за волнения. Однако, как говорит Джисон: «Угнать возможно всё, что стоит на улице, а невозможно то, что не стоит нигде.» Машина была припаркована на открытой платной парковке возле электрической подстанции на Тейлор авеню.       Охранник и не думал просыпаться, пока Чонин и Джисон в темной одежде и маске, закрывающей почти всё лицо, взламывали и заводили авто. Когда раздался рёв мотора, он лишь увидел отъезжающую белую Инфинити и тонированную в туман бэху без номеров.       Джисона сегодня знатно помотало, но он не подавал виду, ночная жизнь знатно сказывалась на его и так потрёпанном здоровье, как и остальных, но он был более тонкой душевной организации, даже больше чем семнадцатилетняя Мина. Он слишком ярко реагировал на всё, что происходит в его жизни, каждая рабочая вылазка для него большой стресс. После работы он подолгу не может уснуть и тупо пялится в потолок, пока Ким уже видит десятый сон, он выходит на балкон и пялится в уже такие родные просторы, выкуривая по несколько сигарет подряд.       Вот и сейчас, когда они оттрапезничали и за незамороченными разговорами о прошлом и будущем с чаем и наивкуснейшим печеньем Чонина сидят в по-домашнему уютном кругу, Хана трясёт. Сегодня не было ничего такого, их не заметили и вознаградили не только круглой суммой, а и бесплатной канистрой бензина для их авто, но Джисон чувствует себя откровенно дерьмово.       Его руки слегка дрожат, а грудь до боли сдавливает изнутри. Он знает, что это, оно преследует его не первый день и наверняка не последний. Это начинается в любой момент, всегда внезапно, дома или на работе, пока беседуешь с кем-то, или принимаешь душ. Время, обстоятельства, настроение — это всё неважно. Руки дрожат, Хан впивается ногтями в ладони и понимает, что те начинают неметь, в груди жжёт, болит, словно груда камней поднимается из альвеол в бронхи, трахею и останавливается в горле, не давая вдохнуть полной грудью. Кажется, ещё немножко и начнёшь задыхаться, межреберные мышцы сковывает спазмом, невралгическая боль отдаёт в участок сердца, отчего то начинает стучать всё чаще.       Ту-дум, ту-дум, ту-дум — отдаётся в ушах вперемешку с шумом звук собственного сердцебиения. Незаметно для остальных, Хан ставит три пальца вдоль лучевой артерии. Десять. Сорок. Шестьдесят. Шестьдесят ударов за тридцать секунд. От этих цифр становится ещё хуже. Хочется бежать, обнять себя, чтобы почувствовать давление на тело, чтобы ощутить, что оно всё ещё живое. Слишком много внутренних ощущений, они разрывают на части, он уже не слышит, о чем болтают остальные, он просто хватает ртом воздух и на негнущихся ватных ногах уходит в спальню.       — Эй, Хани! Мы что-то не так сказали? — кричит Мина из кухни.       Чужие взволнованные голоса доносятся эхом, словно сквозь толщу воды он слышит чужие ускоряющиеся шаги, но успевает закрыться в комнате на щеколду.       — Хани, открой, — это Сынмин.       Джисон сползает по двери на пол, слёзы рекой текут по лицу, жгут кожу похлеще раскалённого метала, кажись, от них останутся рубцы. Он пытается оттянуть ворот и так растянутой футболки, чтобы мочь вдохнуть побольше, его морозит, всё тело безостановочно дрожит, а на лбу и висках выступают капли пота. Он хочет почувствовать себя живым. Он снова это делает, снова и снова. Как наркоман. Снова и снова.       «Спутник» — маленькая бумажная коробочка на полке. «Спутник» — это не про космос, «Спутник» — это красные полосы поперек синих вен. Металлический прямоугольник в руках взблёскивает при свете проезжающих под Флеминг Апартмент автомобилей.       Он практически ничего не видит, в темноте можно разглядеть лишь светлую кожу запястья и рассекающее её что-то.       — Хани, ответь, прошу, — стучит в дверь Ким.       Раз. Два. Три. Больно. Хан знает, что режет неглубоко, рука набита на это. Он не хочет умереть. Просто почувствовать себя живым. Четыре. Пять. Больно. Больно и горячо. Дыхание становится глубже, реже, спокойнее. Вдох через нос, выдох ртом. Пять предметов, которые есть в этой комнате.       Слишком темно — думает про себя парень. Книга Сынмина на верхней полке шкафчика. Вазон. Подушка. Мягкая игрушка динозаврика. Дневник в тумбочке на самой нижней полке под одеждой. Какие из этих вещей белые? Подушка. Какие из этих вещей зелёные? Вазон, динозаврик. Что ты ел на ужин в деталях? Рисовая каша с куриным мясом, сэндвич — хлеб, колбаса, помидор, листья салата, чай с лимоном.       — Что-то ведь случилось, Хани, малыш, ты можешь мне рассказать, — Сынмин стучал всё настырнее. — Ты ведь знаешь, что я рядом, пожалуйста, давай поговорим.       Снова, снова, снова. Слёзы, удушье, ком, дрожь, боль, запястье, горячо. Раз, два, три, четыре. Глубоко. Раз, два, три. Больно, больно, больно. Раз — два. Скользко, мокро, горячо, «Спутник» выскальзывает из рук, отпрыгивает со звоном от пола. Хан пытается нащупать его в кромешной тьме. Вот он, но слишком мокрые пальцы, черт, так быть не должно. Хан чувствует, как режутся подушечки его пальцев.       — Блять, я прошу! — кричит Ким по ту сторону двери. — Открой, пожалуйста, Джисон. Хани. Малыш. Открой мне, умоляю, Хани, открой ебаную дверь, — Сынмин плачет, голос сиплый и дрожит.       Последний раз это происходило за месяц до выхода из детского дома. На полюбившейся Ханом бетонной стене появился последний динозаврик. Динозаврик, плещущийся в красной луже. С синей кепкой-пропеллером на голове! До того смехотворно, что Хан и сейчас при этом воспоминании улыбается одним уголком губ.       — Быстрее, прошу, — подначивал Ким Чонина, взламывающего дверь в их Ханом спальню.       — Хани! — вскрикивает Ким.       Он падает на пол рядом с Джисоном, свет лампочки разливается по всей комнате. Джисон видит кровь. Живой — проносится в мыслях. Сынмин хватает его руки, все запястья в порезах, не сильно глубокие, но крови много.       — Малыш, — слёзно обращается к Хану Ким. — Слышишь, котёнок?       — Динозаврик в луже крови, представляешь, — фыркает он под нос, криво улыбаясь, что больше походит на гримасу боли.       Сынмин подносит чужие руки к лицу и целует, целует каждый порез и плачет, заливается слезами, он дрожит всем телом, как при лихорадке.       — Мой малыш, — пачкая губы кровью, шепчет он.       — Отойди, придурок, — пихает его в сторону Чонин с аптечкой в руках.       Его и самого нехило передёрнуло, увидев он друга с в месиво порезанными руками, но поняв, что Ким и пошевелиться не может, взял всё в свои руки. Мина плачет в сторонке, её руки не раз тянулись вызвать бригаду скорой помощи, но Чонин строго настрого запретил это делать и на всяких случай отобрал её телефон. Порезы не смертельны. Он по-быстрому обрабатывает их перекисью, просто поливая те прямо из бутылки, отчего Хан шипит. Удивительно, этот человек две минуты назад резал собственную плоть ни разу не вскрикнув от боли, а сейчас возмущается, ибо перекись жжёт. Бинты наматывает плотно так, чтобы прощупывался пульс, но достаточно тесно, чтобы почти остановить кровотечение.       Сынмин сидит на полу, обняв свои колени, и рыдает, так, что всем жутко становится, при каждом вдохе-выдохе тело содрогается. Он поднимает заплаканное лицо и, видя, что рука Хана уже перебинтована, а тот с апатичным выражением лица сидит, опёршись на стену и смотрит в одну точку, подползает на четвереньках к нему, размазывая по полу кровь.       — Что же ты наделал, малыш? — шепчет он, рукой в крови касаясь холодной щеки.       Из карих глазок капают слёзы, они наконец-то смотрят в его, не с отчуждением, с теплом, с просьбой простить, с раскаянием в содеянном. Джисон касается чужой щеки, вытирает слёзы порезанными подушечками пальцев, ощущая резкую боль от солёной влаги, но не отстраняет руки.       — Прости, — самими губами.       — Оставим их, — на ухо Мине шепчет Ян.       — Всё в порядке, всё хорошо, всё точно будет хорошо, я обещаю. Я сделаю всё, чтобы было лучше, только прошу, не делай так больше, — умоляет Сынмин. — Я всегда рядом, всегда с тобой, обними меня, выплачься, выскажись, да хоть избей меня, но прошу, не делай больше так.       Джисон ошибся. Когда он резал было не больно, больно сейчас, когда Сынмин заливается слезами и умоляет его жить. Кто-то хочет, чтобы он жил, Киму важно, чтобы он жил и был рядом. Это похоже на смысл жить, жить не для кого-то, а с кем-то.       — Пока ты жив можно решить все проблемы, понимаешь, пока ты жив можно сделать что-угодно. Но когда тебя не станет, уже ничего не сделаешь, не поменяешь, не будет смысла, не будет кому, — вторил Ким.       — Прости меня, — просит Джисон, взяв его перепачканную ладонь в свою и целуя ту со всем теплом.       Сынмин пододвигается к его лицу и целует в губы, нежно, ласково, по-детски осторожно. Их губы и щёки перемазаны джисоновой кровью, ну и плевать. Привкус метала кочует с одного рта в другой, ну и плевать. Хан сам немножко углубляет поцелуй, позволяя им всасывать поочерёдно то нижнюю, то верхнюю губу. Этот поцелуй не вызывает дрожи, бабочек в животе или приятной неги, нет, он дарит успокоение, как немое обещание, что больше этого не повториться. И Джисон искренен, он не сделает этого больше, в жизни он видеть не хочет, как из-за него рыдает, захлёбываясь слезами Сынмин.       — Покрасишь мне волосы? — спрашивает Джисон с невинной улыбкой на устах.       — Тебе нужно поспать, Хани.       — Тогда, когда проснёмся покрасишь? — спрашивает вновь и в этих сверкающих глазах звёздный небосвод, не иначе.       — Обязательно, — улыбается Ким.       — А книжку ту свою почитаешь?       — Сборник сонет Шекспира? — удивляется Ким. — Я видел ты выделял некоторые       карандашом, они наверное твои любимые.       Сынмин не может оторвать взгляда от этого паренька, он буквально десять минут назад пускал «Спутник» по венам, а сейчас весь в разводах крови просит прочесть сонеты Шекспира.       — Тогда давай мы приведём себя и комнату в порядок и я перед сном нам почитаю, — согласился Ким, помогая Джисону подняться.       На улице уже сереет, слышно, как некоторые жильцы Флеминг Апартмент открывают деревянные окна своих железобетонных коробок, под домом жужжат моторы автомобилей, изредка слышен собачий лай, даже сквозь закрытые окна слышно, что на стройке напротив их дома, работники запускают бетономешалку и включают свои болгарки.       Парни, вымытые, переодетые в тёплое и чистое, выпив ещё по кружке чая с лимоном, только в этот раз чай мятный, лежат, обнявшись в своей постели.       — Вот этот, — Хан показывает на сонет, обведённый в рамочку простым карандашом.       Сынмин косо смотрит на него и, не решаясь возразить, всё же начинает:

«Как тот актер, который, оробев,

Теряет нить давно знакомой роли,

Как тот безумец, что, впадая в гнев,

В избытке сил теряет силу воли, —

Так я молчу, не зная, что сказать,

Не оттого, что сердце охладело.

Нет, на мои уста кладет печать

Моя любовь, которой нет предела.

Так пусть же книга говорит с тобой.

Пускай она, безмолвный мой ходатай,

Идет к тебе с признаньем и мольбой

И справедливой требует расплаты.

Прочтешь ли ты слова любви немой?

Услышишь ли глазами голос мой?»

      — Это правда твой любимый стих?       — Правда.       — А о чём он? — к щёчкам Хана наконец-то вернулся былой румянец, он выглядит волшебно.       — О любви, Хани, о любви, — вздыхает Ким и не сдержавшись, целует его в щёку.