Небо в груди

      Март — это месяц, в который Цзян Чэн окончательно перестаёт понимать, что происходит в университете. Если вообще хоть когда-нибудь понимал.       После увольнения Ши Уду, казалось, его ничего уже не может удивить. Цзян Чэна перекидывали от одного научного руководителя к другому, на факультете никак не могли определиться с новым деканом, он переписал и переделал, наверное, миллиона два бумажек и не был уверен, что не придётся переделывать ещё. Новость о том, что Ши Уду ещё и на машине разбился, Цзян Чэн в этом хаосе воспринял, почти как слова о погоде за окном.       В принципе, для него невелика потеря. Ши Уду никогда Цзян Чэну не нравился, потому что с ним не выходило быть ответственным. Его невозможно было выловить, чтобы обсудить правки или отработать пропуски, невозможно было дозвониться, невозможно было дождаться ответа на сообщения. Такое чувство, что Ши Уду постоянно заваливался работой в каких-то неимоверных количествах. Хотя Цзян Чэн уверен, что на самом деле нет.       Нового руководителя утвердили только в середине февраля. Бумажная волокита временно поутихла, но началось внесение кучи исправлений в курсовой проект, потому что там внезапно обнаружились несостыковки и недочёты в количестве, едва ли не равном числу волос на голове. Причём на такой, как у Вэй Усяня. Где густоты столько, что расчёсывать замучаешься (в принципе, поэтому сей процесс им иногда игнорируется напрочь).       Цзян Чэн думал, что все проблемы закончились, и он может выдохнуть спокойно. Хотя бы без всяких очередных нервотрёпок закончить работу, которую, вообще-то, предстояло сдавать уже в начале мая, а он до сих пор толком не оформил практическую часть.       А потом началась круговерть с Чэнчжэнем.       Цзян Чэн даже не понял, как оказался втянут в разборки касательно него. Это началось, наверное, с Хуа Чэна, который мало того, что помогал Вэй Усяню сформировать новое, тёмное ядро (два идиота, слишком хорошо умеющие держать язык за зубами, когда не надо), так ещё и в какой-то момент поделился своими догадками про ректора. Которые Вэй Усянь радостно вывалил на Цзян Чэна. Как будто ему и так поводов забить мозг мало было.       Просто в голове не укладывалось. Ректора Цзян Чэн знал как исключительно честного, благородного человека, который всегда встаёт на сторону студентов. Говорили, что даже при истории, случившейся с Се Лянем (и в курсе которой, разумеется, был Не Хуайсан, даже если его там ещё не было и быть не могло), Цзюнь У помогал ему переждать время в безопасном месте.       Когда Цзян Чэн услышал реальную версию и узнал, что ректор наложил канги на Се Ляня, у него едва глаза на лоб не полезли. Если в словах Хуа Чэна ещё можно было бы сомневаться, потому что это человек-загадка, который великолепно умеет врать (да, Цзян Чэн долго будет припоминать ситуацию с тёмным ядром), то Се Лянь… Он, кроме всего прочего, показал.       Цзян Чэн в курсе, подобное наказание иногда применяется, про него даже написано в учебниках. Но всё равно... слишком серьёзно и жестоко.       Постепенно догадки переросли во что-то большее, чем просто догадки. К ним присоединились ещё люди — Му Сюаньчжэнь даже немного знаком Цзян Чэну, потому что на практике они периодически пересекались, когда выходили курить, и попадались тоже иногда вдвоём. Совместные обсуждения по вечерам после пар в их комнате (почему именно в их, до сих пор загадка) стали нормой. Цзян Чэн периодически толком не понимал, что происходит, но ощущал себя частью чего-то слишком, катастрофически глобального.       Он никогда не влезал ни в какие серьёзные разборки. Одно дело — Вэнь Чао, потому что все знают, что он подонок и держался только на авторитете папочки, и совсем другое — ректор университета. Человек, уважаемый не только во всём городе, но и во всём заклинательском мире. Обвинять его в чём-то, а тем более строить такие многоходовые схемы, которыми занимались в основном Хуа Чэн и Вэй Усянь — настоящее безумие.       Но чем больше сходились детали, тем больше Цзян Чэн ощущал ползущий вдоль позвоночника холод. И тем больше ему становилось плевать на курсовые проекты, пары и прочие мелочи.       Он как будто долгое время стоял перед искусно разрисованной стеной из рисовой бумаги, которая теперь рвалась в нескольких местах сразу. Все стояли. И школьники, и студенты, и взрослые заклинатели, которые ещё были, конечно же, не в курсе пугающей правды, распахивающейся перед ними семерыми. Осознание било по голове, пронзало насквозь, и Цзян Чэну порой казалось, что если он сделает шаг за пределы этой рисовой бумаги, то рухнет в пропасть.       Лучше бы было пребывать в неведении.       Однако уже поздно.       Вэй Усянь, полный азарта, воспринимал происходящее как миссию, как задание, которое непременно надо выполнить. Хуа Чэн, судя по всему, очень хотел отомстить за Се Ляня. Му Сюаньчжэнь и Фэн Наньян — тоже. У Хэ Сюаня были какие-то свои личные причины. Цзян Чэн же ощущал себя подхваченным бурным водоворотом и барахтающимся в воде. У Се Ляня иногда было на «собраниях» такое потерянно-уставшее выражение лица, будто и он испытывал примерно похожие чувства.       Единственное, что заставляло Цзян Чэна продолжать участвовать в этом безумии — факт, что Исполнитель желаний был замешан в отравлении Вэй Усяня. Из-за Чэнчжэня тот лишился ядра и вынужден формировать новое, из-за Чэнчжэня чуть не умер. К тому же, пострадала не только их семья, но и семья Лань. То, что Лань Сичэнь до сих пор ходит с таким видом, будто его мешком по голове хорошенько треснули, Цзян Чэна совершенно не воодушевляет.       Очередной кусочек паззла сложился после гибели Шэнь Цинцю. И, как бы Цзян Чэну ни было противно и страшно, он больше не мог отрицать, что все детали действительно кричат о Цзюнь У, все нити ведут к нему, но они, слишком заигравшиеся в сыщиков, объективно никак и никому не могут это доказать. Полиции в том числе.       Кроме как…       Се Лянь, оказалось, умеет шантажировать и спорить, Хуа Чэн — нервничать и хлопать дверьми, а сам Цзян Чэн — просто брать и помогать делать амулет для авантюры, которую даже самоубийством назвать будет слишком мягко. Он никогда прежде не узнавал столько нового о людях и о себе в настолько короткие сроки. Рано или поздно точно должен был свихнуться, но… вроде не свихнулся. Каким чудом, правда, сам представления не имеет.       Когда Се Лянь уходит из общежития, обвешанный талисманами, и следом за ним ускользает Хуа Чэн, Цзян Чэн не чувствует примерно ничего. Он устал за последние дни и особенно за последние часы испытывать так много эмоций. Но Вэй Усянь сидит, как на иголках, иногда вскакивает, заламывает пальцы, шатается туда-сюда, и нервозность, которой он наполнен до краёв, перекидывается всё-таки на Цзян Чэна, как заразная болезнь. Остальные расходятся по своим комнатам.       Они влезли, куда не надо. Они буквально сами себе, совершенно добровольно, приставили нож к горлу. Если с Се Лянем что-то случится этим вечером, если этот их «план» не сработает — пострадают потом все. И уже не важно станет, виноват Цзюнь У или нет.       Встреча у Се Ляня назначена в шесть. К семи Цзян Чэн успевает выкурить почти половину пачки сигарет. Ни один из них не возвращается к этому времени. Его нервы прогорают, превращаются в такие же несчастные, рассыпающиеся пеплом окурки, как те, что Цзян Чэн бросает с балкона общежития, забыв и про правила приличия, и про вездесущую мать.       Он возвращается и садится на свою кровать, не сняв куртку, в которой выходил на балкон. Зажимает ладони между коленями, не глядя на снова мельтешащего Вэй Усяня. Грудь распирает, горло уже давно скребёт, как не скребло от сигарет, наверное, года два. Из тех пяти, что он курит. Нога сама собой начинает дёргаться. А он-то думал, что уже избавился от этого жеста.       Чэнчжэнь его доконает.       Точно доконает.       — Я написал ему. Ну, Чэн-гэ, в смысле, — говорит Вэй Усянь, с размаху плюхаясь рядом. — Он пока не ответил.       — Ты с ума сошёл? — вскидывается Цзян Чэн, так резко дёрнув головой, что хрустят позвонки. — А если они сейчас как раз…       Что именно «как раз», он не договаривает. Даже не задумывался. А что, собственно, эти двое собирались сделать? Поймать проекцию в ловушку талисманами? А до? А после? Они даже не поделились своим планом. Если он у них вообще был.       — У него в обычное-то время беззвучка стоит, а сейчас уж точно, — возражает Вэй Усянь. — И он обещал сам вмешаться только в крайнем случае, ты же помнишь, с утра об этом говорили ещё раз. Они же чуть снова не поспорили с Лянь-гэ.       — А ты откуда можешь знать, настал там крайний случай или нет? — нервно выпаливает Цзян Чэн.       Он взвинчен. Он не может разговаривать спокойно, потому что весь здравый смысл в его голове осыпался серо-белым. Вэй Усянь лишь на мгновение поджимает губы. А потом — в следующую секунду — раздаётся короткое «дзинь». Цзян Чэн даже не сразу понимает, что это звук входящего сообщения у Вэй Усяня. А когда понимает, тот уже, вскочив, хватает свой телефон со стола и мгновенно зажигает экран.       Цзян Чэн никогда в жизни ещё не наблюдал так пристально за выражением чужого лица. И не чувствовал, как от частящего пульса у него мутится в голове и плывёт перед глазами — даже когда Вэй Усянь попал в больницу, даже когда ему позвонила спустя десять дней медсестра. Было похоже, но не так. Вместе с Вэй Усянем он потерял бы собственный мир, мир сестры, мир матери и отца, а сейчас на кону мир многих людей.       Прочитав и нахмурившись, Вэй Усянь разворачивает телефон экраном к нему. Там открыта переписка с Хуа Чэном. Цзян Чэн смотрит на нижние сообщения. Самые недавние.       Wei Wuxian 07:05 pm       Эй.       Вы где? Вы там живы вообще? Мы тут как бы волнуемся.       Hua Cheng 07:14 pm       Мы в полиции, показываем видео, как Цзюнь У сам себя разоблачил.       Представления не имею, во сколько вернёмся.       У нас всё одновременно получилось и не получилось. У меня нет идей, как трактовать произошедшее.       Цзян Чэн не понимает, что он чувствует. Не облегчение (потому что они в порядке и «Цзюнь У сам себя разоблачил»), не беспокойство (потому что фраза «одновременно получилось и не получилось» далеко не вселяет уверенность и радость), просто какую-то тупую нудную пульсацию в совершенно пустой голове, которая даже места для вопросов не оставляет.       — Поехали, — требует Вэй Усянь, засовывая телефон в карман.       — Куда? — опешив, спрашивает Цзян Чэн.       — Как куда? В участок. Туда автобус ходит.       — Ты время видел? — ошарашенно выдыхает Цзян Чэн.       — Видел. Поехали, — настаивает Вэй Усянь с серьёзным лицом. — Мы тоже в этом участвовали. Они не должны отдуваться только вдвоём.       Одеваться Цзян Чэну не нужно, потому что он так и не снял куртку. Только натянуть ботинки и застегнуться. И проследить, чтобы Вэй Усянь позаботился хотя бы о шапке, потому что он и прежнее ядро потерял, и новое пока не сформировал нормально, и контролировать своё состояние с помощью ци не то чтобы может. А Цзян Чэн даже передать ему не в силах. Вэй Усянь ведь теперь тёмный заклинатель. Правда, мать пока всё ещё не в курсе.       Убить бы вообще за то, что скрыл. Или хотя бы ноги переломать.       Фигурально, разумеется.       Трудно противоречить Вэй Усяню. Особенно когда тот что-то вбил себе в голову. Поэтому — да, Цзян Чэн собирается вместе с ним и спускается вниз. Они минуют охранника, проскальзывают мимо комнаты, где обычно вечером сидит мать. Вэй Усянь выглядит непринуждённо, словно просто в магазин собрался, и Цзян Чэн надеется, что у него не очень сильно читается на лице нечто вроде «всё плохо и дальше будет только хуже».       Они и правда делали это все вместе. Неужели, по такой логике, нужно тащиться в участок всемером?       Однако Цзян Чэн вылетает вместе с Вэй Усянем в ночной город, садится вместе с Вэй Усянем на автобус, едет вместе в Вэй Усянем в полицию, заходит вместе с Вэй Усянем в полутёмное здание, где вечно будто бы холоднее, чем на улице, даже зимой. Он был здесь уже раз пять — хотя создаётся впечатление, что и все пятьдесят. Лучше бы не был никогда в жизни.       Эмоции схлынули, остаётся только вязкий туман. И противное, сосущее под ложечкой ощущение, которое возникает уже от самих стен участка. Они ассоциируются со страхом и яростью, с желанием либо сорваться с места и поселиться в больнице, либо лечь и проспать несколько дней до того, как происходящее не окажется сном, либо разнести что-нибудь в щепки. Сейчас Цзян Чэн пребывает в каком-то смутно похожем состоянии.       В приёмной с ними здоровается полицейский, уже немолодой, лет пятидесяти, с уставшим, почти равнодушным взглядом, проседью в зачёсанных назад волосах и шрамом на щеке. Цзян Чэну он кажется знакомым, хотя дело Вэнь Чао, вроде бы, вёл кто-то другой. Первой же фразой после этого приветствия и короткого поклона оказывается брошенный в воздух вопрос Хуа Чэна:       — А вы здесь что делаете?       И изумлённо поднятые брови. Се Лянь что-то стремительно строчит в телефоне и, кажется, целиком и полностью погружён туда, так что внимание на Цзян Чэна и Вэй Усяня обращает только вскользь. Его губы искусаны в кровь, но других повреждений, вроде, нет. И на Хуа Чэне тоже. Вообще они выглядят больше растерянными, чем испуганными или что-то вроде того. Цзян Чэн даже не знает, радоваться ли этому.       Что у них там вообще произошло? Что случилось с проекцией?       — Свидетелями пришли быть, — бросает Вэй Усянь.       — Свидетелями чего? — нахмурившись, уточняет полицейский.       — Ну, видимо, того, что они вам на видео показывали сейчас. Мы, вообще-то, вместе придумывали, планировали и прочее, так что нам тут нужно быть тоже, потому что…       — Потому что вы такие же безбашенные?       Голос. Женский. С насмешливо-саркастичной интонацией.       Почему Цзян Чэну он тоже знаком?       Он понимает, когда обладательница выходит из какой-то узкой двери сбоку. Свободные брюки, свободная рубашка, тугой пучок на голове — на ней разве что нет белого халата, но этого не нужно, чтобы безошибочно вспомнить. Вэнь Цин. Та самая Вэнь Цин, которая возилась с Вэй Усянем. И спасла Се Ляня, по его же словам. Бросив взгляд на них, она изгибает губы в неровной улыбке и почти весело хмыкает.       — Ещё и вы, какая прелесть. Дядя, ты умудрился всего за полчаса собрать у себя самых отчаянных студентов университета. Только семьи Лань не хватает. И этого… Ло Бинхэ, — говорит Вэнь Цин, обращаясь к полицейскому. Так значит, это её дядя. О котором вскользь упоминал Се Лянь в своём рассказе. Вэнь Чжулю, кажется. — И почему у меня такое чувство, что я вечно просто хочу заниматься больными, а попадаю на какие-то истории?       — Вы из-за нас приехали? — ненормально радостно спрашивает Вэй Усянь.       — Не обольщайся, — усмехается Вэнь Цин. — Я всего лишь хотела посмотреть материалы по Шэнь Цинцю после очередного пациента. Изучала бумаги, разговаривала с дядей, пила чай. А тут внезапно полон участок стал старых знакомых, которые рвутся к мосту Найхэ.       — Мы не рвёмся к мосту Найхэ, — поправляет Се Лянь, наконец оторвавшись от телефона. Он наклоняет экран к Хуа Чэну, видимо, показывая какую-то переписку. Тот читает, едва заметно кивая самому себе.       — Да правда, что ли? — притворно удивляется Вэнь Цин. — А как вашу идею ещё охарактеризовать? Сами пошли ловить… что вы там пошли ловить? Проекцию? Сами сделали талисманы, сами что-то придумали, никому не сказав, сами непонятно к чему привели. Как в вашем духе.       На последней фразе она очень выразительно смотрит на Вэй Усяня — и тот неловко улыбается, отводя взгляд. Цзян Чэн чувствует жаркий всплеск внутри и особенно сильное желание покурить. Но у него нет ни пачки, ни возможности. То есть, даже Вэнь Цин была в курсе того, что Вэй Усянь собирается формировать новое ядро, а Цзян Чэн, демоны его дери, должен был довольствоваться только конечным результатом месяцев так через несколько.       И всё из-за того, что этот придурок боялся, якобы от него отвернутся. Цзян Чэну почти физически больно осознавать подобное недоверие, потому что они, в конце концов, семья, но с другой стороны он прекрасно понимает, откуда тут растут ноги. Мать… могла бы признать Вэй Усяня не только после того, как тот чуть мост не перешёл. Хотя бы раз за пятнадцать лет.       Но теперь уже что было, то было. Гораздо больше в данный момент Цзян Чэна интересует, что там вообще на видео — они-то с Вэй Усянем не смотрели. Они-то не в курсе. Но попросить показать сейчас будет более чем странно. Остаётся довольствоваться какими-то обрывочными фразами, пытаясь сложить из них примерную картину. Свидетелями пришли они быть, ага. Сами толком ничего не знают, но пришли. Какие молодцы.       — В конечном итоге у нас есть доказательство. Мы получили признание Цзюнь У, что Чэнчжэнь — это он, — замечает Хуа Чэн. — А насчёт проекции Шан-лаоши сейчас написал, что, судя по всему, она разрушилась из-за попыток вырваться из ловушки.       — Да, — кивает Се Лянь. — И что носитель может…       Его прерывает телефонный звонок. От него вздрагивают все. Кажется, кроме Вэнь Чжулю. Агрессивную, шумную мелодию Цзян Чэн тоже смутно узнаёт — и да, Вэнь Цин тут же тянется в карман брюк. На её чехле теперь другая наклейка. Что-то вроде потёков крови. Как оригинально.       — Подождите секунду, — говорит им Вэнь Цин, прикладывая телефон к уху. — Да, слушаю. Что? Когда обнаружили? — Пауза. — Постойте, а мне вы зачем звоните? Нет, я, конечно, хороший врач, но не бог. Сами сказали: повреждена энергетическая структура. Её никто не восстановит, даже… Нет, не перебивайте меня. Причём здесь семья Шан? Вы по новостям один раз про выращивание тел услышали и решили, что души они тоже создавать умеют? Вы вообще хоть немного понимаете, о чём говорите?       В голосе Вэнь Цин слышится отчётливое раздражение. В тесной комнатке расползается тишина, делая воздух душным и тяжёлым. Цзян Чэн даже собственного дыхания не слышит. Он не совсем осознаёт, о чём речь, но что-то мелко бьющееся внутри, шариком скачущее по рёбрам, подсказывает, что это касается их. Более чем касается. И, несмотря на холод, резко становится жарко.       — А какие меры я, по-вашему, могу рекомендовать? — произносит Вэнь Цин. — И что, что важная персона в заклинательском мире? Эта важная персона, к сведению… Нет, стоп. Стоп. Мои целительские способности не изменяются в зависимости от количества денег у родственников. Квалифицированная сиделка и поддерживающие процедуры. Всё. Закончили тему. Во-первых, я занята. Во-вторых, сейчас нерабочее время. До свидания.       Она отключает вызов, довольно грубо ткнув пальцем в экран. Цзян Чэн судорожно втягивает воздух, осознавая вдруг, что всё время, пока Вэнь Цин говорила, в самом деле практически не дышал. Грудь больно. В горле по-прежнему першит. Хуа Чэн и Се Лянь странно переглядывается, а Цзян Чэну остаётся только бросить взгляд на Вэй Усяня, который смотрит на них обоих и на Вэнь Цин так растерянно, словно его оглушили.       — …и что носитель может серьёзно пострадать физически, — неуверенно заканчивает Се Лянь. — Я так понимаю, вам звонили… по этому поводу?       — Можно и так сказать. — Вэнь Цин засовывает телефон в карман и скрещивает руки на груди. Как ей может быть комфортно здесь в одной рубашке? — Вашего драгоценного ректора парализовало. Его жена позвонила в скорую, сейчас он в больнице. Меридианы в мясо, энергетическая структура нарушена. Ну, грубо говоря, куска души у него не хватает.       Цзян Чэна как ледяной водой окатывает.       Проекция «разрушилась из-за попыток вырваться из ловушки». «Носитель может серьёзно пострадать физически». «Куска души не хватает».       «Парализовало».       Он в полнейшем шоке смотрит, как на лице Хуа Чэна появляется злорадная ухмылка. Как Вэй Усянь, просветлев, выглядит чуть ли не ликующим. Как Се Лянь облегчённо выдыхает. И думает: может быть, с ним что-то не так? Может быть, он какой-то ненормальный? Почему они радуются, а он не в состоянии, и в голове только одна мысль: что их вообще за это ждёт?       Ректора разоблачили. Ректор ничего нового сделать не сумеет, потому что ему энергетическую структуру повредило их махинациями. Цзян Чэн уже фактам, подобным этому, не удивляется, они сами влетают в голову, даже не пытаясь толком уложиться в ней. Он за последнее время слишком много услышал, увидел и узнал. И потерял в принципе способность удивляться.       Но… они причинили вред человеку. Каким бы этот человек ни был, они и сами совершили преступление. Эти трое не понимают, что их всех теперь посадить могут? Не говоря уже о том, что мать как минимум ему и Вэй Усяню точно открутит головы и выкинет на корм псам.       — Это нарушение закона. Недопустимо, — резко произносит Вэнь Чжулю. Сердце Цзян Чэна, вздрогнув, падает вниз. — Мы должны…       — Нет, дядя, — вдруг перебивает Вэнь Цин, повернувшись к нему. — У этих детей были причины поступить так, как они поступили. Назначьте им штраф. Большего наказания они не заслужили.       — Они совершили организованное покушение на человека, не согласовав свои действия с полицией и даже не сообщив, что им известно, — отчеканивает Вэнь Чжулю. — Нами была бы спланирована официальная операция. Без подобных последствий. Без причинения вреда здоровью.       — А вы смогли бы получить от него признание? — вдруг холодно спрашивает Хуа Чэн. — Знаете, почему пошёл гэгэ? Потому что у Цзюнь У с ним какие-то личные счёты и ему бы он с высокой вероятностью хоть что-то сказал бы. Знаете, почему мы решили использовать ловушку? Потому что это единственный способ безопасно поймать проекцию. Что бы вы сделали этой своей операцией? Спугнули бы его? И он продолжил бы губить людей?       Крылья носа Хуа Чэна часто, тяжело раздуваются. Вэй Усянь смотрит на него с восхищением. Внутри Цзян Чэна — только ужас и единственная мысль, бьющая мячиком в стенки черепа: хоть бы не договорился.       — По словам Шан-лаоши, — продолжает Хуа Чэн, — ловушка не способна ничего сделать с проекцией. Она всего лишь ограничивает её. Но Цзюнь У сам пытался вырваться. Мы не собирались ему вредить. Только поймать. И мы ни на кого не совершали «организованное покушение». Это была встреча. Если мы в чём-то и нарушили закон, так это в том, что не сообщили. Да. Действительно так. Но полиция бы только всё испортила.       — Мне известно о жертвах Чэнчжэня, — добавляет Вэнь Цин. — Я имела дело с проклятием Шэнь Цинцю. Я лечила Се Ляня и Вэй Усяня. Полагаю, случаев намного больше, просто о них неизвестно. Дядя, ты не думаешь, что ущерб, причинённый Цзюнь У, сильнее, чем то, что он получил в итоге? Они защищались. И пытались защитить тех, кто может пострадать в будущем.       Вэнь Чжулю молчит. Цзян Чэну больно дышать и почти тяжело стоять, кажется, будто пол под ним — тонкий-тонкий, как готовое сломаться и осыпаться стекло. Вэнь Цин подходит к своему дяде и, наклонившись, что-то негромко ему говорит. Она… заступается? Она на их стороне? Цзян Чэну Вэнь Цин всегда казалась циничным профессионалом, не знающим ничего, кроме своей работы, и сейчас он растерян. А в голове сами собой считаются секунды.       Наконец Вэнь Чжулю, вздохнув, снова переводит взгляд на них четверых.       — Вас ещё пригласят в участок для уточнения обстоятельств, — сухо говорит он. — Вероятнее всего, ограничимся «причинением вреда здоровью по неосторожности» и назначением штрафа. Каждому из вас. Сейчас отправляйтесь обратно в общежитие и ожидайте повестки.       У Цзян Чэна от облегчения перед глазами пляшут звёздочки. Он не сдерживает шумного выдоха — в унисон с остальными. И с довольной усмешкой Вэнь Цин.       Слава богам, никто из них не юрист. Никого даже не отчислят за это.       Хотя головомойка от матери его и Вэй Усяня всё же ждёт знатная.       Обратно возвращаются вчетвером на автобусе, устроившись на соседних сидениях — благо, салон полупустой. Молча, потому что непонятно, о чём вообще говорить. Переварить бы хотя бы в собственной голове. Не говорит ни слова даже Вэй Усянь — сидит, погрузившись в себя, как взъерошенный воробей. Шумит двигатель автобуса, бормочет какая-то реклама на экране в начале салона, негромко шелестят голоса других пассажиров. А за окном — ещё не успевшая загустеть темнота.       Цзян Чэн готов благодарить всех известных ему богов, хотя толком никогда в них не верил. Он не надеялся, что эта затея может закончиться благополучно — но Чэнчжэнь разоблачён и обезврежен. Не надеялся, что они выйдут из участка, сравнительно легко отделавшись — но им обещали только штраф. Только внутри теперь дурацкая пустота, как будто мозаику складывали-складывали, а потом, только закончили — сразу разломали обратно.       Он так долго существовал в постоянном напряжении, что забыл, как можно иначе. Пожалуй, когда они вернутся в общежитие, он выкурит ещё пару-тройку сигарет подряд, чтобы заполнить дымом голову, и, проигнорировав домашнюю работу, завалится спать. С него уже хватит.       — Гэгэ, — вдруг негромко произносит Хуа Чэн. Они с Се Лянем сидят впереди. — Я всё ещё задаюсь вопросом, откуда у тебя взялось так много духовных сил. Ведь ты…       — За это стоит благодарить Цин-ди и Синь-ди, — мягко отвечает Се Лянь. — Они вдвоём передали мне огромное количество ци. Я до сих пор потратил её не полностью. И моим меридианам стало легче, и мои канги… они сломались. Просто не выдержали и разлетелись.       Вэй Усянь и Цзян Чэн переглядываются, но никак не реагируют. Этот кусочек разговора им, скорее всего, слышать не надо было. У Хуа Чэна выражение лица — немного видно сбоку — становится одновременно радостно-ошарашенным и каким-то кислым, словно его заставили за один присест заглотить целый лимон. Поморщившись, он едва заметно качает головой. Се Лянь, прикрыв рот рукавом, издаёт тихий смешок.       Зная отношение Хуа Чэна к этим двоим, он явно не рад тому факту, что их теперь за что-то придётся уважать.       К тому моменту, как они возвращаются в общежитие, Вэй Усянь периодически морщится и держится за низ живота. Как ему кажется, незаметно. И получает втык сначала от Цзян Чэна, потому что раньше не сказал, а потом от Хуа Чэна, потому что не занимался сегодня медитацией. И утаскивается в комнату для вливания ци. Се Лянь уходит к себе. А Цзян Чэн в принципе не хочет смотреть. Прошлого раза хватило.       Разумеется, просто так шляться по общежитию он не станет. Мог бы пойти на балкон и выкурить свои сигареты… но его внезапно тянет к соседней двери. За сегодняшний день (да и не только за сегодняшний) в жизни Цзян Чэна так много всего случилось, внутри копится, копится, копится и всё сильней закручивается водоворот, а даже и поделиться не с кем. Потому что все, с кем можно было бы поделиться, и так в курсе.       Все, кроме Лань Сичэня.       Цзян Чэн и так в последнее время ничего ему не рассказывал. Неправильно. Он, конечно, всё равно узнает, из новостей или ещё откуда, но лучше, если лично.       Цзян Чэн стучится в дверь, чувствуя себя каким-то пустым и странно лёгким, как воздушный шарик. Лань Сичэнь открывает почти сразу, но… Цзян Чэн почти тут же теряет желание делать то, зачем вообще собирался заявиться в двести шестую. Ему не нравится, как выглядит Лань Сичэнь. И то, как он пытается держать взгляд опущенным, тоже не нравится.       — А-Чэн? — чуть удивлённо произносит Лань Сичэнь. — Ты довольно поздно. И… в куртке? Что-то случилось?       — Это, похоже, я у тебя спросить должен.       Лань Сичэнь, чтоб его, мастер прятать эмоции, потому что его так ненормально воспитали. Цзян Чэн не научился всегда правильно определять, к сожалению — но хотя бы научился вытаскивать из Лань Сичэня правду, даже если он сам не хочет. Глаза у того сейчас… влажно блестят. И, вообще-то, Цзян Чэн не идиот, чтобы не заметить. В сердце врезается тонкая игла. Что такого должно было произойти, чтобы Лань Сичэнь… был близок к слезам?       — А-Чэн, я не…       — Впусти меня.       Лань Сичэнь впускает. По-прежнему отводя взгляд, хотя в остальном его вид почти совершенно такой же, как и всегда. Ровная осанка, слишком аккуратные одежда и волосы, сдержанное выражение лица. Он словно эта комната, чересчур хорошо скрывающая то, что в ней в принципе кто-то живёт. Цзян Чэн, игнорируя заполошные удары в груди, разувается, снимает куртку и бесцеремонно устраивается на стуле, выдвинув его почти на середину. Почему-то ему приносит удовлетворение нарушить окружающую идеальность.       — Давай, выкладывай, — говорит он. — Только учти, ты не Усянь, у тебя врать плохо получается.       Застывший у порога Лань Сичэнь медленно-медленно проходит к другому стулу и садится на него аккуратно, сложив руки на коленях, как по учебнику. Цзян Чэну очень хочется сплюнуть: даже сейчас этот человек не может просто взять и… Но вдруг, вскинув голову, Лань Сичэнь смотрит на него очень беззащитно, как-то растерянно, почти с мольбой во взгляде. Словно сейчас в самом деле заплачет. Да что же, демоны дери?..       — А-Чэн, — тихо произносит он, — скажи: ненавидеть того, кто воспитал тебя — это нормально? Не чувствовать ничего, кроме этой ненависти и страха — нормально?       Ах вот оно что.       Опять всё сводится к их дяде, чтоб ему провалиться на месте. И сколько же Лань Сичэнь носил в себе эти переживания, чтобы сконцентрировать их до такого состояния? С того дня, как Лань Ванцзи получил своё наказание? Всё время? В груди всплёскивает кипящая смола, простреливает болью виски, и Цзян Чэн сжимает их пальцами, пытаясь не злиться слишком сильно.       Лань Сичэнь хоть когда-нибудь будет вовремя говорить, что его беспокоит? Сам, а не когда Цзян Чэн выпытывает у него?       Какой там вообще Чэнчжэнь. Тут проблема посерьёзнее.       — Учитывая, чего я наслушался про вашего дядю, — отвечает Цзян Чэн, оставаясь как можно более спокойным: Лань Сичэню сейчас совершенно не сдались ещё и его психи, — более чем нормально.       — Я запутался, — обречённо выдыхает Лань Сичэнь. — Я думал, что уважаю дядю. Может быть, даже люблю его. Но все эти события… как будто меня сломали. Я не ощущаю его своим дядей. И тот дом — словно не мой дом. Мне хочется забрать оттуда Ванцзи и сбежать, очень далеко, лишь бы больше никогда не возвращаться.       Пальцами он комкает ткань своего светлого костюма, говорит тихо, выдавливая из себя слова. Даже его плечи заметно горбятся, делая его меньше и болезненнее, более хрупким, более тонким, и у Цзян Чэна сжимается, комом в горле встаёт сердце, когда он видит такого Лань Сичэня. Всегда светлого и яркого. Всегда похожего на безоблачное небо.       Но этот свет разве от него не требовали, запрещая любые тучи?       Он может себе позволить быть другим.       — Я в шоке, как ты не сломался раньше, — честно говорит Цзян Чэн. — Ты очень сильный. И брат твой сильный. Но это не та сила, которая должна быть. Вы не дикие звери, чтобы вас дрессировать.       — Это казалось правильным. — Глаза Лань Сичэня блестят сильнее, наполняются влагой — и, когда он моргает, две капли всё же скатываются по щекам. — Всё, что делал дядя. Всё для нашего же блага.       — Избивать ради блага — это бред, — резко выпаливает Цзян Чэн. — Никто не избивает ради блага.       — Он не избивал, он просто… — Лань Сичэнь, запнувшись, вдруг поджимает губы и качает головой. Медлит, прежде чем снова начать говорить, и следующие фразы выходят ещё тяжелее, чем прежние: — Нет. Я снова нахожу оправдания. Я не могу больше этого делать. Дядя действительно наказывал нас так, как ему было удобно. И для него никогда не существовало по-настоящему верного поведения. Как бы мы ни вели себя… он находил ошибки. Находил повод осудить нас.       — И ты ещё спрашиваешь, нормально ли ненавидеть его?       — Но эта ненависть… — Лань Сичэнь моргает, глядя, как раненый зверь, даже не пытающийся защищаться. — Раньше у меня была семья. Хоть какая-то. Я чувствовал опору в жизни. А теперь я… из-за этих чувств… не знаю, за что мне держаться. Не знаю, по каким правилам жить, потому что пятнадцать лет для меня существовали только указания дяди. Как отвечать за Ванцзи, если я даже за себя ответить не могу, если не знаю, какой должна быть моя жизнь?       К концу последней фразы его голос почти срывается, на пальцах белеют костяшки. Цзян Чэн не выдерживает. Он подрывается со стула, всего одним шагом преодолевает расстояние, отделяющее его от Лань Сичэня. Опускается на колени напротив, ловя на себе изумлённый взгляд широко распахнутых, нехорошо покрасневших глаз с каплями на ресницах. Накрывает его ладони, мелко-мелко дрожащие, прячет в собственных.       Они оба должны быть в порядке. Не только один из них. Цзян Чэн просто не в состоянии радоваться победам, что своим, что совместным с Вэй Усянем и другими, если Лань Сичэнь будет терзать себя такими дурацкими мыслями.       — Забудь к демонам то, что было раньше. Придумай свои собственные правила. Свою собственную жизнь. Потому что ты имеешь на это право, — говорит Цзян Чэн, глядя прямо ему в глаза. — И держись за меня. Если захочешь. Я буду только рад, если ты доверишься мне. Но только доверишься, а не будешь опять всё скрывать. Хорошо?       Лань Сичэнь смотрит так, словно у него перевернулся мир. Цзян Чэн чувствует биение сердца в голове, в горле, где угодно, только не в груди, пока ждёт хоть какого-то ответа, хоть какой-то внятной реакции. Если надо, он продолжит сидеть и ждать вечность. Сколько угодно. Но встать и уйти, не убедившись, что Лань Сичэнь услышал его, не посмеет.       Когда тот слегка приподнимает уголки губ и едва-едва заметно кивает — тонкий светлый лучик, проскользнувший на заполненном свинцом небе — Цзян Чэна окатывает от макушки до самых кончиков пальцев горячей волной облегчения.       — Спасибо большое, а-Чэн, — тихо произносит Лань Сичэнь.       «Да не за что», — думает Цзян Чэн.       Но вслух ничего не произносит. Только крепче сжимает его руки.