GAMEOVER

      Кадзуха крутил в руках телефон, на который все же успел тайком пару раз сфотографировать Скарамуччу в его образе горничной. Это был забавный экспириенс. Парень и не мог ожидать от себя, что его так сильно торкнет. Подумать только… Хотя, нет, лучше вовсе не думать. Не думать о том, что все это время под длинной юбкой платья скрывалось тонкое ажурное кружево чулок, стройное тело, вовсе не девичье, что все это время парень бегал с париком, который, черт возьми, ему шел.       Готовясь убить себя за подобные мысли, Каэдэхара резво орудовал мышкой от компьютера, убивая врагов одного за другим. Это помогало отвлечься от тяжелых и чересчур томящих мыслей о чужом теле, в то время как у этого человека вообще-то была девушка. Пусть скорее всего социолог вовсе ничего к ней не чувствовал, но это не было поводом для радости. Если бы Кадзуха хоть раз увидел искренность во взгляде Скара по отношению к его пассиям, то стало бы жить хоть чуть-чуть легче… А так он, как ему казалось, уже вечность мучался в неопределенности и был готов бежать на поклон в любом хоть малейшем прямом намеке на то, что дражайшему социологу может понравиться парень.       Резкий звук сообщения, пришедшего прямо в игре, отвлек Кадзуху от глубоких и тяжких дум. Писал Хэйдзо. Тут как тут. Оставалось лишь удивляться его интуиции и проницательности. Хэйдзо: Могу позвонить?       Ну что ж, раз он так писал, то Каэдэхара и сам медлить не стал, на секунду закрывая вкладку с игрой и открывая мессенджер, через который зачастую и болтал со своими друзьями. — Ого, не ожидал, что ты так быстро меня наберешь, — присвистнул студент. — Обычно мы с тобой очень долго собираемся с мыслями, чтобы связаться. — Я больше так не могу… — обреченно выдохнул Кадзуха, откладывая уже пылавшую огнем мышку, зарываясь пальцами в волосах. — Да я вижу. Ты тех террористов бил как демон, все в сторонке стояли, — посмеялся Хэйдзо, закидывая ноги на стул, а руки подкладывая под голову. — Пойдем выпьем? Это и так невыносимо… Но я же просил ничего подобного больше не устраивать. Ты же знаешь, что мне и так тяжело, я хочу его на себе, в себе, где и… — Стой-стой-стой, куда это тебя понесло, — выгнул брови юрист, принимая более серьезное сидячее положение. — Что у вас там такого случилось? Кстати, я видел фотки Моны, ахахах, выглядели вы супер. — Да я его практически поцеловал, — чуть ли не взвыл журналист, сжимая пальцы в прядях волос. — Что бы тогда было? — Тебя бы… отшили? — позволил сделать себе предположение Сиканоин, чем вызвал на себя пасмурный взгляд. — Именно. Поэтому больше не влезайте в это с Моной, — попросил Кадзуха, но он и сам понимал, что подобное оставалось вне юрисдикции его друга. Характер того не смог бы позволить оставить его в покое. — Ну… А может быть, еще не все потеряно? — спросил юрист. — В каком это смысле? — Может, тебе как раз стоит признаться, чтобы четко обозначить свои чувства к Скарамучче, чтобы он видел в тебе не только своего друга? В конце концов это неуважение не только к себе, но и к Скаре, — студент заметил недопонимающий взгляд, а потому лишь вздохнул. — Сам посуди. Ты часто смотришь на него, потом пугаешь его девушек, еще и, как я погляжу, больше не в силах что-либо скрывать. Кадзуха, тебе стоит закончить свои страдания и переключиться на кого-то еще. Если даже все выйдет не лучшим образом, ты хотя бы услышишь четкое мнение о себе от Скарамуччи. — Ты ведь и сам понимаешь, какое у него мнение, — выдохнул Каэдэхара, практически взмаливаясь.       Он ведь никогда не был дураком и поэтому так не хотел и не хочет признаваться. Кому вообще в здравом уме понравится ходить с дырой в сердце, избегать ранее хорошего друга, и лишь потому, что ты признался в своих чувствах? — Но ведь на нем свет клином не сошелся? — спросил Сиканоин, покручиваясь на своем стуле. Кажется, он уже слишком устал раз за разом это говорить. — Забудь ты уже все это литературное: «Любовь до гроба», «Жить счастливо, пока смерть не разлучит нас». В мире столько людей — пострадаешь пару месяцев, а потом все в норму придет. Найдешь еще кого-нибудь. К тому же, я и на счет него не был бы столь категоричен. Но, пока ты не признаешься, ничего выяснить не сможешь.       Кадзуха лег головой на свой стол, нажимая мышкой завершение звонка. Может быть, сбрасывать так резко, тем более Хейдзо, не лучшая идея, но все это он уже слышал не один раз, и не только вслух. В голове он уже несколько раз бежал эту полосу препятствий, запинаясь о свои мысли и ломая то ногу, то руку, то голову. Метафорично, конечно, но все же. — Не хочу я другого, — ребенком пробубнил себе под нос Каэдэхара, после чего глубоко вздохнул и встал со стула.       Признаваться, так признаваться. Была не была. Если что Хейдзо и Томо будут отпаивать его коктейлями в клубе и дружески постукивать по спине, дома будут ждать какао, гетры, фортепьянная лирика и большой подоконник, на который можно будет перетащить одеяло и трагично наблюдать за тем, как падают капли дождя. Оставалось надеяться, что дождь пойдет. Без него будет не так трагично и атмосферно. Может быть, у Кадзухи даже появится вдохновение на какой-нибудь полный грусти стих, а то запала и хватит на прозу.       Переместившись мыслями в идеи того, как можно признаться, журналист мог только сам себе покачать головой. Может быть, он и хотел бы сделать все красиво, но ставить Скара в неловкое положение тоже не хотелось. Позовет куда-нибудь в парк, выложит все как на духу и уйдет гордо в закат. Только бы еще сердце не сходило с ума лишь от мыслей об этом, а то перед глазами уже мутнело от страха перед неизбежным.       День «Х» настал. Скарамучча об этом не знал. Прошло около недели после того, как им с Кадзухой пришлось подрабатывать в кафе с горничными, и всю эту неделю было на удивление тихо. Чересчур тихо. Просто невозможно тихо. Мона перестала его подкалывать, Хейдзо тоже. Им будто бы надоело этим заниматься, и по началу парень этому радовался. Его больше ничем не смущали, не науськивали, и при этом… У него будто пропала возможность к своему оправданию. Кадзуха тоже притих. В последнее время он ходил в своих далеких мыслях, а иногда даже не отзывался, когда звали. Скарамучча, странно, но действительно за него волновался. Хотел бы спросить, что не так, но отчего-то не решался. И даже сегодня, пятница, долгожданная, мать его, пятница-попойница, когда социолог мог бы вытащить и Хейдзо, и Каэдэхару в ночной клуб, напоить и разведать, что да как, но вместо этого шел после пар в какой-то парк.       Все началось, когда Скарамучча поймал своих друзей на переменке, но только хотел предложить куда-нибудь сходить и отдохнуть, как его прервал журналист: «Пойдем прогуляемся после пар?» Изначально парень думал, что они пойдут вместе с Хейдзо как в школьные времена, зайдут в какой-нибудь игровой центр, но нет. Пошли они вдвоем с Каэдэхарой и от напряженного молчания хотелось вешаться. — Эй, да что с тобой в последнее время не так? — в лоб поинтересовался социолог, как только они достигли более-менее безлюдного места.       Скара легко хлопнул друга по плечу, но тот неожиданно съежился. Вероятно, из-за прохладной погоды, которая была сегодня, Кадзуха надел на себя объемную черную кофту и теперь утопал в ней чуть ли не по самые колени. От этого вида в Скарамучче возникло странное желание проверить, не поместится ли он в ней. — Мне нужно с тобой поговорить, — выдохнул Каэдэхара, переводя свой взгляд на друга. — О чем? — удивился тот, замедляясь в ходьбе и в конечном итоге останавливаясь.       Кадзуха был слишком дерганным. Если так подумать, даже его привычный кривой хвостик был еще более кривым, да и лицо бледноватое, не такое как всегда, хотя голос вроде бы и не дрожал.       Потерявшись в своих догадках, Скарамучча краем глаза уловил движение позади друга. Там, на небольшом мостике над ручьем, пробегала белка. И, правда, парень не хотел отвлекаться, хотел выслушать, как полагается, но вот теперь сам подставил спину под выстрел слов: — Скара, прости, я люблю тебя.       «Мне же показалось?» — спросил сам себя социолог, возвращая взгляд к Каэдэхаре, но, по всей видимости, его слух не ошибся.       По лицу и даже шее Кадзухи расползся едва видимый румянец, глаза были опущены к земле, руки что-то дергали в кармане кофты. Никогда еще в своей жизни Скарамучча не видел его таким… уязвленным? Думая об этом, он почти выпустил из памяти брошенную им фразу. И почему она казалось настолько неважной? Как будто бы перед глазами все схлопнулось, и даже яркие цвета наступающего лета включили воспроизведение старой монохромной картины кино. — Наверное, я должен был сказать это… — Ха-ха, смешная шутка, — постарался усмехнуться Скарамучча, игнорируя поблекший взгляд алых глаз. — Скара…       Подойдя ближе к своему другу (?), социолог похлопал его по плечу, пытаясь избавиться от целой бури внутри себя: неверие, неустанно бьющееся сердце, тяжелая нервная рябь и нежелание принимать действительность. Это было неправильно. Скорее всего Каэдэхара просто решил обозначить свою роль в затеянной Моной и Хейдзо игре. Парень не может любить парня, ведь это абсурд! И собственное, болезненно ноющее сердце, которое разрывалось на куски от поведения хозяина, продолжало кричать.       Кадзуха нахмурил брови, сбрасывая с себя чужую ладонь, и отошел в сторону. Его плечи приподнялись так, словно он ждал, что его как минимум ударят за произнесенные слова, а кулаком или же словом — это другой вопрос. — Это не шутка. Скарамучча, я люблю тебя, я больше не могу этого скрывать. Ты не примешь мои чувства, я знаю, но по крайней мере я объяснился перед тобой на будущее, — нервно выдохнул Кадзуха, уже разворачиваясь, чтобы пойти домой, но ему не дали.       Резко сократив дистанцию, Скара впился в его плечо пальцами, сжимая, кажется, до синяков. Все его тело говорило за него, действовало и решало тоже, но вот слова все же оказались поражены вирусом болезни: — Парень не может любить парня, это неестественно и отвратительно! Терпеть унижения и избиения — ты этого хочешь?! Подкладываться под других, ха-ха. Я никогда и ни за что в жизни не смогу принять…       Ком резко застрял в горле, а весь всплеск эмоций сошел на нет, стоило лишь увидеть этот яростно-спокойный взгляд. Кадзуха ведь никогда не был таковым по отношению к нему? Скарамучча не мог вспомнить ни одного момента, когда тот действительно злился на него. Скорее был снисходителен, как к ребенку, или же спокойно отвечал, даже если ему что-то не нравилось. Конечно, в любом есть это семя зла, но ведь Каэдэхара был его другом. Был. — Ты ведь и представить не можешь, как часто на самом деле делал мне больно, правда? — прошептал парень, после чего резко вырвал свою руку и ушел.       Скарамучча остался. Молча наблюдал за тем, как силуэт размывается перед глазами, становится совершенно не видим из-за ряби, которой пошло все окружение, и лишь в этот момент до него добралось желание убрать с глаз накопившуюся влагу, сжать собственные плечи, а потом двинуться в сторону скамьи и упасть на прохладное дерево.       «Я же хотел сказать что-то другое…» — подумалось студенту, но вот что именно это было, он не знал. Внутри было слишком больно, снаружи — холодно, тело продолжало трясти и колоть иголками. Кажется, он и правда сделал все, чтобы оградить себя от самого упоминания «нетрадиционной ориентации».       За окном каждый гребаный день начала осени, когда начиналась учеба, светило солнце. От него становилось на самом деле тошно. Кондиционеров не было, так еще и учитель нагружал голову так, что под конец учебного дня она дымилась. А ведь это еще не все — кружки, занятия, курсы. Одним словом, жизнь — боль. Но, благо, в этой ситуации работал закон: просто посмотри на того, кому хуже, чем тебе. — Эй! Собачья подстилка!       Скарамучча резко обернулся на крик одноклассника, только что облившего другого колой из банки. И такое продолжалось ежедневно. То подножки, то рюкзак в бассейне, то избиение. Ничего нового. Как говорили учителя: «Школьники просто спускают стресс.» А Скарамучча все наблюдал. — Раз тебе так нравится ебаться в жопу, то почему бы не быть к нам более услужливым, а?       Сейчас парень уже плохо помнил лица этих хулиганов. Прошло слишком много времени со средней школы, но он помнил, что началось все с простого признания, а после завертелось в настоящий ком.       Он не помнил лиц хулиганов, но зато четко помнил лицо того, над кем издевались. Такой миловидный паренек, слабый до невозможности, вечно болел и много пропускал, а как приходил, сразу оказывался предметом насмешек. Даже в тот день он смотрел так жалостливо, не мог за себя постоять, ничего сделать и решить — отвратительное для Скарамуччи лицо слабости въелось в память намертво и нераздельно с словосочетанием «гей». Просто потому что все считали отвратительным, потому что самого школьника коробило от того, что одноклассник не мог постоять сам за себя, от ужаса, который придумывал себе Скара, пока думал об этом. Ну он-то не такой, это его точно не коснется.