Искусство обнажения

Я вцепляюсь в его руки, как будто они спасательный круг, а меня вот-вот потянет камнем ко дну. Выровнить дыхание трудно: я всё ещё растеряна и слегка напугана, но изо всех сил пытаюсь прийти в чувство. Опьянение, духота, стойкий аромат чужого одеколона — мне худо от одной мысли, что если он меня отпустит, то я рискую здесь же на полу и прилечь, однако рот раскрывается быстрее: — Чимин, ты сдурел? Прекрати, тут же люди — тебе нельзя меня трогать! — и, словно это может помочь, сгоряча пихаю его плечом. Бесполезно. Даю голову на отсечение: этот неандерталец, не видящий разницу между объятием и смертельной хваткой, и бровью не повёл. Его пальцы крепче надавливают на влажные ключицы. Обвился вокруг меня, как ядовитая змея, ещё немного поднапряжётся — и токсины прямо через кожу в кровь попадут. — Какого это хера мне нельзя? — злым рычанием по мочке уха, отчего я вновь вздрагиваю и невольно начинаю дышать чаще. — Ты мне новые условия какие-то ставишь? Расскажи, я ведь очень добрый — с удовольствием тебя послушаю. — Ты палишь нас своим друзьям, придурок! — невовремя вспоминая о том, как задело меня его грубое ебанулась, стреляю ответной любезностью я. — Посмотри, как на нас Юнги с Айлин пялятся! Немедленно убери руки, иначе они точно... — Иначе они что? Блять, женщина, ты хоть иногда с логикой дружишь или она тебя в чёрный список после первого шота добавила? Я давлюсь собственным гневным писком, когда врезаюсь ноготками в его запястье, но он — ну кто бы сомневался! — перехватывает мои руки и настойчиво стискивает их в своих ладонях. В мозгах тогда же начинает медленно проясняться: косые взгляды Мин Юнги, когда я включилась в игру, понимающая улыбка на губах Айлин; тысяча скрытых посылов в одном внезапном «могла бы и сказать». Мозаика складывается воедино. Огни прожекторов бьют в глаза, на несколько секунд разливая мутные круги по сетчатке, но там — в проекциях нетронутых, я по-прежнему вижу, как тень осуждения ползёт по симпатичному личику моей одногруппницы, и причина её огорчения вдруг становится до смешного прозрачной. — Ты рассказал им, — шепчу я, неожиданно прекращая вырываться и упирая слепой взгляд в массу качающихся тел перед собой. — Ты, — на этот раз громче, почти задыхаясь, почти веря в то, что это правда; мужчина наклоняется к моему уху, дабы расслышать, — рассказал им обо всём, да? И Хисон тоже в курсе? — Ты не оставила мне другого выбора. Раз уж тебе смелости не хватило своих друзей просветить, то пришлось... — В каком смысле? — резко поворачиваю я к нему голову, чуть не мазнув носом по чужой скуле. — Что, блин? Смелости не хватило? Да ты вспомни, о чём сам мне говорил! Ты не хотел, чтобы кто-то знал про нас, так почему я должна была... — Я не хотел, чтобы об этом знал Хосок, — грубо отрезает он, встретившись со мной глазами в темноте. Музыка снова стихает, и мы оба застываем, вытаращившись друг на друга, словно бараны. — Из всех них, — добавляет Пак уже тише, бегая нечитаемым взором по моему лицу, — принципиально было, чтобы не знал только Хосок. Каким боком тут все остальные-то, мать твою? — А ты уточнял, что ли? — огрызаюсь я, но чувствую, как внутри что-то расслабляется, надувшись до предела, и лопается, полившись тёплым соком от сердца к пяткам. Чимин, очевидно, по-прежнему зол просто до ужаса, но мне почему-то перестаёт быть страшно. — Или я мысли твои читаю? Думаешь, понимаю, что за фигня творится в твоей голове? — А ты думаешь, я понимаю, что творится в твоей? — парирует он, опять дёрнув меня на себя, как будто не сделай он этого — и мои мозги бы повторно заглохли. — Я тебе чётко обозначил: завтра всё обсудим. Неужели настолько трудно было потерпеть всего сутки? — Почему всё вечно решаешь ты? — Что? — Что слышал, — буркаю я и тотчас отвожу глаза: обида вновь накатывает на меня, однако в кольце его рук, сильных и властных, распаковывать её и пихать содержимое мужчине под нос отчего-то стыдно. Я ведь даже мобильник свой отрубила, потому что испугалась его реакции. Выпендрилась на него смс-ками, рассчитывая убить двух зайцев разом — и высказаться честно, и отсрочить разбор полётов, а потому вряд ли сумею повторить этот номер вживую: зайцы-то, кажись, всё ещё живы-живёхоньки, а вот мне за пальбу в воздух грозит парочка штрафных санкций. Чимин не успокаивается. Его объятия крепнут — недобрый знак. — Йерим. — Разве ты не согласен с тем, что я тебе вчера сказала? — всё-таки набравшись духу, уточняю я. Мне приходится повысить голос, дабы вопрос не утонул в шуме. Зал взрывается криками, встречая новую песню, на этот раз смутно знакомую, однако я всецело сосредоточена на неровном дыхании мужчины, продолжающем жарко щекотать шею. Чимин не отстраняется. Ощущение, словно отцепись он от меня — и нас опять разбросает по разным уголкам клуба, заведённых, но молча пережёвывающих свои эмоции, будто прилипшую к нёбу гадкую жвачку. — Ты вчера много чего сказала, с чем я не согласен, — говорит он жёстким тоном. — Но на кой хрен сначала думать, а только потом делать, правда же? — Делать что? — Писать мне весь тот бред, как минимум, — отрезает, и я уязвлённо выдыхаю сквозь зубы, еле перебарывая желание развернуться и стукнуть его по дубовому темечку. Беда не в том, что я не думала. Наоборот, проблема в том, что я думала слишком много. — Ну естественно, — фыркаю я и снова накрываю его ладони, укоризненно стиснув пальцы. — Извини, пожалуйста. Мне, наверное, лучше вообще тебе ничего не писать. — Не преувеличивай, я выразился иначе. — Да что тебе от меня надо? — в сердцах выпаливаю я, окончательно запутавшись в том, чего он пытается от меня добиться. — Есть что сказать — говори, Чимин. Я открыто тебе призналась в том, что меня не устраивало. Хочешь оспорить — вперёд, оспорь, но давай без этих всех долбаных загадок, потому что я... — Ещё раз увижу, как он к тебе прикасается, въебу ему, ясно? Подвижная тяжесть в груди — это сердце, остолбенев на секунду, вдруг с перебоем грохочет, как ударившаяся о рёбра погремушка. Я недоумённо разеваю рот, заморгав, но не издаю ни звука. Его ледяная угроза — не показуха, не агрессивный флирт. За всё время нашего знакомства я уже научилась отличать, когда он неудачно шутит, а когда близок к тому, чтобы реально снести голову. Чимин, как это обычно бывало, скорее предостерегал, где-то наигранно, из принципа, но чтобы настолько жёстко и категорично — никогда. Ревность. Какой бы пьяной и глупой я ни была, но не распознать чувство, которое буквально разнести меня на куски готово, просто невозможно. От мужчины несёт чем-то собственническим, непримиримым до крайности. Огромное, едкое, оно пожирает его изнутри, словно забравшийся под кожу червь. Поэтому он прячет глаза, когда я отмираю и, намереваясь поймать его взгляд, пробую повернуться в чужих руках. У меня звенит в ушах: то ли ухающие басы, вторящие дроби барабанов, виноваты, то ли его фраза записывается на подкорку и теперь пульсирует там вместе с кровью. Пак весь аж набычился. Ему не нравятся мои действия — пухлые губы кривятся, а взбухшая венка на шее трепещет так, будто я приставила к ней нож. — Стой смирно, — рыкнув куда-то в сторону. Но я не отступаю. Не разрешаю себе, не робею — только не сейчас. — Посмотри на меня. — Нет. — Чимин, — мои пальцы дотрагиваются до его подбородка, удерживая, и со второй попытки — первая проваливается, потому что он упрямо дёргает головой, — мужчина всё же кое-как поддаётся. Подрагивающие зрачки и море, что бушует в них, злясь и скалясь, — это дико, но меня зачаровывает. Его искренность свирепая и буйная, она искрится невидимыми разрядами, ещё сильнее нагревая воздух и щёлкая током. Он взбешён и, помимо всего прочего, теперь этим ещё и заметно смущён: собачиться с моей макушкой, избегая зрительных контактов, ему явно было проще. Любому было бы, но ему — особенно. Я вообще удивлена, как он до сих пор не оттяпал мне руки, а поэтому спешу подстраховаться, сама не замечая, как смягчаюсь и в голосе, и во взгляде: — Я же обещала тебе, что ни с кем другим спать не буду. Чимин иронично фыркает. Мои слова, видимо, особого оптимизма в него не вселяют. — И ты считаешь, что нормального человека это устроит? — говорит он, поморщившись. — Не будешь спать ни с кем другим, но зато как лапать себя позволять, так это с радостью — пусть дружки в ряд выстраиваются. — Во-первых, никому я специально себя лапать не давала, — обидчиво возражаю я. Мне требуется собрать всю волю в кулак, чтобы проигнорировать его откровенное хамство и не ляпнуть чего понаглее. — А во-вторых, это не свободные отношения тогда. Я имею в виду... то, в чём ты обвинил меня, в свободных ведь такое поведение не то чтобы из ряда вон... Его брови подскакивают вверх. — Мы договаривались на свободные? И теперь тушеваться приходится уже мне. Мы ни на что не договаривались — в этом и загвоздка. Пак дважды за прошедшую неделю ночевал у меня, мы занимались сексом — тоже два раза, в один из которых он сам отказался от ответных ласк; позавтракали вместе перед его парой в среду, встретились на ужин с друзьями в пятницу. Чимин купил кофе и фрукты, успокоил, когда мне приснился кошмар, и прислал на мой адрес коробку с клубникой в шоколаде, чтобы замять ссору, но я... Я словно внушила себе, что это ничего не значит. Я верю ему безгранично, когда он рядом, но стоит ему ненадолго меня оставить, а эйфории — слегка рассеяться, как наружу вылезают страхи, и я начинаю сомневаться. В нём, в себе. В том, что не приукрашиваю, и мы взаправду существуем. Как положено, без заведомо установленных временных рамок, не потому, что всех остальных сексуальных партнёров уже разобрали, и не потому, что меня привлекает его тело, а его — моё. А выходя за пределы постели в принципе. Мужчина, вероятно, читает это по моему лицу. Сейчас, всматриваясь в меня, улавливая то, как блёкнет под опущенными ресницами уверенность, он заранее знает, что я собираюсь ответить. Но я всё равно произношу, покусывая от волнения губу: — Я понятия не имею. — Так если понятия не имеешь, — надавливает он, заставляя меня ещё сильнее вжать голову в плечи, — то какого чёрта пытаешься навязать мне эту... херню для подростков и выдать её за мою инициативу? Или тебе действительно будет в кайф, если я соглашусь? — Нет, — бормочу я, всё-таки сдавшись: вся стервозность испаряется, как только до меня доходит, что я поспешила с выводами. Чимин недоверчиво сощуривается. — Нет? — Нет, — повторяю твёрже, — и я... как раз хотела, чтобы ты меня переубедил. — Переубедил в том, что... — Мне казалось, что тебе всё равно. Ты не обращал на меня никакого внимания, а потом Хисон призналась, что ты... — запнувшись, я осознаю, что меня заносит, и густо краснею под прицелом его пытливых глаз. — В общем, неважно. Меня просто задело то, что ты даже не думал обо мне. Я выпила и всё такое, и в итоге... ну, немного переборщила, наверное... — И поэтому провоцировала? Только из-за того, что я о тебе типа не думал? Магия какая-то. Почему из его уст это звучит настолько... совсем не так, как звучало в моих мыслях, когда я проклинала слабость к нему и была убеждена, что мои поступки обоснованы? В тот момент я жалела себя. Мне опротивели люди, опротивела я сама — за то, что не могла справиться с эмоциями. Но вот он пялится на меня. Потерянно, как будто у него глюки. Смотрит, и теперь картинка постепенно вырисовывается уже в его голове, а мне — мне почему-то становится совестно вдвойне. Пак ведь даже, судя по всему, не догадывался. Он и предположить был не в состоянии, что причина моей пьяной истерики, блин, в этом. — А ты думал? Чимин закрывает глаза, медленно втягивая носом воздух. Ой. Кажется, это было лишним. Раз, два — честно говоря, я не против подождать. Вообще. Ноль претензий. Всяко лучше, чем если он меня убьёт. Он хочет — я чувствую. Прямо на месте, не отходя от кассы. Создаст кровавую инсталляцию в самом центре зала, а потом похоронит меня с табличкой «все бабы — дуры!» и будет, мать его, единогласно оправдан. Я строю невинное личико, уповая на то, что хоть это его задобрит. В конце концов, откуда мне было знать, что я ошибалась? Я обычный человек, у меня нет сверхспособностей, чтобы видеть его насквозь! Внезапный разворот обратно к сцене. Его руки скрещены на груди, а учащённо бьющееся сердце — где-то между моими лопатками. Мужчина шумно выдыхает мне, окаменевшей, в затылок, и по спине опять пробегают горячие мурашки. Офигеть. Сработало, что ли? — Чимин? — Помолчи, ради Бога, — цедит он сквозь зубы, и я тут же сдуваюсь, послушно заткнувшись. — Слушай давай свой концерт, Йерим. И да, бухать ты на сегодня заканчиваешь, ещё хоть один глоток сделаешь — и пеняй на себя, уяснила? Я тебя предупредил, — и, поудобнее обхватив меня с двух сторон, недвижимо застывает позади, больше не роняя ни звука. Мне требуется несколько мгновений, чтобы понять: он не собирается отстраняться. Разговор окончен: крыть мне нечем, да и жизнь как-то дорога — поигралась уже с огнём, — однако мы по-прежнему стоим вплотную, фактически обжимаясь у всех на виду, и он не отпускает меня. Ему плевать. Где мы, кто вокруг нас ― до звезды настолько, что любая лобызающаяся в толпе парочка обзавидуется. И вопрос напрашивается сам собой: не этого ли я добивалась? Липнуть к нему хребтом, словно к скале. Утопать в объятиях, пусть и стальных ― не продохнуть, но невероятно близко друг к другу. Чимин обнимает меня, на протяжении всей ссоры ― не оттолкнул, не позволил мне оттолкнуть его. Пак не разорвал контакт, как бы ни хотелось обратного, и именно его сознательное нежелание увеличивать дистанцию, скорее всего, на самом деле нас и потушило. Негатив рассасывается. Чем дольше я так стою, трезвея, пытаясь оклематься и вникнуть в слова песни, которую голосит в микрофон друг, тем меньше во мне былых обид и сомнений. Я чувствую себя маленькой пугливой девочкой, которая наконец продрала глаза и осознала, что страшная фигура в темноте комнаты ― это не демон, а всего лишь мебель. Мне было пусто и горько, но ключевое здесь ― было. А потом он прикоснулся. Схватил меня, прижал, и я вдруг ощутила себя нашкодившим ребёнком, который перепутал чёрное и белое и по глупости выплеснул на холст совсем не ту краску. Мужчина мог бы устроить мне ответный разнос, но он не стал. Наехал, метко стрельнул парочкой ругательств ― безусловно, однако он умеет и жёстче. Если ему безразлично, в каком состоянии выйдет из ссоры оппонент, он разотрёт в порошок и потопчется сверху на том, что осталось, но сейчас ему, судя по всему, не безразлично. Ни в данный момент, ни в этой ситуации; ни в моём случае. Я не знаю, что побуждает меня дотронуться до его пальцев. Чимин расположил одну ладонь на моей талии, второй накрыл верхнюю часть груди — от колотящегося посередине сердца до обнажённого излома ключицы. Я никогда не сплетала с ним руки просто так, но что-то внутри ― жадное, ненасытное — настойчиво просит сделать это теперь. Как они. Эти двое ― Юнги и Айлин ― всё ещё тусуются неподалёку, и иногда я пересекаюсь с любопытной девушкой взглядом. Её мужчина явно не склонен демонстрировать чувства на людях: я ни разу не заметила, чтобы он полез целоваться к ней первым. Мин выглядит стеснительным, забавно кривит губы, когда она размахивает его же запястьями, светясь от радости и заставляя танцевать, но стоит ей устать и прижаться к нему всем телом ― он с готовностью заключает девушку в свои объятия, пряча скупую улыбку в её волосах. Её руки в его руках. Я вижу, как он тянется к ним, вслепую, будто по привычке ― находя, захватывая. И в ту же секунду, как на автомате, опускаю свою. Аккуратно, словно бы боюсь спугнуть. Пальцами по пальцам ― ласково, просясь. Чонгук поёт о том, что мы зашли за край. Он ставит ногу на большой чёрный ящик усилителя и, согнувшись, повторяет как мантру: ― ...пиши и стирай, пиши и стирай... Верно. Всё, что выходит за поля, ― под ластик. Дерьмовые бэкграунды, завитки прошлого, испачканные кляксами. Мы сотрём их. Если он только поможет мне ― нам удастся начать с чистого листа. Если возьмёт, примет, пустит к нему; если лишь... Фаланги пальцев сдавливает, а затем обволакивает тяжестью напополам с теплом. Моё сердце колотится всё громче, когда мужчина перехватывает ладошку и, будто и не удивлён вовсе моему порыву, уверенным движением скрепляет наши руки в замок. И ничего. Он не наклоняется, не смущает меня неуместными шутками на ухо. На секунду меня обуревает предчувствие: вот-вот, да, сейчас это случится, буквально пара мгновений, ему бы только сообразить чего пооригинальнее ― и бабочки в моём животе больно запорхают крыльями, а потом издохнут одна за другой. Но этого не происходит. Минута, две, а он всё молчит, как и прежде. И даже больше. Круговое поглаживание по костяшке ― подушечкой пальца, мягкое и практически невесомое. Пак словно успокаивает меня. Он велел мне наслаждаться концертом, и я искренне стараюсь, но ощущение, как будто я постепенно проваливаюсь в пух, медленно вводит меня в состояние сладкого коматоза. Я не могу сдерживаться. Осторожно подаюсь назад и, как будто оно совершенно обыденно для нас, укладываю голову ему на плечо. Это так... естественно. Млеть от него ― такого непоколебимого, ни на шаг не отступающего, когда я вдавливаюсь в него всем телом. Чимин позволяет мне, принимает и, уткнувшись подбородком в основание шеи, плотнее прижимает к себе за талию, хотя кажется, что ближе и так уже некуда. Я сглатываю. Под пупком томительно скручивает, и бисеринки пота, скопившиеся на коже, скатываются в ложбинку между грудями. Куплет. Хриплый баритон; проекторы, льющие приятный тёмно-синий цвет, делают зал похожим на бескрайнее глубоководное море. Чонгук не напрягает связки. Слова, вылетающие из его рта, как секрет ― интимный, сокровенный. На контрасте. Мольба о телефонном звонке, попытки разглядеть её в темноте. Он пропал без вести, он замотан в паутину из молчащих проводов и просит её улететь, выпорхнуть из него, избавиться от всего, что напоминало, и закопать любовь, которая уже не жар ― лишь нервы, дым и пепел измученных дней. Она может причинять боль. Конечно, она способна. Острую, невыносимую. Или, наоборот, выпарится вся до остатка, не оставив ни порезов на рёбрах, ни зарубок в памяти. Разобьётся ли твоё сердце в конце? Разобьёшь ли ты его кому-то другому? Или они продолжат стучать вместе, в унисон, пока оба не остановятся? Может быть, в этом и заключается весь смысл. Любовь ― не трек с чётко заданной дистанцией. Люди сами себе рисуют горизонты, и если бы кто-то знал заранее, что поджидает их на финише, то количество сломанных судеб значительно бы уменьшилось. Но и счастливых бы не прибавилось. Мы стали бы пугливыми, расчётливыми, лишёнными опыта и поэтому переставшими дорожить. Тот, кто навсегда отказался летать, рано или поздно начинает ползать. Только вот мне, видимо, падать на колени пока что не грозит, а если и грозит, то точно не потому, что я променяла небо на землю. Поцелуй в шею, неожиданный ― меня аж дёргает, и я столбенею с приоткрытым ртом, жадно хватая губами загустевший, как вязкий кисель, воздух. Мои ноги подкашиваются, а дыхание застревает комком в горле, но мужчина не отрывается ― прокладывает мокрую дорожку от венки под челюстью до выпирающей плечевой косточки и обдаёт горячим выдохом кожу, когда я неосознанно стискиваю его пальцы сильнее. Публика синхронно раскачивается, тянет руки вверх и подпевает, но здесь, под бетонным массивом лестницы ― жалким квадратным метром пространства, есть только мы. Крики, размытые опьянением и цветными бликами лица ― всё пропадает, и стены будто бы вмиг сдвигаются, выжимая кислород и отрезая нас от реальности. В духоте, в полутьме. Чимин целует меня снова, и я ещё больше запрокидываю голову, подставляясь под россыпь лёгких и влажных ― по той же траектории, но теперь в обратном направлении. Облизываю запёкшиеся от возбуждения губы, прячу под веками искры. И приглушённо, как через плёнку, ― голос друга. Болезненный, с надрывом. Ковыряющий во мне то, что давно сдалось и положило себя на алтарь неизвестности: ― ...ты тянешь меня в ад, а я тебя маню раем... Он хватает и тащит меня туда, на глубину. Его рот, ошпаривающий душу; его прикосновения ― всё более нетерпеливые, хаотичные. — ...рядом с тобой не место мне, и я это знаю... Чимин вжимается в меня пахом, царапнув поясницу пряжкой ремня. Не скрывающий, даже не помышляющий о том, чтобы обмануть. Бесполезно, ненужно. От него несёт сексом, чистым наркотическим эндорфином; от него всегда так пахнет, когда мы остаёмся одни. — ...я избегаю тебя, избегаю... ― Ты очень красивая сегодня, Йерим, ― шёпотом по румяной скуле, дрожа грудью мне в позвонки; искренне, правдиво ― я уверена в этом, хоть мы и не смотрим друг другу в глаза. Пауза. Его слова звенят в моей черепушке вместе с грохочущими басами, словно монетки. ― Прости, ― и он вновь зарывается носом в шею, утыкаясь в неё своим надсадно дышащим, припухшим ― я почти ощущаю твёрдый кончик его языка, ― что не сказал об этом раньше. Завязанная в узел нота. Финальная, проходящая сквозь меня как игла. Свет выключается. Шум, хлопки, и новый выдох — волной растопленного поцелуя по ключице, уже как будто другой. Тёплый шарик в животе ухает в таз, лопаясь и до боли натягивая между собой косточки, и мне достаточно лишь одного короткого мгновения, всего доли секунды, чтобы предугадать — безошибочно, — что грядёт следом. Мужчина внезапно отпускает мою руку и, дёрнув за плечо, резко разворачивает к себе. Я влетаю в него грудью, широко распахивая глаза, машинально притираясь всем телом и задирая подбородок; чувствуя, как чужие ладони обхватывают моё пылающее лицо. А в следующий момент — выпад, и я не успеваю опомниться, как сталкиваются уже наши губы. Сильно, со вкусом безумия и текилы. Но по мозгам хлещет куда мощнее, чем всякое пойло, что я влила в себя за последние два часа. Я тотчас приподнимаюсь на носочки и, судорожно выдохнув ему в рот, обнимаю мужчину за шею. Пальцы путаются в волосах на его затылке, погружаясь, разрывая густые прядки. Я чуть не стону в голос, когда встречаю его язык и скольжу по нему своим, врываясь страстно и впуская точно так же — со всей возможной отзывчивостью. Как голодная, как очень-очень просящая его глубже и слаще. И все эти люди. Боже, я никогда бы не подумала, что мне будет настолько безразлично, где мы и кто вокруг. Чимин мне нужен. Я хотела его на протяжении всего вечера, я изнывала и насиловала свою психику, выдумывая откровенный бред. Нет. Это просто нереально: целовать так, если не сходишь с ума. Мы оба идиоты, если считали, что справимся с тоской поодиночке, и были идиотами в квадрате, когда ссорились и злились на себя за то, что не смогли. Чимин опускает обе ладони на мою талию, сжимая голую кожу и вдавливаясь пальцами мне под рёбра. Отрывается лишь на секунду — глотает спёртый воздух, продолжая соприкасаться со мной носами, а потом вновь подаётся вперёд и напористо сминает мои губы, тут же невольно покачнувшись. Отступает на шаг назад, обвивая руками за спину. Притягивает к себе, выравнивает равновение. Свет вдруг зажигается белым. Вспышки — много-много, быстрые, и публика начинает заново драть глотки, разрубая гулом экстаз. Мешает. Они лишние или же лишние мы — без разницы. Сейчас, вынужденно отстраняясь, тут же отворачивая голову, дабы вжаться щекой в мужскую твёрдую грудь, я раздражаюсь на всех них — буйных, досаждающих, заставляющих терпеть, хотя терпения во мне уже ни единой долбаной капли. Чонгук закончил и ушёл со сцены. Нас больше ничего не держит тут, не должно держать, потому что оно — то единственное, что для меня реально важно, — уже со мной. Возбуждённый, машинально приглаживающий растрёпанные локоны моих волос. И замирающий с тенью тревоги на дне зрачков, когда я отодвигаюсь первая и, подняв глаза, смотрю на него сквозь малиновый туман под ресницами. Как нелепо. В прошлый раз я повторила эту фразу в своих мыслях около тысячи раз, и голова шла кругом — я не верила, а теперь... Теперь я хочу сама. Но только чтобы глупая сердечная мышца и не думала останавливаться. Ни за что. Я желаю дышать, я буду жить и убегать, как бежала два месяца назад. Куда угодно: хоть в рай, хоть в ад, хоть обратно к подножию старого прибрежного маяка. Настал мой черёд обнулять, Пак Чимин. И клянусь, я закусаю тебя до смерти, если ты не найдёшь причины согласиться. — Свалим отсюда?