#юность

Сижу на полу, собираю осколки битой кружки в пакет и стараюсь не думать. Вообще. Сейчас любые размышления будут лишними. Нужно занять себя делом, и дело, как бы иронично это ни звучало, есть. Вместо чистящего средства у меня только мыло, но щётку таки удалось найти в шкафчике под раковиной, рядом с флаконом Cillit Bang — я ползаю по комнате и с обсессивным энтузиазмом тру кофейное пятно. Мыло вспенивают мои слёзы, что каплями срываются с кончика носа, не останавливаясь с того самого момента, как ушёл… Даже в мыслях не хочу называть Его имя. Отбрасываю щётку, упираюсь в пол, чтобы отползти, как тут же в руку вонзается осколок. — Чёрт! — плохо подмела. В коричневое пятно одна за другой вкрапливаются красные кляксы крови, мыло жжёт царапину в ладони, усиливая приток слёз; я шиплю, прижимая руку к груди и марая старую футболку, раскачиваюсь взад-вперёд, поскуливая не потому, что больно, а потому, что устала. Я расковыриваю болячку, поддеваю стеклянную занозу, забравшуюся под кожу самым остриём, и бросаю в пакет к остальным осколкам. Дверь в комнату открывается со скрипом, и внутрь заходит Хината: первые минуты созерцания этой сцены она молчит, недоумённо уставившись на меня, перепачканную разводами мыла и кровью, а потом, нахмурившись, спрашивает: — Что случилось? Отвечаю уныло и глухо: — Кружку уронила. Разбилась. И «разбилась» больше про меня. — Давай помогу, — Хината быстро снимает с себя пальто, сбрасывает ботинки и садится рядом со мной. — Почему грустная такая? Новую купим. Нашла, из-за чего плакать… Она берёт щётку, начинает тереть пятно, и я, пользуясь мгновеньем, торопливо стираю слёзы тыльной стороной ладони. — Я руки помою, — мямлю, подбирая себя с пола. Сквозь шум воды слышно невнятное бормотание Хинаты: она рассказывает о своей встрече с Дейвом, и, судя по интонации, всё прошло не так хорошо, как она планировала. — Он классный, но как друг… Я сжимаю края раковины и мну губы, глядя на своё отражение в зеркале. Не плачь. Не плачь. Не плачь, чёрт побери! — Дейв подвёз меня до общаги, — а Хината тем временем продолжает, — было холодно, и он предложил свою куртку, но я отказалась… Клянусь, если она сейчас же не заткнётся — убью. Под холодной струёй воды царапину щиплет сильнее; я стискиваю зубы, втягивая через них немного воздуха и жмурюсь. Споласкиваю лицо и, не вытеревшись, выхожу из уборной. — Думаю, продолжу общаться с ним. Он милый… — Я спать, — скидываю тапки и лезу в кровать. Хината с оторопью смотрит на меня и хлопает ресницами, поражаясь неожиданным переменам в моей рутине: — А как же зубы? Нить? Каппы? Я таращусь в потолок, одолевая желание вцепиться ей в волосы и протащить по всему общежитию. Здесь нет ни грамма её вины, но во мне — килограммы тротила и не ровён час, как они, подпаленные моей злостью, взлетят на воздух. — Я очень устала, Хината, — нужно быть нежнее: в конце концов, она проявляет заботу. — Был тяжёлый день, и я хочу отдохнуть. Хината чует неладное, приоткрывает губы, чтобы озвучить очередной вопрос, но я демонстративно отворачиваюсь к стенке и накрываюсь одеялом с головой, скручиваясь, как креветка. Проходит много времени, прежде чем Хината выключает свет и ложится в постель. Вдруг становится сложно дышать; я сбрасываю одеяло и смотрю перед собой, в темноту, пытаясь хотя бы понять Его мотивы. Сколько же злости может быть в человеке? Как Он умещает её в себе? Страшно представить, на какие ещё безумства Он готов пойти в порыве своей ярости. Спустить собаку на маленького ребёнка, а потом без всяких раздумий унизить человека, девушку, выложив чёртов порно-ролик… А если бы Его разозлила Я? Какая же я дура! Всякий раз происходило нечто, что должно было окончательно погубить во мне всё то, что беспрепятственно рвётся к Нему, но вместо этого — губило меня. Уже не впервые кто-то свыше хватает меня за шкирку и тычет, как слепого щенка, в каждый Его дерьмовый проступок, в каждый, чёрт возьми, недостаток, гамартию, чтобы я, наконец, всё осознала. И вот снова. Вот опять. Слёзные дорожки на висках подсохли — стягивают кожу, и скопившаяся влага неприятно холодит в ушах. Я смотрю в потолок и тихо похлюпываю носом, стараясь не разбудить Хинату. Рыдаю в беззвучном режиме, судорожно сжимая край одеяла в пальцах. Иногда спазмы в горле сжёвывают связки, и неудержимые всхлипы лезут наружу — в такие моменты я отворачиваюсь к стене, кусаю уголок подушки, и наволочка противно елозит под зубами. Меня рвёт на крошечные лоскуты, мажет и плющит во все стороны; я буквально расползаюсь по нитям, превращаясь в ничто, и ненавижу себя за это. Подтерев сопли рукавом пижамы, я достаю телефон из-под подушки и читаю новое сообщение на почте:       ShizuKato@dartmouth.us       «Потрясающее эссе! Я уже отправила файл доктору Сенжу. Уверена, она придёт в восторг.       С ув. профессор Шизуне Като» И снова слёзы.

*•*•*

Сонно подперев щёку, я смотрю в одну точку перед собой; есть всё же плюсы в том, что теперь у меня имеется свой комплект ключей от кабинета химии: можно занять любое место в аудитории, подготовить доску для предстоящей лекции и уделить немного времени личным загонам. Я впала в анабиоз за минувшие выходные, прожила их в х0,5, замедленно реагируя на всё, что происходило вне моей головы. А в голове был только Он. Честно говоря, я не собиралась выходить из комнаты — так и хотела остаться в своём непроницаемом шалаше из одеяла, терзаясь самокопанием. Взять огромную лопату и выгрести лишние мысли, очистить простор для нового… я пробовала, старалась, но получалась только яма, в которую я погружалась всё глубже с каждым новом заходом. Испугавшись увязнуть в ней окончательно, я решилась выйти из укрытия. Потому что так не могло продолжаться. Не может. Несмотря на множество пустующих мест, я всё же села за нашу с Сасори парту: хоть где-то в моей жизни должна быть стабильность, и пусть он с Хинатой побудут моей неизменной константой до перевода в Гарвард. Большего мне не надо. Тянусь к засаленному пучку на голове, пытаюсь протолкнуть под него палец, чтобы расчесать зудящую точку, и вздрагиваю, услышав, как открывается дверь. — Мисс Харуно? — профессор Учиха усмехается, обнаружив меня на прежнем месте, и ставит свой портфель на стол. — Доброе утро, — сухо приветствую его, приподнимаясь со стула; профессор одним жестом усаживает меня обратно. — Извините, что так неожиданно. — До лекции ещё полчаса, — замечает он, глянув на наручные часы, — ну, может, чуть меньше… вам так сильно нравятся мои занятия? — Не то слово. Профессор отщёлкивает застёжку портфеля и достаёт методические пособия: — Только что виделся с профессором Като, — уже знаю, куда он ведёт, — она в восторге от вашего эссе. Представляете? Профессор Като в восторге. — Несовместимые понятия. — Вот и я так думаю, — кивает он. — Она сказала, что его можно опубликовать на главной странице Гарварда в качестве образца для абитуриентов. — Думаю, я могла и лучше, — звучит как-то слишком самонадеянно, но это правда. Если бы не зачёты и занятия, если бы не вся эта нервотрёпка, я бы довела профессора Като до академического оргазма с первых строк своего эссе. — Вы его прочитали? — Не посчастливилось, — он дёргает щекой и разводит руками, в которых придерживает книги, намекая на свою занятость. — Не хочу жаловаться, но мистер Шимура завалил меня кучей работы, в частности — подготовкой студентов к предстоящей олимпиаде. Му́ка. — Ангус тоже поедет? Запрокинув голову назад, профессор Учиха обессиленно вздыхает и кивает. Я хмыкаю. Ангус — идиот, но усиленно мнит себя гением науки, аки Шелдон Купер: такой же эгоистичный и циничный, но тупой, как пробка, он из раза в раз умудряется вывести из себя даже самых терпеливых и лояльных преподавателей Дартмута своими неуместными замечаниями. — Заниматься с вами я начну уже на следующей неделе, поэтому уже шерстю все интернет-магазины в поисках прочного галстука. Я непонимающе выгибаю бровь. — Галстук? — Чтобы повеситься, — объясняет он, — уверен, Ангус доведёт меня на первом же занятии. Моя попытка улыбнуться проваливается с треском. Я, вроде, и веду диалог, но нахожусь где-то не здесь, не в этом моменте; отвечаю на уровне рефлексов, сухо и, вероятно, грубо: бо́льшее мне сейчас не по силам. В кармане профессора жужжит доисторический телефон, рингтон которого я узнаю из тысячи: у папы такой же. Он чертыхается, будто заведомо полагая, кто может позвонить ему в такую рань, и отвечает, скрываясь за дверью лаборантской. Я остаюсь сидеть на своём месте, открываю наш с Сасори блокнот и мрачно перечитываю переписки, которые прежде вызывали улыбку: Сасори: «Саске смотрит на тебя». Чёрт. Я закрываю лицо ладонями, надавливая на глазные яблоки с такой силой, словно хочу провалить их в черепную коробку, и, выдохнув, опускаю руки. Вижу Сасори. Он стоит на пороге, смотрит на меня, но никак не решается войти и занять своё место; я убираю сумку с его стула и вешаю на спинку своего. Усмехнувшись, Сасори садится рядом. Помирились. — Кого-то похоронила? — спрашивает он, раскладывая принадлежности на столе. — Выглядишь кошмарно. — Ты стал геем потому, что не умел делать комплименты девушкам? Сасори закатывает глаза к потолку, обдумывая мою версию, и морщит лоб. — Да нет, девушки всегда были в восторге от меня, — сомнительно, но допустим. — Ну, а если серьёзно, что случилось? На тебя без слёз не взглянешь. Может, он и прав. Двух дней мне хватило с головой, чтобы окончательно изменить свою рутину: теперь приходится напоминать себе элементарно почистить зубы перед сном, насильно усаживаться за учебники, чтобы подготовиться к сессии, и пить кофе литрами, потому что больше ничто в горло не лезет. Я и не помню, когда в последний раз принимала душ… Хотя нет, это я помню. Вряд ли забуду. К сожалению. — Неважно, — отмахиваюсь я, — лучше расскажи, как продвигаются твои дела с группой. Ты же хотел собрать свой бойз-бенд. Сасори хмыкает и качает головой. — Знаешь, после твоих слов я подумал, что идея та — и в самом деле брехня. Поверить не могу, что умудрилась погасить свет стремлений своего близкого друга одной необдуманной репликой. Паршиво-то как. Опустив хмурый взгляд на обгрызенные ногти, я замечаю: — Стефани Джерманотте тоже много чего говорили, но это не помешало ей стать Леди Гагой. Поворачиваюсь к Сасори и встречаю улыбку; пытаюсь вернуть её, но получается хлипко и криво. Он тянется ко мне и крепко обнимает, вжимая носом в свою шею. — Я скучал по тебе. Всё наладится. Уже налаживается. Лекция заняла самые долгие полтора часа моей жизни, и вовсе не потому, что профессор Учиха — зануда. Он один из немногих преподавателей в Дартмуте, который способен найти подход к каждому студенту и доходчиво объяснить материал. Дело в другом: всё занятие я просидела на иголках, постоянно оборачиваясь на пустующее место у окна, и с опасением ждала, когда в аудиторию заявится Он. Но Он так и не пришёл. Оставив Сасори дожидаться меня у двери девчачьего туалета, я иду мыть руки. Стою напротив широкого зеркала и не чувствую и толики желания дежурно рассмотреть собственное отражение. Старательно отвожу глаза, чтобы даже мельком не пересечься с собой взглядами, но все усилия тщетны. Я всё равно замечаю себя. Или не себя? Впервые за восемнадцать лет я не могу узнать собственные черты: сальные волосы червями болтаются вокруг лица, выпадая из разваливающегося пучка, на мне растянутый свитер, заботливо связанный бабушкой, а в глазах — глубокая, чёрная пустота. Я осунулась за каких-то пять дней нездорового голодания, ссутулилась, удерживая на плечах невидимые валуны неприятностей, настигших столь неожиданно, будто из-за угла. Жалкая картина. Когда-то и где-то я читала глупую статью, в которой говорилось, что если заставить себя улыбнуться через силу, как бы фигово вам ни было, то вскоре улыбка ваша станет настоящей, а настроение поднимется. Я завожу непослушные пряди волос за уши, выдыхаю и растягиваю уголки губ. Не слишком широко, чтобы не показывать зубы, но достаточно, чтобы казаться искренней; ноздри раздуваются, глаза слезятся, но я улыбаюсь. И настроение что-то ни хрена не поднимается. Складываю ладони в утлую лодочку и, зачерпнув немного холодной воды, умываюсь. В общежитие я иду с Сасори. Не то чтобы я его пригласила пойти со мной — он сам увязался, видимо, почувствовав моё дурное расположение духа. На самоубийцу я похожа только внешне, но если бы я и в самом деле помышляла покончить с собой, то выбрала бы способ понадёжнее прыжка со второго этажа. Утопилась бы, например. Когда мы с Сасори захлопываем дверь комнаты, Хината, уснувшая на клавиатуре своего ноутбука, подскакивает на месте и поворачивается к нам. — Здрасьте, — хлюпнув слюной, говорит она и почёсывает отпечатавшиеся на щеке квадратики. Бросив рюкзак на пол, Сасори проходит к моей переворошённой кровати и ложится, закинув ботинки на верхушку изножья. — Раз уж мы все в сборе, — начинает он, — то, может, ты наконец расскажешь, в чём дело? — А в чём дело? — делаю вид, что не понимаю его. Хината выгибает бровь и указывает на Сасори, замечая: — Он прошёл в комнату не разувшись и лёг на твою постель в уличной одежде, а ты ему и слова не сказала. Сасори легонько похлопывает себя по кончику носа указательным пальцем, бросая: — Бинго. Обидно даже, что мои привычки и заскоки позволяют окружающим читать меня как открытую книгу. Рассказывать ли им? Я могу запросто увернуться от допросов, свалив всё на усталость в связи с переводом в Гарвард: выдам им радостную новость об успехе своего эссе, и они поздравят меня, заказав двойную порцию моей любимой лапши, которую я с усилием в себя протолкну, чтобы не наводить подозрений. И всё. И дело с концом. Однако так я чувствую себя неопытной путешественницей, отправляющейся в далёкий путь: сижу у открытого чемодана, в который нужно собрать только всё самое необходимое, но с диким тщанием пытаюсь впихнуть в него настолку и кофеварку. С таким грузом далеко не уйдёшь: руки устанут, выдохнусь на полпути. Надо выговориться. — То видео… — мямлю я, пробуя подчинить себе язык и наконец произнести Его имя, — то видео слил не Хидан… — Ну, это мы и так поняли, — безрадостно напоминает Хината, — турнуть его из Дартмута будет непросто. — Да погоди ты, — шипит Сасори, — дай ей договорить. — А, — Хината кивает и концентрирует всё своё внимание на мне, — прости. Продолжай. Ещё не поздно остановиться и уйти от разговора, но я отстреливаюсь одной репликой: — Это сделал Саске. Молчание, вдруг воцарившееся в комнате, длится целую вечность; я изнеможённо выдыхаю, словно всё это время мои рёбра стискивал прочный корсет, и чем дольше я носила в себе эту правду, тем туже он затягивался, раздавливая внутренности в сплошное месиво. Сейчас как-то легче, но всё равно не то. Я прислоняюсь к двери в уборную, жду, пока затвердевшие маски шока на лицах моих друзей треснут и выдадут хоть какую-то эмоцию. Первой оживляется Хината: — Пиздец, — лаконично реагирует она. — Пиздец! Да как так-то?! Пизде-е-ец… — Мы поняли, — обрывает её Сасори, а потом, не подобрав слов лучше, говорит: — И в самом деле — пиздец. Я нахожусь в столь глубокой апатии, что и при всём желании не смогу посмеяться над их краткосрочным единением, хотя в любое другое время, возможно, даже порадовалась бы за них. — Ты поэтому неживая такая? — спрашивает Хината, поднимаясь со стула. — Нахрен расстраиваться из-за этого козла?! — Может, — полагает Сасори, — у него были какие-то мотивы? Не на шутку взвинтившись, Хината круто оборачивается на Акасуну и хлещет меня волосами по лицу. — Он довёл девушку до попытки суицида, какие мотивы могут такое оправдать?! — Она продавала наркотики, — Сасори пожимает плечами, — не только студентам — всем без исключения. — Если бы он хотел справедливости, то накатал бы заяву в полицию. — И тогда наша долбанутая Дженни вскрыла бы себе не вены, а глотку, да? Стоило только почувствовать толику облегчения, как эти двое своими рассуждениями навьючили меня пуще прежнего. Прикрыв веки, я запрокидываю голову назад и стучу затылком в дверь. — Ладно, — вздыхает Сасори, — бесполезно спорить. Нужно что-то делать. — Что именно? — не понимает Хината. Сасори поднимается с кровати и диктует указания: — Бери шампунь, мыло и мочалку. — Зачем? — Будем мыть Харуно. И тут я вздрагиваю, покашиваясь на них, как на приведений. — Не будете вы меня мыть… — А тебя никто не спрашивает. Не успеваю я опомниться, как Сасори, в два шага одолев расстояние, разделяющее нас, отрывает меня от пола и резво закидывает на своё плечо, игнорируя всякие протесты. — Я сейчас полотенце захвачу! — лепечет Хината, бросаясь к шкафу. Я молочу Сасори по спине и в каждый новый удар вкладываю больше силы, чем в предыдущий, но он, чёрт возьми, непробиваем. — Акасуна, отпусти меня! — Обязательно отпущу, — разговаривает со мной, как с умалишённой, — как только дойдём до душевой. Сдаюсь. Сопротивление бесполезно. Всё, что мне остаётся, — это смиренно болтаться на плече Сасори и пялиться на Хинату, следующую за нами: она придерживает в руках мою сумку с банными принадлежностями и огромное махровое полотенце. Улыбается, хотя видно, что в глазах её плещется печаль: эта новость о причастности Саске к истории с Дженнифер подкосила даже Хинату. В душ меня заталкивают чуть ли не пинками; стоят за шторкой и ждут, пока я разденусь и передам им свою одежду. Мне, наверное, стоит поблагодарить Господа за таких замечательных друзей, но желание врезать им ещё никогда не кипело во мне так сильно. Я лениво вожу мочалкой по коже, особо не усердствую, потому что хочу поскорее вернуться в комнату и спрятаться под одеялом, однако вскоре старые привычки меня одолевают. Я беру флакон с ягодным гелем для душа и щедро им обливаюсь; обтираюсь до жгучих пятен на шее, ключицах и бёдрах, словно могу стереть горечь прошедших дней вместе с несколькими слоями эпидермиса. На коже головы остаются следы от ногтей, и они едко щипаются, когда я смываю шампунь с волос. Но выходить из кабинки не спешу: вспоминаю. Наши стоны, влажный зной ванной комнаты и то дикое желание быть ближе, слиться в одно и отсечь все пути — всё кажется неимоверно далёким и лишённым смысла, однако меня крутит, как в наркотической ломке. Так хочется оказаться рядом с Ним и просто прикоснуться. Мазохистка. Я чёртова мазохистка. Обернувшись в полотенце, я выхожу в раздевалку и встречаю одобрительные взгляды друзей. Сасори едва заметно улыбается, скрестив руки на груди, а Хината выглядит так, будто я помылась за нас обеих. Ей стало легче. Должно быть, жить в одной комнате с депрессивной сукой было тем ещё испытанием. Припомнив, сколько раз я нагрубила ей за эти дни, мне становится стыдно. — Всё? — спрашиваю я. — Теперь отстанете? — С чего бы? — хмурится Сасори. — Мы только начали. К нему подключается Хината: — Сейчас оденем тебя и пойдём по магазинам! — щебечет она с нескрываемым восторгом. Трудно представить что-то хуже совместного шоппинга с Сасори и Хинатой: и тот, и другая — проклятые садисты, которые заставят меня перемерить весь ассортимент торгового центра. Но я знаю, чего они добиваются. — Зря стараетесь, не поможет, — я сажусь на скамейку и разворачиваю сложенные джинсы. — У меня нет ни настроения, ни денег. — Можно пойти в комиссионку, — предлагает Сасори; меня передёргивает от одной мысли об этом. — Неподалёку работает одна, я там куртку купил. — Ты? — переспрашивает Хината; Сасори кивает. — Охренеть, твой папка — известный в Нью-Джерси пластический хирург, а ты, оказывается, по комиссионкам ходишь. — Это плохо? — Нет, — Хината пожимает плечами, — просто удивительно. Что-что, а удивлять Сасори умеет, и я с нетерпением жду дня, когда он поделится с ней своим главным секретом. Зная Хинату, могу предположить, какой будет её реакция: вероятнее всего, она восторженно заверещит и бросится к нему на шею, потому что — чего скрывать? — каждая девушка мечтает о подружке вроде Сасори. Натягивая одежду на ещё влажное тело, я краем уха прислушиваюсь к мелкой перепалке, затеявшейся между ними: — До комиссионки доедем на великах, — распоряжается Сасори. — Тебе, кстати, не повредит. Хината вспыхивает, готовая его придушить, но всё же уточняет: — Ты на что это намекаешь, а? — Ты прекрасно понимаешь, о чём я. В своей голове я разворачиваю воображаемый блокнот, куда обычно записываю гениальные изречения Хинаты, и напрягаю слух: — Так, слушай сюда, грёбаный ты засранец, — начало звучит многообещающе, — пока я не сижу на твоём лице, мой вес ни коим образом не должен тебя беспокоить. Усёк? Она его сделала. Господи, как же я их люблю. Они всегда рядом, всегда поддерживают, и если бы не их присутствие в моей жизни, я бы давно съехала с катушек. Именно такой дружбы мне не хватало все эти годы: когда даже после лютой ссоры находятся пути к примирению. И да, я благодарная судьбе за нашу встречу. Ве́лики мы берём напрокат через приложение. Я уже давно не каталась, поэтому первое время пытаюсь вспомнить, как крутить педали и держать равновесие. Бросившись наперегонки, Сасори и Хината уезжают вперёд, смеются и перебрасываются ругательствами, а я неспешно их догоняю. В наушниках играет redesign — не самый удачный выбор в моём положении, но так решает случайное воспроизведение в Spotify. Сегодня пасмурно, громадные тучи нависли над кампусом в какой-то нерешительности; за ними слабо сияет солнце, напоминая, что после всяких невзгод всегда наступает потепление. Нельзя сдаваться, надо верить, и тогда самая чёрная полоса обязательно станет взлётной. Я справлюсь. В комиссионке можно найти всё, что угодно, — факт; в комиссионке можно найти всё, что нужно, — миф. Я в жизни не примеряла столько барахла, сколько перемерила за последние десять минут, а это даже не конец. Не успеваю я толком переодеться, как Хината в очередной раз просовывает мне белый топ, уверяя, что он мне подойдёт. Я смотрюсь в зеркало, оценивая свой аутфит по десятибалльной шкале: нежно-розовая юбка-карандаш и пушистая куртка, плохо скрывающая под собой кружевной топ, что больше походит на нижнее бельё. Если бы «Mattel» додумались выпустить Барби-проститутку, то выглядела бы она примерно так. Ну, может, ещё чуточку откровеннее. В общем, десять гламурных шлюшек из десяти. Странно, что мне нравится. Определённо, шоппинг пошёл мне на пользу: обновки обходятся дешевле, чем курс терапии у психолога, хоть и имеют временный эффект. Может, я последняя пессимистка, но трудно придумать лекарство от депрессии, которое будет практичнее пули в лоб. По возвращении в общежитие я первым делом принимаюсь за сортировку вещей, освобождаю место для новой одежды и изредка подбрасываю реплики в разговор Хинаты и Сасори: они собачатся, подкалывая друг дружку, и выбирают, куда бы нам пойти дальше. Лично я собиралась остаться здесь и взяться за учёбу: чувствую, что сейчас мне хватит сил сконцентрироваться на важном, но друзья хотят закрепить результат. Я цепляю зелёную ткань с полки и расправляю перед собой — это оказывается футболка Саске. Он дал мне её, когда забирал из раздевалки. — Хорошо, — Хината упирает руки в бока и сердито сдувает прядь волос с глаз, недовольно уставившись на Сасори, — а какие варианты у тебя?! Я мну футболку в руках и подношу к лицу, с тихим вдохом втягивая запах порошка, но с базовыми нотами чего-то знакомого, едва уловимого: то ли мха, то ли мускуса — чего-то, чем всегда пахнет Саске. И внутри становится так хорошо, тепло, что даже горько. Меня будто придавливает к полу потолком, но ощущение это по-странному уютное: не хочется вставать; хочется лишь лежать и слушать глухое биение сердца, сильно старающегося держать ритм и не замедляться в отрешённом умиротворении. — Можем пойти в бар, — предлагает Сасори, — пропустим по бокальчику яблочного мартини и поговорим. Я аккуратно складываю футболку и прячу под стопкой старых джемперов. Так нельзя, надо остановиться. — Яблочный мартини? Серьёзно? — Хината скептически выгибает бровь. — Без обид, дружище, но это дерьмо пьют только геи. Закрыв дверцу шкафа, я по-быстрому смахиваю слёзы с нижних ресниц и поворачиваюсь к друзьям, пытаясь не выдать себя. — Похоже, — сдавленно усмехаюсь, покашиваясь на Сасори, — сейчас самое время. Хитро сузив веки, он переводит на меня загадочный взгляд и задумчиво потирает подбородок, как если бы там проклёвывалась щетина, которой у него и в помине нет. — Считаешь? Хинату трясёт, словно она сидит на ящике TNT, что вот-вот взлетит на воздух; слышно шипение дотлевающего фитиля — ещё секунда, и последняя её нервная клетка разлетится на салюты. — Эй, вы что скрываете, твари?! С ответом Сасори не торопится, выдерживает интригующую паузу, как ведущий идиотской телевикторины для старпёров, и дело не только в его желании извести Хинату. Он нервничает, ибо непросто решиться на подобное откровение, даже точно полагая, какой будет реакция окружающих. Совру, если скажу, что понимаю его. Как ни стараюсь закрыться в себе, для окружающих я как на ладони, как открытая книга — бери, листай, читай. Сасори изначально не такой: недоверие вживлено в его генетический код, а необходимость скрывать ориентацию сделала его ещё более замкнутым и осмотрительным. Очевидно, Сасори доверяет Хинате, относится к ней с теплом, несмотря на всяческие подколы, но признаться во всём напрямую очень сложно. — Я… — он запинается, зажёвывает нижнюю губу, выдыхая слабую усмешку, а потом, собравшись с мыслями, наконец, признаётся: — Я гей. Хината замирает на месте и растерянно хлопает ресницами, будто хочет разобрать услышанное через помехи. Должно быть, происходящее напоминает ей очень глупый розыгрыш: маскулинный и вечно хмурый Сасори совершенно отличается от тех стереотипных геев, которых часто показывают в сериалах. Наморщив лоб, она качает головой, словно отказываясь мириться с озвученным фактом. — М-да, — мрачно произносит Хината, — я знала, что ты пидор, но чтоб буквально… Не такой я представляла её реакцию, и Сасори, видимо, тоже. Он напряжённо сглатывает, мнётся, не зная, насколько уместно оставаться здесь, и, робко на меня посмотрев, поджимает губы в чём-то наподобие прощальной улыбки. — Я пойду, — шепчет он, чуть касаясь моего плеча, и направляется к двери. Нет, не может наша дружба закончиться, толком не начавшись: Сасори и Хината едва поладили, перестали бороться за моё внимание и стали больше общаться; нашему чату меньше месяца, и в нём совсем не так много сообщений, которые в будущем можно с ностальгией перечитать. Неужели мы не можем продержаться хотя бы до следующего года? Эгоистично, но мне бы хотелось продлить нашу дружбу хотя бы до перевода, а дальше — будь как будет. Главное, чтобы сейчас всё было хорошо. — Сасори, постой! — я делаю шаг, чтобы его нагнать, и хватаю за рукав растянутого джемпера, не давая переступить через порог. — Ты куда? — Очевидно, что домой, — уныло усмехается он. — Не хочу навязывать своё общество. Я оборачиваюсь на Хинату: она хмуро перебирает содержимое своей косметички, выбирая, что оставить, а с чем распрощаться. Видимо, друзей она отсеивает так же легко. — И ты ничего не скажешь?! — я подхожу к ней, хватаю палетку с тенями и отбрасываю в сторону, едва не разбив зеркало; крышка открывается, и цветная пыльца обсыпает тусклое кофейное пятно на ковре. — Каким образом его предпочтения могут помешать нашей дружбе?! Хината берёт блеск и помаду, вытягивает их передо мной, спрашивая: — Как думаешь, мне пойдёт красный или розовый? Она издевается? Трудно даже представить, как сильно её поведение огорчает Сасори: он, вероятно, считал, что может ей довериться, может признаться и открыться; что встретит понимание и поддержку. Но Хинату заботит только цвет её губ. — Да что с тобой не так? — я сама вот-вот расплачусь: единственное, что удерживало меня на ногах — наша дружба — крошится под стопами, и я чувствую, как медленно проваливаюсь вниз. — А что со мной не так? — Хината пожимает плечами и всё же выбирает красный. — Если мы идём в гей-клуб, то выглядеть нужно соответствующе. — Да как ты можешь… — я затыкаюсь, внезапно осознав услышанное. — Стоп, что? — оборачиваюсь на Сасори, но он ровно в таком же недоумении. — Какой ещё гей-клуб? — Сасори, как думаешь, — она водит верхней губой по нижней, распределяя помаду, и краем глаза посматривает на Сасори, — если я отстригу ногти на безымянном и среднем пальцах, получится скосить под лесбиянку? Ещё не совсем протрезвев от накатившей грусти, он переводит озадаченный взгляд с неё на меня и вдруг прыскает коротким смешком, придавливая кулак ко рту. — Ну, если попробуешь переусердствовать с тоналкой, то сойдёшь за транса, — каких же усилий ему стоит не заорать в голос. — Им по понедельникам бесплатно наливают текилу. Хината поднимает с пола испорченную палетку и замахивается на Сасори. — Да пошёл ты! Он ловко уворачивается и оседает на обувном коврике, больше не сдерживая смех, а я всё ещё горю желанием повыдирать все патлы Хинаты. — То есть, — я пытаюсь говорить не слишком громко, но моя нервозность сильно заметна, — тебя вообще не заботит ориентация Сасори, да? Ты просто хочешь попасть в гей-клуб. — Саку, — тянет Хината, — я из Нью-Йорка. Знаешь, сколько геев я повстречала в своей жизни? Если каждого из них приравнивать к чуду света, то получится явно побольше семи. Опрокинув наши ботинки, Сасори кое-как поднимается на ноги и оттряхивает задницу от мелких песчинок, издавая финальные аккорды своего веселья. — Поверить не могу, — он утирает слёзы смеха, подступившие к нижним ресницам, — и никто из этих геев не провёл тебя в гей-клуб? — Говорю же, я встречала их, — Хината макает щёточку туши в тюбик и начинает красить ресницы, — а пидружки у меня никогда не было. Будешь первым. Сасори прикладывает ладонь к груди, манерно склоняя голову. — Какая честь! Хината хмыкает, достаёт из шкафа маникюрный набор и поворачивается к нам. Я знаю все типы улыбок Хинаты, могу предвидеть последствия каждой из них, и в большинстве случаев все эти последствия ужасны. — Саку, не куксись, — она подмигивает мне и выкладывает на стол наклейки для ногтей. — Представь, что ты принцесса Диана, которую Фредди Меркьюри провёл в гей-клуб. — Не нравится мне эта идея, — я качаю головой, присаживаясь на стул. — А если поймают? Сасори закатывает глаза и подходит ко мне сзади, сдавливает мои плечи пальцами, типа массируя, но на деле — причиняя боль. — Ты же не идёшь туда с табличкой «Я натуралка», — объясняет он, — на крайняк засосёшь Хинату. Меня передёргивает: невольно вспоминаю, как недавно рассказывала Хинате про свой первый поцелуй, о том, какой неумёхой я была, а она ни с того ни с сего предложила попрактиковаться с ней. Потому что на помидорах, видите ли, тренируются одни неудачники. Не думаю, что перспектива меня поцеловать её отпугивает: вероятно, она рассматривает это как вызов или своеобразный мятеж. Хината раскладывает инструменты на столе с предвкушающей улыбкой, расставляет разноцветные флаконы с лаками для ногтей и, многозначительно поигрывая бровями, смотрит на Сасори. — С кого начнём? Я тихо хихикаю, предугадывая его реакцию: «Я гей, а не педик. То, что мне нравятся мальчики, ещё не значит, что я люблю красить ногти и шопиться». — Хина… — на губах Сасори уже формируется слог ожидаемой фразы, но, рассмотрев представленный ассортимент, он резко передумывает: — Это что, наклейки с черепами? Господи, мы его теряем…

*•*•*

Я до последнего думала, что охрана устроит допрос, в ходе которого выяснит, правда ли мы другие, однако этого не происходит. Нас спокойно пропускают в клуб, и мы, кое-как преодолев танцпол, где толпа пёстро разодетых гомосексуалов отплясывает под энергичную музыку, забираемся на высокие стулья у барной стойки. — Нам текилу, пожалуйста, — заказывает Сасори, суетливо оглядываясь по сторонам: боится напороться на знакомых. Хината подаётся вперёд, прижимаясь грудью к столешнице, чтобы получше разглядеть лицо Сасори. — Ты здесь в первый раз? — от голоса Хинаты у меня закладывает правое ухо: к моему великому несчастью, я сижу посередине, и им приходится перекрикиваться. — Типа того, — отвечает он. — Заходил разок в прошлом году и больше не рисковал. — Опасаешься, — начинаю я, — что кто-то из наших может сюда заглянуть? — В Дартмуте столько ребят учится, — пожимает плечами Сасори, — откуда мне знать. Может, среди них есть латентные геи, которые только обрадуются, увидев меня здесь, и, недолго думая, пустят новость по всему кампусу. А ребята из футбольной команды выдадут мне пикового туза и исключат из состава. Разумная осторожность. Парадокс в том, что какой бы свободной ни считалась страна, в которой мы живём, в ней по-прежнему существуют люди, а у каждого из этих людей свой взгляд на свободу: кто-то поддерживает права геев, а кто-то возмущается с парней, невинно держащихся за ручку в людном месте; кто-то участвует в гей-парадах, заявляя о своём праве быть тем, кем он является, а кто-то считает, что подобные шествия дискредитируют их мировоззрение. Потому что представления о свободе такие же разные, как и сами люди. Поэтому осмотрительность Сасори объяснима: он не хочет лишней огласки, сплетен и перешёптываний за спиной. Бармен ставит перед нами шоты с текилой и, недвусмысленно подмигнув Сасори, удаляется прочь. — Не забудь оставить ему свой номер на салфетке, — советует Хината, с детским восторгом разглядывая стопки, увенчанные лаймовыми дольками. Сасори закатывает глаза и протягивает мне руку. — Подай солонку, — велит он, требовательно перебирая пальцами воздух. — Зачем? — хмурюсь я, но всё же повинуюсь и вкладываю солонку в его ладонь. — Сейчас научу тебя пить текилу. Помнится, перед приездом в Дартмут мама предупреждала меня о тлетворном влиянии потенциальных друзей, но с недавних пор все её наставления весят не больше пшика из пульверизатора. Поэтому я лишь усмехаюсь, нежно и почти любовно наблюдая, как Сасори откручивает крышку солонки. А потом он неожиданно хватает меня за руку и облизывает моё запястье. — Какого чёрта, Сасори?! — я взвизгиваю, перебарывая желание обтереться о топ. — Что ты творишь? Игнорируя вопросы и возмущение, которым они сочатся, Сасори отсыпает немного соли на влажный участок моей кожи, попутно инструктируя: — Слизываешь, — он придвигает мне рюмку, — опрокидываешь, — и указывает на кусок лайма, — кусаешь. Ясно? — Ты облизал меня. Хината откровенно ржёт, еле как удерживаясь на стуле. — Ты серьёзно хочешь об этом поговорить? — усмехается Сасори. Нет, я просто тяну время, опасаясь напиться вдрабадан, и чуть не забываю о причине, по которой сижу здесь с друзьями. Я хотела забыться. Смотрю на белые гранулы на своём запястье, не понимая, к чему этот ритуал, но, резко вздохнув, набираюсь смелости: слизываю соль, залпом осушаю шот и немедленно закусываю его долькой лайма, кукожась от вкусового шока. Сасори и Хината повторяют процедуру одновременно со мной. — Ну как? — спрашивает Хината, прижимая тыльную сторону ладони к губам и заглядывая в моё лицо. Пока непонятно, но вроде неплохо. — Освежает, — со стуком возвращаю стопку на столешницу и шумно дышу, пытаясь оправить рецепторы от такого микса. Отбросив кожуру лайма на расстеленную салфетку, Сасори осведомляется: — Продолжим с текилой или закажем яблочный мартини? — Продолжаем, — решительно киваю я. Алгоритм прост: лизнуть, опрокинуть, куснуть. Лизнуть. Опрокинуть. Куснуть. Лизнуть. Опрокинуть. Куснуть. Думаю, нетрудно представить, что происходит с нами спустя несколько шотов — не скажу, сколько конкретно, потому что сбилась со счёта. Мы разговариваем о прошлом, планируем будущее: — Я буду приезжать к тебе в Кембридж на выходные, — говорит Хината, — и мы будем пить текилу! Мы возвышаемся до философов, рассуждая о жизни и её смысле, а потом начинаем нести всякий бред. Я откидываюсь на спинку стула и запрокидываю голову назад, мечтательно рассказывая: — Хотела бы я быть античной скульптурой, поросшей мхом, в каком-нибудь древнем полуразрушенном храме. В Афинском Акрополе, например. — Почему скульптурой? — полусонно интересуется Сасори, пытаясь разлепить смыкающиеся веки. — Потому что от неё ничего не требуется, — пожимаю плечами я. — Она просто есть и поэтому красивая. Ею восхищаются лишь по факту её существования. И её ничто не волнует. — Но она неживая, — замечает Сасори. — А ты можешь с непоколебимой уверенностью назвать себя живым? — я вздёргиваю бровь. — Уж лучше быть бесчувственным камнем, чем живым, но при этом не знать, что с жизнью своей делать. Сасори не знает, чем ответить. Уверена, он бы выдал нечто гениальное, если бы смог установить коннект между языком и мозгом. Тогда Хината выдаёт вполне ожидаемый вопрос: — И в каких местах ты хотела бы порасти мхом? — голос у неё уже запредельно пьяный и вязкий. — Что?! — я усмехаюсь. — Не знаю… в самых интимных? Что-то же должно прикрывать мою наготу. — Как по мне, — говорит Сасори, — ты будешь смотреться клёво и без мха. Я шуточно замахиваюсь, будто собираюсь отвесить ему подзатыльник, и Сасори прикрывается. Хината прикладывает ладонь к груди, издавая умильное: — Оу-у-у… — а потом, кое-как соскользнув со стула, зачем-то информирует нас о своих намерениях: — Вы тут воркуйте, а я пойду стряхну росу с лилии. Сасори провожает её охреневшим взглядом, а потом поворачивается ко мне. — Что́ она стряхнёт? — Пописает, — объясняю я. Прикрыв нижнюю часть лица ладонью, Сасори сквозь смех благодарит бармена за очередную порцию текилы; тот, кокетливо стрельнув в него глазками, предлагает записать следующие наши напитки на счёт заведения. Мы, разумеется, соглашаемся. — Тебе лучше? — спрашивает Сасори, прежде чем влить в себя очередной шот. Я пожимаю плечами, катаю пустую рюмку по столешнице, задумчиво отслеживая её предсказуемый маршрут, и после непродолжительной паузы отвечаю: — Немного. — Готова об этом поговорить? — Нет, — потому что я не вижу смысла вникать в детали, ведь так наше обсуждение сведётся к возведению теорий и догадок, а заниматься этим — то же самое, что искать оправдания поведению Саске. Отобрав у меня рюмку, Сасори стучит её донышком по столешнице, возвращая в вертикальное положение. — Я поддержу тебя в любом случае, какое бы решение ты ни приняла, — уверяет он. — Если найдёшь в себе силы простить Саске, я не стану осуждать. Если пошлёшь в задницу, я покажу ему направление. — Ты лучший, — пытаюсь растянуть губы в благодарной улыбке, но получается угрюмо; Сасори это замечает, и я, не желая зацикливать на себе внимание, предлагаю: — Давай ещё выпьем? — О не-е-ет, с меня хватит, — отказывается он. — Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу. Не вовремя куснув лаймовую дольку, я давлюсь кислым соком и пытаюсь прокашляться сквозь дикий хохот. Как раз в этот момент к нам возвращается Хината и принимается хлопать меня по спине, с досадой причитая: — Ну вот, опять я всё самое интересное пропустила! Она берёт меня за руку, тянет на себя, стаскивая со стула, и уводит в сторону танцпола. По пути я несколько раз оборачиваюсь на Сасори, но он усмехается, мотает головой, отказываясь к нам присоединяться. В статичном положении моё опьянение ощущалось не так сильно: я имела власть над собой и своими мыслями — присутствовало лишь лёгкое помутнение, тёплое, расслабляющее. Сейчас же оно усиливается, дурманя не только голову, но и тело. Аура здесь просто сумасшедшая и люди тоже: меня словно засосало в эпицентр яркой воронки. Заразная энергетика танцпола проникает до мозга костей, вытесняя негатив. Я двигаю плечами и бёдрами, подстраиваюсь под ритм музыки, путая пальцы в своих волосах; танцую в обнимку с Хинатой: она задорно дрыгает задницей и, накрыв мои руки своими, обводит нашими ладонями изгибы своего тела, внося немножко лесбийской эротики в наши грязные танцы. — Теперь никто не усомниться в нашей ориентации, — я кричу ей в ухо, перебивая неистовые биты. — На то был расчёт! — хохочет она. Увлекательное безумие прошибает мой обесточенный рассудок высоковольтным разрядом. Я пью, танцую и снова пью. Зацикливаюсь в этом круге, пока меня не выкидывает из реальности. И последнее, что я помню — как отплясывала с Хинатой на барной стойке.

*•*•*

Comin' up for air in the deepest of the deep ends I thought I learned it all, but boom, the plot thickens

Я вздрагиваю, расклеивая ресницы, и пытаюсь выпутаться из объятий Сасори и Хинаты: мы уснули прямо на полу, спутавшись телами, как после развратной оргии, и если бы не одежда, я бы подумала, что так оно и было. Тянусь за телефоном, разрывающимся от звонков, и прежде, чем ответить, выключаю звук. — Наруто? — не уверенная, что правильно рассмотрела имя, высветившееся на дисплее, я морщусь и сглатываю алкогольную горечь во рту. Ощущение, будто во рту стая помойных кошек нагадила. — Саку, — Наруто запыхается, словно бежит марафон, — ты прости, что звоню в такую рань, но тут такое дело… Я нахожу в себе силы подняться с пола, и Хината, сонно поворчав, придвигается к Сасори; они обнимаются, как морские выдры, которых может унести течением. — Что случилось? — закрывшись в уборной, я перехожу на шёпот. — Ты с Саске не говорила? Дабы не поддаться головокружению и не шлёпнуться, я сажусь на закрытую крышку унитаза, отвечая коротким: — Нет. — Блядь, — шипит Наруто. — Блядь-блядь! Меня знатно колбасит после пьянки, и я мысленно проклинаю того умника, который решил, что перегнать сок агавы и назвать это дело текилой — охренеть, какая крутая идея. Смазано промычав, я массирую прикрытые веки и гнусаво интересуюсь: — А что с ним? — Он пропал. — М-м… — Меня вот-вот стошнит. — Это плохо… — Это просто ахуеть как плохо, — с нервной истеринкой усмехается Наруто. — Ты случайно не знаешь, где он может быть? — Кто? — о чём мы вообще говорим? — Саске! Сакура, ты меня слушаешь?! Вдруг я напрягаюсь каждой своей клеточкой, крепко прижимая телефон к уху. — Да, — и только теперь начинаю понимать суть нашего разговора. — Да-да, я слышу тебя. — Саске пропал, Сакура! Он угнал машину Итачи и не отвечает на наши звонки! Неожиданная паника резко отрезвляет; сердце моё бешено заходится, разрывая грудину истошными вибрациями. Наруто безостановочно тараторит, но я не могу разобрать ничего из сумятицы, которую он несёт: пульсация вен заглушает даже собственные мысли. — Я… — прижимаю кончики трясущихся пальцев к губам и судорожно выдыхаю. Нет, я не нырну в этот омут снова. Зажмурившись, я озвучиваю слова, на которые решаюсь с большим трудом: — Понятия не имею, где он может быть. Наруто ругается, матерится, но помимо его голоса, я слышу ещё один: — Давай я поговорю, — это профессор Учиха. — Сакура? — Эм, да, — я рассеянно зачесываю волосы назад и запрокидываю голову, стараясь не заплакать. — Здравствуйте. — Прости, что побеспокоили, но Наруто сказал, что ты можешь знать, где находится Саске, — он говорит, не соблюдая привычную формальность: обращается ко мне на «ты» и называет по имени, а это может означать только одно — дело серьёзно. — Я не знаю, — слова растворяются в тихих всхлипах. Я чувствую ответственность за случившееся и рвусь броситься к ним на помощь, но нежелание втягиваться в очередные трудности сильнее меня. — Думаю, он в лесу. Там сосны, озеро… А если он… — Не переживай, — словно услышав мои мысли, успокаивает профессор. — Ты можешь скинуть локацию на телефон Наруто? — Нет, — шмыгаю носом и стираю сопли, затёкшие на верхнюю губу. — Господи, какая же я бесполезная! Простите меня, пожалуйста… — Всё в порядке, Сакура, — устало выдыхает профессор Учиха. — Может, ты знаешь, как туда добраться? Я не могу найти это озеро на карте, но сориентироваться и указать направление мне по силам. — Да, — я провожу пальцем по нижним ресницам, собирая слёзы, — я помню дорогу, по которой мы ехали, там ещё забегаловка была. — Умница, — он хвалит меня, как безнадёжную ученицу, которую сам же и подвёл к нужному ответу. — Ты быстро соберёшься, если мы заедем за тобой? Мне нельзя соглашаться, но в голове копошится рой страшных догадок, и я не усну, если не получу опровержение каждой из них. — Я уже готова. Буду ждать вас во дворе.