Блик

      Странно рядом с собой видеть человека, который тебе по сути совершенно не знаком, который претендует на звание очередного одноразового друга на пару вечеров, как это было многими моментами ранее. Но контакт с ним, в первую очередь, отдает привкусом уважения, имеет оттенок одинакового чувства юмора, показывает общность интересов и способность поддержать практически любую тему разговора.       На самом деле Сугуру проникся к Сатору пониманием, потому что быть лучшим среди своей параллели студентов — это с гордостью можно напялить не только корону на голову, но и заполучить необходимые дополнительные ступеньки по жизненной лестнице далее, особенно если хочешь связать ее с наукой.       А Гето всегда чувствовал себя достаточно одиноким. Сначала в школе, потому что большую часть времени рисовал в тетрадках, за что потом получал от матушки новую порцию ругани, затем в художественном кружке, потому что, к слову, был худшим учеником на первом году обучения.       В него просто никто не верил. Абсолютно.       Многое пришлось самому постигать. Да и повезло с первым учителем в школе — мужчина так проникся стремлению ребенка, что смело отдавал большую часть своего свободного времени творческому порыву юного Сугуру, который и после уроков окончательно погряз в рисовании. Фантазии ему в принципе было достаточно, но вышло так, что легких путей никто не искал.       Учитель как-то на самом первом занятии кружка сказал: «Искусство — это язык без слов, именно поэтому нужно быть искренним с собой и со своим окружением. Чем лучше ты будешь управлять своим языком, тем больше людей к себе привлечешь.» Научиться разговаривать с хорошей фантазией, но отсутствием базовых художественных навыков, потребовало многих усилий и упорного труда.       У него было ощущение, что все вокруг он видел постоянно, каждый день, и оно будто должно было отдавать привкусом рутины. Пусть знания о мире были определенными, и чем больше Сугуру погружался в творчество, тем больше понимал, что он не был осведомлен абсолютно ни в чем. Доступное ранее теперь открывалось с других углов, выглядело иначе, потому что если ты видишь яблоко синим или розовым цветом, то оно таким и будет не только в твоей голове, но и на холсте. Потому что если ты понимаешь, что облака — не просто набор застывшей в лед воды и кристаллов льда, а бегущие по небу пегие табуны лошадей, никто более не сможет оспорить с тобой открывшиеся истины.       Сатору среди всего этого оказался полнейшей вакханалией и хаосом, потому что везде, где бы он ни появлялся, обязательно начиналось движение, какая-то приятная суета, но просто не каждый даже экстраверт был способен выдержать такой напор харизмы со стороны Годжо.       Он оказался все таки определенно душным, если исключить моменты, когда начинал о чем-то шутить. Порой на полном серьезе начинал заводить темы про слияния галактик и про всякие свои астрофизические парадоксы, а Сугуру читал эту кучу сообщений в мессенджере и со всеобъемлющей тяжестью вздыхал, возвращаясь обратно к живописи, но легкую улыбку все же сохранял. Или же слушал голосовые сообщения, пока параллельно на маркетинге искренне пытался сделать вид, что действительно заинтересован в монотонном голосе преподавателя (на самом деле Гето искренне не понимал, зачем ему гуманитарию на моушн-дизайне этот предмет со своими формулами).       Он не сказал бы, что ему не нравилось. В Сатору не было чего-то такого отталкивающего, что могло бы в точности да наоборот испугать или отвергнуть: они оба горели своим делом одинаково, оба тянулись к звездам, просто для кого-то те являлись реальными, а для кого-то нарисованными. Так получилось, что общение с ним сложилось на удивление легким, как перо, и текущая вода под названием время в компании приобретала агрегатное состояние, окончательно застывая вместе со всем отрицательным.       У Сатору будто бы всегда энергии хоть отбавляй — прирожденный электровеник. Ему хватает нескольких часов сна, чтоб в полной мере отдохнуть, а Сугуру готов отсыпаться весь свой выходной день, закутавшись под слой одеяла в теплом домашнем костюме. В такие моменты Годжо звонит в рельсу, ибо достучаться до отдыхающего попросту невозможно. Сама вселенная намекает, что попытки тщетны, потому что мобильник поставлен на беззвучный.       И Сатору все писал и писал, и Сугуру писал ему в ответ — они обменивались смешными фотками котов, делились фотографиями своих перекусов и полноценной еды тоже, ежели такая была, обменивались новостями (зачастую это делал Сугуру) и почти что каждый день кидали друг другу новый музыкальный трек, который хорошо заходил под выполнение домашнего задания. Годжо демонстрировал новую купленную кружку в свою коллекцию, которую «вот в гости приходи и увидишь поближе!» и постоянно просил показать, чего там нового его новый друг-художник нарисовал. Потому что, как раз таки, чистосердечно верил в усилия, которые прилагал Гето, и безостановочно усыпал даже его самые простые скетчи комплиментами.       Сугуру терялся, потому что рисовал буквально каждую выложенную Сатору фотку в интернет и присланную в мессенджер. Его фотку. С первого взгляда понял, как передать эмоции с этого наглого лица на бумагу, и теперь из десяти зарисовок лишь трое были связаны с учебой. Все остальное свободное место занимал Годжо, и этот белый уже переставал рябить в глазах, потому что его присутствие стало чем-то нужным и внезапно вполне нормальным, естественным.       Он частенько приходил к Сугуру в общежитие, только теперь заранее сообщал и спрашивал, чего с собой взять перекусить — и каждое посещение комнаты обязательно притягивало за собой новые приключения, заумные слова из астрофизики, рассказы про квазары и горизонты событий. Белые стены оживали и приобретали очертания, пляшущие по ним теневые силуэты то и дело сплетались в одно большое пятно.       — Зрение плохое? — Сугуру выглядит максимально серьезно и не отвлекается от своего рисунка когда решает утолить свое любопытство. На его лице — ни эмоции, прозрачное и спокойное, как гладь ночного озера, в котором отражается лунный свет в виде рядом печатающего на ноутбуке Сатору.       — Глаза устают от монитора, — он выверенным движением касается пальцем мостика очков, поднимая их чуть вперед для полного удобства. В слегка желтых линзах яркими сине-фиолетовыми бликами мелькают графики со множеством черных точек.       Сугуру замечает, что в уголках белых пальцев немного шелушится кожа, и виднеются едва красные, зажившие следы от укусов. Потому что Сатору невозможно оттянуть от знаний. Он в них по уши погряз, как в болоте, и даже сейчас слабо обращает внимание на свое окружение. Возьми Гето краску или уголь и начни малевать по-ребячески его лицо — и Годжо только у зеркала поймет, что вообще случилось, будет возмущаться и после громко смеяться с того, какие они оба болваны. Впрочем, так было пару раз, но Сатору замечал на своих щеках угольные разводы в виде кошачьих усов, а на совместной фотографии Сугуру то и дело ставил ему рожки двумя пальцами.       И Сатору в представлении Гето вышел какой-то.. не от мира сего. Внеземной. Будто бы появился из недр космоса, рожденный в какой-то далекой туманности, и прибыл на Землю с целью подарить людям собственные знания о Вселенной. И подпортить жизнь чуток своим появлением.       Зато его фиксированным вниманием можно было воспользоваться, и обе стороны пришли к этому по взаимному согласию. Потому что в других стадиях свободы его мыслительного процесса мозг существовать нормально просто не может, а определенная вещь в одной из точек тела будто выкручивает мышцы наизнанку, и Годжо не в состоянии усидеть на месте больше минуты. Гето краснел, ощущал прилив крови к собственным щекам, кончикам ушей и шее, когда рассматривал вблизи то и дело напрягающиеся от мыслительного процесса мышцы лица; наблюдал, желваки перекатываются под кожей, а уголки глаз становятся уже из-за собранных на лбу морщинок. У Годжо еще не до конца высохли волосы, и приехал он вообще к общежитию на такси, точно перед этим сходив в душ, потому что теперь пах каким-то приторно-сладким яблочным пирогом, и этот запах снова въедается в рецепторы, постепенно пробираясь в сознание.       Сугуру испытывает большое чувство благодарности в ответ на согласие Сатору побыть моделью для рисования. У них удалось убивать двух зайцев разом — Сатору мог заниматься своей учебой спокойно, пока его силуэт с разных сторон перетекал на бумагу. И никто даже и представить не мог, сколько же удовольствия и вдохновения принесет этот процесс для Сугуру.       Потому что чертовски приятно убирать клячкой следы мягкого карандаша, выделяя контур белых волос, ибо в голове его до сих пор сохраняется тот самый момент, где вместе они ели онигири под фонарным светом. Потому что приятно просто взять и пальцем размазать грифельные следы там, где проходит тень от поставленной настольной лампы так, чтоб Сатору в первую очередь было удобно писать курсовую, и она падает нарочито идеально, будто специально выделяет контур острой челюсти. Он будто бы весь с головы до ног был соткан тонкими, блестящими нитями красоты, чтоб потом являться на холстах великих художников, закрепляя за своим появлением в голове зрителей термины «недосягаемое и прекрасное».       Про Аполлона все таки Сугуру соврал. Нашелся человек куда красивее его.       Он, кстати, с большим удовольствием так же рисовал и космос с описания Сатору, с фотографий, которые тот с большим азартом в глазах показывал — у Гето появилась собственно созданная коллекция туманностей из разных галактик и созвездий, и в их природе он находил воистину что-то обворожительное, которое довольно трудно передать словами. Проще сказать об этом цветом, только лишь бы волосы Годжо не замарать в краску, потому что тот полюбил укладывать голову на колени рисующему художнику, удобно расположившемуся на полу с палитрой в руках.       Один маленький, но очень важный фактор Гето не учел. Он как бы парень. И так вышло, что в консервативной семье и тем более в такой стране есть серьезные проблемы с определением собственной ориентации.       Как-то в подростковом возрасте его посещали определенные мысли, потому что мальчики начинали приставать к девочкам с пубертатными заигрываниями, а единственное, что Сугуру на тот момент было интересно — изобразить на листе бумаги как можно больше похожего динозавра из книжки про историю жизни на земле, которую когда-то подарил ему папа. Творчество и эскапизм попросту затмевали подростковый разум, так что мысли о своих предпочтениях возникли примерно к семнадцати годам.       Время в итоге так стремительно пролетело, как волна, и сейчас второкурсник Сугуру немного теряется, но совершенно этого не показывает. Он глубоко дышит, шумит характерно карандашом, пока штрихует особо темные места, подмечая во внешнем виде Сатору такие случайные вещи, о которых тот наверняка не был в курсе.       — У тебя веснушки? — Гето чешет кончик своего носа и пытается отлипнуть взглядом от лица сосредоточенного Годжо.       — Летом появляются. Их почти никто не замечает, — пальцы его перестают что-то печатать на клавиатуре ноутбука, и Сатору откидывается назад на стул, засматриваясь на Сугуру в ответ. У него иногда получалось так отвлекаться от своей учебы и вмиг менять маску на что-то более эмоциональное. В самом деле, это было только с Сугуру наедине. — Покажи как ты там меня нарисовал. — Сатору нагло сует лицо почти что в лист бумаги и восторженно вздыхает. — О, как же офигенно! Ты о-о-о-очень красиво рисуешь!       Годжо абсолютно ничего не смыслил в рисовании. Но со временем, кажется, стал понимать своим физическим мозгом, состоящим из цифр и формул, что такое творчество. И что Сугуру точно безумно талантлив, раз изображает его так: живо, по-настоящему, прозрачно и пластично, и даже в черно-белом становится ясно, что это — свежий ребяческий румянец, а глаза с ресницами выглядят еще более красиво, чем в зеркале и на фотографиях с фильтрами.              Этот самый язык под названием искусство постепенно становился для Годжо более понятным лишь благодаря Сугуру. Потому что на нем он говорил спокойно, иногда чуточку странно и с легким акцентом на тех или иных вещах.       Портреты Сатору постепенно становятся его натуральным отражением. Идентичным, полным, глубоким, будто ты смотришь на себя в зеркало с разных сторон и под другими углами, потому что художник настолько хорошо передает любые эмоции на лице, в том числе и скорченные рожицы, что невольно восхищаешься его старанием и работой.       И Сугуру каждый раз с этой похвалы искренне и тепло улыбался, довольный тем, что видит эту всеобъемлющую радость на саторовом лице, которая в истинном своем проявлении становится доступной лишь ему одному. Он отдавал наброски их хозяину, если тот просил, но большую часть сохранял у себя, иногда рассматривая их в свободное время.       Годжо был настолько идеален, что даже в его портретах не хотелось что-то менять и исправлять.       — Тебе идет. Внешность у тебя удивительная, — Гето валится спиной на собственную общажную кровать и закрывает глаза, закинув руки за голову.       — Нигде не встречал японцев-блондинов, ага? Я же в отца пошел. Хотя и мама у меня тоже светлая. Двинься, — под весом второго тела кровать болезненно стонет, но ей в ответ Сатору весело кряхтит, впиваясь локтем куда-то в бок Сугуру.       — У тебя есть целая свободная кровать рядом, Сатору, — пострадавший настойчиво пытается спихнуть на пол упавшего рядом Годжо, но тот не поддается. Вроде и худой, но в итоге как камень, и не сдвинуть даже.       — Кстати, а сосед твой где?       — Нет его. Вся комната моя, с трудом выпросил. У некоторых на этаже тоже нет соседей.       Несколько секунд паузы прерывают диалог, и можно точно заверить, что в белобрысой голове складываются воедино числа.       — Вот как, — Сатору снимает очки и слегка массирует внутренние уголки глаз. — Тогда я переночую у тебя, никто ничего не заметит.       Его пронизывают сиреневым взглядом, словно засматриваются в душу, и Гето отрицательно качает головой. Потому что бессонной ночи не желает. Она имеет право быть такой, потому что сердце чувствительного и эмпатичного Сугуру вот-вот выпрыгнет из груди только лишь от того, что его пространство так бесстыдно и бессовестно нарушили. К тому же наверняка один Сатору будет попросту мешать отдыхать, а отдых безумно важен, потому что жить на энергетиках и в постоянной усталости нет ничего хорошего.       — Нет, — отрезает Сугуру.       — Спасибо, я так и знал, что ты согласишься!       — Сатору.       — Можем сдвинуть кровати, чтоб было больше места для битвы в дигимонов! Бери телефон и чипсы. Проигравший в раунд будет подвергнут атаке щекоткой, — звонкий смех внезапно прерывает начавшееся возмущение, лазурные глаза сияют предвкушением, и Годжо в нетерпении дергает ногой, шлепая Гето по животу пару раз ладошкой, как бы подгоняя. — Давай-давай!       Сугуру чувствует себя последним идиотом, потому что его пронизывает током от тепла чужого тела рядом и от хлопков, и потому что это тело принадлежит, блин, Сатору Годжо. И потому что эти длинные ноги занимают все свободное место на кровати, но в самом деле ее владелец абсолютно не против — наоборот, даже за. Складывается ощущение, что своими длинными конечностями удалось проникнуть в нутро Гето и удобно там осесть, не разрешая отдохнуть как следует.       Это все становится сложнее с каждым днем. Потому что Сугуру чувствует чувства новые, неизведанные для себя раньше. Потому что думает, что все это лишь в одну сторону. Рассуждения занимают порой слишком много пространства в черепной коробке, давят на виски и каждый раз отзываются грохотом в сердце, потому что оно начинает биться чаще, когда плечо Сатору ощущается в полной мере — теплое и жилистое, а происходящее на экране телефона интересует все меньше и меньше.       Сугуру чувствует, что путается в собственных чувствах и эмоциях, имея проблемы с некоторым осознанием и упорядочением. В одном он становится уверен довольно скоро: это точно больше и выше, чем симпатия. Предчувствие сложилось, что они как родственные души друг для друга, такие разные и одновременно идеально друг друга дополняющие.       И еще щекотки он боится. Особенно под коленной чашечкой. А соседская кровать, оказывается, слишком сильно скрипит, когда ее пытаешься сдвинуть поздней ночью, так что на силуэт Сатору приходится смотреть в темноте, потому что тот проснулся среди ночи с безумным желанием записать что-то по своей будущей исследовательской работе.       Быть гением неумолимо сложно.

***

      Эта неделя в конце июня выдалась для Гето особенно тяжелой. До нового семестра и экзаменов оставалось полтора месяца, а занятия по нечетным ставили с восьми утра и до позднего вечера, и потому художники часто задерживались в аудиториях с целью закончить свои работы до конца. Времени с каждым днем оставалось все меньше и меньше. Sa_to_uWu: Сугуууу ☆(ﾉ◕ヮ◕)ﾉ* СУГУСУГУРУУУУ МНЕ ТАКОЕ ТУТ ПРИШЛО, КОРОЧЕ, ТЫ СЕЙЧАС ЗАНЯТ?       Что угодно могло прийти в голову гениального Годжо Сатору, но Сугуру уже даже не напрягается. С легкой улыбкой печатает сообщение в ответ, отвлекаясь от холста с изображением интересного натюрморта, который другие однокурсники прозвали «больной фантазией цветов, фактур и форм».

Suguru.

Что такое?

Sa_to_uWu: Мне очень долго шла кое-какая посылка, и вот, теперь я хочу ее с тобой протестировать!! Поехали за город!

Suguru.

Сатору, уже поздно. Ты время видел?

Sa_to_uWu: Завтра суббота. Подожди, ты что, опять там кувшины свои с тряпками рисуешь в десять вечера???       Но не совсем это были кувшины — бронзовая лейка на фоне синей драпировки. Композиция была сложной из-за множества деталей и чертовой иногда мигающей лампы, так что источник света приносил больше нервного дискомфорта, чем пользы для постановки. Атмосфера в классе начинала напоминать помещение психиатрической больницы, где пытают заключенных, заставляя таблетки запивать грязной от растворившихся красок водой. Sa_to_uWu: Короче, я за тобой скоро приеду. Собирай давай все, готовь грузить свою пятую точку.       Если Годжо что-то надумал — его не остановить. Никогда.       Гето приходится устало вздохнуть и потереть тыльной стороной ладони свой лоб, случайно пачкая прядь волос в охру. Он смотрит на свои кисти, испачканные то в темперу, то имеющие следы от черного угля, с которым на днях пришлось работать. Попади он в таком внешнем виде на улицу, и прохожие с полной уверенностью назовут бомжом, потому что и на футболке, и на штанах пятна краски разных цветов — Сугуру хоть и работает обычно аккуратно, но иногда настолько сосредотачивается на работах, что непроизвольно мажет подушечкой пальца по холсту для лучшей растушевки.

***

      Дорога занимает где-то больше часа: днем вышло бы дольше с учетом бесконечных потоков спешащих куда-то машин. Ночью глухо, то и дело стрекочут сверчки, а жара еще не укрыла Японию своей удушливой влагой, спирающей воздух в ребра до состояния ушка иголки. Сугуру, сложив руки на груди, размеренно следил за происходящим вне автомобиля, то и дело рассматривая городские улицы, пролетающие мимо огни и просто наслаждался внезапно выпавшей возможностью хоть куда-нибудь вырваться за город, делая небольшую паузу от учебной рутины. Правда хватило его ненадолго, и он в итоге задремал, не в состоянии выбраться из цепких лап сна даже с помощью саторовых рук, которые так и тягали сонного Сугуру за щеки.       Вышли из такси они в каком-то забытом екаями месте, и судя по поросшему треснувшему асфальту, ненужному еще и людям: вокруг ни души, по правую сторону дороги — густой лес с папоротниками и прочей растительностью, которая растет стеной, не готовая путников пустить в свои места. За горой не видно даже бликов от городских огней. Токио был буквально в сотне километрах, но казался недосягаемым и даже дальше, чем сияющее на полотне блюдце полной луны.       Сугуру с удивлением помогал вытаскивать из багажника машины большую и тяжелую тубу, которую после Годжо водрузил себе на плечи, игнорируя пару вопросов от Гето, что в ней находится: сказал бы, что это для ватмана, но она слишком широкая и напоминает бронебойный чехол для военного снаряда больше, чем художественную принадлежность. Впрочем, и то, и это может стать потенциальным орудием убийства.       Сатору включает фонарик на телефоне и светит им на Сугуру, подмечая его потемневшие от усталости глаза, следы краски на лице и волосах, явно выделяющиеся мешки и бледный цвет лица. Удивление проскальзывает на его лице, и Годжо распахивает глаза, старается как можно больше всмотреться в лицо Сугуру, словно выискивает в нем ответы на свой вопрос.       — С тобой все в порядке? — волнение очевидно слышится в его голосе.       — М? — Сугуру сначала не осознает происходящего и закрывается от внезапного и яркого света, и лишь через десяток секунд кивает, растягивая губы в сдержанной улыбке. Он смотрит на Сатору усталыми фиалками, где прослеживается едва заметное предвкушение. — Все хорошо.       Годжо слегка хмурится и сразу же переключается на свою фирменную улыбочку во все тридцать два зуба, жестом руки приглашая следовать за собой, потому что надо подниматься по тропинке в гору, и со слегка согнутой спиной уверенно начинает шагать к месту назначения. Оно оказывается очень близко: парни переходят через деревья к шлагбауму по зауженной дороге, встречаются с воротами и очищенной для небольшой солнечной фермы территории. С возвышенности издалека видно маленькую деревеньку и автомобильную трассу, еще дальше уже мелькает почти черная линия океана, и Сугуру в лицо внезапно бьет довольно прохладный июльский ветер — он резво вдыхает слегка солоноватый привкус, ощущая непредсказуемую свободу и то чувство, которое прямо таки говорит, нет, кричит: Гето находится в нужное время и в нужном месте.       Правда перелезающий через забор Сатору ставит это чувство под сомнения. Территория закрытая, камер нет, полная глушь.       — Не парься, я тут уже не первый раз бываю. Помоги-ка, — он показывает пальцем на лежащую на траве тубу, которую пришлось из-за габаритов оставить перед нарушением границ чужой территории.       Вот этого, в самом деле, давно не хватало. Какой-то такой наивной и детской безответственности, когда ты уверен в своем чувстве свободы и в желании сотворить все, что только вздумается; такой приятной безалаберности, из-за которой сухая трава застревает в шнурках кроссовок, а под стельку то и дело попадают мелкие камушки, и приходится снимать обувь, чтоб их вытрусить. Когда пальцы твои вместе с ладонями покрываются ссадинами или мозолями, потому что удивительно нежная кожа не готова к таким внезапным переменам, а трикотажные широкие штаны готовы порваться, потому что цепляются за необработанные края серого металла. Сугуру необычайно воодушевлен, потому что помогает своему целому новому другу, с которым общается совсем недолго, но ему кажется, что они знакомы почти всю жизнь — и от этого так хорошо и приятно на душе, что находится человек, готовый бесконечно говорить и бесконечно слушать одновременно.       — Это что, телескоп? — И Сугуру с удивлением смотрит на треногу, которую спешно собирает такой же воодушевленный Сатору. Движения его настолько отточены, будто бы он этим каждый день занимается. Всего лишь выехать за Токио в ближайшие горы и поставить там аппарат, который стоит наверняка слишком и слишком много, что-то где-то покрутить, настроить фокус, бегло перед этим пробежаться глазами по небосводу, чтоб заметить пару интересных мест и направить на них линзы.       — Ага. Я его два месяца ждал! — Довольный Годжо вытягивает к своей новой игрушке руки и показывает, мол, смотри, какой он навороченный и классный. — Катадиоптрический у меня второй есть, а это зеркально-линзовый. Я тебе потом покажу с них фотографии и ты поймешь разницу. Давай, ты первый.       Сомнений здесь быть не должно, но почему-то Сугуру неловко подходит поближе, и ему страшно к этой штуке даже прикоснуться: она выглядит настоящей живой машиной, проводником в неизведанное, и детская любознательность заставляет температуру тела повышаться.       Смотреть в телескоп оказывается как-то странно, но Сугуру понимает, что глаза становятся влажными совсем из-за другой причины.       Вереницы звезд тянутся друг за другом, образуя тонкие кристаллические цепочки драгоценных украшений на фоне черного бархата, являясь работами искусного неизвестного ювелира, способные вызвать немоту в горле и марш мурашек почти что по всему телу. Сугуру цепенеет, потому что его дыхание сковывает это чувство доселе неизведанное — оно настолько великое, пронизывающее и глобальное, что поглощает с головы до ног, когда фиолетовая радужка позволяет проникнуть в себя крохотным, ярким крупицам звезд; когда сознание впервые за долгие годы путается настолько, что теряется способность произнести даже простой звук, ибо увиденная картинка поражает своей грандиозностью, хрупкостью и недосягаемостью. Потому что она просто есть, и Гето приходится оторваться от телескопа, чтоб неверяще посмотреть наверх и задать риторический вопрос про себя: «Это ли правда существует?»       Видеть обрамления Млечного Пути даже без телескопа то еще зрелище, что способно свести с ума и вскружить голову, устраивая сознанию настоящую встряску. Он пятнистый, где-то по-особенному яркий и особенно безмолвно темный, пусть даже не такой контрастный как на картинках в энциклопедиях, но Сугуру никогда в жизни своей ничего подобного и не видел. Всегда в городе прожил, и вместо небесного полотна у него было свое белое, текстурное, созданное с помощью древесины и необходимого клея.       Рукав галактики напоминает ему гриву бесконечно тянущегося по небосводу дракона. Она раскидывается темными локонами, имеет свои переливы в некоторых местах, выглядит живой и такой эластичной, шелковой, и Гето жалеет, что не способен прикоснуться к данному чуду света. За эти секунды там далеко рождаются и умирают целые новые миры, и пока сердце стучит, а легкие набирают воздух, Вселенная дышит в унисон, демонстрируя настолько крохотную частичку себя, что человеческий разум способен поплыть от такой информации.       По щеке Сугуру стекает небольшая слезинка, оставляет влажный след. Он не спешит ее убирать, смотрит дальше, постепенно возвращая себе способность к дыханию. И улыбается. Как дитя.       — Это… Удивительно, — Гето говорит приглушенно, будто боится спугнуть небесную магию, словно она может рассеяться по щелчку пальца. Он с трудом находит такие простые слова, потому что сейчас не в состоянии подобрать нужное — его способность мыслить выключили одним нажатием кнопки.       А Сатору стоит рядом, уперев руки в боки и наклоняя голову к плечу по-птичьи, с широкой улыбкой смотрит на Сугуру и разделяет в полной мере этот передающийся от одного другому трепет, от которого покалывают кончики пальцев. Он рад демонстрировать такое пиршество звезд, он действует искренне, потому что действительно хочет разделять это празднество на двоих. Потому что они оба друзья, в конце концов, и для Сатору будет важным пройти вместе огонь и воду так же, как и написать свои курсовые и получить результаты решения формул.       — Там Альтаир, Вега, Денеб. Это самые яркие. Если их визуально соединить, то получается идеальный треугольник. Мы его называем летним.       Сейчас Годжо звучит иначе: мечтательно и отрешенно, будто находится не рядом, а где-то там далеко-далеко, за сотни тысяч световых лет. Он слегка хрипит и прокашливается, чтоб восстановить тембр голоса, подходит поближе, чтоб получше рассмотреть не свой новый навороченный телескоп, а на реакцию Сугуру, потому что ему важно обратить на это внимание — обычно Гето собранный, сдержанный и отрешенный из-за картинной галереи, принадлежащей собственной фантазии, способный прерваться на шутки и подколы в нужное время. Сейчас он ошеломлен и растерян, словно утратил смысл жизни и обрел новый, словно узнал кое-что великое, дошел до точки невозврата.       — В каждом полушарии свои созвездия в зависимости от сезона года, — продолжает Сатору, сжимая своей рукой плечо Сугуру. — Я хотел бы тебе показать многие из них. Хочешь посмотреть на Луну? Сейчас как раз она полная и красивая.       И Гето кивает, пока в недрах фиалок прячется тот самый детский азарт и безмерное любопытство.

***

      — Вообще-то есть правда одинокие планеты, — Годжо на мгновение даже повернул взгляд, всматриваясь в одну точку вблизи. — Они не привязаны ни к другим планетам, ни к карликам. Блуждают в одиночку по галактике.       Они лежат на траве, вдыхая свежий ночной воздух, наполненный легкостью и приятной невесомостью. Взгляд Сугуру то и дело мечется от одних звезд к другим, и он чувствует себя путником в пространстве под названием жизнь, который так и не смог обрести свой дом. Высматривает что-то там далеко на горизонте событий, пытается определить расстояние до ближайшего пристанища и оценить, подойдет ли ему такое для жизни.       — Почему так? — Он звучит достаточно задумчиво, заставляя обратить на себя внимание.       — Сошли с орбиты материнской звезды. Это как дети покидают своих родителей, — Сатору согнул ноги и закинул одну на другую, широко покачивая ею из стороны в сторону. На боковой части резиновой подошвы кед отпечатались зеленые следы травы, которые наверняка вряд ли чем-то сотрутся.       — Какая-то опасная сепарация выходит, — подчеркивает Сугуру.       Он распустил пучок, чтоб удобнее было лежать на собственной сумке, и закинул руки за голову. На самом деле давно Гето не посещало это чувство чего-то нового, прогрессивного, должного. Будто бы призрачные крылья появились за его спиной, расширяя кругозор и показывая новую грань жизни, которая не была бы доступна, если бы не Сатору, жующий рядом травинку и то и дело перекатывающий ее губами.       — А мы на планеты такие не похожи. Мы друг друга вот нашли. Мне с тобой классно, Сугуру. Как Юпитеру со своими кольцами.       Сатору звучит так серьезно и легко, словно для него сказать такие слова ничего не стоит, ибо темнота благодатно скрывает появившийся на щеках румянец, сливающийся с едва заметными пятнышками веснушек. Он поворачивает голову вбок, почти что касается травы щекой, и смотрит с такой кроткой улыбкой, словно та являлась частью лунного света.       — Ты ничего лучше не мог придумать для сравнения? — бархатный смущенный смех постепенно нарастает, минуя неловкую паузу, становится все громче. Сугуру смущен до чертиков, и багрянец постепенно покрывает не только кончики ушей, но еще и щеки вместе со скулами. Годжо в ответ на эту реакцию цокает и невнятно возмущается.       Пока по темному полотну скользят метеоры, расчерчивая яркими полосами небо, Гето не отрывается от Сатору: смотрит пристально, изучающе, по-лисьи щурит глаза и вовсе ложится на бок, сминая под головой свою сумку. Какая-то неловкость внезапно захватывает в свои объятия, но почти сразу же улетучивается, и привычное стойкое выражение лица возвращается обратно.       — Мне с тобой тоже, Сатору. Ты классный друг. Даже когда без остановки говоришь на какие-то непонятные темы.       Возможно ему хотелось бы большего.       Возможно Сугуру становится капельку жадным. Поддается одному из семи грехов, имея уязвимость перед таким искушением, как Годжо Сатору.       Перед ним устоять — равносильно что переходить по хрупкому мостику через стремительно бурлящую реку, которая готова в любой момент смыть путника в свои пучины. Сугуру без особого страха решает ступить первым, ощущая под ногами неустойчивую древесину, то и дело скрипящую, но он держится твердо, ведомый решительностью.       Как-то в одной из книжек по буддизму Гето вычитал, что привязанности способны порождать боль и страдания, поэтому для достижения просветления от них стоит полностью отказаться.       Вышло так, что он оказался к этому абсолютно не готов.       Поэтому и тянет к светлой макушке свою руку, чтоб убрать из волос засохший колосок дикороса, а заодно и невзначай задеть мягкую на ощупь кожу: Сатору напоминает сахарную вату. Такой же нежный и приторно-сладкий со стороны — особенно когда снимает свои дурацкие темные очки, ибо простые ему идут куда лучше.       Сугуру стискивает челюсть, ибо замечает, что уже оглаживает саторову щеку, и несколько раз интенсивно моргает, чтоб развеять собственные сомнения в своих же действиях. Подумаешь, задумался до такой степени. А Сатору смотрит на него двумя блюдцами, будто бы ждет каких-то свершений: моргает медленно, и его зрачки, кажется, занимают все пространство радужки, а дыхание и вовсе задержано.       — В следующий раз найдем более легальную смотровую площадку и ничью собственность нарушать не будем, — попытка в наставление звучит иронично. Сугуру с легким азартом улыбается, потому что на самом деле ужасно доволен. До такой степени, что эйфория от поездки и после увиденного, тронутого, оплетает его тело плотными путами, окончательно расслабляя все мышцы, и он обратно откидывается на траву.       Спать ужасно тянет: эмоции и новые впечатления выжимают энергию быстрее любых физических нагрузок. Гето закрывает глаза, глубоко вдыхая этот летний воздух свободы, и чувствует, что холодная ладонь Сатору накрывает его, горячую и слегка влажную с внутренней стороны. Коротко поглаживает, задевает костяшки и узловатые пальцы, и вскоре игриво тянет за них.       — Ты не только зануда. Еще и обломщик, — констатирует Годжо, подползая поближе, чтоб соприкоснуться плечом с Сугуру.