Парижская партия

⠀

«— Не мешай ему, — сказала Белка. — Он думает. — Думает, думает, — проворчал Муравей. — Что бы стало в лесу, если б все думали».

      Как вы думаете, хуже разочаровать близкого человека или в один прекрасный момент осознать, что он разочаровывает вас? Сегодняшним вечером Юнги испытал два этих чувства одновременно, и причина им одна — отец. Он и не ожидал, что после скандала в доме ему будут рады и примут с распростёртыми объятиями, но, как и любой ребёнок, Мин хотел обыкновенной родительской поддержки. Необязательно понимать его решения, но можно ведь просто быть с ним на одной стороне. «Я приму тебя любым», «Что бы ни случилось, ты всегда можешь прийти ко мне», «Не волнуйся, мы обязательно справимся», «Это твоя жизнь» или «Я принимаю твой выбор и уважаю тебя» — это всё, что нужно было Юнги от его семьи. Он не помнит, чтобы папа когда-то говорил такое, а мама поддержать сына после всех скандалов просто не решается: отец оказывает на неё своё влияние, а моментами задавливает авторитетом. Да, не каждая пара идёт по принципу равенства в отношениях, партнёру действительно может быть комфортнее на месте ведомого, но зачастую это выходит за рамки и рушит семью. Хуже только, когда из-за этого страдают дети. Мать Юнги всё чаще принимает сторону мужа и из-за этого, честно говоря, намного больнее. В её глазах время от времени виднеется сожаление, но проявлять его она не решается, значит, и её привязанность к сыну недостаточно сильна.       Даже на маму надеяться нельзя.       К кому же тогда идти?..       «Наш самостоятельный вернулся», — рявкнул отец, услышав хлопок входной двери с кухни.       Юнги всегда предпочитал думать, что его по умолчанию любят и что он тоже обязательно должен любить в ответ, ведь это отец. Нельзя не любить семью, так ведь? Детей учат этому с самого рождения.       «Я всё ещё тут живу», — ответил он на тот момент ещё спокойным голосом.       Увидев его опечаленное лицо, всегда вредная и капризная обида с жалостью пригласила в свои объятия, в которых Юнги начал постепенно забывать все счастливые моменты своей семьи, оставив в голове лишь те, где ему делали больно.       В тот момент он не думал о решении конфликта, перед ним просто всё рухнуло, не дав взять себя в руки.       «Ты уже совершеннолетний, пора задуматься о самостоятельной жизни», — сказал отец, не подумав, после чего всё-таки замолчал. На кухне воцарилась напряжённая тошнотворная тишина, нарушаемая лишь приглушённым звуком телевизора, показывающего шоу «Wild idol», которое мама недавно начала смотреть.       Однако в тот момент она напрочь забыла о нём и замерла у раковины со вспененной губкой в руках, ведь в глубине души понимала, что после этих слов сын окончательно отдалится. В какой-то момент она повернулась к Юнги и пыталась что-то сказать, оправдать отца, но в итоге так и осталась стоять с закрытым ртом.       У родителей есть обязанности перед ребенком. Но входит ли в них такая сомнительная и неосязаемая вещь, как любовь? Когда ты по мнению закона становишься достаточно взрослым, то семья для некоторых приобретает иное значение. На это пытался намекнуть отец?       Его больше не хотят видеть?       «Мне уйти?» — прямо спросил Юнги, в кои-то веки не утаивая своих мыслей от семьи. Он на удивление самому себе позволил глазам позорно покраснеть, пусть и не решился дать волю слезам. Одно лишь осознание того, что папа вынудил его показать свою слабость, ударило слишком резко и, как назло, со спины — так неожиданно, что юноша едва успел понять, что произошло секундой ранее.       Будь то намеренное действие или своевольный дурной язык, но отец всё же дал знать, что не желает терпеть безрассудность своего сына и готов пойти на крайние меры. Лишь бы образумить. Готов даже отказаться от него, для начала от того, что внутри, а теперь — от самого присутствия своего ребёнка в этой квартире.       Трогательные слова про птенца, вылетевшего из гнезда, вдруг откликнулись в сердце, но приобрели совсем другой смысл, о котором детям знать ни в коем случае нельзя.       «Не глупи», — проворчал мужчина, сделав неудачную попытку не рубить с плеча. Строгими глазами он будто гипнотизировал Юнги, не давая сдвинуться с места, напоминая о своё главенстве и влиянии над ним, однако даже сквозь туман родительского гнева прослеживалось искреннее, пусть и старательно скрытое переживание, которого парень боялся ещё больше, потому что слишком давно его не видел.       Младший Мин осознал, что боится: боится жизни, боится своих чувств, боится отца, боится в один момент поверить его словам о своей бесполезности.       Возможно уже поверил.       «Я отдам деньги за своё содержание, раз не оправдал ваши ожидания. Как-нибудь», — ответил Юнги дрожащими губами, которые в тот момент ненавидел больше разъедающего чувства вины и желания нахамить в ответ. Глупое детское обещание, бездумный, логикой не обоснованный порыв. Сказанное будто соскочило с языка то ли от страха, то ли от обиды, однако воплотить в жизнь намерение вернуть деньги наивное обещание никак не поможет. Зря он это сказал.       Юнги ясно видел свою глупость и нелепость, которые из-за потока чувств не смог скрыть, и вдруг почувствовал себя брошенным, совершенно не способным к самостоятельной жизни и критическому мышлению человеком. В нём говорил обиженный ребёнок, который хотел казаться взрослым, но совершенно не знал, как это сделать. Он ощутил себя маленьким мальчиком, который на манипуляцию будет отвечать манипуляцией, на колкое слово — колким словом, на угрозу — угрозой, только очень неумелой.       «Ой, как мы заговорили. Перебесишься», — бросил отец строго и, в какой-то степени, обеспокоенно.       Но его эго не позволяло извиниться, подталкивало не терять достоинство и держаться того, что начал. Мужчина никогда не признавал поражение, как и свою неправоту. В тот критический момент тоже отказался, несмотря на тихо плачущую рядом жену, просившую обоих прекратить.       Юнги было жалко маму, отца — в какой-то степени — тоже, но этого было мало, чтобы остановить наступление того, что накапливалось годами.       «Можешь думать обо мне что хочешь», — ответил Юнги, прежде чем пойти в комнату, чтобы забрать несколько вещей и уйти из этой квартиры хотя бы на некоторое время.       Страшнее было не убегать из дома ночью, а осознавать, что это не большие последствия маленькой перебранки между отцом и сыном — это целая система, которую Юнги терпит из года в год, но сегодня вечером по объективным причинам не выдержал.       Это чем-то напоминает раньше считавшуюся гуманной пытку каплями воды. Они монотонно падают на лицо одна за другой, и, несмотря на мнимую безобидность, со временем начинают сводить с ума и приносить боль, терпеть которую почти невозможно.       Так изо дня в день хиленький дождик настойчиво тушил очаг семьи Мин.       Дверь в этот вечер хлопнула особенно сильно, так, что мама в какой-то момент перестала звать родного сына, а отец в кои-то веки замолчал и, кажется, на секунду потерял собственную гордость.       Кап-кап-кап.       После тумана всегда на солнышке блестит роса. Юнги видел её так давно, что позабыл, как та выглядит. Он даже в безобидных капельках ищет зловредный подтекст и наверняка не заметит, как туман рассеется.       Если это вообще когда-нибудь произойдёт.

***

Hole — Happy Ending Story

      О чём думала природа, когда уверенной рукой рисовала над головой такой тоскливый сиреневый закат? Никаких чувств в нём не прослеживается, как и ни одного хмурого облака на горизонте. Лишь люди заставляют посмотреть на медленно засыпающее небо с умилением или же тоской — придают смысл тому, что по определению его нести не может.       Что же будет с не замечающей своей красоты природой, если никто не посвятит ей стихов и даже не удостоит её лёгкого этюда, написанного сладкой медовой акварелью?       Юнги бы наверняка полюбил её, написал бы самую нежную песню, которую кто-то да нашёл бы по-настоящему прекрасной. Но он — неудачный репер Agust D, о котором даже крыса помойная не слышала, и прямо сейчас небо не впечатляет его, потому что всю сентиментальность бессовестно выкачала жизнь. Вместо красочных пейзажей перед глазами асфальт, который с наступлением темноты всё чернеет и чернеет.       Где переночевать?       Совсем невесёлый вопрос, ответ на который Юнги искал и в своей бестолковой голове, и в интернете, но нормального совета, как и ожидалось — не нашёл. На карте остались какие-никакие сбережения, но тратить их на гостиницу абсурдно, учитывая, что в ближайшее время денег у родителей Мин просить точно не станет, а нормальная работа, как оказалось, с неба не падает.       Друзья?       Хосок живёт в общежитии, Чонгук с очень строгими родителями, которые сразу же отправят его обратно, Намджун делит квартиру с девушкой, а пойти к Тэхёну — значит приговорить себя к часам разговоров и ненужных вопросов, которые Юнги морально не выдержит и заставит лишний раз волноваться за себя, что он делать не любит до такой степени, что ночёвка на улице или вокзале кажется не таким уж плохим вариантом. Однако если на ум не придёт достойного решения проблемы — придётся пожаловать к Тэхёну и успокаивать уже его, а не поникнувшего себя.       Без внимания Юнги не останется, и это его совсем не утешает. Чужая помощь как правило лишь всё усугубляет — проще справиться самому, но иногда такой вариант физически невозможно провернуть.       Да, он знает, что эмоции нельзя держать в себе, а с друзьями нужно быть искренним и открытым, чтобы они, если что, оказали помощь. Но Мин просто не может. Он умеет чувствовать, но не проявлять чувства, хотя действительно пытается. Рассказать другим, что его что-то тревожит, для Юнги настолько сложно, что приходится скрывать или, на крайний случай, преуменьшать всё: проблемы, эмоции, мысли и далее по списку. А произошедшее настолько больно ударило по нему, что сердце не позволит что-то умолчать, а иначе разорвётся от обиды и чувства брошенности.       Почему всё так?       Вчера Юнги страдал от творческого кризиса, а сегодня, как бунтующий подросток, сбежал из дома. Какой позор…       Может ли он жаловаться на собственную семью, у который свой взгляд на мир, мало понимания и много ненужной настойчивости? Ненависть — это тяжело, и во многом тяжело именно для того, кто её испытывает. Юнги стыдливо льёт слёзы, пытаясь при этом сохранить серьёзное лицо, будто он на самом деле может всё это контролировать, и незаметно трёт плечи руками — холодно. На улице уже темно, люди давно по домам разошлись, а он, как идиот, поддаётся нервам и бежит от собственных проблем.       Виновата ли его семья в том, что их сын видит мир немного иначе, имеет постыдные для них увлечения и приоритеты? Виноваты ли те, кто не умеет его любить таким, какой он есть? Возможно ли вообще заставить себя любить того, кто тебе неприятен, даже если это собственный ребёнок? Юнги ведь действительно уже совершеннолетний — родители не должны вечно содержать его и делить с ним квартиру.       Почему Юнги вообще зацикливается на своей вине, когда нужно срочно думать головой?! Темно. Ему пусть и не категорически, но всё-таки негде ночевать. Пора что-то с этим делать!       За размышлениями Мин не замечает, как ноги сами приводят его к знакомой пристройке, на крыше которой он время от времени прибывает, чтобы проветрить мозги. Окинув её взглядом и проведя в голове незатейливый мыслительный процесс, Юнги решает скоротать время в привычном месте и попытаться себя успокоить: ему нужна свежая голова (или на крайний случай смелость, чтобы написать Тэхёну). Рука дотягивается до выступа, на который парень по привычке легко взбирается, опершись ногой на выпирающие из стены кирпичи. Он закидывает рюкзак на крышу и лёгким движением забирается следом за ним.       Да уж, непривычно приходить сюда в такое время.       И на этом сюрпризы не заканчиваются.       — Какая встреча, — вдруг доносится где-то сбоку, и Юнги в шоке замирает с только что поднятым рюкзаком в руках.       Как, чёрт возьми, это возможно?       В происходящее поверить, мягко говоря, сложно, отчего Мину на мгновение кажется, что он под влиянием очередных эмоциональных качелей совсем умом тронулся, а сидящий перед ним Чимин — плод его больной фантазии. Но нет, мальчик с глазами Бемби действительно здесь — на крыше, где они сидели этим утром, вновь уставший и немного тревожный. Конечно, Юнги сейчас не в лучшем состоянии, и это видно. И меньше всего ему хочется искать себе оправдания, поэтому он до сих пор стоит как вкопанный и почти не дышит, будто Пак его таким образом не заметит.       — Скажи что-нибудь, а то я буду чувствовать себя неловко, — грустно усмехается Пак и просто смотрит, и если вы начнёте утверждать, что человек не может говорить глазами, то будете крайне неправы, и это доказано лично Чимином.       Каким-то волшебным образом он оказывает на Юнги особое влияние, противостоять которому не то что не получается — не хочется.       — Мы снова встретились. Твоя теория вероятности начинает меня пугать. — Мин с сомнением подходит к однокурснику и аккуратно присаживается рядом, стараясь как можно лучше скрыть искажённое тоской лицо от чужих глаз.       — Дело же не в ней, — возражает Чимин. — Мы живём в одном районе, а я договорился со сменщиком и работал, чтобы отдохнуть в воскресенье. Закончил где-то полчаса назад, но домой идти тоже не вариант — если я вернусь, то увижу недоделанный проект, буду до утра рисовать и мучиться все выходные от головных болей. Мне нужно было немного отдохнуть. Переехал я сюда недавно, поэтому «своего» места нет, а ты сам утром показал мне эту крышу, и я пришёл сюда. Она мне понравилась. Почему ты здесь, я не знаю, но, судя по твоему состоянию, которое ты так усердно пытаешься скрыть, — всё плохо. А куда люди идут, если им плохо? Правильно, — хвалит собеседника Пак, хотя тот на его вопрос так ничего и не ответил. — Твоя квартира явно в другом направлении, сейчас почти одиннадцать ночи, но ты не похож на человека, который зависает где-то до утра, хотя я могу ошибаться, но и предположить, что произошло, — могу. Хотя, если я озвучу свои догадки и проебусь, то буду выглядеть глупым или расстрою тебя, а лишних нервов у меня нет. Я пиздец как устал на работе, поэтому предлагаю спокойно посидеть тут или пойти ко мне и не стесняться. Можешь ничего не объяснять, а если я всё-таки проебался во всех предположениях — подыграй хоть немного, мне ещё с тобой на парах сидеть.       На этой ноте Чимин заканчивает свой длинный монолог, под конец скромно улыбаясь. Кажется, после пережитого словесного потока сознания ему нужно отдышаться, что слегка комично, только вот смеяться желания не возникает.       А что Юнги?       Юнги в ахуе. Он настолько обескуражен, что даже мат ему в этой ситуации — не помощник. Все мысли о недавнем скандале вновь ловко занимает Чимин, который просто... Говорит? Как?       — Кто ты вообще такой? — задаёт риторический вопрос Мин, не зная, как реагировать на услышанное. Его немигающие от удивления глаза наверняка говорят всё за него, причём довольно успешно, учитывая, что Пак вдруг вглядывается в них уж чересчур внимательно и, кажется, делает для себя какие-то выводы, но предпочитает оставить их в секрете.       У Юнги лишь один вопрос: «Неужели так бывает?». Вселенная внезапно послала ему потенциальное место для ночлега и одного удивительного человека.       — Можно просто Шерлок.

***

Sunday — The Cranberries

      Юнги привык ненавидеть свою рутину и всё, что смеет ему о ней напоминать. Для кого-то эта вещь стабильная и, в какой-то степени, даже приятная, но есть и те, на кого она оказывает просто отвратительнейшее влияние по причине того, что человек позволил ей стать слишком явной. И поводов этому может быть несметное количество. Обыденность, как коварно подкравшийся клещ, постепенно вытягивает все краски, которыми когда-то цвела твоя жизнь. Так она захватила Мин Юнги в свои лапища, пусть и не очень давно, но уже успела превратить его в человека безрадостного и скучающего. Сначала он не замечал в себе этих изменений, однако со временем эффект всё нарастал, и чувствительную натуру вдруг больно озарило осознание, пугающее с каждым днём всё сильнее и сильнее. Позже нахлынувшие эмоции начали невольно притупляться, образуя внутри разъедающую сердце пустоту.       Всё это было уже сотни раз обдумано и как через мясорубку прокручено в голове Юнги. Рутина с потоком страха за будущее и самокопанием поневоле стала привычным делом, как чистка зубов по утрам и вечерам или как банальные приёмы пищи. Для борьбы с этим не находилось сил, а желание привнести в жизнь что-то новые зачастую притуплялось меланхолией и апатией. Рутина нависала над Юнги хмурой грозовой тучей каждый божий день с момента его пробуждения до погружения в глубокий сон.       Как Чимин смог в одиночку внести изменения в этот затянувшийся процесс?       — Еды у меня нет, но могу предложить рамен на двоих, — предупредил Чимин, старательно стаскивая с ног обувь, опершись одной рукой о стену.       Даже теория вероятности не могла предположить появление Юнги в этой квартире.       — Придётся фотосинтезировать, — отвечает он, не желая упоминать, что есть на самом деле очень хочется.       А вот злоупотреблять чужой добротой желания совсем не возникает.       — Спешу тебя огорчить — уже наступила ночь, а фитолампами я не располагаю, — подмечает Чимин и снимает накинутую на плечи джинсовку, бросая её на рядом стоящую тумбу.       Да уж, о таком раскладе Юнги не задумывался.       — Тогда хемосинтезировать…       Чимин поворачивается в его сторону и вновь вглядывается в глаза с долей удивления и непонятного интереса, заставляя Мина покраснеть от смущения и еле заметно сжать губы. Куда делась утренняя застенчивость этого парня?       Присутствовала ли она вообще?       — Разувайся и проходи, бактерия, — посмеивается Чимин, кивая головой на место, уделённое под обувь. — Окисляй себя как дома.       Мин до сих пор не знает, как реагировать на происходящее, но идти против слов Пака ему уж точно не стоит.       Расставшись с конверсами, Юнги неловко ступает на пол в обычных серых носках и видит в проходе несколько полупустых коробок, откуда Чимин, вероятно, берёт ещё не разложенные после переезда вещи. Он ко всему прочему подмечает, что окна в комнате напротив ещё голые — без штор или занавесок, а у стены в ряд выставлены картины разного формата и содержания. Сразу видно, что хозяин — студент художественного факультета. И обжиться тот толком не успел.       — Я точно тебе не помешаю? Ты ведь понял, что домой я вернуться не могу, — на всякий случай уточняет Юнги, хмуря брови от подступающего к горлу чувства стыда и беспричинно возникшей вины.       Он не может вот так спокойно принять помощь Чимина, но и альтернативного решения как такового нет. Малознакомому человеку ему почему-то намного легче доверить такие проблемы, чем собственным друзьям, и от этого тоже жутко неловко: Пак наверняка знает, что Юнги может остановиться у Кимов или ещё у кого-то, но до сих пор не задаёт вопросов по этому поводу: обещал.       — Может быть, я тут с тоски умираю, а ты меня так удачно спасаешь.       Что-то внутри вздрагивает от этих слов. В сердце вдруг подкрадывается чувство, похожее одновременно на ненавязчивое, приятное волнение моря, и на тоску, вызванную от вида увядающего, когда-то прекрасного цветка. Юнги настолько поражается этим чувством, что пару секунд молчит, не двигаясь, и пытается понять, в какой раздел сердца его положить: безопасный или тот, где скапливаются все страхи и предостережения его души?       К счастью, второй уже давно бесповоротно забит.       — Сегодня умирать от тоски нам придётся вместе, — оживлённо подмечает он, наконец находя в себе силы на лёгкую, совершенно очаровательную улыбку.       Интересно, обратит ли на неё внимание Чимин?       — Ну уж нет, я не такой скучный! Не позволю тебе хемосинтезировать с грустной миной. — Пак говорит это искренне, показывая, что от слов своих отказываться не планирует, и неторопливо шагает в комнату напротив. Юнги, к сожалению или к счастью, понимает это, паникуя от незнания, что делать с таким отношением к себе.       Чем он мог привлечь внимание этого человека, раз тот так легко приглашает его к себе в квартиру? Первым делом на ум приходит услышанная в чужом плейлисте песня из собственного альбома, но с такой же скоростью она отпадает: Чимин не может знать, как выглядит Agust D, просто потому что никто этого не знает, а голос исполнителя в реальной жизни, как правило, несколько отличается от того, что слышат люди в песнях. Да и не может Пак быть его заядлым фанатом, чтобы так сразу догадаться, что занудный сосед по парте Мин Юнги и есть тот, кто написал один из сотен треков в любимом плейлисте.       Это даже звучит смешно.       — Убраться я не успел, да и не планировал, если честно. Надеюсь, тебя это не напрягает, — предупреждает Чимин, начиная между делом раскладывать вещи по своим местам, чтобы хоть как-то спасти положение.       Юнги вдруг выплывает из своих мыслей, вспоминая, что он не один и не должен вот так вот выпадать из реальности.       — Забей, уж точно не мне тут возмущаться насчёт твоего беспорядка.       Квартира кажется ему уютной и не вызывает неприятных ощущений, как это обычно бывает: заходишь, а запах не тот, интерьер непривычный, да и всё в целом чужое. Возможно, Мина попросту ничего из этого не колышет из-за его состояния вечно грустного овоща.       Проходя дальше по коридору, Юнги замечает встроенные в стену тумбочку со шкафом и входит в уже более просторную комнату вслед за Чимином. Квартира действительная простая — светлая двухэтажная «One room». У широкой стены с большим окном скромно лежит матрас и все эти художественные штуки, в которых Юнги плохо разбирается, вроде мольбертов, холстов, красок и листов бумаги, заштрихованных различными фигурами и красивыми тряпками, верное название которых он благополучно забыл.       Все студенты с художественного вновь кажутся ему какими-то инопланетными существами: когда Тэхён готовился к вступительным, это было похоже больше на разработку плана против человечества, нежели рисование. Представьте себе: вы пришли к своему другу, чтобы просто попинать болты после тяжёлого дня, а он с серьёзной рожей (что само по себе удивительно) сидит за мольбертом и на вытянутой руке водит карандашом из стороны в сторону — «пропорции мерит» — смотрит на угол тумбочки, где лежит гора непонятных пенопластовых фигур и настольная лампа рядом, внимательно так смотрит, и вдруг чиркнет по бумаге карандашом, как сумасшедший, а на рисунке — вот те раз — ровная линия. Юнги, к слову, не уверен, что он по линейке такую начертит, а ведь линия — это самое простое, что есть на листе. Проще говоря, наблюдать, как Тэхён весь оставшийся вечер «строит» цилиндр и шестигранник страшно, но ещё страшнее становится, когда он начинает всё это дело «тоном заполнять». Всё это выглядит максимально непонятно, а у Чимина подобным добром как ковром весь пол устелен, и только на матрасе лежит парочка разбросанных вещей, которые кажутся более-менее привычными.       — Недавно открыл для себя прелести творческого беспорядка, — язвит Пак, наконец заметив слегка офигевший взгляд своего гостя, элегантно плюхается на матрас и начинает разбирать рюкзак, выкладывая из него всякую мелочь вроде влажных салфеток, пакета и наушников. — Хотя моя семья привыкла называть это срачем.       — По-моему, выглядит круто.       — Ага, такое ощущение, что я живу в рисовании, а не просто делаю домашку для универа, — между делом подмечает Чимин. — В любом бардаке вещь может быть на своём месте, по крайней мере для его хозяина. Мне вот некомфортно там, где всё пусто.       Интересно.       — И какой вклад в твой беспорядок вносят пустые коробки и мятая одежда? — Что самое интересное, в голосе Юнги нет и намёка на издёвку. Вы когда-нибудь встречали человека, с которым хочется говорить о разбросанных вещах? Говорить так, будто это нечто удивительное, будто вам всё-всё в этом мире важно — любая мелочь. Это похоже на словесную игру, где суть не в результате, а в процессе.       — В таком случае, я бы хотел узнать про твой беспорядок, прежде чем рассказывать про свой.       Я бы хотел увидеть твоих тараканов, прежде чем показать своих.       Юнги вновь совершенно глупо молчит. Он совсем не привык к такому: откровение в посредственных вещах, новая атмосфера и неподдельный интерес к тому, что многие назовут бредом или без особого внимания пропустят мимо ушей.       Несмотря на все неблагоприятные перемены в жизни Мина — он до сих пор остаётся натурой весьма чувствительной и не может спокойно пропустить происходящее мимо сердца без лишних душевных терзаний.

***

      — Я так понимаю, хемосинтез отменяется?       — Кто же мог предположить, что у меня аж две пачки рамена где-то лежит! — Чимин смахивает несуществующую слезу искреннего счастья и шмыгает пару раз для уверенности. — Твою дивизию! — Впрочем, его беспорядочные махи рукой в этот образ растроганного мальчика никак не вписываются, но крышка от рамена оказалась слишком горяча, как и, неожиданно, пар под ней.       — По идее, ты и должен был это знать. — Юнги сидит на высоком стуле за небольшой барной стойкой, заменяющей стол в этой квартире, и с ухмылкой наблюдает за тем, как Пак пытается аккуратно переложить лапшу в рядом стоящую тарелку и перелить туда часть кипятка с разведёнными добавками и приправой. Довольно гостеприимно для человека с пустым холодильником, знаете ли! — А мы ведь до сих пор друг про друга ничего не знаем.       У Юнги отчего-то возникает странное, необъяснимое логикой ощущение, что он ошибается насчёт этого. Ошибается так, что Чимин имеет полное право посмеяться над ним, но тот, ожидаемо, подыгрывает, потому что играть весело.       — Тем не менее ты сидишь в моей квартире и собираешься есть мою еду без особой опаски на потенциально подсыпанный яд. — В этой игре у Пака атакующая позиция — обычно она выигрышная.       — Знаешь ли, скрываются обычно те, кому есть что скрывать.       — Цитата волка номер тысяча пятьдесят шесть? — Чимин ухмыляется, а внутри, наверное, ржёт на весь район, да так, что глаз его хитрющих за щеками не видно совсем. Это не Бемби, не оленёнок, а точно вечно улыбающийся лис — Ник Уайлд!       — Тысяча пятьдесят семь, — не так весело, но с должной честью и достоинством возражает Мин, принимая из чужих рук тарелку с двумя металлическими палочками для еды. Пак садится напротив, с другой стороны барной стойки, и предпочитает есть прямо из картонной коробки.       — Итак, мой уважаемый визави, люди должны узнавать друг друга? Так давайте же начнём! — выдвигает своё предложение Чимин, звонко хлопнув в ладоши для большего внимания к своей персоне.       Юнги отчего-то чувствует себя маленьким ребёнком, которого просят назвать своё имя и количество прожитых «годиков», что странно: Чимин не производит впечатление человека, который стремится занять главенствующую позицию в разговоре, но каким-то образом всё-таки делает это, заставляя Мина краснеть, но уже с возможностью свалить всё на горячее подобие ужина, распаривающее его щёки.       — И как же нам это сделать? Начать чатиться вне пар? — предлагает Юнги, заранее зная ответ, который получит.       — Скучно.       И не поспоришь. Чимин не похож на того, кого удивят незатейливые переписки с хмурым однокурсником. А удивить его по непонятной причине уж очень хочется.       — Вместе ходить домой после пар?       — Скучно.       — Просто рассказать что-то о себе?.. — делает последнюю попытку Мин, понимая, что ороговевший за месяцы безэмоциональной жизни мозг вряд ли сможет сгенерировать толковую идею. В него даже кислород с трудом поступает.       — Скучно! — Чимин с неправдоподобной пародией на обиду и разочарование надувает губы, согнув в локте свободную руку, капризно кладёт подбородок на кулак и отводит взгляд куда-то в сторону. Юнги успевает понять, что этот человек так «играет» уже давно и намного лучше него.       Как такой заурядный неудачник, как он, вообще может чем-то заинтересовать Пака?       — А что, по-твоему, интересно? — делает последнюю попытку Юнги.       — Шахматы! — выносит вердикт Чимин, щёлкнув в воздухе пальцами для закрепления в разговоре удачной по его мнению идеи.       Шахматы?..       Юнги пытается успокоить взвинченную мартышку у себя в голове и отобрать у неё громко шумящие музыкальные тарелки, чтобы уточнить, не ошибся ли он насчёт услышанного.       Кажется, нет.       Больной ублюдок! Вместо обычного общения он очевидно ведёт с ним партию с выгодной ему позицией, ведь простые разговоры без психологических баталий или стратегического стёба его уже не удовлетворяют. Как тут себя, спрашивается, чувствовать?       Мин играл в шахматы слишком давно — когда у них с отцом были ещё более менее хорошие отношения. Иногда папа даже поддавался ему, чтобы порадовать, но позже семейные игры ожесточились и вышли за пределы клетчатой доски. Наивный парень больше никогда не побеждал в сыгранных партиях, и даже сейчас Пак Чимин ставит ему мат до начала самой игры.       Ему остаётся лишь бесцельно двигать фигуры, зная, что исход партии уже определён.       — Мне называть вас Элизабет Хармон, мадемуазель? — с акцентом лепечет Юнги, мысленно повторяя ту сцену из сериала, где рыжая шахматистка с нелепым видом и похмельем в придачу очнулась в ванной от стука француза в её номер, прежде чем проиграть.       Боже, как же Юнги понимает её отчаяние после первого поражения Василию Боргову.       — Просто Бет. — Это победа. У Чимина улыбка хитрющая, а взгляд изучающий и вдумчивый. Так смотрит человек, которому интересно. Но еда, кажется, ещё интереснее, раз тот словно по щелчку пальцев усаживается поудобнее и легко отдаёт внимание ей.       Юнги тем временем подсчитывает, какой компромат на себя он успел любезно предоставить Паку за их короткий разговор, у которого изначально даже темы не было. Любимый сериал? Манеру стёба? Темы, с которых ему удобно слиться? Да, и ещё раз — да. Но есть вещи и похуже, и Чимин их точно разглядел, не забыв упомянуть об этом своим «я всё знаю» взглядом.       Этот мальчик Бемби Ник Уайлд понимает, что к нему испытывают огромного масштаба интерес, что на его манеру речи и скрытый от посторонних глаз внутренний мир теперь пускают слюни.       Это были чёртовы пять минут, Пак Чимин.

***

      Потерявшимся в тумане людям бывает больно, жутко и очень тоскливо — естественный, можно сказать, процесс — всегда таким был. Нужно ли в этом случае упорно избегать его? Какой смысл в счастье, если ощущаешь ты его только после чего-то плохого? Оно на деле оказывается куда более сложным чувством. В один момент ты ненавидишь себя, свою семью, мир вокруг, а потом вдруг появляется то, что всё с ног на голову переворачивает, приносит долгожданные, пусть и сомнительные перемены, ради которых и жить хоть немного, да хочется. Для того, чтобы найти хорошее, нужно знать, что такое плохое. Истинное счастье достигается не тем, что тебе с неба упало: это будет восприниматься как что-то должное.       Юнги на протяжении нескольких лет разрабатывал чертежи для своего счастья, но в тумане потерял их, как ёжик потерял узелок с вареньем.       И вдруг ему прямо-таки с неба падает Пак Чимин и ищет их вместе с ним, показывая что-то смутно похожее на счастье. Неужели все трагичные теории оказались ложью?       Возможно, люди просто сильно недооценивают исключения.       — Скажи честно, как ты этим дышишь? — Юнги морщится и настороженно смотрит на баночку, которую только что открыл его новый, кажется, друг, чтобы отмыть испачканные кисти. Запах от неё, конечно, исходит прекрасный, он бы даже сказал, убийственно прекрасный.       Благо есть в мире что-то поинтереснее собственных проблем. Например, звёзды, которые скромно висят на небосводе, постепенно вырисовывающимся на большой картине Чимина.       — Это первые минуты так, потом привыкнешь. — Пак подбирает с пола большую, донельзя грязную тряпку (серьёзно, Мин не может разглядеть на ней и клочка ткани без разводов и высохшей краски) и комкает, чтобы протереть кисточки.       — А если кукуха от запаха поедет? — На самом деле Юнги уже имеет некоторые представления о процессе рисования, так как Тэхён всё ещё входит в список его близких друзей. Он уже видел похожую баночку у него в комнате, и тот назвал её простым для слуха словом «разбавитель».       — Ты прям как моя мама. — Чимин усмехается отчего-то грустно, без привычного веселья в глазах и энергии… Наверняка к ночи они оба немного подустали, вот и разговор идёт уже более спокойно. — Просто оставим фортку на ночь открытой. — Пак поднимается с насиженного на полу места и подходит к большому окну, чтобы слегка приоткрыть его и выветрить резкий запах. Юнги провожает его задумчивым взглядом, перекатываясь на матрасе, ложась спиной кверху, и опирается головой на согнутые в локтях руки. Его, честно признаться, в сон давно клонит, но наблюдать за Чимином, погруженным в работу, оказывается очень интересным занятием, а матрас лежит как раз рядом с его художественным уголком (поднимать эту громадину на второй этаж, выделенный под спальное место, — дело слишком энергозатратное).       Картина вызывает двоякие чувства. Много в ней яркого тёплого жёлтого, как в «Звёздной ночи», а также чёрного и серого. Красиво. Вот только не знаешь: радостно тебе от неё или грустно. В грязно-жёлтом небе парят птицы, крупные, кричат с широко распахнутыми клювами. Стервятники. Только странно они выглядят, смотришь на них и не понимаешь: добрые они или злые? Работа ещё не закончена, но Юнги видит, что Чимину её рисовать искренне нравится. Да и располагает она к себе, несмотря на смешанные ощущения.       — Разве люди обычно не говорят «форточка»?       — Не люблю уменьшительно-ласкательные. — Пак протяжно зевает и садится обратно на пол, чтобы подвинуть мольберт чуть ближе и начать наносить уже более яркие цвета.

Agust D — First Love

      Юнги про себя подмечает, что нежному мальчику-Бемби эта завораживающая картина очень подходит, и не по причине того, что он её автор, — просто так. Смотришь на неё и думаешь: здесь Чимина больше, чем чего-либо другого: больше, чем красок, нанесённых на холст; больше, чем кропотливой работы и потраченного времени; больше, чем простой красоты и приятного эстетического наслаждения, которое способны вызывать хорошие работы.       — Почему? — С интересом спрашивает Мин как бы между делом, потому что залип. Да, конечно, нет ничего удивительного в том, чтобы получать удовольствие от вида того, как кто-то рисует, но Чимин в его понимании уходит далеко за рамки этого чувства. Его лицо слишком уставшее, от сонливости он часто моргает и зевает. Если бы не завтрашний выходной и возможность подольше поспать, то Юнги самолично загнал бы его на матрас прямо сейчас. Но время близится к двум ночи, а Пак продолжает рисовать, хотя не планировал, и в этом процессе видна его любовь, которой Мин белой завистью завидует.       Уж очень ему знакомо это чувство. Он уже много лет влюблён в него.       Музыка — его первая любовь.

В дальний уголок моих воспоминаний Помещено черное пианино Черное пианино, что стояло, В дальнем углу дома из моего детства

      Он ненароком вспоминает черновик песни, которую так и не смог дописать до конца, и с опаской вертит головой в попытке отогнать мысль, делающую больно изо дня в день.       Он больше не выдержит. Даже увлечённого красками Чимина с трудом выдерживает…       — Почему не люблю? — Пак на этом вопросе запинается и хмурит брови, даже кисточка его на пару секунд замирает. Им обоим свойственно задумываться над многими вещами, но сейчас этот процесс выглядит отчего-то слегка болезненно. — Не знаю, — отрешённо. — Привычка.       ...Она была важна для него.       — В смысле привычка?       — Возможно, что-то из детства. Может, и нет, не думаю, что это для меня важно.

Я помню то время. Тогда черное пианино Было гораздо выше меня и привлекало меня Задрав голову, я смотрел и тянулся к тебе Маленькими пальчиками скользил по тебе: «Это так весело, мам, так здорово!» Беспорядочно нажимал на клавиши Тогда я не знал твоего смысла Тогда я любил просто смотреть на тебя

      И вновь они молчат.       Юнги накрывает меланхолия, что, в принципе, ожидаемо. Чимин заставляет прислушиваться, интересоваться, думать, а думать бывает очень-очень больно... Мин до сих пор не понимает, почему ему это нравится, но в данный момент мозги проветривать совсем не хочется. Хочется задохнуться в этом ощущении. Ему хочется узнать причину тех моментов, когда Пак ходит как в воду опущенный, что он давно успел заметить ещё в универе. Мальчик-Бемби мог быть и весёлым, и энергичным, и пребывать в спокойствии, которое многие сочтут за грусть. Но такое «спокойствие» — это не только отсутствие плохого, а любых сильных эмоций в общем. Человек может научиться подавлять их в нужные моменты и становиться спокойным, однако думать он не прекращает.

Я помню то время. Времена младшей школы, Тогда я стал выше тебя К тебе, к которому раньше стремился, Стал равнодушен На клавишах, похожих на драгоценные камни, скопилась пыль Ты выглядело заброшенным. Тогда я не знал Твоей сути — где бы я ни был, Ты всегда защищало это место Я не мог знать тогда, что это станет концом Твои слова: «Не уходи так…»

      Чимин спокоен почти всегда, как и сам Юнги. Мальчику, который однажды влюбился в музыку, нужно узнать, что в голове у того, кто предпочёл живопись спокойному сну и родному дому. Ему вдруг захотелось до боли в груди переживать за него, в кои-то веки выпустить чувства не только для искусства, а для человека.       — Можно странный вопрос?

«Даже если покинешь меня, не волнуйся, Потому что ты будешь в порядке Если вспомнить, со времен нашей первой встречи Ты так неожиданно вырос Ты поставил точку в наших отношениях, Но ни за что не сожалей об этом В каком-нибудь образе ты встретишь меня снова, Тогда вновь радостно прими меня».

      — Можно ли вопрос, серьёзно? Избавь наш разговор от этой никчёмной вежливости. — Чимин усмехается, но как-то по-доброму и понимающе. Его слова не звучат грубо и ни капли не задевают. Юнги на самом деле не поклонник красноречий и уважительных обращений. С этим человеком хочется просто душу наизнанку вывернуть и не волноваться ни о чём, что крайне неправильно.       Опасно, глупо, возможно, они оба об этом пожалеют.       — Ты дружишь с Тэхёном, даже я в его компании пребываю в более-менее сносном настроении. Почему ты в универе всегда как в воду опущенный? Просто интересно. А то ты, может, всю ночь рыдаешь, пока рисуешь, а я даже не догадываюсь об этом. — Старается сохранить хоть немного шутливости в речи Юнги, потому что по-другому всё ещё не умеет.

Я помню то время. Тогда мне было 14 лет Я снова встретил тебя, когда уже совсем позабыл Было неловко, но ненадолго я снова коснулся тебя Много времени прошло, но ты без всякого отчуждения приняло меня, Без тебя я ничто Минуя рассвет, мы вместе встретили утро Никогда не отпускай мои руки, Потому что я тоже тебя больше не отпущу

      — Рыдаю, пока рисую? — переспрашивает Пак, посмеиваясь. — Если бы ты не остался у меня ночевать, то я, скорее всего, этим бы и занимался, — заявляет Чимин без стеснения.       Юнги замирает и, кажется, перестаёт дышать от внезапно возникшего волнения.

Я помню то время. Тогда вместе с окончанием моих тинейджерских лет Я сжег тебя. Да, тогда я не видел ничего Дальше своего носа. Но даже те моменты, Когда я плакал и смеялся вместе с тобой, Теперь стали моими воспоминаниями Обхватив ломящие плечи, я говорил: «Я действительно больше не могу.» Каждый раз, когда хотел сдаться, Ты было рядом, говоря: «Эй, малец, ты действительно можешь».

      — Возможно, я бы даже делал это под твои песни, Agust D.       Тишина.       Это конечная.       Внутри что-то щёлкает резким звуком. Юнги слышит его каждый день, когда открывает ключом дверной замок. Бред, не робот же он, чтобы иметь внутри такую же железку? И больше всего пугает осознание, что Чимин — человек. Обычный человек, которых Мин десятками каждый день видит. Иногда они вдохновляют его, иногда удивляют или расстраивают, но никогда не вызывают до того бешеные эмоции абсолютно простыми действиями.       Продолжить щекотливую тему, смело начатую Чимином, Юнги так и не пытается по ряду причин, решив оставить её на более подходящий момент. То, что Чимин каким-то образом знает о нём, ничего не изменит, хотя по сути своей уже изменило абсолютно всё. Слишком много потрясений для одного дня, нужна стратегическая передышка. Он знает, что Пак не будет против такого решения, поэтому продолжает просто лежать и с искренним интересом наблюдать, как картина обрастает новыми деталями, которые, кажется, для него теперь тоже много значат, ведь глядя на них, Agust D осознал одну очень важную вещь, о которой почему-то посмел забыть:       Он обязан дописать эту песню. ⠀