Блик

      Ожиданий от этой спонтанной выставки Сугуру не строил никаких, даже несмотря на то, что преподаватели пообещали учащимся зачеты за участие: к тому же из-за продолжительной болезни и нежелания подниматься с кровати несколько дней, сдача картины прилично затянулась — на неделю — и по обычаю студента художественного факультета пришлось доделывать в самый последний момент, занимая все свободное место на полу, полках, столах и всех возможных поверхностях комнаты в принципе. Десяток быстрых подмалевок, эскизов на свободную, мать их, тему, и мысли постепенно начали формироваться в ассоциацию, которая пугала все еще подрастающий мозг, вытекающую прямиком из детства.       Вселенная. Что-то бесконечное, всеобъемлющее, и в голове Сугуру сразу проносится несколько терминов из детских энциклопедий, связанных с одной большой ассоциацией — неизвестностью и бубликом. В принципе небесные мотивы можно было встретить во многих современных работах и у многих художников, так что шанс воплотить свои представления в исключительно-уникальное приравнивается к величине, стремящейся далеко за пределы отметки нуля на импровизированном графике.       Когда есть неизвестность и недосказанность, то зачастую человеку свойственно пугаться, и пусть психологи не наговаривают лишней тревожной отсебятины. В бой по обычаю идут или готовые, или самые отбитые по природе своей, которым в принципе в жизни терять уже вовсе нечего, которые готовы заглянуть в пасть льву и залезть в нее с головой, совершая новые и новые открытия.       Сугуру к таким вообще никогда не относился. Смиренно водил кистями из жесткой щетины по холстам, оставляя отпечатки масляных красок и едкий запах растворителя, который пропитывал узловатые пальцы и смуглые руки своей яркой химозной отравой. Разбавить однотипную работу с материалами удалось с помощью акрила, который хотя бы не издавал настолько едкий и противный запах, застревающий камнями в легких, забивающийся в глаза, из-за которого те слезились и краснели.       На идею научной обоснованности своей работы у Гето банально не было времени. Все свободное он потратил на поход в магазин, чтоб затариться энергетиком и для всякого кофеином в чистом виде, ибо вместо кистей рисовать потом придется тонким и идеально ровным носом. Кстати, звучал как хороший план на ближайшие сутки отсутствия нормального сна, и Сугуру невольно вспомнил задание на первом курсе, где надо было "вдохнуть жизнь на холсте с помощью подручных средств!", ну, и давайте начистоту, что могло первым прийти в голову? Нет, не нос. Пальцы рук. Воссозданный на картине выдуманный друг Чака, Уилсон, в итоге получил множество возгласов и хорошую отметку в том числе.       Художники они ведь такие. То педанты, то полностью приземленные ребята, идущие по жизни смелой творческой походкой, и девиз их становится "ну, если что, все подправить можно! Я художник — и я так вижу. Созидайте вместе со мной". Для них есть красота там, где она отсутствует для других; где композиции складываются из ритмичного танца холста и ворса кисти, где объекты — в том числе и неодушевленные — способны вдохнуть полной грудью в этом мире, вытесняя своей красотой другие, затмевая и закрывая человеческий взор, приковывая к себе намертво. Мало кто определяет один немаловажный фактор, который зачастую относится ко многим творческим: они чертовски чувствительные ко всему, что происходит вокруг них.       Сугуру не смел смеяться с констатации этого факта, ибо сам являлся проводником эмоций, чувств, желаний, настроений через себя в прямую точку назначения — на бумагу. Быть творческим с детства — это улавливать мельчайшие изменения в настроении других людей, считывать эмоцию по взгляду, определять, что пытается сказать неодушевленный предмет и видеть, в какой ипостаси тот сейчас находится. Это не удивляться тому, что сегодня наконец пасмурная погода, а видеть, как туманные полосы мягко целуют верхушки сосновых деревьев, оседая капельками блестящей росы на тонких иголках, создавая едва видимые для обычного человека крохотные украшения, напоминающие хрусталь для Дюймовочки, пока в воздухе витает промозглый запах сырости, сразу же напоминающий собой север и цветущий лесной влажный мох, наверняка слегка притоптанный екаями. Это улавливать солнечный свет, проходящий сквозь насыщенный зеленый цвет совсем детских листьев, только появившихся на ветках недавно отцветшей сакуры посреди города, словно вот-вот проснулись от долгого сна, осознавая взглядом то, как идеально складываются контрасты древесной коры и серого здания на заднем фоне, обрамленного глубиной градиента весеннего неба.       Порой Гето бывало даже грустно, что в его окружении не было понимания той красоты, что видят его аметистовые глаза. Снующие вокруг люди, вечно торопящиеся непонятно куда, вечно крутящиеся, словно белки в колесе, даже не замечая того, что колесо это дхармическое — в нос им отдает запах свеженапечатанных купюр, лавандового рафа на кокосовом молоке и влажного бетона без привкуса петрикора, потому что сладость новой полученной должности притупляет вкусовые рецепторы не только языка, но и собственного мозга. Вместо музыки в их ушах звучит равномерное постукивание колес поездов, следующих от станции до станции; клаксон автомобилей, красные фары которых в пробках напоминают голодных летучих мышей, спрятанных где-то глубоко в пещере современного мира, называемой Токио.       Художников определяет одно: полная нестандартность мышления, которая действительно может насторожить полностью не сведущего абсолютно ничего в этом плане человека. Покрутят у виска и скажут, что ты какой-то с приветом, и большинство обучающихся на технических специальностях на полном серьезе так и думают по сей день. Это как в бесконечной битве, где кошки сталкиваются с собаками, а океаны разделяются яркой полосой перелома, насильно пропуская чужие воды в свои, но смешаться из-за разной плотности они будут не в состоянии.       — Нельзя относить себя в бинарную систему черного и белого, ибо никто не может осознать, хороший ты творец или плохой. Вы не в состоянии оценить свою успешность, потому что в творчестве запрещено объективно оценивать собственные и чужие таланты.       После слов одного из самых пожилых профессоров кафедры, который пользовался безумным уважением среди всех поколений учащихся, Сугуру откровенно забил. Успокоился, больше концентрируясь в собственных работах и огромном количестве домашнего задания. Просмотры за просмотрами, бессонные ночи, и это все началось буквально с первого курса, изредка только прерывалось на другие предметы, не требующие активной работы фантазии и кистей рук.       Он ходил по рядам выставленных картин на выставке и медленно пропускал все увиденное через призму собственного восприятия. Без ожиданий, без слов одобрения со стороны, без нужных комментариев, просто любовался, подмечая для себя новые вещи в той или иной картине, отмечая технику, с которой творец приступал к созданию нового шедевра. Даже насмотренностью можно научиться необходимым для художника вещам: они как губка впитывают в себя всю информацию с помощью шести чувств.       Не сказать бы, что негативный комментарий в сторону собственной работы от самодовольного технаря его в принципе как-то задел. Лишь констатация факта, что все люди разные. Кому-то дано понять, а кому-то нет.       Только вот легкий шлейф неприятности в подрастающем мозге сохранился благодаря принципам, не спеша никуда исчезать в ближайшее время уж точно.

***

      За окнами общежития скрывались огни города, закрытые широкими, плотными ветвями высоких сосен, так и норовивших поцарапать небосвод своими хрупкими коготками. В ночи, под тонкой пеленой мелкого моросящего дождя, который оседал влагой на пушистые иголки, создавая тонкие хрустальные украшения для местных духов, запах хвойных деревьев проникал буквально всюду, стоило приоткрыть в комнату окно на форточку или вдохнуть полной грудью будучи на улице. Приглушенный в комнате свет от настольной лампы создавал необходимую атмосферу уюта и гармонии с собственным одиночеством, когда в этот вечер собеседником становится книжка и гармоничная, дружелюбная тишина.       Время, когда общежитие пустеет из-за выходных дней, стало у Сугуру абсолютно любимым.       Можно спокойно расположиться в комнате, сдвинув слегка в сторону соседскую пустующую кровать, чтоб занять больше пространства для очередной идеи, которая внезапно приходит в голову настоящей лавиной, сгребая под собой все мысли и возможность нормально функционировать в ближайшее время. В одночасье в руках оказывается все необходимое для подмалевка, а дальше уже все по наитию.       Все-таки чувств семь, и одно из них — непринятая научным обществом интуиция.       Страница за страницей шуршали в полной тишине. Сугуру опирался на спинку кровати, полусидя сгинал ноги в коленях, устроившись в чем-то похожем на позу лотоса, и погружался в интересную историю о дружбе мальчика и его друга-лиса. В этот вечер спокойствия интуиция решила обмануть умиротворение и отвлечь от книги громким стуком в окно. Сугуру сначала удивился, но не придал значения, думая про заплутавшую птицу, но когда размеренный стук продолжился, все таки перенес центр внимания в другое русло.       Эту макушку Гето видел один и единственный раз в своей жизни, но определенно запомнил и подметил тогда, на выставке. Не думал, что этому странному и невоспитанному студенту хватит наглости явиться в гости, буквально пробираясь на четвертый этаж по пожарной лестнице. Которая, между прочим, точно неприятно стонала в ночи от лишнего груза на себе, и определенно намекала, что ужасно хочет его сбросить.       — Ты совсем больной? — Ручка окна поворачивается вбок, впуская поток холодного весеннего воздуха в помещение. Сугуру на мгновение ежится от зябкости и возмущается всем своим внешним видом, щуря по-лисьи глаза и хмуря тонкие брови.       — Короче, теоретически ты оказался прав, — Сатору стучит рукой по подоконнику, опираясь одной рукой об оконную раму, и шуршит свободной у себя в кармане ветровки, чтоб достать небольшого размера блокнот с закрепленной ручкой. Открывает его где-то в середине, демонстрируя хаотично расположенные на листе надписи, которые иногда разделяются лишь полосой ручки, чтоб не лечь друг на друга, и с чистейшим азартом в глазах начинает безостановочно объясняться. — Практически я проверил расчеты по массам черных дыр, так что такое изображение аккреционного диска имеет место быть в своей достоверности, ты там только с горизонтом событий накосячил.       Блокнот настойчиво суют в чужие ладони, и Сугуру пару раз хлопает ресницами, очевидно демонстрируя на своем лице громкое ч е г о ?, сопровождая приоткрытыми забавно губами. Кажется, риторический вопрос о смысле жизни, который мучил творческое мышление на протяжении многих лет, уже не кажется настолько важным в своей ценности, как происходящее в данный момент безумие.       — И чайник поставь, я мармелад принес, — гостю приглашение не потребовалось: он ловко перекинул ногу через окно, едва вмещаясь со своими непропорционально длиннющими конечностями в комнату, и плюхнулся на пол. — А ты чипсы с трюфелем ешь?

***

      Общежитие в Мачиде находилось абсолютно в другом конце корпуса, и Сатору потребовалось приличное количество времени, чтоб дождаться нужный поезд в метро и добраться до непримечательного здания. Территория кампуса еще не была закрыта: комендантский час начался бы через тридцать минут — можно сказать, что поймал удачу за хвост, и она громко шуршала пачками закусок в сумке, небрежно закинутой на плечо. Вроде бы здесь. По крайней мере так подсказали однокурсники почти-что-анонимного Сугуру, которых пришлось вылавливать на следующий день выставки. Была ни была.       Просто заглянуть, объяснить все с научной точки зрения и уйти. Точно так же, через лестницу. Все. План надежен и просчитан до мелочей, как швейцарские часы, готовые соревноваться с Сатору в его точности расчетов очередных физических формул на огромной малахитовой доске лектория. Извиняться никто и не собирался: разве он сболтал чего лишнего? Просто откровенно выразился, потому что его чудесно-наглые глаза попросту не могут лгать и умеют все говорить в точности прямо вместе с бесцеремонным ртом.       Или люди попросту неспособны выявить ложь в губительной для их адекватности небесной радужке. Если это можно было назвать ложью. Сатору просто как дурак засмотрелся на эту игру цвета, и от колебаний серой массы в черепной коробке снова заболела голова.       Были ли работы лучше? Определенно были. Но на них не было такого красивого оттенка фиалкового цвета, который за вечер Годжо подметил сразу в двух местах. На холсте и в чужих глазах. Больше не было изображений настолько четких и ярких космических туманностей, на которые всегда интересно взглянуть, особенно в телескоп. Астрология подарила миру нового творца, который промышляет в космическом вакууме, рисуя с помощью газа и пыли скопления материи под пристальный взгляд недосягаемых звезд. А здесь их перенесли на холст, изобразив довольно четко и максимально прекрасно.       Оказалось, что и за бесплатно объяснять, что такое эти ваши кротовые норы, как движутся вокруг центра притяжения атомы вместе с космической пылью и как преломляется в неизвестности пространство и время, не так уж и плохо. Особенно под горячий зеленый чай, в который сахар не добавили — его попросту не было, из-за чего Сугуру пришлось выслушать кучу вопросов из серии "Ты что, зануда, раз без сахара хлещешь эту дрянь?"       На том и сошлись, теперь квиты. Зануда и душнила.       — Ничего не понятно, но очень интересно, — приторная сладость мармелада так въелась в рецепторы, что даже соленые чипсы были неспособны ее перебить. Чай объявил капитуляцию и остыл, так что Гето просто искренне, правда, пытался слушать, подперев голову рукой, и взгляда не спускал с длинных пальцев, которые снова что-то вычерчивали на бумаге.       Надо бы нарисовать.       — Ну ты серьезно что ли, — с безнадежностью простонал Сатору, попросту поднимаясь с татами и падая спиной на хозяйскую кровать.       В ответ на такую вольность он сразу же получает толчком рукой между ребер, почти что сразу скручиваясь в позу эмбриона, потому что удар у Сугуру поставлен довольно хорошо. Даже такой легкий, как простой толчок.       — Серьезно. Я слишком далек от таких заумных научных тем. Забыл уже про мою работу?       Такой же белый, напоминает снежные горы и струящиеся в горах ручьи, которые громко шумят и балагурят среди тишины высоких пиков. Сугуру внезапно столкнулся со странным вдохновением, ибо мозг его сам начал выстраивать ассоциации жилистого тела, шелковых на первый взгляд светлых волос и обрамленных такими же ресницами глубоких глаз, которые иногда задерживались то на нем, то на блокноте.       — Но я максимально просто объяснил, — пачка с чипсами хрустнула под рукой Годжо, который пытался заесть боль хоть чем-нибудь, лишь бы ее не чувствовать.       — Ты максимально просто и без приглашения ко мне в комнату залез по пожарной лестнице, — напоминает Сугуру как бы невзначай, таким голосом, словно собирался воспитывать, и глубоко вздыхает. — У меня были другие планы и другой настрой на этот вечер.       — Ага, значит, объясню еще раз, когда у тебя там будет настрой, — на полном серьезе в экране телефона Сатору открывается календарь, в котором день через день отмечены разными цветами в зависимости от задач. — Ты только дату скажи, я внесу тебя в свои планы.       — Сорок третьего апреля, — смуглая рука ложится на плед, застилающий кровать, и следует очередной вздох от наличия крошек чипсов и сахара на собственной койке. Еще и этого не хватало. — Или примерно никогда.       — Мог бы просто сказать про тринадцатое марта. Извини, в этот день я занят репетиторством.       — До закрытия общаги пять минут, — Сугуру продолжает напоминать, поглядывая на свои тикающие настенные часы.       — Хорошо, раз в понедельник в библиотеке центрального кампуса в пять вечера, значит в понедельник.       Последующие возражения принимаются с цоканьем.       Резво принявший вертикальное положение Сатору тянется к своей открытой сумке, бесцеремонно лежавшей на отодвинутом стуле, стараясь как можно громче, вразрез просьбе Сугуру, запихнуть в нее приоткрытую пачку мармелада. Бегло осматривает комнату, подмечая присутствие какого-то педантичного творческого беспорядка и множество начатых рисунков, холсты которых отвернуты к стене, как наказанные дети жестокими родителями, и в знак самообслуживания открывает окно под изучающий его лиловый взгляд.       — А вот это как раз в понедельник отдам. До встречи, — Сугуру не хватает пары сантиметров ухватиться за руку, которая утащила со стола один из его скетчбуков и скрылась под подоконником. С улицы раздается очередной стон пожарной лестницы, грохот от чужих шагов и чьи-то крики в окно с возгласами о противном шуме. — И да, я Сатору если что!       Сатору их не слышит. Только салютует скетчбуком Сугуру, пока тот почти наполовину вывалился в окно, демонстрируя поджатые тонкой нитью губы и впадинку морщин меж бровей — Годжо со стороны кажется, что из-за злости его глаза не просто похожи на фиалки. Они расцветают росчерками магнитных излучений от небесного тела, которые ранее удавалось уловить только с помощью специальных приборов.       В комнате Гето остается шлейф чего-то тонкого и с трудом уловимого. Он невольно дергает носом, вслушиваясь в остаток запаха туалетной воды, слегка в задумчивости щурит глаза: сознание рисует морской бриз и большие волны, которые мелкими каплями, словно языками, ловят маленькие снежинки, лениво витающие в воздухе побережья океана где-то в Камакуре. Вторая пачка мармелада остается лежать на столе в знак напоминания о незваных гостях. Сугуру к ней не притронется, лишь оставит на своей полке с вещами в шкафу. И, в принципе, не особо пожалеет о сворованном скетчбуке, ибо тот был куплен на днях и сохранял свою исключительную невинность в отсутствии записей и множества набросков.       Сатору же шагает широко наевшимся довольным котом, потому что уверен, что своеобразный выставленный ультиматум в виде украденной личной вещи точно заставит явиться в библиотеку.