Не боишься любить?

Темная и вечно прохладная комната тускло освещалась изредка мигающей гирляндой на стене. За окном Осаму наблюдал за веселящимися людьми, они запускали фейерверки и поздравляли друг друга с праздником, праздником Нового года. Разумеется, никто не пригласил Дадзая на какую-то вечернику, да и он вряд ли бы согласился пойти. Он никогда не отмечал всякие праздники, как это принято у людей, не видел в этом никакого смысла. Мог только позволить пропустить пару стаканов алкоголя в свой и без того избитый организм.  Как же надоела жизнь, почему многие её вообще любят? Конечно, ответ на этот вопрос всегда витал рядом с ним, совсем близко, но он вовсе не собирался брать этот ответ в свою голову, он прекрасно знал, почему многие цепляются за эту жизнь, но того, что заставляет жить, он никогда не имел, это его участь. Чем же он так нагрешил, по повериям некоторых религий, в прошлой жизни, что ему приходится терпеть это всё? И все же, он все ещё живой, все ещё дышит и в его организме все ещё бьется сердце. Иной раз Осаму сам задавал себе вопрос: почему?  Графин, наполненный дорогим алкоголем, стоял на подоконнике рядом с сидячим на ним Дадзаем Осаму, размышлявшим, как обычно, над всеми возможными вопросами, считая это эдаким развлечением. Рядом с самим сосудом алкоголя стояли два стакана: один полный, другой уже наполовину пуст.  — Надеюсь, ты обрел заслуженный покой, Одасаку, — произнес на родном японском настолько тихо, что создавалось впечатление, будто все стены вдруг обрели уши, которые со всем интересом наблюдали за одиноко сидящим парнем.  Снег хлопьями падал на прохладную поверхность построек, земли и ветви деревьев, что раскинули свои прекрасные пальцы по серому небу, будто на них держался весь небесный купол. Через десять минут наступит такой же год, что и предыдущие, что и последующие. Должна быть радость в жизни человека, наверно, именно поэтому в несоизмеримом человеческом сознании всплыла идея считать, праздновать, жить. Входная дверь медленно скрипнула, разрезая томную тишину и тьму, окружавшую не только квартиру, но и самого Осаму. Послышались приближающиеся шаги. Парень на подоконнике и не шелохнулся. Единственный, кто знал, где он живет, был человеком, что так же ужасно одинок, это было видно, как бы тот не хотел: пылающая скука и усталость плескались в его аметистовых глазах, одиночество поселилось в его сердце, колко ударяя каждый божий день. Дадзай почувствовал, как его нежно обнимают со спины, утыкаясь носом в шею. Фёдор выдохнул. Господи, как он вымотался. Кто бы мог подумать, что в итоге он все равно вернется к Осаму, к тому, к кому отрицает трепыхание сердца, к тому, от кого сам отдалился, к тому, что, возможно, послан ему судьбою, к черному уличному коту, что обязан обрести дом, быть прирученным холодными руками. Сердце Достоевского стучит быстрее обычного, а глаза сами медленно закрываются, наслаждаясь уютом и теплом, казалось бы на вид, холодной квартиры.  Что-то екнуло. Осаму до сих пор никак не реагирует, но его сердце так же, будто бы, а может, так и есть — в унисон билось с сердцем Федора. Быстро. — Осаму? — Достоевский аккуратно глянул на лицо своего возлюбленного.  Глаза его были наполнены слезами, что затем горячо скользили по щеке к подбородку. Да, он плакал, черт возьми, и ему не хотелось, чтобы его слезы хоть кто-то видел. Ему так больно, в груди очень сильно болит, тянет, жжет, что хотелось вырвать собственное сердце и оставить биться где-то на полу. Фёдор медленно отошел от Дадзая, ослабляя, а затем и вовсе прекращая их объятия. Осаму тут же подогнул к себе ноги, положив на них свои руки, а на руки — голову. Лишь бы никто не видел то, каким чувственным и ранимым он может быть, как может что-то чувствовать, чувствовать слабость. Где слабость — там поражение, Фёдор понимал, почему Дадзай сейчас не хочет, чтобы тот его видел в таком состоянии. Но Достоевскому так же хотелось показать, что он ему не враг, от которого стоит прятать свои эмоции, ему хотелось видеть его эмоции.  Фёдор бесшумно подошел чуть ближе, отодвинул бокалы и графин со спиртным в сторону, садясь на подоконник рядом с Осаму. Чуть ближе пододвинувшись, он поднял, держась за обе щеки, голову Дадзая и посмотрел прямо в красные заплаканные глаза. Слова не нужны. Лишь поглаживающие движения большим пальцем по мокрой и слегка покрасневшей щеке. Фёдор держал его лицо так, будто это было самое ценное, самое хрупкое, что у него когда-либо было, так, будто боялся сделать хоть один неосторожный шаг, сломать, разбить. Дадзай удивленно смотрел на Федора, что так нежно улыбается, будто его улыбка — самое светлое, что было в этом мире, так продолжалось пару секунд, пока Фёдор не двинулся ещё ближе, касаясь своими губами его рта, продолжая держать его за обе щеки, он закрыл глаза и довольствовался этим прекрасным моментом. Осаму застали врасплох. Он не знал, что делать, что говорить, его сердце шумно билось, отдаваясь звуком в ушах, дышать вдруг стало невыносимо тяжело. Дадзай почувствовал, как его уши начали краснеть: вот уж забавно, он всегда считал, что все эти краснеющие, «наливающиеся краской» лица, уши и всё остальное — притянутая за уши правда в сопливых мелодрамах и книжках, но когда дело доходит до тех чувств, которые никто не должен был видеть, до его состояния «слабости», то вдруг оказывается, что он способен не только плакать, но и смущаться. Достоевский двинулся назад от родных губ, открывая свои глаза и убирая руки с лица парня. Осаму же смотрел куда-то в пол со слегка покрасневшим лицом: то ли от слез, то ли от присутствия Федора. Они молчали. Повисла нагнетающая тишина, вот уж она теперь не такая уж и комфортная, как минимум, для Осаму. Никто из них не знал, что сказать, хотя казалось, что слова здесь необходимы. Через минуты две, тишина все же нарушилась. — Ты ведь тоже уйдешь, — начал Дадзай. — Что? Уйду? — Фёдор удивлено глянул на парня, у которого уже пропала та милая улыбка, что была после поцелуя.  — Все, что мне дорого, в конце концов, пропадает. Все, кто говорил «я тебя пойму и приму» и что-то в таком роде… — его голос дрогнул, — В конце концов уходили, — он надавил собственным ногтем на кожу тыльной стороны ладони, дабы вновь не пустить слез. Достоевский заметил этот жест и вздохнул.  — Это жизнь, — он пододвинулся обратно, положив руку на голову Дадзая, — Ничего не вечно, я вообще думаю, что бесконечность — всего лишь идея, которую так никто и не доказал, но все за нее так и цепляются, — Фёдор начал гладить парня по голове, — Даже если все уходят, и, как ты наверняка думаешь, я тоже, то почему бы просто не насладиться моментом? Такова жизнь, что надо жить в настоящем, а воспоминания о прошлом или раздумья о будущем лишь ранят наше, и так держащееся на одной лишь сангве, сердце, — Он убрал руку, осторожно повернулся и под любопытный взгляд Осаму взял в руки два стакана с одним и тем же содержимым. Протянув Дадзаю его стакан, он улыбнулся.  То, что Фёдор взял именно тот стакан, что предназначался Одасаку, было для Осаму как-то слишком интимно. Будто бы теперь вместо бесконечной пустоты есть Фёдор. Конечно, Осаму все еще боялся, что тот уйдет, опять будет пустота, опять будет больно, но почему бы и правда не «насладиться моментом»? И он вновь улыбнулся в ответ своему возлюбленному. Они чокнулись стаканами и начали понемногу пить.  — Знаешь, у меня иногда возникает идея, чтобы ты не оставил меня, приковать тебя к цепи у себя в подвале, — сказал Осаму, отпив очередной глоток алкоголя. Федор усмехнулся, закрыв глаза. — Это кто кого ещё привяжет, — он сделал такой же глоток спиртного.  Допив напиток со своего стакана, Достоевский поставил его на подоконник и подвинулся ближе к сжатым вместе коленкам, раздвинул их и расположился между ними, уткнувшись лицом в разгоряченную шею Осаму.  Дадзай так же допил свой напиток и поставил около второго пустого стакана, что освещались теплым желтоватым светом мигающей гирлянды, а затем облокотился спиной на стену окна, позволяя Федору полежать на нем. По ощущениям прошла целая несуществующая вечность, но на деле вот-вот пробьют куранты.  — Как новый год встретишь, так весь год и проведешь, — сказал Достоевский, чуть повернув голову в сторону Дадзая, — слышал об этой поговорке?  — Да, слышал, — спокойно ответил тот.  Достоевский глянул на тусклый экран своего телефона. 23:59 Он взял Осаму за подбородок и нежно поцеловал, углубляя поцелуй языком и второй рукой поглаживая плечо парня. На этот раз на его страстный порыв ответили взаимностью. И, прикрыв свои глаза, они продолжали целоваться, сидя на подоконнике в эту новогоднюю ночь. Первый удар курантов послышался со стороны улицы. Федор отдалился и сказал: — Загадай желание, — второй удар курантов разрезал повисшую тишину. Дадзай закрыл глаза, обдумывая, что же ему загадать. Третий бой. Покопавшись в глубинах своей души, он произнес у себя в голове:  «Пусть бесконечность действительно будет существовать и я разделю ее с Федором Достоевским»  Четвертый бой куранта прозвенел на всю улицу, отдаваясь эхом. — Загадал, — открывая глаза, произнес парень, — Твоя очередь. Улыбка и пятый бой. — Конечно, — Фёдор знал, что загадает. Это было его самым сокровенным желанием: «Пусть бесконечность станет существовать и я разделю ее с Осаму Дадзаем»  Шестой бой. — Загадал, — открывая глаза, произнес Федор, он улыбнулся. Достоевский вновь прильнул своими на удивление теплыми губами к таким родным другим, закрывая глаза. Седьмой бой. Он почувствовал, как на его голову положили ладонь и начали гладить смольные волосы. Восьмой бой. Их языки сплетались, тут не было страсти, не было похоти, они будто бы соединялись в одно целое, это можно было сравнить с вальсом. Девятый бой.  Федор обхватил талию возлюбленного, на что в ответ почувствовал руки на своих плечах. Десятый бой.  И все-таки Бог подарил Федору его, Дадзая Осаму, маленького черного кота, за которым нужен глаз да глаз — но а за кем нет? Одиннадцатый. Достоевский вовсе не против следить за любимым котом, приглядывать, гладить, нежно целовать в макушку, с трепетом и заботой обнимать его, осторожно вытирая слезы с его порозовевших щек.  Двенадцать.  «С Новым годом!»