Волчья ягода

      Слепая ярость пылает в помутнённом разуме. Холодный ветер стучит в окна машины, но Чонгук не обращает на это внимания. Он несётся по пустынной дороге, сжимая руль так сильно, что пальцы немеют. Внутренний зверь — взбешённый, неукротимый — терзает изнутри, рвётся наружу. Скорость растёт, но этого недостаточно, чтобы заглушить демонический рёв в голове.       Глаза жжёт, клыки неконтролируемо удлиняются и царапают дёсны; каждый новый рык волка эхом отдаётся в ушах, нещадно бьёт по барабанным перепонкам. Настолько мощный, что чувствительный человеческий орган не выдерживает — кровь вытекает из ушных раковин, очерчивает изгиб челюсти и стекает двумя кривыми полосами по шее, оставляет следы на одежде.       — Только не сейчас… только не сейчас, — шепчет Чонгук сквозь стиснутые зубы, пытаясь перекрыть голос зверя, что разрастается, заполняя его сознание. Гудящий мрак грозит поглотить.       В моменте всё становится острее: запахи мокрого асфальта, сырой земли, приближающейся грозы. Впереди мелькают отблески света от фар, дорожные знаки расплываются в затуманенном взгляде. Контроль ускользает, как песок сквозь пальцы. Альфа делает всё возможное, чтобы удержаться.       Дом Намджуна вырастает впереди, как единственный маяк среди мрака. Спасение. Только ведьмак знает, как подавить зверя, как вернуть Чонгука к себе самому. Но хватит ли сил доехать?       Машина останавливается у ворот с глухим рывком. Мотор глохнет, Чон рывком открывает дверцу, но, встав на ноги, тут же пошатывается. Ещё один шаг — и он спотыкается, едва не падая. Идёт по дорожке, ведущей к дому, опираясь на остатки воли. Лицо бледное, словно высеченное из мрамора, лоб покрыт испариной. Грудь тяжело вздымается, дыхание сбивчивое. Последние шаги даются с трудом, и альфа изнеможённо падает на колени, ударяясь плечом о закрытую дверь. Трясущейся рукой пытается дотянуться до ручки, но не справляется с охватившей тело дрожью и глухо хлопает ладонью по деревянной поверхности. Где-то на задворках сознания всплывает тревожная мысль: «Что, если Намджуна нет дома?». Чонгук не хочет думать о худшем. Снова тянется к дверной ручке, со второй попытки удаётся ухватиться, однако на этом силы иссякают, и ладонь снова соскальзывает вниз.       — Отец, — на последнем издыхании сипло вырывается из его глотки.       Дверь со скрипом открывается, и тело альфы безвольной тушей кренится под натиском ускользающей опоры.       — Чонгук? — Намджун в последний момент успевает подхватить парня, не дав распластаться прямо на пороге. Обеспокоенно осматривает того, замечает пятна крови, что успевают размазаться по коже и теперь выглядят так, будто кто-то пытался вспороть глотку альфе. — Что с тобой, сынок? Что произошло?       — Каин… — только и удаётся выдавить из себя.       А ведьмаку большего и не надо. Он сразу понимает: волк снова ищет пути освобождения из-под людского контроля. Любое промедление может буквально стоить Чонгуку жизни. Потому мужчина одним резким движением поднимает альфу, взваливает себе на спину и тащит в сторону подвала. Не самое привлекательное взору место в доме, однако только там Ким в состоянии помочь своему сыну.       Чонгук со стоном валится на холодный бетонный пол. Невыносимая боль простреливает по всему позвоночнику, вынуждая прогнуться, выгибаясь дугой. Жар распространяется повсеместно, кровь в жилах закипает, становится невыносимо даже сделать вдох. Такого раньше не случалось. Волк никогда не оставляет хозяина тела в покое, из раза в раз напоминая о своём присутствии во время гона, но ещё никогда он не рвался так остервенело наружу. Гон. Намджун не может чувствовать запахи, однако все симптомы указывают именно на это. В то время как у других альф возникает безудержное желание совокупляться с омегой и произвести на свет потомство под предлогом сцепки, в глазах же Чонгука отражается только одно-единственное первобытное желание — убивать. Именно его и замечает бета, стоит приблизиться и услышать нечеловеческое рычание, а следом радужки Чона вспыхивают неистовым красным свечением.       Недолго думая, Намджун отстраняется от корчащегося в конвульсиях альфы на полу и отходит в сторону. Он хватает с полки тряпичный мешочек, развязывает узелок и, обходя по кругу, рассыпает пепел сожжённого дерева рябины. Заключив в своеобразное кольцо, выуживает из нагрудного кармана ритуальный клинок, что носит всегда при себе, рассекает собственную ладонь и обмакивает в выступившей крови два пальца второй руки, затем принимается чертить руны прямо на полу, заклиная их. Вместе с тем, как голос ведьмака опускается на несколько тональностей ниже, рычание становится только громче. Проклятый сопротивляется, не желает поддаваться чужой магии, что стремится его подавить. Он провоцирует Чонгука, побуждает к действию, приказывает подняться на не держащие ноги, чтобы в следующий момент кинуться на ведьмака. Отвлекись Намджун хоть на мгновение, оно стало бы для него последним. Однако Ким успевает окровавленными подушечками пальцев вывести последний вензель руны. Попытавшийся напасть альфа сталкивается с невидимым барьером, соприкосновение со стенками которого почти обжигает кожу. Он падает на спину, скулит побитой собакой и прижимает к груди покрасневшие ладони. Намджуна же отбрасывает ударной волной в противоположную сторону.       — Прости, — шевелит он одними губами, внутренне весь сжимаясь от вида страдающего парня.       Слишком жестоко, но только так можно сдержать волчью сущность и не дать Чонгуку навредить в первую очередь самому себе. Постепенно кольцо рябины в совокупности с магическими рунами усыпляет зверя, после чего выравнивается и дыхание альфы. Его грудь всё ещё тяжело вздымается от каждого вздоха, но он больше не издаёт ни звука. Намджун откидывается головой на стену и тоже облегчённо выдыхает.       Несколько часов бета сидит неподвижно, не сводя взгляда с сына. Внимательно следит за каждым, даже мимолётным движением, будучи наготове.       Обычно гон у Чонгука длится несколько дней, на протяжении которых волк истощает человека, доводит до состояния на грани впасть в безумие, а после отпускает. Но в этот раз всё заканчивается подозрительно быстро, и уже к вечеру альфа приходит в сознание. Туманная дымка рассеивается, глаза принимают привычный чёрный окрас, и парень осоловело смотрит на отца, не помня, что с ним произошло.       — Ты как? — Намджун выглядит настороженным, не спешит разрывать защитный барьер, сдерживающий проклятую сущность.       — Как будто мне все кости раздробило в труху, органы вывернули наизнанку, а после засунули обратно через рот, — хрипит уже своим низким голосом альфа, приподнимаясь на локтях. Замечает рассыпанный пепел рябины, кровавые руны на полу и нервно сглатывает. — Он снова пытался это сделать?       Намджун поджимает губы и неохотно кивает.       — Помнишь, что произошло накануне? Было ли что-то такое, что могло спровоцировать зверя?       — Хм-м, — Чонгук устало трёт гудящие виски, — я вчера подрался с каким-то упырём в клубе, Юнги забирал меня из участка ночью. Потом… — воспоминания размазанные, образы нечёткие, ему с трудом удаётся ухватиться за их призрачные очертания. — Не помню. Больше ничего не помню.       — Снова драка, — в тоне проскальзывает неприкрытое родительское осуждение, когда Ким поднимается на ноги, качая головой. — Что такого сделал тот мужчина, что ты потерял контроль?       — Вёл себя как мудак.       — И что? Мало ли мудаков в этом мире? Ты из-за каждого теперь будешь подвергать себя опасности?       — Отец, — Чон со стоном прячет лицо в ладонях. Мало ему было нотаций от хёна, так теперь Намджун решает наседать со своими нравоучениями. Блеклое принятие чужой правоты оседает металлическим привкусом крови на языке, и альфа не пытается спорить — молча принимает всё сказанное после.       — Твоя беспечность может однажды стоит тебе жизни, Чонгук. Я был против того, чтобы ты занимался боксом, потому что понимал: агрессия губительна для тебя. Но Юнги смог убедить меня в том, что это, наоборот, помогает тебе контролировать зверя, держать его в узде. Я не стал препятствовать, хотя не скажу, что каждый раз, когда у тебя был бой, моё сердце не сжималось от страха и дурного предчувствия. Однако в последнее время твои… приступы участились. И как бы это ужасно не звучало, мне плевать, если ты кого-то покалечишь, но если я потеряю тебя… — ведьмак замолкает, а недосказанное резонирует в пространстве, подобно ударам молота по чужим и без того уязвлённым барабанным перепонкам.       — Я буду осторожен.       — Нет, не обещай мне быть осторожным. Поклянись, что ты будешь жить. Ради меня. Потому что родители не должны хоронить своих детей.       Чонгук замирает. Слова Намджуна падают на него тяжёлыми камнями, дробя невидимые преграды внутри. Они проникают глубже, чем любой удар; точнее, чем любой выпад. Ощущение расползается по телу, — холодное, пронизывающее, лишающее сил — не оставляя места для оправданий или сомнений. Альфа чувствует их вес в каждой клетке своего тела — глухую, пронизывающую до самого сердца боль, как та, что слышится в голосе ведьмака, отзывается эхом внутри него самого. Он смотрит на отца, но взгляд его пустой, застывший. В груди поднимается что-то тёмное, густое, оно тянет вниз, сжимая внутренности в бесконечном узле. Руки бессознательно опускаются, плечи теряют напряжение, словно тело само сдаётся перед невидимым противником. Ему нечего возразить. Каждый бой, каждая вспышка ярости питает зверя, а вместе с ним и Каина. Чонгук это знает, признаёт в глубине души, даже если не хочет отпускать чудовищную правду наружу. Он давно живёт на грани, балансируя между самоконтролем и хаосом; между тем, кто он есть, и тем, кем его боятся увидеть.       Намджун стоит напротив, как непреклонная скала, укрытая трещинами. Его слова не таят осуждения, только боль и тихое требование продолжать дышать. Они оставляют отпечаток, что невозможно стереть. Это ни упрёк, ни угроза, это крик человека, готового взять на себя чужую тяжесть, лишь бы уберечь близкого от краха.       Воздух становится вязким, будто пытается удержать, не дать уйти от этой реальности. Рядом слышно размеренное дыхание, в котором альфа находит странную опору и выдыхает. Медленно, почти беззвучно. Простое и незаметное движение становится обещанием. Ни словами, ни клятвами, но решимостью, проявляющейся в каждом ударе сердца Чонгука.       — Я буду жить, — так тихо, что Намджуну приходится подойти ближе, остановившись у границы круга из пепла. — И ты будешь гордиться мной, отец, клянусь, — он поднимается на ноги, взгляд становится острым, сосредоточенным.       Черты родительского лица смягчаются, морщины на лбу разглаживаются. Остатки тревоги отражаются масляным блеском в ведьмачьих глазах. Ким опускает их на круг из пепла рябины, рассыпанный на полу. Хочет сдвинуться, сделать шаг вперёд, стереть границу, но останавливает себя. Пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, белеют суставы, когда тот делает шаг назад, вскидывая голову и сталкиваясь с непониманием на чужом лице.       — Отец? — давит интонацией на жалость, обращаясь к нему альфа. — Что ты делаешь? Почему не освободишь меня? Это ведь я, Чонгук.       — Знаю, сынок, — но в противовес своим словам продолжает пятиться назад. Не потому, что он не верит Чонгуку. Он верит. Но проклятие, сидящее внутри мальчишки, древнее и зловещее — оно не знает жалости, не знает правил.       Намджун уже видел, на что способен Каин. Как он умело скрывается под личиной человека, ставшего для него очередным сосудом. Как мастерски манипулирует сознанием других, выдавая желаемое за действительное. Каин — не просто проклятая душа. Он — монстр, взращённый самим Господом, что отказался впоследствии от собственного творения и обрёк на вечные муки. В отместку же первый убийца обрекает на них свои сосуды. Каин жесток, алчен, а ещё очень нетерпелив. И когда тот понимает, что ведьмак его уловку раскусил, обнажает в миг вспыхнувшую звериную сущность.       — Выпусти меня! — ревёт зверь, а тело Чонгука ринется вперёд, снова получая ожоги от соприкосновения с магическим барьером. — Я разорву тебя на мелкие кусочки, а после заставлю его собственными руками закапывать твои расчленённые останки у крыльца, — безумие одолевает альфу, а ядовитые речи ранят.       «Это не мой сын», — напоминает себе бета.       Жмурится, чтобы не видеть, как дьявольское нечто устами его мальчика оскверняет светлый образ в голове отца. Он срывается с места и бежит по лестнице вверх, пока не оказывается в просторной гостиной, следом захлопывает дверь. Но даже здесь слышит мерзкий голос проклятого. Руны выводятся размашистыми рваными движениями пальцев, и вскоре наступает гробовая тишина. Намджун устало роняет голову, опираясь лбом о дверь, и загнанно дышит.       За свой век ведьмак повидал немало. Ничто в этом мире не было способно тронуть бессмертную душу. Так было до встречи с Чонгуком. С маленьким мальчиком в теле волка, который собственной тени боялся, не то чтобы причинить кому-то намеренно зло. Намджуну следовало бы избавиться от него, как только ребёнок научился хотя бы минимально контролировать обращения. Но не смог. Он привязался, полюбил Чонгука, хотя никогда не думал, что его древнее сердце вообще способно на подобные чувства. Оттого и переживает каждый раз, с трудом контролирует эмоции, страшась поддаться им в моменты слабости, что непременно обернётся трагедией, если Каину удастся взять верх.       Вот и сегодня ведьмак места себе не находит, бесцельно бродит по дому в попытках унять тревогу и в сердцах кляня своего Создателя.       Намджун почти не смыкает глаз на протяжении всех трёх дней, не ест, лишь изредка давится горьким кофе, чтобы оставаться в относительной трезвости ума. Молится. Не треклятому Богу, а эфемерной силе — Хаосу, что течёт по его венам вместе с кровью. Просит уберечь и в этот раз Чонгука, сохранить разум альфы, не дать зверю овладеть им безвозвратно.       Перерождение душ — не более чем миф. Но даже если бы что-то такое и существовало на самом деле, переродившись, души Намджуна и Чонгука никогда бы не встретились, ведь маятник не принадлежит ни миру живых, ни миру мёртвых. У них есть только одна жизнь, только один шанс. И Намджун намерен во что бы то ни стало защитить сына, которого у него никогда не было и уже не будет после.

* * *

      Зверь, недовольно рыча, скребётся о стенки сознания, но его вой стихает вместе с первыми лучами восходящего солнца. На рассвете четвёртого дня гон отступает. Разум проясняется, боль уходит. О произошедшем напоминают только поверхностные ожоги на коже рук и покрытые коркой запёкшейся крови раны от клыков на губах. Чонгук не спрашивает у отца, как всё прошло. Хмурый вид ведьмака красноречивее любых слов даёт понять, что и в этот раз не обошлось без очередных гнусных провокаций и угроз со стороны Каина. Намджун привык. Не первая встреча лицом к лицу с проклятой душой. И, к большому сожалению, не последняя.       — Я уже позвонил доктору Кану, он будет ждать тебя, — сообщает он, когда застаёт Чонгука на кухне, поедающим лёгкий завтрак из нескольких поджаренных яиц с беконом и консервированной фасолью.       — Хорошо, я заеду перед парами, — с набитым ртом отвечает ему альфа и отпивает глоток свежезаваренного травяного чая. Бог знает из каких сорняков тот состоит, но вкус отменный, а запах успокаивающий — то, что нужно после нескольких дней взаперти.       — Тебя отвезёт Юнги, — бета подходит к навесному шкафчику и тянется за чистой чашкой, чтобы налить себе кофе. — И даже не спорь, — не сложно догадаться, что в тот момент Чон метает возмущённый взгляд в спину родителю, и от прямых протестов его останавливает только занятый пережевыванием пищи рот.       — Блохастых в доме нет? — доносится из коридора едкий комментарий, на что Чонгук закатывает глаза.       — Лёгок не помине.       — А вот и наш малыш, — Юнги с размаху, не жалея сил, со шлепком опускает ладонь на плечо парня, да так, что тот давится фасолиной, которую не успевает глотнуть. — Ну-ну, что ж ты так, — несколько раз хлопает между лопаток, помогая вытолкнуть обратно застрявший кусок. — Тебя разве в детстве не учили, что жевать нужно медленно и тщательно?       Откашлявшись, Чонгук резко разворачивается и хочет в ответ на колкость выдать что-то не менее едкое, но ему физически не даёт сделать это прижатый к собственным губам палец Мина.       — Стой-стой, я что-то чувствую, — старший альфа прикрывает веки и сосредоточенно морщит лоб, становясь похожим на какого-то недоэкстрасенса из шоу.       — Схватки начались? — младший брезгливо отбрасывает чужую руку от лица.       — Какую-то тёмную силу.       — Темнее тебя?       Намджун, стоящий у окна, лишь тихо выдыхает и проводит рукой по лицу. Под глазами сереют глубокие круги, он провёл несколько бессонных ночей, пытаясь бодрствовать большую часть времени и быть готовым среагировать, если что-то выйдет из-под контроля во время гона Чонгука. Сейчас же мужчина еле держится на ногах. А тут эти двое.       — Глядя на вас, я иногда забываю, кому из вас девятнадцать, а кому скоро стукнет тридцать, — прерывает их баталию Ким. — Обоим по уму больше пятнадцати не дашь, — добавляет он, качая головой, и отходит от окна. В голове туман, но раздражение на ребяческий спор просачивается сквозь него. Если бы не вымотанные нервы, бета, может, и понаблюдал за их словесным поединком, но сейчас хочется только одного — тишины.       — Отец, он же первый начал, — возмущается Чонгук и косится на хихикающего, как гиена, хёна. — Чё лыбу давишь, членозавр?       — Где твоё уважение, сосунок?! Ты как со старшими разговариваешь?       — Прекратите оба, — со стуком чашки о стол раздаётся властный баритон, и оба альфы замолкают. Сглотнув, глядя друг на друга, они медленно оборачиваются и опускают головы. Ну точно, как два нашкодивших пацана, которых отчитывает отец.       — Чонгуку пора на учёбу, но перед этим заедьте в больницу, — Намджун окидывает обоих строгим взглядом, а после, подцепив чашку с недопитым кофе, уходит в сторону выхода, но у порога останавливается, бросив напоследок: — И если я услышу ещё хоть один гудок с вашей платформы до того, как вы покинете мой дом, я вам на ртах руны молчания нанесу. Всё уяснили?       — Да, отец.       — Да, дядя.       — То-то же.

* * *

      В деканате тихо, лишь редкие шелесты бумаг разбавляют застойный воздух. Чонгук входит внутрь, прикрывая за собой дверь, и сразу чувствует, как напряжение последних дней давит на плечи. В руке скомканная справка от врача — пропуск на учебу после трёхдневного отсутствия, причины которого лучше никому не объяснять. Всё, что ему нужно, — оставить несчастный клочок бумаги и уйти. Однако внимание сразу цепляется за смутно знакомый силуэт: светлую кожу, стройную фигуру в кремовом костюме двойке, подчёркивающем изящные формы, и розовые волосы, собранные аккуратным зажимом. Последние ярким пятном выделяются на фоне выцветших стен. Омега стоит, чуть опираясь о стол, и что-то подписывает. Его руки движутся грациозно, губы тронуты лёгкой усмешкой, которая мгновенно осыпается, как только их взгляды встречаются, образуя нечто похожее на оскал. Чимин оценивающе скользит глазами по альфе, отмечая про себя, что сегодня тот выглядит на порядок лучше, чем в их первую встречу. Этому паршивцу ужасно идут чёрный цвет и мешковатая одежда.       «Безвкусица», — подумал бы омега, увидь на ком-то другом подобное сочетание широких джинс с потёртостями, безразмерной футболки и накинутой поверх оверсайз ветровки с какими-то странными иероглифами — едва ли китайский или японский — больше походящие на диковинные узоры. Невольно внимание притягивает цепочка с кольцом вместо кулона, свисающая с массивной шеи, покрытой вязью татуировок. На языке вертится что-то язвительное, но прежде чем Пак успевает сформулировать мысль, Чон равнодушно отворачивается. Он идёт к другому сотруднику, без лишних слов протягивает справку омеге за стойкой ресепшена, бросая короткое:       — Для декана.       Парень неловко берёт лист подрагивающими пальцами. Старается не смотреть прямо на студента, однако румянец мгновенно выдаёт его реакцию. Феромоны альфы, едва уловимые, разлетаются в воздухе, несмотря на то, что тот не делает никаких попыток использовать их намеренно.       Чимин, наблюдающий за происходящим с явным интересом, закатывает глаза. Демонстративное фырканье разрывает молчание, заставляя омегу на рабочем месте вздрогнуть, а Чонгука — повернуть голову.       — Удивительно, как один лист бумаги может производить такое впечатление, — произносит он с насмешкой, откладывая ручку. Не смотрит — точно стрелы метает, вонзая колючие иглы прямо в альфье нутро.       — Какие-то проблемы? — парень оборачивается, слегка приподняв бровь.       — Просто не могу не восхищаться, — с неприкрытым сарказмом. — Ты только вошёл, и уже все вокруг готовы в обморок падать.       — Так почему же ты до сих пор не валяешься у моих ног? — парирует Чон. Он всматривается в чужое лицо, хмурит брови, по кусочкам склеивая фрагменты в памяти, и вдруг вспоминает, где же видел ранее эту выскочку с тошнотворно яркой розовой копной. — Или твоих талантов хватает только на то, чтобы обливать людей на улице кофе?       — Ах, ты ещё помнишь об этом? — Пак опирается локтем на стойку и роняет голову на подставленную ладонь. — И как тебе? Понравилось? Не слишком сладкий был? Если что, в следующий раз попрошу положить меньше сахара.       — Смотрю, тебе нравится устраивать шоу, — Чонгук косится на омегу за ресепшеном. Тот, почуяв неладное, мгновенно подскакивает на месте и спешит ретироваться в соседний кабинет, зачем-то вслух оправдываясь, что ему необходимо сделать копию.       — О да, я был рождён, чтобы блистать на сцене.       — А в итоге оказался на члене с широким кошельком, — иронично изрекает альфа. — Слышал, твой альфа серьёзный дядя. Только вот манерам своего омегу, по-видимому, не научил.       Чимин от этих слов мгновенно бледнеет, вся прежняя спесь растворяется, как сахар в кипятке.       — Да что ты знаешь обо мне, чтобы так говорить?! — срывается он, переходя на крик — резкий, пропитанный злостью и отчаянием.       Прежде чем другой успевает ответить, Пак делает несколько быстрых шагов, оказываясь перед ним. Их взгляды встречаются — огонь и лёд. В чёрных глазах Чонгука пляшут искры, отражая кипящую ярость Чимина. Он стоит неподвижно, даже когда омега оказывается слишком близко, их запахи невольно переплетаются, как тончайшие нити, создавая невидимый узор в воздухе. Смотрит на розововолосого сверху вниз — не с высокомерием, а с чем-то похожим на насмешливое сожаление. Молчит секунду, взвешивает, стоит ли продолжать, но затем его губы растягиваются в холодной елейной ухмылке.       — Давай, просвети меня, — склоняет голову набок с явным вызовом, однако спокойствие альфы, холодное и расчётливое, лишь раззадоривает омегу.       — Ты… — тот буквально горит от возмущения, не в силах совладать с собой. Колючий ком застревает в горле, оставляя только тяжёлое дыхание.       — Что я? — приглушённым шёпотом, что давит сильнее, чем крик. — Я лишь озвучил то, что думают все остальные, но боятся сказать в лицо.       Губы Чимина дрожат — от гнева, обиды или от того, что каждый следующий выпад Чонгука заставляет терять контроль над собственными эмоциями. Он открывает рот, но тут же закрывает, чувствуя, как щёки заливает румянец. Не от смущения — от унижения. И ещё сильнее начинает злиться на себя, что трёп этого грубияна задевает так глубоко, проникая в самую душу и оставляя на ней осечки.       — Вот видишь. Твоё надменное поведения говорит само за себя: ты всего лишь избалованный ребёнок, — мужской тембр обжигающе мягок, каждое слово режет, словно лезвие, спрятанное в бархат. — Ребёнок, который отчаянно пытается привлечь к себе внимание, но при этом напрочь лишён элементарного воспитания, — делает паузу, взглядом скользя по Чимину, как будто тот — книга, прочитанная им уже тысячу раз. — Даже сейчас, — он возвращается к янтарным глазам, что от гнева темнеют на несколько тонов, и теперь сверкают недобрым блеском, — ты стоишь так неприлично близко с незнакомым альфой. Не боишься, что кто-то увидит и донесёт твоему папику? — медленно, почти лениво Чонгук наклоняется вперёд, не нарушая границ, но создавая ощущение удушающей близости. — Как же глубоко тебе придётся оправдываться, почему от тебя пахнет другим мужчиной?       Опьянённое тягучим древесным ароматом альфы тело омеги действует быстрее, чем разум успевает осознать случившееся. Инстинкт берёт верх: он напрягается, а нос едва заметно вздрагивает в попытке уловить запах. Неосознанное движение только подливает масла в огонь его беспокойства. Внутри разгорается чувство уязвимости, стремительно перерастающее в жгучее раздражение, захлёстывающее парня целиком.       — Или тебе это нравится? — Чонгук немного щурится, не скрывая усмешки, в голосе которого слышится изысканная издёвка. — А сколько осуждения было в тоне раньше. Ты, вдобавок ко всему, ещё и маленький лицемер, омега?       — Я лучше задохнусь, чем буду дышать с тобой одним воздухом, — шипит Чимин, спеша отстраниться.       Чужой феромон, подобно дурману, проникает в лёгкие и подавляет его волю. Старания скрыть от другого человека то, что он ощущает, обращаются лишь очередным провалом. В воздухе витает лёгкий аромат слабости, собственный запах приобретает слегка кислые нотки, и это не остаётся незамеченным для альфы.       — Что такое? Омега не справляется?       Пак трёт ладонью шею, отворачиваясь, пытаясь стереть с себя ощущение этой дьявольской близости. А после выпрямляется, снова выстраивая свою маску надменности. Раз уж его буквально называют меркантильной и бессердечной сукой, то почему бы и подыграть чужому воображению. Чего точно не собирается делать, так это оправдываться перед тем, чьего имени даже не знает. Слишком уязвлённый задетой гордостью, Чимин уже не обращает внимания на то, что происходит вокруг. Не замечает столпившихся у входа студентов, с разинутыми ртами наблюдающими за разворачивающейся картиной. Он намеренно вновь делает шаг и, глядя прямо в глаза доминантному альфе, отчеканивает каждое слово с особой жёсткостью, на которую только способен:       — Я не ожидал услышать ничего дельного от личности, не обременённой интеллектом. Но тебе не стоило переступать эту черту. Хочешь войны? Ты её получишь, щенок.       Небрежно брошенное оскорбление ударяет, как хлыст, — больно и неумолимо. Чонгук не сдерживается. Необузданный пыл воспламеняется мгновенно, как сухая спичка, поднесённая к огню. Он резко хватает омегу за плечо и рывком притягивает к себе так, что их носы чуть ли не соприкасаются. Вспышка злости ослепляет альфу, грудь поднимается от тяжёлого дыхания, а низкое рычание срывается с губ, пробираясь по комнате, как живое. Оно касается каждого нерва, проникает в самую глубину сознания. Все присутствующие невольно сжимаются от услышанного звука, ощущая власть чужой доминирующей ауры, что пробирает до костей и вынуждает подчиниться.       Все, кроме Чимина.       Он стоит, выпрямившись до кончиков пальцев, и смотрит прямо в тёмные бездны глаз напротив. Взгляд дерзкий, неподвижный, с ответным вызовом. Омега не испытывает страха. Ни грамма сожаления. Но тело, в противовес его железной воле, всё же выдаёт себя. Натурально вздрагивает, мурашки расползаются по коже, когда Чон неожиданно склоняется к уху и обдаёт горячим дыханием шею Пака.       — Говорят, от ненависти до любви один шаг. Смотри, не влюбись случайно, пока будешь пытаться сжить меня со свету, бестия, — а после отпускает чужое плечо и отстраняется, улыбаясь так зловеще и в то же время непринуждённо, что сердце Чимина пропускает удар.       И пока альфа уходит, в груди омеги бурлит целая буря — смесь негодования, раздражения и чего-то гораздо более опасного, от чего он ещё долго не сможет прийти в себя.

«И вот с этого начались мои проблемы. С его улыбки. С этой чёртовой улыбки».