Небо в груди

      Разумеется, Хуа Чэн замечает, что тот первокурсник, новый сосед Се Ляня по комнате, подозрительно прошмыгнул из хода, ведущего к преподавательской пещере. Но, в общем-то, ему всё равно, кто, куда и зачем ходит, пока этот «кто» — не Се Лянь.       Хуа Чэну уже второй день кажется, что понятие очерёдности дежурства либо не было изобретено человечеством, либо кануло в небытие в тот момент, когда он появился на этой практике.       Хотя, с другой стороны, больше никому с четвёртого курса он сам бы готовить не доверил. Поставить Хэ Сюаня — значит лишиться половины еды (что благополучно окажется в его бездонном желудке) ещё до того, как она будет готова. Поставить Ши Цинсюаня — просто лишиться еды, потому что её не будет существовать в принципе. Особенно смертоносно, если эти двое окажутся вместе, а они окажутся вместе, потому что ходят, почти как сиамские близнецы.       Про ещё пятерых, которые даже не понимают, как открыть консервную банку и что рис надо промывать перед готовкой, Хуа Чэн просто молчит. Осознав их навыки ещё в первый день, он их попросил около котла не появляться вообще. Так, максимум приносить нужные продукты и потом исчезать в своих комнатах. Как и Хэ Сюаня с Ши Цинсюанем. Ему хватило ещё вчерашнего обеда, когда одного приходилось периодически бить по рукам, а второго — просто воспринимать как бездействующую часть обстановки.       С Лань Сичэнем комфортно работать в паре. По крайней мере, он знает, что делает. Ещё один относительно приемлемый вариант, открывшийся Хуа Чэну сегодня — Лю Минъянь, сестра одного из аспирантов с физического факультета. Почему-то, как Хуа Чэн давно заметил, в Сяньчэне повсюду кто-то чей-то брат, сестра, сын, дочь и далее по списку. Мир заклинателей слишком тесен. Лю Минъянь немного странная и постоянно носит медицинскую маску, но руки у неё растут из правильного места.       Так что да, очевидно, только они втроём могут заниматься этим без последующих жертв среди остальных студентов. И, видимо, «основой» останется Хуа Чэн, а Лю Минъянь и Лань Сичэнь будут меняться по дням.       Осознав это, Хуа Чэн мысленно испускает тяжёлый вздох.       Он хорошо готовит, потому что ему пришлось научиться, но он ненавидит это делать. Плюс в том, что в случае походной еды хотя бы достаточно уровня «приемлемо», потому что никто и не ждёт, что она будет безумно вкусной.       Хотя, Се Лянь поглощает всю тарелку как великий деликатес всего за несколько минут, и Хуа Чэна этот факт напрягает.       Лю Минъянь предлагает сегодня добавить к рису консервированную фасоль, чтобы растянуть запасы мяса на всю практику и в последние дни не есть исключительно пустую кашу или пустую лапшу. Хуа Чэн находит это предложение весьма практичным. К тому же, так быстрее, а Шэнь Цинцю дал им всего час на готовку. Хорошо, что люди хотя бы изобрели дешёвый чай в пакетиках, который можно закупать целыми коробками, и не нужно ещё и пытаться заварить листовой.       Где-то посередине процесса у Хуа Чэна пиликает звуком входящего сообщения телефон в кармане куртки. Он может отвлечься, потому что Лю Минъянь следит за готовящейся едой, но… кто это может быть? Не то чтобы у Хуа Чэна много людей, которые способны что-то написать ему, и, в принципе, если вдруг про его существование внезапно не вспомнила мать, они все находятся здесь. Кроме…       Вэй Усяня.       О. Это он и есть.       Wei Wuxian 02:27 pm       Приветик, Чэн-гэ!       Скучаешь там по мне?       Если ты вдруг думал, что я тут всё, спешу разочаровать, я нет. О, и Лань Чжань тоже, хотя мы в разных палатах, и это УЖАСНО.       Цзян Чэну и янцзе я уже написал, так что решил порадовать ещё и любимого соседа по комнате.       Хуа Чэн коротко хмыкает, закатив глаза. Не то чтобы он сильно волновался за судьбу Вэй Усяня, но некоторое облегчение от свалившегося на него потока слов всё равно чувствует. Без этого неугомонного сумасшедшего жизнь уже кажется скучной.       Hua Cheng 02:28 pm       Вижу, ты в полном порядке.       Wei Wuxian 02:28 pm       Ну…       Вообще-то я только недавно очнулся, у меня жутко кружится голова, и я ВООБЩЕ не могу держать ничего тяжелее пёрышка, так что набираю сообщения через голосового помощника. Ну, чтобы тебе не пришлось грузить просто голосовые, я знаю, они там в пещерах грузятся буквально вечность.       Но это нестрашно.       Какая прелесть, что он сам ставит знаки препинания.       Hua Cheng 02:29 pm       Кто вообще дал тебе телефон, если ты только очнулся?       Wei Wuxian 02:29 pm       Медсестра.       Я покорил её своим очарованием. Ты же знаешь, я умею это делать.       Wei Wuxian 02:30 pm       Ладно, уверен, что Шэнь Цинцю вас там гоняет по полной программе, так что не буду отвлекать. Но если мне будет очень сильно скучно, не удивляйся.       И удачи!       Хуа Чэн в ответ желает ему скорейшего выздоровления и, с полуулыбкой на губах, возвращается к готовке.       От их сегодняшнего кулинарного решения явно не все в восторге, но здесь другие правила. Главное из которых звучит как «ешь, что дают». Этому правилу следует даже Шэнь Цинцю, хотя, зная его характер, Хуа Чэн предположил бы, что он будет первым, от кого стоит ждать негативной реакции. Но нет. Шэнь Цинцю спокойно забирает еду и уходит с ней в преподавательскую пещеру. В общем зале он не ест, и, наверное, это… логично.       Первокурсников согласно привилегиям старшинства оттесняют в конец очереди, и после Се Ляня, с улыбкой принимающего свою порцию, идёт один… субъект. Имени его Хуа Чэн не знает, но он ещё вчера пытался кривиться, словно ему в тарелку помои накладывают. Сегодня его лицо и вовсе приобретает такое выражение, будто Хуа Чэн зачерпнул не риса с фасолью, а отборного дерьма, и это самое дерьмо пытается предлагать ему.       — Что это за дрянь? — презрительно спрашивает он.       — Еда, — бесстрастно отвечает Хуа Чэн. Рядом стоящая Лю Минъянь безмолвствует, и выражение её лица толком нельзя понять из-за маски.       — Что-то мало похоже на еду. У вас руки вообще из того места растут?       Позади него заинтересованно вытягивают шеи. Те, кто уже расселся по брёвнам вокруг костра, тоже навостряют уши. Цзян Чэн, устроившийся с Лань Сичэнем где-то сзади, даже привстаёт немного, чтобы рассмотреть получше. Хуа Чэн бросает на него короткий взгляд, потом снова смотрит на первокурсника и холодно улыбается, крайне заинтересованный человеком, который оказался настолько бесстрашным или бессмертным, чтобы говорить с ним в подобном тоне.       Даже Вэй Усянь подобного себе не позволял.       — Если не хочешь есть — верни порцию в котёл, — говорит Хуа Чэн, сощуривая глаза. — Она достанется тому, кому нужна.       На первокурсника не действует.       То, что он делает в следующий момент, можно приравнять к самоубийству. Выдержав направленный на него острый взгляд, растягивает губы в мерзкой ухмылочке — и делает взмах рукой, в которой держит тарелку.       Часть порции действительно оказывается в котле. А часть — на лице и куртке Хуа Чэна, на его волосах, каплями даже на ресницах. На Лю Минъянь ничего не попадает, потому что она успевает шагнуть ему за спину. По общему залу проносится громкий выдох — и тут же затихает, глохнет, растворяясь во всеобщем испуганном безмолвии. Которое на первокурсника не распространяется: он оглядывается, кажется, удивлённо, явно неудовлетворённый такой слабой реакцией.       Значит, бессмертный.       — Саньлан! — подскакивает Се Лянь. И собирается броситься к нему.       Хуа Чэн останавливает его небрежным взмахом руки:       — Всё в порядке, гэгэ.       Кожу не обжигает. По крайней мере, несильно: они сняли котёл с огня, прежде чем раздавать еду остальным, так что она успела немного остыть. Хуа Чэн невозмутимо, медленно смахивает рис и фасоль с лица, волос и — о да — со своего глазного протеза, куда, по ощущениям, тоже немного попало. Просто небрежно проводя по нему пальцем. И смотрит пристально и холодно, почти наслаждаясь выражениями лиц тех, кто не в курсе, что он носит глазной протез.       Раньше он опасался, что кто-то узнает, но потом, когда монокулярное зрение перестало быть неудобством и слабостью, а звание грозы университета прочно за ним закрепилось, показательная демонстрация ненастоящести этого очень реалистичного на вид глаза стала ещё одним способом шокировать людей.       Хуа Чэн не зол, нет, скорее его раздирает любопытство, до чего это всё дойдёт. Первокурсник теряется: он явно не такого ожидал. Может быть, смеха. Или одобрительных возгласов. Но не дождался. Его глаза начинают бегать. Какое чудное зрелище.       — Тебе конец, — раздаётся громким шёпотом в повисшей тишине. Кажется, это произносит Цзян Чэн.       — Он прав, — усмехается Хуа Чэн. — Тебе никогда не говорили, что не стоит трогать Алое бедствие?       Вот теперь первокурсник выглядит так, словно перед ним за секунду пронеслась вся жизнь. На лбу у него выступает испарина, зрачки в огромных глазах похожи на две крошечные дрожащие точки. Хуа Чэн издаёт короткий лёгкий смешок, всё ещё не отводя взгляд — и от этого звука первокурсник дёргается, как от раската грома.       Кажется, до него дошло.       — Ты… т-так это т-ты Алое бедствие?! — он резко начинает заикаться.       — А что, не похож?       Хуа Чэн демонстративно показывает на свою куртку. Ярко-алую куртку. Первокурсник пятится, врезаясь в человека позади себя в очереди, дёргается в панике, пытается сорваться с места, чтобы сбежать. Хуа Чэн, быстро собрав ци на пальцах, резко вскидывает руку.       Горло. Самая уязвимая часть тела.       Первокурсник хватается за шею, хрипит, пытаясь вдохнуть — в абсолютной тишине, повисшей в общем зале. Хуа Чэн чуть ослабляет давление, позволяя ему это сделать, создавая иллюзию облегчения — а потом рывком усиливает его вновь. И так несколько раз. Ещё минуту назад такой наглый первокурсник, не способный произнести и слова, оседает на колени и лишь беззвучно, по-рыбьи открывает рот, а взгляд его полон ужаса и мольбы.       Подонки во все времена считают себя львами, когда думают, что перед ними тот, кто не может дать сдачи, и резко превращаются в до смерти перепуганных ягнят, когда встречаются с теми, кто сильнее их.       Таких надо обязательно ставить на место.       Таким надо демонстрировать силу.       И всем остальным тоже — просто чтобы лишний раз помнили: Алое бедствие трогать нельзя, он слишком опасен.       Махнув рукой, Хуа Чэн легко разрывает нити контроля. Хватит всего нескольких секунд. Первокурсник кашляет, на шее красные следы, словно ему и правда пережимали горло удавкой. На самом деле, Хуа Чэн мог бы сделать что-то другое, но это было бы не столь эффектно и показательно.       — Не попадайся больше мне на глаза, — бросает Хуа Чэн.       Перепуганный до смерти наглец судорожно кивает и всё-таки убегает в сторону жилых пещер, несколько раз спотыкаясь с риском растянуться на каменном полу.       Хуа Чэн накладывает порцию себе самому, забирает тарелку и оставляет дальнейшую раздачу еды на Лю Минъянь: кроме необходимости отчистить куртку и лицо, а также вынуть и продезинфицировать протез, ему в целом нужно уйти после столь яркой демонстрации собственной силы. Чтобы не усугублять ещё больше атмосферу. Поэтому ленивой расслабленной походкой он пересекает общий зал и скрывается в проходе, ведущем к их с Се Лянем пещере.       Только сам Хуа Чэн знает, сколько усилий было потрачено, чтобы эта ленивая расслабленная походка и ледяная невозмутимость стали для него привычными.       Примерно три года назад, после некоторых событий, один юноша с исторического факультета стал носить берцы, кожаную куртку и ярко-алую с чёрным одежду. Полный холодной уверенности в себе, он моментально обрёл славу на весь университет и получил прозвище Алого бедствия: из-за цвета одежды, из-за того, что знал всё обо всём, появлялся незаметно, распространяя пугающую ауру непоколебимого спокойствия, и бесшумно исчезал, а ещё великолепно управлял тёмной ци.       И из-за того, что его появление часто ничего хорошего не сулило.       Не прошло и пары месяцев, как все усвоили, что трогать Алое бедствие — настоящее самоубийство. Лучшее, что можно получить при неудачной встрече с ним — это прожигающий до костей взгляд. В худшем случае он, даже не разозлившись и не приложив практически никаких усилий, лениво и непринуждённо обратит жизнь человека, посягнувшего на его спокойствие, в кошмар наяву.       В ярости — в настоящей, разрушительной ярости — Алое бедствие видели лишь однажды.       Вызвавший её человек в университете больше не учится.       А дело в том, что однажды юноша усвоил раз и навсегда: только сильные могут бороться с сильными. По-другому это не работает. Создавать и взращивать образ сильного ему пришлось весьма тщательно, но в конечном итоге это сработало: его боятся, его уважают, к нему не рискуют подходить близко, а слава Алого бедствия бежит впереди него и передаётся из уст в уста (но мимо того первокурсника, видимо, прошла). И он уверен, что сможет защитить и себя, и тех, кого должен.       Достоин ли был юноша этого образа и мог ли выбирать его, чтобы заменить себя прежнего и исчезнуть навсегда, он до сих пор не знает. Он хотел бы услышать мнение одного, всего одного человека, но ни за что в жизни не решится спросить его об этом.       Хуа Чэн вытаскивает из рюкзака пачки влажных и сухих салфеток, дезинфицирующий раствор и глазную повязку. Пока он будет обрабатывать протез и отчищать лицо, лучше находиться в ней — как в комнате в общежитии вечером перед сном. Вэй Усянь и Цзян Чэн, если не считать врачей, первые и пока единственные, кто видел его в повязке, даже Се Лянь не видел, ведь в прошедшую ночь Хуа Чэн вообще спал в протезе, хоть это и не совсем полезно. Потому что повязка делает его лицо ещё более уродливым, чем обычно, и потому что Се Лянь... наверняка догадается о том, о чём ему догадываться не надо.       Но теперь уже поздно. На настоящие глаза рис с фасолью точно не ложатся, как на пластик, там и так всё было понятно. Он показал, что носит протез, ему пришлось показать, и повязка будет меньшим злом из того, что может увидеть Се Лянь.       Без зеркала, конечно, проблематично, но вместо него можно использовать фронтальную камеру. Он как раз аккуратно вынимает протез и откладывает его в сторону, когда слышит торопливые шаги у входа в пещеру и обеспокоенное:       — Саньлан, всё в порядке?       Всё тело прошивает панической судорогой. Хуа Чэн застывает, напрягая плечи и слишком отчётливо ощущая короткие судорожные удары сердца — то, как оно сокращается, как чуть поворачивается, изменяя форму на каждом сокращении, как толкается в рёбра. Се Лянь. Как же ты невовремя. Если бы только ты появился ещё спустя минуту или даже две…       — В порядке, — отзывается Хуа Чэн, вставая на ноги, но не поворачиваясь. Легко спрашивает: — Разве гэгэ уже успел пообедать?       — Саньлан, — серьёзно произносит Се Лянь, обрывая попытку перевести тему. И делает осторожный шаг ближе, потом ещё один, неумолимо сокращая расстояние между ними. — Посмотри на меня, пожалуйста.       — Нет!       Се Лянь после этого восклицания с испуганным выдохом застывает на полушаге за его спиной, почти успев подойти вплотную. Хуа Чэн мысленно даёт себе пощёчину: слишком резко ответил, не надо было делать это так. Он закрывает ладонью почти половину лица и чуть поворачивается, чтобы Се Лянь мог видеть в лучшем случае только краешек его левого глаза.       — Не стоит, гэгэ, — говорит он уже спокойнее и тише. — Тебе не надо видеть столь уродливые вещи.       — Саньлан, не пугай меня. — В голосе Се Ляня дрожит тревога, и Хуа Чэна опаляет стыдом. Он не должен вызывать эту тревогу.       Се Лянь, поджав губы, вдруг делает ещё один решительный шаг вперёд. Хуа Чэна накрывает паникой, но даже при всём жгучем желании он не смог бы ни сдвинуться с места, ни как-то помешать. Се Лянь обходит его, чтобы оказаться напротив, серьёзный и взволнованный, и Хуа Чэн чувствует, как начинает дрожать рука, которой он так тщательно закрывает правый глаз. Вернее, то, что осталось на его месте. Пожалуйста, только не…       — Покажи мне, — мягко просит Се Лянь. — Ты ведь не просто так его носишь. Что бы там ни было, уверен, я видел вещи и похуже.       О, конечно же он видел вещи и похуже. Хуа Чэн более чем в курсе, что именно видел Се Лянь в своей жизни, хотя сам Се Лянь об этом пока и не догадывается, потому что он так захотел. Но ведь поймёт и вспомнит, если…       Се Лянь осторожно протягивает руку, накрывая его дрожащую ладонь. Хуа Чэну кажется, что все кости в его теле в то же мгновение расплавились. И мышцы тоже. И что весь он, как древний свиток из архива, сейчас рассыпется от любого неосторожного прикосновения. Се Лянь на первый взгляд кажется человеком хрупким и нежным, но как раз мягкость, за которой предательски скрывается решительная настойчивость, заставляет Хуа Чэна подчиниться аккуратному жесту, которым Се Лянь пытается отодвинуть его руку.       Се Лянь единственный человек, которому он никогда не смог бы возразить или отказать.       — Саньлан, я не съем тебя. И даже не укушу, — с улыбкой произносит Се Лянь. — Расслабься. Ты весь дрожишь.       Как, скажите на милость, он должен расслабиться?       Плечи напрягаются ещё больше, когда Се Лянь отводит его ладонь в сторону и вниз. Когда отодвигает пряди волос, не прикасаясь к коже. Его глаза распахиваются чуть шире, и Хуа Чэн готов сквозь землю провалиться, прямо как Вэй Усянь, потому что он знает, что видит Се Лянь. Здоровые веки — потому что их «подреставрировали» с помощью ци. И пустая глазница. И множество шрамов, покрывающих её дно.       Пустая, потому что между долгим и кропотливым выращиванием нового глаза с помощью каких-то там особых техник и ношением протеза Хуа Чэн сам выбрал второе. Это была его жертва. Он должен был помнить. Даже если прятал от других.       Хуа Чэн ждёт какой угодно реакции. Страха. Отвращения. Узнавания, в конце концов. И застывает, превращается в камень, в античное изваяние, когда Се Лянь бережно проводит подушечками пальцев прямо по шрамам.       — Гэгэ… — вырывается из горла хрипло и слабо.       — Тебе не нужно стесняться этого передо мной, — заверяет Се Лянь. — Тебя ничего не способно испортить.       — Гэгэ льстит этому недостойному, — тихо возражает Хуа Чэн.       — Вовсе нет. — Се Лянь пожимает плечами. — Для Саньлана я всегда говорю только правду. Для меня важно, кто ты, а не какой ты и как ты выглядишь.       Он хмурится, всё разглядывая пустую глазницу. Его пальцы замирают у правого виска, едва-едва касаясь кожи, и Хуа Чэн сосредотачивается на этом почти неуловимом ощущении, стараясь оставаться спокойным и невозмутимым внешне (не то чтобы до этого получалось), пока его сердце колотится в груди. Он чувствует себя так глупо, так уязвимо, когда его шрамы не закрыты, а одежда, волосы и лицо до сих пор заляпаны остатками еды.       — Хуа Чэн, — вдруг тихо произносит Се Лянь. И смотрит прямо ему в лицо. — Как давно ты знаешь меня?       — Почему гэгэ спрашивает? — легко уточняет Хуа Чэн.       А у самого пересыхает во рту.       Он всë же догадался? Он вспомнил?       Се Лянь мнётся несколько мгновений, прежде чем ответить. Он убирает руку и неловко сцепляет пальцы в замок перед собой. Опускает взгляд, становясь похожим на нашкодившего котёнка. Хуа Чэн нашёл бы это крайне милым. В любое другое время. Когда не ждал бы ответа, умирая с каждой прожитой секундой.       — Я видел рисунки в твоём скетчбуке, — признаётся наконец Се Лянь. — Случайно, правда! Я просто хотел взять свои вещи и нечаянно уронил его, и… Там, в самом начале, ты нарисовал меня с длинными волосами. И с заколкой, которую я носил… очень давно. Это была особенная заколка. Её делали на заказ специально для меня.       Хуа Чэн невольно оглядывается на этот самый скетчбук, который лежит поверх спального мешка. Он использует его только для того, чтобы рисовать Се Ляня, и начал делать это полтора года назад, скрепя сердце, когда понял, что начинает забывать его лицо. Се Лянь как будто испарился из мира, канул в небытие: исчезли все соцсети, фотографию убрали с доски почёта в университете, никто не знал, где он и что с ним.       Этот человек когда-то показал Хуа Чэну, что мир не так плох, как ему всегда казалось. У него не было права забывать. Даже если он не мог найти. К тому же, он был уверен, что рано или поздно всё равно найдёт.       В итоге так и случилось.       — И мне… правда интересно, — продолжает Се Лянь. — Честно говоря, моя память крайне забавная вещь. Я почти ничего не помню за последние три или даже четыре года, потому что… ну, они были не лучшими в моей жизни. — Он грустно улыбается. — И я был бы очень расстроен, если бы мы были знакомы, а я об этом забыл.       Хуа Чэн медленно моргает.       Так... шрамы ничего не говорят ему? Неужели настолько можно забыть прошлое, настолько стереть из памяти какие-то события? И это значит, что Хуа Чэн может снова соврать, не раскрыв правды, но...       Подумав несколько мгновений, он решает осуществить одну довольно отчаянную вещь. Медленно делает шаг назад под растерянным взглядом Се Ляня, который явно ждал ответа, а получил только не вполне понятные телодвижения. А потом, расслабив мышцы, резко заваливается вперёд. Се Лянь, испуганно охнув, ловит его в объятия. Хуа Чэн снова напрягается, чтобы удержать равновесие и не наваливаться всем телом.       В первую встречу они упали оба. Хуа Чэн ходил на подготовительные университетские курсы, предпочитал подолгу сидеть в холле внизу и смотреть в окно, а ещё был крайне неуклюж: знакомство их состоялось, собственно, когда он споткнулся на лестнице, потерял равновесие и налетел на Се Ляня, который поднимался на нужный этаж, уткнувшись в конспект.       Сам он отделался испугом, а вот Се Лянь, поймавший его — слегка рассечённым об угол ступеньки локтем. Но он — удивительно — не злился. Потом они пересекались на большой перемене в буфете. Се Лянь угощал его сладкими булочками, и однажды Хуа Чэн подарил ему довольно кривоватый набросок. Цветок пиона.       А после, когда Се Лянь падал, Хуа Чэн пытался ловить его, но получилось только один раз упасть вместе с ним. Всего один. Но теперь он не даст случиться ничему подобному.       — Саньлан? Что с тобой? — в голосе Се Лянь настоящая паника. — Что случилось? Тебе плохо?       Хуа Чэн не может позволить ему паниковать. Поэтому медленно обнимает в ответ, смыкая руки на спине, на мягкой и слишком тонкой ткани куртки. Выпрямляется и с полуулыбкой интересуется:       — Гэгэ это ничего не напоминает?       Се Лянь хмурится и сжимает пальцами куртку на боках Хуа Чэна. У него вообще это частая привычка: сжимать что-то пальцами, когда он нервничает, думает или испытывает сильные эмоции. Она ничуть не изменилась за годы. А потом, резко распахнув глаза, Се Лянь изворачивается, отклоняясь назад, и кулаком несильно бьёт Хуа Чэна в грудь.       — Так это ты! Всё время это был ты! — восклицает он, неверяще улыбаясь. — Ты поменял имя?       — Гэгэ сам говорил, что «Хун Умин» кажется ему странным и неподходящим для меня, — невинно отзывается Хуа Чэн. — Разве нет?       Реакция Се Ляня воодушевляет его и заставляет горячую волну облегчения прокатиться по всему телу: похоже, он даже рад этому узнаванию. Он не обвиняет Хуа Чэна в том, что он не сказал сразу, и это так… странно. Хуа Чэн столько времени опасался признаться, что он — и есть тот парнишка с подготовительных курсов, которого помнит Се Лянь, чтобы… чтобы что?       Чтобы в итоге узнать, что мог сделать это и раньше?       — Ты сделал правильно. Ты достоин зваться красиво, — произносит Се Лянь, вдруг становясь серьёзным. — Прости, что не узнал, ты… довольно сильно изменился. И неужели я произвёл на тебя столь сильное впечатление, чтобы вдохновить на создание таких прекрасных рисунков?       — Не шути так, гэгэ.       — Я не шучу! — восклицает Се Лянь. — Мне правда понравилось! Хоть я и не должен смотреть их, но…       — Гэгэ может смотреть сколько угодно, если ему нравится, — замечает Хуа Чэн, поджимая губы. — Хотя этот недостойный посмел осквернить его лик попытками воспроизвести на бумаге.       — Саньлан, — Се Лянь грустно смеётся, — если кто и осквернил мой «лик», так только я сам. И ты… похоже, видел, как именно.       Хуа Чэн вздрагивает от этой фразы. И склоняет голову, пряча лицо за волосами. Он размыкает руки, и Се Лянь, видимо, почувствовав это, осторожно разрывает объятие, делая шаг назад. Хуа Чэн молча присаживается рядом с разложенными салфетками и принимается вытирать лицо, как и хотел, пока не появился Се Лянь. Без повязки. Нет больше смысла в повязке. Его руки снова дрожат, и он надеется, что на сей раз этого не заметно.       Он видел.       Он всё видел.       И предпочёл бы забыть, как страшный сон.       — Ты… — прерывает Се Лянь повисшую неловкую тишину. Его пальцы снова сцеплены в замок. — Вэнь Цин сказала, что я... ранил тебя... то есть, тогда ещё Хун Умина. Но не сказала, куда именно. Значит… глаз? Я попал тебе в лицо?       Сердце толкается в рёбра.       Так значит... он не просто не помнил. Он даже не знал. Но Хуа Чэну не удалось бы скрывать этот факт вечно.       — Да, — глухо отзывается Хуа Чэн, снимая с волос рис и не глядя в сторону Се Ляня. — Гэгэ не виноват. Не думай об этом. Ты был не в себе и не понимал, что делаешь.       — Не понимал, — эхом повторяет Се Лянь. Так тихо, что это слово кажется лишь иллюзией. А потом, спустя несколько мгновений молчания, он продолжает: — Саньлан, ты не обязан меня всегда защищать. Ты мог погибнуть, когда приехал помогать мне. Ты мог погибнуть, если бы тебя выследили те, кто искал меня. Ты мог погибнуть от моих рук, когда я впал в искажение. И сегодня, когда ты… я мог бы справиться сам.       — Я не сомневаюсь, — кивает Хуа Чэн. — Но ты попал в одну из иллюзий, которые иногда случайно создают местные деревья, напитавшиеся тёмной ци. Это была всего лишь маленькая помощь.       Се Лянь никогда не признается, что он в опасности.       Хуа Чэн сам такой же, поэтому он знает.       Они держались рядом во время практики. Сегодняшняя тварь воспользовалась иллюзией, и довольно умело воспользовалась, обратив её эффекты в свою пользу. Он собиралась напасть на Се Ляня со спины, она и напала на Се Ляня со спины и знатно потрепала его, пока на звуки борьбы не материализовался Хуа Чэн. Он убил тварь и, бесцеремонно достав из кармана Се Ляня зелёную ракету, выпустил её вместо своей.       А потом с улыбкой исчез до появления Шэнь Цинцю, чтобы заработать и свой плюс за сегодняшнее занятие.       За этой улыбкой скрывалась мысль о том, что, приди он на минуту позже, тварь могла бы расправиться с Се Лянем и даже не подавиться. У него явно какие-то проблемы с контролем ци, он то и дело морщится во время занятий (и у Хуа Чэна только здесь есть возможность это видеть). Но, разумеется, не признаëтся.       — А тогда? — спрашивает Се Лянь. — Это вряд ли можно назвать «маленькой помощью».       Только после этой фразы Хуа Чэн поднимает на него взгляд. Вокруг него валяется гора использованных салфеток — когда он успел истратить столько? Он быстро обрабатывает протез, тщательно протирает его и снова вставляет в глаз. Се Лянь смотрит растерянно и немного горько.       Хуа Чэн убил бы себя за то, что вызывает у него такие эмоции, потому что оберегает от того, чтобы их вызывали другие. Но это точно не понравится Се Ляню.       — А тогда, — произносит Хуа Чэн, глядя ему прямо в светло-карие глаза, — я погиб бы за тебя столько раз, сколько потребовалось бы.