Перекрёсток катастроф

Сверхъестественное
Слэш
В процессе
NC-17
Перекрёсток катастроф
автор
Описание
Дин и Кастиэль работают в одной научной группе. Обстоятельства вынуждают их близко сотрудничать вопреки тому, что изначально они друг друга взаимно недолюбливают. Какие тайны скрывает Дин? Сможет ли Кастиэль поверить ему? И удастся ли им вдвоём решить сложную загадку вселенной, если все формулы врут? >Или университет!AU, в котором двое учёных сталкиваются с чем-то глобальным, но необъяснимым рационально и научно.
Примечания
! Я отрекаюсь от ответственности за правдоподобность быта в этом фанфике, особенно сильно отрекаюсь от работы научно-преподавательской среды в США. Если вам станет легче, думайте что действия происходят не в нашей вселенной, а параллельной, где почему-то в Америке русская система высшего образования :) ! Работа — впроцессишь, метки и предупреждения могут добавляться по ходу жизни (но счастливый конец — это обязательно). ! Вам не нужны глубокие научные познания для чтения работы, к научным терминам везде будут пояснения, но работа скорее про концепции жизни, судьбы и роли человека в ней, наука — красивая декорация. Спойлершная автора: https://t.me/imnotmilkimwriter
Содержание Вперед

Глава 7 — Вечер тринадцатый: квантовое самоубийство

Глава 7

Или немного о константах и переменных во вселенной Дина

      Эту незнакомку Дин видел во сне лишь единожды, но с того момента у него оказывается достаточный объем времени в запасе, чтобы успеть разработать детальный план по её спасению. Изо дня в день он серьёзно обдумывал все риски, разгонял в голове различные сценарии и даже морально смог подготовиться к этому вечеру, однако историческая фраза Цезаря: «пришёл, увидел, победил» почему-то в его руках сейчас молниеносно превращается в «пришёл, облажался, сдох».       Это не красивое историческое кино, в котором он — главный герой. Максимум — дешёвый ужастик-детектив, что-то про рыбу, которая не захотела вылезать из воды, чтобы стать человеком, а вместо этого пошла топиться.       В чувство приводит хлёсткий возглас Кастиэля, который на ночной улице слышно и без активации функции «громкой связи». Дин делает последнюю умную вещь на сегодня — скидывает в чат с Кастиэлем свою геолокацию и срывается вслед за девушкой, не прекращая звонок.       — Отойдите от неё, я уже вызвал полицию! — Дин говорит громко и уверенно, блефует так сильно, что даже сдавливает грудь от волнения — дышать становится тяжело, будто он находится на пороге панической атаки. Привлекая внимание всех на этой улице, мужчина специально машет своим телефоном, нагоняет убедительности на свои слова, надеясь, что математик сложит два-плюс-два и среагирует как взрослый и адекватный человек.

      Кастиэль во время телефонного разговора, повинуясь одной из своих старых привычек, ходит кругами по кухне, чуть размахивая деревянной лопаткой: из хромого-косого диалога он ничего не понимает и из-за этого не может скинуть вызов, что-то внутри запрещает ему это сделать, хотя звуки по ту сторону неразборчивы, как это в обыкновении бывает при плохой связи.       Кастиэль немного замедляет шаг, услышав разъярённые матерные крики и звуки падающего на землю тела. Даже не видя этой картины, ему не нужно целиком включать воображение, чтобы понять, что происходит.       Мужчина вздрагивает, когда телефон расходится истошным криком, скатывающимся в конце на скулёж. Взрыв довольного смеха и улюлюканья, а также звуки смачных ударов, следующие дальше, вызывают тяжёлый ком тошноты в его глотке и холод в пальцах.       «Нужно действовать».       — Отпустите её! — мужчина отключает плиту. — Она ни в чём не виновата! — спешно натягивает толстовку, запихивая в большой кенгурушный карман деньги и документы. — Прекратите! — вываливается из квартиры, спешно звоня в соседскую дверь, не убирая от лица телефон, боясь пропустить что-то очень, очень важное. — Боже, она же ещё ребёнок! — Дин кричит так, что его голос начинает хрипеть, и ему действительно удаётся привлечь к себе внимание, потому что Кастиэль с ужасом слышит, как какие-то ублюдки хотят развлечься с его... Его профессором-занозой.       Кастиэля потряхивает. Потому что живодёры действительно не шутят. Боясь потерять драгоценное время, он начинает ломиться во все двери подряд, пока ему не открывает какой-то седой мужик в шортах и майке — человек столь заурядный и плоский, что мог бы возглавлять актёров массовки. Неизвестный ошалело смотрит на внезапного визитёра, но подчиняется кастиэлеву взгляду: строгому, прямолинейному и безапелляционному, — он на взводе, сам готов влезть в драку лишь бы успеть, — и сосед под таким давлением протягивает свой мобильник послушно, не переча.       Кастиэль сразу же набирает «911» и жмурится до боли — из его телефона раздаётся всё больше звуков драки: глухих ударов, трущихся друг о дружку костей, скрежет скоблящихся о землю ног и путающейся одежды и тихие-тихие стоны.

      Кастиэль в сторону той злополучной улицы бежит, а у нужного дома оказывается почти в одно и то же время с полицией и скорой помощью. Проблесковые маячки на крышах вызванных спецслужб освещают это злачное место, падая на неподвижное лицо Дина плотными мазками то красного, то синего цвета. Кастиэль продвигается к нему неровным шагом, будто чего-то боится, из-за чего-то робеет.       Дин лежит на земле весь перепачканный и избитый: красный и чёрный, чёрный и красный чередуются с кусочками его светлой кожи. Кастиэлю кажется, что мужчина перед ним и вовсе не человек, а раскалённый камень, будто от летящей на безумной скорости кометы кусочек откололся и упал к ним в город — маленький такой, и тлеет теперь среди ночных переулков.       Однако Дин — настоящий и живой — отказывается от медицинской помощи и, морщась от боли, приподнимается на локтях.       Кастиэль смотрит на порванную и частями промокшую одежду и думает, что Дину должно быть холодно. На улице сильный ветер, что треплет его измокнувшие в крови волосы, и противный мелкий дождь, сопровождающийся не очищающим запахом грозы, а чем-то по-осеннему тяжёлым и прелым.       И, будто впервые подвергнувшись нападению этого широко открытого, исследующего, смотрящего-прямо-в-душу взгляда, когда Дин его всё-таки замечает, Кастиэль чувствует смесь из шока и трепета, потому что он не привык, чтобы люди так на него смотрели. И счастье, что он не застывает как каменная статуя под таким вниманием, а наоборот, лишь оживает.       Порезы и наливающиеся краснотой синяки на лице и шее Дина не сильно отвлекают от его глаз; настолько эти глаза выделяются сейчас: преисполненные живым блеском и надеждой, которая хитрая как вода, что всегда находит способ просочиться.       Кастиэль присаживается рядом с Дином на корточки и платком, неестественно белым для этого места, ещё хранящим аромат чистоты и стирального порошка, промакивает кровь, стекающую по лбу к глазам. — Не пугай меня так больше, — шепчет математик, свободной рукой приподнимая лицо Дина за подбородок и как следует всматриваясь в мелкие ссадины и царапины на коже.       Дин больше не держит зрительный контакт, что впервые на памяти Кастиэля, и переводит взгляд на свои стремительно алеющие костяшки, встряхивает кисть и шипит, заранее зная, что наутро синяки будут неистово болеть.       — Я бы всё равно не умер, — вместо нормальной улыбки криво скалится мужчина. И голос его звучит сейчас надломленно, но уверенно. С ним уродливые и болезненные звуки, под которые Кастиэль выходил из квартиры, вызывал помощь и бежал сюда, наконец полностью умирают.       — Это ещё почему? — тихо спрашивает Кастиэль, аккуратно приподнимая пальцы Дина своими, проверяя их на целостность, — Сожми, пожалуйста, руки, — просит он следом так же тихо, недовольно хмурясь от того, что видит.       Дин недолго молчит, громко и тяжело сглатывает так, что заметно движение кадыка, — и Кастиэль по глазам, по каждому его действию понимает: скрывает что-то, придумывая красивую ширму для искренности.       — По многомировой интерпретации квантовой механики участник самоубийства никогда не погибает, — Дин молчит, проводит языком по сухим губам, собирая с них привкус пыли, пота и крови.       Безрадостный вид Кастиэля заставляет сердце Дина замедлиться, биться с оттяжкой, с тихим нытьём в глуби грудной клетки — и это ощущение наверняка не от боли побитых рёбер. Математик молчаливо смотрит на него, пока пробегается своими широкими ладонями от плеч до кистей, едва ли касаясь, и скопившаяся тишина вокруг Кастиэля нервирует Дина слишком сильно, чтобы позволить ей продолжаться:       — Ружьё либо выстрелит, либо нет. Нажатие на курок расщепляет мир на две новые вселенные: в одной суицидник мёртв, в другой жив. В мирах, где подопытный умирает, он перестаёт существовать, но с точки зрения неумершего участника, эксперимент будет продолжаться вечность, — Дин прикрывает глаза, потому что от яркого света фар полицейской машины ему становится не на шутку дурно.       — Винчестер-Винчестер, — тихо, даже отчасти нежно отзывается мужчина рядом с ним. — У меня тоже есть высшее образование. И я знаю, что существует копенгагенская интерпретация, — шумно втянув воздух и едва удержав себя от того, чтобы оставить на макушке Дина, — средь прядок, ставших от влажности острыми как иголки ежа, — мягкий поцелуй, аналогичный тому, которым его обычно успокаивала матушка в детстве после мелких ребяческих неудач, математик поднимается на ноги, что теперь гудят из-за долгой неудобной позы. И прежде чем отойти, просит Дина немножко подождать, оставляя на его коленях свою толстовку вместо пледа.       — Я не принимаю ничьей стороны даже в науке. Нет в мире ни одной силы, обладающей абсолютной правдой, — тихим шелестом раздаются слова Дина, не доставая до собеседника.       Кастиэль отходит оставить их контакты полицейским, а затем, понимая, что Дину абсолютно точно нужно в больницу, как бы он не отнекивался и не храбрился, звонит своему знакомому, живущему неподалёку, чтобы одолжить его машину, — идею каршеринга парень отметает сразу, припоминая, какой бардак можно иногда встретить внутри.       — Доброй ночи, Чак. Прости, что я так внезапно, но тут такое дело...

      Кастиэль помогает Дину подняться и, придерживая его за талию, уводит к подогнанной машине — мужчина не сопротивляется, но утомлённо молчит. Кастиэлю остаётся лишь тихо озвучивать свои бессвязные мысли, что он надумал за день, баюкая Дина своей речью, словно сказкой маленького ребёнка.       Дин сейчас напоминает мышонка: так он весь подобрался, почти что сжался, уменьшаясь в плечах под тёплой кастиэлевой рукой, огибающей его торс мягким надёжным крылом.       — Живёшь-живёшь и вдруг как увидишь то, что знал и без этого, что всем известно, но почему-то ты никогда не обращал на это внимания. А как осознаешь, так и удивишься, — хрипло бормочет Кастиэль, и Дин чутко прислушивается, чтобы разобрать всю эту бессвязность на чёткие фрагменты: мир математика для него не исчерпаем и не понятен, как и стиль мышления, а сейчас мужчина, отходящий от адреналина и стресса, очень разговорчив. — Лес — тёмный. В самом деле тёмный, темнее всего, что вокруг него, точно он исчерпал собою всю ночь, всю темноту, вобрав её в мягкую, как промокашка, зелень. Это знали давно, называя лес не зелёным, а именно — тёмным. Они не умножали главный признак, они твердили суть. Ведь это и мрак, и смерть, если заблудишься. То же, если подумать, и с сырой землёй. Дин, она ведь всегда сырая, в самый сухой сезон, бесконечно сырая. И поэтому в ней берут начало ключи и реки, — не оскудевая. Как всё логично и как глубоко!       Дин улыбается кончиками губ. Такой Кастиэль ему чем-то напоминает ребёнка, который щебечет обо всём, что видит вокруг себя. И это не раздражает, только лишь умиляет, пробуждая в сердце мягкость и какое-то родительское понимание.       Мужчина не выключает уже играющую музыку в салоне, делает её только тише и, убедившись, что Дин удобно устроился на пассажирском месте, трогается в сторону ближайшей больницы.       — С учётом того, что нападавших было пятеро, а вас, державших оборону, всего лишь двое, надо сказать, ты неплохо выглядишь. Что, был в школе драчуном? — интересуется Кастиэль, чуть поправляя зеркало заднего вида, подстраивая под себя.       — Обычно я не отвечаю на нападки. Я дрался до этого лишь раз, — Дин прикрывает глаза, потому что свет фонарей больно режет глаза, внезапно ставшими столь чувствительными, а от быстроменяющейся картинки за окном его тошнит, хотя Кастиэль ведёт очень плавно и мягко, то и дело кидая на попутчика взволнованные взгляды. — На первом курсе, с Бенни. Он был таким балбесом. Знаешь, тот самый тип студентов: списывают у всех и вывозят сессии только на удаче? Вот это он. Удивительно, что сейчас он преподаёт и отчитывает таких же разгильдяев, каким был сам... Он тогда взял у меня тетрадь с отчётами по лабораторным, чтобы всё скатать. И там были графики электромагнитного поля, снятые вручную доисторическими методами, ну, знаешь, при помощи металлических опилок. И этот гад посмел помять эти листочки. На тот момент это была последняя лабораторная, которую мне нужно было защитить, я прихожу к преподавателю, открываю работу, а там всё изгажено, без жирных пятен, но складок было так много, как будто этот отчёт пытались использовать вместо туалетной бумаги! Ну, я со злости и выбил дурь из него, прям Детлафом зарядил по его пустой голове, и завертелось, — Дин забавно фырчит, но брови всё так же сводит на переносице, стойко терпя все неприятные ощущения. Он чуть-чуть приоткрывает веки, из-под опущенных ресниц наблюдая за Кастиэлем, потакая чувству любопытства внутри себя.       — Не знал, что математиков учат водить, — чуть измученно, тише, чем всё остальное до, говорит Дин.       — А ты что же? Не умеешь? — искренне удивляется Кастиэль. — У меня своей машины нет — дорогое это удовольствие, но водительские права я получил чуть ли не сразу, как мне исполнилось шестнадцать, — парень довольно усмехается, уверенно перебирая пальцами по рулю.       Дин поворачивает голову к Кастиэлю, собираясь сказать что-то язвительное по поводу по-детски радостных ноток, звенящих в голосе мужчины, но так и не произносит ни звука; он внезапно ловит себя на очень мягком чувстве, что полностью затапливает его лёгкие, растекается в подреберье. Так бывает (Дин знает это точно), случается — смотришь на человека, пока тот занят чем-то незначительным и обыденным, — совсем как Кастиэль сейчас, что просто ведёт машину, улыбается и поддерживает разговор, — и видишь его настолько прекрасным и красивым, что дух захватывает. Что-то очень близкое к эстетичности, но не оно, потому что нежнее и роднее.       На профиль Кастиэля то падает электрический свет, подчёркивая все острые и прямые линии его лица, то причудливые тени от раздетых осенью деревьев, делающие выражение лица мягче и таинственнее, а иногда на его коже расцветает целый витраж от неоновых баннеров. И всё это красиво.       Кастиэль сейчас — безмятежный свет, предвестник чего-то доброго, будет им ближайшие десять минут, пока Дин продолжит несмелыми взглядами-мотыльками касаться его профиля, пока он сияет в непроглядной темноте своими живыми глазами и кроткой улыбкой.       — Как ты себя чувствуешь?       — Ну, правда. Всё не так плохо, — Дин вновь прикрывает глаза, потому что, на самом деле, хуже просто некуда. — Нужно лишь представить, что жизнь — это блокбастер, и главное тут — вытереть кровь с губы и круто пошутить, — мужчина ведёт плечами, не веря самому себе.       Кастиэль, конечно, всё понимает и распознаёт за бравадой признаки недомогания гораздо раньше, чем Дин сам себе в них признается. Тем более, когда мужчина паркуется около неотложного отделения больницы, Дин сразу же вываливается на свежий воздух, — приземляясь на асфальт, как кот, на все четыре конечности, а после, не сумев сдержать тошноту, прочищает желудок.       Взволнованный Кастиэль придерживает его невесомо где-то в районе лопаток, а после даёт бутылку воды, найденную в чужой машине, чтобы прополоскать рот.       — Я, конечно, не врач, но по-моему, у тебя сотрясение, — обеспокоенно говорит математик, а после вновь помогает Дину встать и добраться до медицинского учреждения.

      Дин настоятельно отправляет Кастиэля домой, прося отдохнуть, а не сидеть в больнице неизвестно сколько времени, и вернуться к нему завтра, уже со свежей одеждой, потому что ходить оборванцем ему не нравится. Сам же Дин, оставшись один, звонит Бенни с ресепшена — его телефон рассыпался в бою на составляющие элементы — и не испытывает никаких угрызений совести по поводу того, что он в очередной раз оттолкнул Кастиэля. Дин кратко пересказывает всё случившееся другу и в конце просит его подъехать.       Когда Бенни оказывается у порога больницы, доктора уже заканчивают с гипсом на левой руке Дина и дают ему рекомендации по поводу небольшого, но всё-таки состоявшегося сотрясения мозга. Внутрь Бенни не пускают, потому что ночь — не приёмное время, и Дин, превозмогая своё состояние, выходит к нему на улицу.       Несмотря на своё самочувствие и очевидную враждебность нахохлившегося, но крепко его обнявшего друга, Дин растекается в улыбке.       — Ты дурак? — Бенни отлипает от Дина всего на секунду, чтобы заглянуть в сонные, уставшие глаза и снова прижать к себе. — Вот скажи, совсем дурачок, а? Один, сволочь такая, пошёл спасать девушку, ты чем думаешь? Задницей?       Дин даже бы засмеялся, если бы тело, украшенное кучей синяков, не ныло после драки.       — В могилу меня, старика, сведёшь.       — Сведу, — подтверждает самодовольно Дин.       Бенни позволяет ему передохнуть всего ничего — и сразу кидается с места в карьер, а из карьера — прямиком в адское пламя.       — Я привёз тебе твои документы, — мужчина передаёт папку с бумажками, сразу протягивая её к здоровой руке друга, — а ещё позвонил Кроули, чтобы всё разузнать... Не смотри на меня так — ты бы всё равно не смог позвонить, я завтра принесу тебе свой старый телефон. Знаешь ли, не успел всё предусмотреть, когда посреди ночи подскочил от звонка из больницы.       Они оба опускают головы и умолкают, потому что знают друг друга уже очень много лет. Бенни всегда волнуется за Дина, а Дин всегда ему даёт поводы для этого самого пресловутого волнения. Их экосистема — замкнута и держится на принятии друг друга такими, какие они есть. Дин хочет что-нибудь сказать, перебирает губами слова, но беззвучно, потому что... Что тут сказать? «Прости, я не подумал?» Или: «Прости, я подумал и решил, что так вернее всего?»       — Прости, я…       — Знаю.       Бенни невольно вспоминает кризис, разразившийся после смерти возлюбленной Дина, когда его «дар» разбушевался и просто изводил своего хозяина. Это были долгие, бессонные ночи, переполненные жутью и болью. Дин, если и мог провалиться в бессознательность, то неминуемо просыпался, не держась во сне более тридцати минут. Каждое пробуждение происходило с одичавшим, истошным криком. От него просыпалась не только вся квартира, но и соседи, чьи окна зажигались жёлтым светом, а из-за штор проглядывали обеспокоенные и перепуганные лица. Ведь они были уверены — с такой болью кричать человек не может, а этот первородный вой раздаётся раненым животным, которому не место в большом городе.       Тогда Дин вновь, как до начала крепкой дружбы, начал действовать в одиночку, игнорируя помощь Бенни и его связи в полиции в лице шерифа Кроули. В те времена Дин возвращался домой изувеченный практически в решето, падал на коврик в прихожей и спал до самого прихода друга с работы, который, ругаясь и крича, затаскивал его в ванну, под холодный душ. Позднее, на кухне, Бенни силой запихивал в Дина горячую дешёвую лапшу — быстро, дёшево и без шансов на отравление.       Можно сказать, Бенни тогда выходил его, как недельного котёнка, у которого шансы на выживание были неубедительно мизерными.       Они смотрят друг другу в глаза, и между ними происходит молчаливый диалог, потому что это плавает на поверхности, горько сочится во взгляде, но не произносится, ведь оба не понаслышке знают — со смертью играться нельзя.       «Когда-нибудь я не смогу тебя простить».       «Когда-нибудь тебе и не придётся».       — Та девушка, которую ты пытался спасти, — Бенни встаёт с лавочки, давая понять, что собирается уходить, — она из твоего сна?       Дин утвердительно кивает вместо ответа, кусает нижнюю губу несколько раз, а после уточняет:       — Она умерла, да?       — Она в коме, Дин, — пару секунд происходит ровным счетом ничего, но после осознание затапливает взгляд мужчины. — Твою мать, Дин, убери это выражение с лица. Вспомни «Клинику», там не все персонажи вышли из комы. У неё тяжёлый случай. Она или сама помрёт, или родственники отрубят. Ты вообще слушаешь меня?       Вот почему Бенни сразу, как только увидел, не начал орать на него, стараясь пристыдить как ребёнка за безответственность. Он тоже понимал: это того стоило. Впервые это того стоило.       Сердце Дина разгоняется ненормальным ритмом, готовое ликующе вырваться из груди. Кровь ощущается игривым шампанским, а лёгкие — необъятным воздушным шаром.       «Я смог!»       — Хватит радоваться чужой коме, — ворчит Бенни, великий моралист и праведник.       — Столько лет, Бенни, столько попыток и чужих смертей... — Дин опускает плечи, чувствуя, как забивается глотка от чувства вины, как небо всей своей тяжестью давит на него сверху — его бросает в дрожь и вновь начинает тошнить от нервного напряжения, ведь если он мог спасать людей всё это время, то...       — Знаешь, мне кажется, слова твоего деда были не пустым звуком — нельзя вмешиваться в чужие жизни, нельзя спасать людей из твоих снов. Не зря он твердил это как правило, непреложный закон. Может, от этого нарушается баланс? Может, теперь у тебя из синяка разовьётся саркома? Или вновь погибнет больше людей, чем должно? — Дин смотрит на него затравленной, побитой собакой. Каждый явный исход приводит к тому, что он — кусок бесполезного дерьма, и от этого осознания ему дурно. Всё хорошее в его жизни давно облупилось, как некачественная краска, потеряло свой цвет и смысл — он и сам пошёл трещинами, как разбитая сувенирная тарелочка.       Чувство вины и своей внутренней нецелостности пропускают чёрные демонические когти глубоко в душу Дина, потрошат её так болезненно, что по его векам растекается жжение, а кожа на щеках бледнеет, принимая серо-фарфоровый оттенок, в голове просыпается маленькая острая боль, словно её отдельно вживили — пробили череп, потом заштопали, — в висках теперь пульсирует, ноет, орёт.       Правда, это очень плохой момент, чтобы приступать к самобичеванию — Дин проглатывает эти мерзкие чувства, душа их внутри в зародыше, но точно зная — не убил, лишь отвлёк на время.       — Тогда сегодня мы наткнулись на исключение из правил. Либо в куче вселенских констант наконец-то появилась переменная. Что-то изменилось, Бенни. Что-то повлияло на исход, — Дин вновь поднимает вопрошающий взгляд на друга.       — Хорошая мысль, проанализируй всё, что сможешь вспомнить, когда будешь чувствовать себя чуть лучше, — Бенни разворачивается, но прежде чем уйти, немного глумится над растерянным мужчиной:       — Ах да, вон твой хвостик сидит на лавочке подальше, изображает Хатико, — Бенни смеётся и идёт в сторону выхода с прибольничной территории.       — Кто? — тупо переспрашивает Дин у его удаляющейся спины. А через пару секунд уже может рассмотреть в ночных сумерках широкий силуэт Кастиэля, перебрасывающегося парой фраз с Бенни.

      — Я купил тебе немножко перекусить, — несмело говорит Кастиэль, вновь придерживая Дина одной рукой, помогая добраться до палаты.       — Кас, в больницах кормят, — со смешинками в голосе отвечает ему мужчина, отворяя дверь в свою палату.       Удивительно, но Кастиэль здесь нравится всем: и врачам, и медсёстрам, с которыми он так обворожительно переговаривается, которым так харизматично улыбается, что без каких-либо просьб его впускают внутрь, и даже переводят Дина в палату, куда ещё не успели никого направить, и вместо соседей их встречают лишь пустые койки.       Феномен: Кастиэль Новак нравится абсолютно всем.       — Мы пропустили ужин, тебе голодным быть до утра. А ещё я подумал, что ты не захочешь остаться в больнице, ведь ты спишь только дома. Поэтому ещё вот, одежда, — Кастиэль протягивает пакет из магазина, — вся новая, считай это подарком на... На приближающийся Хэллоуин, — находится парень.       Дин бегло кивает, прижимает новенькую рубашку к груди и ненадолго прикрывает глаза, оставляя на время свои мысли и тревоги, — Кастиэль возвращается к нему с чем-то невидимым, но явно ощутимым, похожим на ночной покой и комфорт, и впервые чья-то забота кажется столь уместной; не давящей, а предсказывающей любую потребность и слабость. Это как игра в шахматы, и Кастиэль ведёт в ней, видя каждый шаг оппонента наперёд, а у Дина нет особых сил или малейшего желания, чтобы пытаться переломить ход событий: сегодня он уязвим и устал, ему хочется довериться кому-нибудь и дать немного за собой поухаживать.       Дин соглашается со всем сказанным и решает действовать, как предусмотрел математик. Ему почему-то совсем плевать, отвернётся Кастиэль или нет — он свободно стаскивает с себя испачканные, рваные вещи и принимается неловко надевать подаренную одежду. Брюки оказываются лишь слегка великоватыми, возможно, — проскальзывает смазанная догадка в мыслях — Кастиэль перепутал с испугу и взял свой размер. Пуговицы на новой рубашке легко застёгиваться не хотят — Дин тщетно пытается что-то с ними сделать, но с одной рукой это оказывается неожиданно проблематично.       — Помочь? — невозмутимо спрашивает Кастиэль и, не дождавшись ответа, подходит ближе. Он невесомо подхватывает запястье Дина, заставляя его вскинуть руку, и неторопливо начинает застёгивать пуговицы, не забывая про манжеты, хотя со стороны гипса рукав просто аккуратно закатывается его длинными пальцами, работающими, по мнению Дина, излишне невесомо.       — Ты знаешь, как закаляют хрусталь? — невзначай спрашивает Дин.       — Может быть, как закаляют сталь? — Кастиэль пристально рассматривает свою работу, как будто оценивая, и наконец проводит ладонями по плечам мужчины, расправляя ткань и усаживая её по фигуре, — и самое страшное, что Дин готов мурчать от этого, как домашний приласканный питомец.       — Ну, ты же боишься даже дышать в мою сторону, как будто я из хрусталя, — Дин хочет игриво вздёрнуть брови, мол «я поймал тебя, мальчишка», но тут же шипит, потому что своей мимикой тревожит только-только подсохшую ранку на брови. — Изначально хрусталю придают форму при температуре около восьмисот градусов Цельсия. Потом хрусталь закаляется при более высоких температурах, а затем равномерно охлаждается и нагревается снова. Такая многократная обработка увеличивает прочность, — Кастиэль под звуки этой внезапной лекции вытаскивает из пакета воду и какую-то несладкую булочку с творогом и зеленью, а позже закидывает внутрь сложенные вещи, дорога которым только до ближайшей урны. — Хрусталь, кстати, очень тяжело поцарапать, — Дин садится на кровать, чтобы перекусить, и Кастиэль приходит ему на помощь, открывая воду и снимая целлофановую обёртку с выпечки, но мужчина всё ещё остаётся недовольным:       — Ты тоже не ужинал, давай отламывай половину и ешь со мной.       Кастиэль открывает рот, чтобы начать возражать, но Дин делает что-то невообразимое, выходящее за рамки их общения, что-то обычное для близких людей, но внезапно выбивающее математика из колеи.       Дин наклоняется к его уху и шепчет что-то о том, что возражения этой ночью не принимаются. Кастиэль же слышит низкий и хриплый, тающий над ухом голос, стараясь не только лишь успеть им насладиться, но и понять каждое слово.       Кончики ушей краснеют, но не так, чтобы слишком явно продемонстрировать смятение, в котором Кастиэль послушно делит булочку пополам и молчаливо приступает к трапезе.
Вперед

Награды от читателей

Войдите на сервис, чтобы оставить свой отзыв о работе.