Palo Alto

♪Muse — New Born

***

24 ноября. Суббота.

      Слышатся лёгкие шлепки — кажется, кто-то нежно хлопает его по щекам, пытаясь привести в чувство. Образ человека, мельтешащего перед едва разлеплёнными веками, настолько туманен и безлик, что Чонгук только и может отмахиваться руками. Если быть точнее — пытаться, ибо каждое движение в свинцом налитом теле даётся настолько непросто, что хочется вновь закрыть глаза и уснуть.       Пустота безмятежного спокойствия затягивает, а чернота и вовсе не желает рассеиваться.       Хочется закрыть себя руками, чтобы его не трогали, и спрятаться, потому как каждое прикосновение ощущается подобно горячему пламени, обжигающему всё тело.       Спасает лишь лёгкое дуновение ветра, шелестящее вместе с волосами по щекам. Эти ощущения хоть немного, но отрезвляют и заставляют опьянённое сознание концентрироваться.       Только от этого вмиг становится страшно. Страшно от непонимания: где он находится, а главное — с кем?       Его куда-то затащил Фред? Или же Чонгук настолько обдолбан, что просто-напросто не может разглядеть в поплывшем образе лицо друга?       Да нет, Оливера бы он точно узнал!       Только все эти вопросы мгновенно рассеиваются и сменяются совсем иными: по какой причине у него так сильно сводит спазмом горло, а раздирающая боль в груди не даёт нормально вздохнуть? Почему сразу же спирает весь воздух в лёгких, стоит только чужой горячей ладони коснуться его лица?       — Спящая красавица, очнись! Ты помнишь меня? Эй, слышишь? Просыпайся! — сквозь тяжелый гул в ушах Чонгук чувствует на щеках пару новых шлепков — уже более сильных. — Можешь меня не бояться, я тебя не трону, ты в безопасности! — ещё шлепок. — За это — прости, но тебе пока нельзя спать, нам нужно поговорить! — пауза и снова новый шлепок. — Я всё понимаю, тебе плохо и всякое такое, но поверь мне, в твоём случае волшебный поцелуй любви никак не поможет, поэтому начинай потихоньку приходить в себя, — сквозь очередной шлепок с чужих губ срывается лёгкая усмешка, — а то, знаешь ли, тащить твою тушку довольно тяжело.       Если быть честным, то Чонгук ни черта не понимает из всего, что ему прямо сейчас пытаются донести. Какая, к чёрту, красавица? Какой поцелуй? Может, это снова очередная волна «прихода», и ему опять что-то мерещится? Возможно, затуманенное сознание над ним потешается, ибо он хоть и пытается прислушаться к собственному голосу, задающему не менее надоедливые вопросы, но не находит на них ответов и смиренно молчит. Хотя… Вряд ли. Ощущение мерзкого холодка на коже, которое ползёт по спине вверх от самого копчика — чересчур реалистичное, поэтому всплывает новый вопрос: где вообще он сейчас находится?       Последнее, что Чонгук помнит — это громкая музыка, которая долбила в ушах так, что чуть не полопались перепонки; это мерзкие, липкие ладони, которые касались его оголённых частей тела; это темнота, которая поглощала разум слишком медленно…       А ещё — чужой пронзительный возглас, который был настолько грозным, но в то же время испуганным, что Чонгук явно бы сам испугался подобной мощи, если бы мог находиться в трезвом уме.       Сейчас же слух ласкает только придорожный шум и чей-то приятный голос, который настойчиво пытается донести какую-то крайне важную информацию, но Чонгук настолько слаб, что ему попросту лень вслушиваться.       Делайте с ним всё, что хотите, только дайте поспать.       После очередного отрезвляющего шлепка он всё-таки заставляет себя открыть глаза и уловить поплывшим взглядом рябящую картинку. Делать подобное — затруднительно, ибо вокруг стоит сплошная темнота. Чонгук пытается сосредоточиться и сфокусировать взгляд на мельтешащем человеке, но всё безуспешно — перед глазами лишь мутная пелена.       Очень хочется пить, потому как во рту стоит страшная засуха, но он приоткрывает губы и проводит кончиком языка по едва подсохшим корочкам, которые, к счастью, ещё не успели потрескаться. Пытаясь оглядеться, Чонгук понимает, что сидит на асфальте и облокачивается спиной на что-то холодное и твёрдое. Видимо, его вытащили на улицу и уволокли подальше от дома, где проходила треклятая вечеринка. Оно и к лучшему. Последнее, о чём хочется думать, это — друзья, которые явно даже не в курсе, что с ним происходит в эту минуту.       Возможно, это странно, но почему-то подобный факт совсем не вызывает никакого негатива.       Чертовски плевать.       Чонгук не маленький и, похоже, слишком привык справляться со своими проблемами в одиночку.       Он пытается встать, но потуги становятся безуспешными — его задница встречается с грубым покрытием.       Неприятно.       Глаза закрываются сами собой, но его снова тормошат чьи-то руки, и из очередного сонного оцепенения вырывает настойчивый голос, говорящий:       — Ты пришел в футболке? Или где-то успел посеять свою одежду?       Чонгук переводит взгляд на свои руки и понимает, что они оголены. С губ срывается непроизвольный смешок.       — Ясно, — заключает чужой голос.       Если бы Чонгук помнил, то определённо бы ответил, но, к сожалению, память подкидывает ему лишь смазанные картинки, в которых он последний раз пытался нацепить трясущимися руками куртку на бёдра. Похоже, попытка выдалась крайне паршивой, ибо он только сейчас до конца ощущает пробирающийся под кожу холод, заставляющий зябко ёжиться.       Слышится какое-то копошение, а после Чонгук чувствует на плечах нечто увесистое, отчего его тело мгновенно обволакивает теплом. Чужим теплом. Похоже, с ним любезно поделились своей одеждой.       Он еле выдавливает из себя вялым языком хриплое «спасибо», но после до него доходит, что его тянут, пытаясь поднять с земли.       — К тебе домой тащиться в таком состоянии точно не вариант, отец же тебя явно на месте прикончит… — улавливая доносящееся откуда-то сбоку недовольное ворчание, Чонгук всё-таки приподнимается на ноги.       Да, пошатываясь, да, чуть не падая, но… хотя бы стоит! Конечно же, не без помощи — его любезно придерживают, ибо даже среди всего этого непонятного калейдоскопа эмоций, который колошматит его из стороны в сторону, он ощущает на своей талии чужую горячую ладонь. После того, как на него до конца натягивают куртку, слышится новый бубнеж.       — Блять, что же мне с тобой делать-то, а? Юнги меня убьёт, — следует тяжёлый выдох. — Ладно, похер. Идём!       Признаться честно, идти у него получается отвратительно — ноги совершенно не слушаются. Чонгук спотыкается чуть ли не на каждом шагу и давит дурацкими красными конверсами чужие пятки. Как гусь, ей-богу.       Он пытается уловить поплывшим взглядом дорогу, чтобы хотя бы приблизительно понять, в каком направлении они двигаются, но всё плачевно — огоньки фонарей яркими пятнами вспыхивают перед глазами и тут же расплываются, подобно звёздам на чёрном небе, когда его в очередной раз дёргают в сторону, дабы Чонгук не впечатался физиономией в металлический столб. Лицо парня, который с особым усердием пытается удержать его бренное тело, невозможно разглядеть — оно словно каждый раз ускользает и теряется среди беспорядочно сменяющихся домов, машин и деревьев.       Только ощущение того, что он знает этого человека, кажется каким-то правильным?       И почему каждое движение наполнено не грубостью, а переживанием, словно ему боятся сделать больно?..       Глупый поток вопросов перебивает всё тот же парень, который резко останавливается, отчего Чонгук снова спотыкается и чуть ли не таранит носом асфальт.       Поймать его, естественно, успевают, а развернувшись к нему спиной, громко командуют:       — Запрыгивай!       Стоп! Что? Какой «запрыгивай»? У него мир перед глазами двоится и конечности отказывают работать, а тут «запрыгивай». Нет, над ним точно потешаются!       Правда, это совершенно точно никого не волнует, ибо ему снова в приказном тоне выдают весьма возмущённое и строгое:       — Прыгай, говорю, а то мы с тобой так до утра ползти будем!       Чонгук пытается дать вразумительный и чёткий ответ, но из его рта вырывается слабое, едва различимое блеяние. Он становится на месте как вкопанный и пытливо рассматривает чужую спину, обтянутую лишь тонкой белой футболкой. Почему-то только от одной мысли, что ему какой-то незнакомый парень предлагает забраться к себе на спину, в груди сразу же начинает гулко биться сердце, так усердно перегоняющее горячую кровь по телу, а в ушах мгновенно возникает звон, сливающийся с далеким шумом машин, ибо…       Это как-то неправильно?       — Да господи!       Осмыслить ему и вовсе не дают: перед ним тут же разворачиваются, а чуть опустившись на корточки, хватают за ноги, поднимают его тушку над землёй и мгновенно заваливают на плечо, подобно мешку с мукой.       Со стороны это однозначно выглядит комично.       Сказать, что Чонгук тут же испытывает дикий прилив адреналина — ничего не сказать. Бешеная энергия словно ударяет электрическим разрядом каждую мышцу, которая от чрезмерного напряжения готова разорваться. Спасает лишь то, что он не способен даже выдавить из себя хоть какого-нибудь вразумительного звука — во рту по-прежнему стоит сплошная засуха, а желание выпить целый литр воды перевешивает во сто крат всю абсурдность ситуации.       Он даже не дёргается, а лишь обмякает и смиренно позволяет себя тащить, ибо вырываться из крепкой хватки рук нет ни крупицы сил, ни малейшего желания.       Перед глазами расплывается дорожная разметка, пульс учащается и так отчётливо бьётся в голове, что Чонгук испытывает что-то среднее между тошнотой и обмороком. Его укачивает. Сейчас бы закрыть глаза и раствориться в этом моменте, но его вновь отрезвляет вибрация грубого голоса, которую он явственно осязает грудью.       — Нужно, чтобы ты обхватил мою шею руками, иначе в ближайшее время я оставлю тебя где-нибудь под столбом. Мне неудобно, — чужое тяжёлое дыхание смешивается с лёгкой хрипотцой. — Слышишь?       В ответ лишь угукает.       Ему всё прекрасно слышно, но вступать в диалог катастрофически лень. На его бёдрах резко ослабевает хватка, а после Чонгук начинает скатываться телом вниз, из-за чего чуть ли не в панике сиюминутно хватается за плечи незнакомца, притягивая того к себе ближе, и окольцовывает крепкую шею руками.       Как-то желание встречаться затылком с асфальтом улетучивается мгновенно.       — Ноги тоже, — парень выдавливает из себя тихий смешок, а после иронично усмехается: — Будешь сегодня в роли… — замолкает, — коалы?       Это могла бы быть смешная шутка, но отчего-то возникает желание провалиться под землю. То ли от стыда, то ли от высшей степени безразличия. Ладно, нет. От стыда больше. Прямо под этот асфальт, по которому медленной поступью бредёт незнакомый парень и тащит на себе обдолбанного сына одного из главных деканов Стэнфордского университета.       Какое позорище…       Он чувствует, как его руки потряхивает, а ладони и вовсе начинают потеть от проступающего по всему телу жара. Сглатывая подступающий к горлу ком и не поднимая глаз, дабы не встретиться лицом к лицу со странным незнакомцем, Чонгук крепче впивается влажными пальцами в белую тонкую ткань чужой футболки и отводит взгляд.       Чёрт.       Между ними повисает неловкая тишина, разбавляемая лишь дуновением ветра и их прерывистыми дыханиями.       — Я тяжёлый, — отнекивается Чонгук.       — Лёгкий, как пушинка одуванчика! — отвечают ему с явно довольной ухмылкой. — Так что, не тяни время, нам прилично идти, а тебя точно скоро снова вырубит, — да, тот определённо отлично считывает его состояние, но почему-то опять сводит всё в шутку. — Или реально хочешь встречать рассвет под ближайшим фонарным столбом?       Чонгук отрицательно качает головой, но как только его задней части бёдер касаются горячие ладони, приподнимается на носки красных кед и, еле подпрыгнув, окольцовывает ногами талию парня.       Его, соответственно, ловят. Без всяких колебаний подхватывают на руки и не дают упасть, придерживая ладонями прямо… прямо под задницей.       От смущения Чонгук готов поклясться, что его щёки заливаются ярким, густым румянцем. В первую очередь — от неловкости. Неужели он хотя бы раз в жизни мог предположить, что его будет таскать в таком положении парень?       Не Оливер, не Намджун, а просто какой-то левый незнакомый чувак, который, ко всему прочему, нашёл его и помог вытащить, опять же, его бессознательное тело на улицу.       Точно позорище!       Чонгук не знает, куда спрятать своё явно чересчур смущенное лицо, поэтому не придумывает ничего лучше, чем уткнуться носом в шею.       — Закрывай глазки и спи, — вновь слышится ирония. — Не переживай, ты всё равно ничего не запомнишь. Доставлю тебя в целости и сохранности! А как проспишься, пойдёшь бодреньким домой, — от соприкосновения их тел Чонгук снова осязает грудью вибрацию в голосе незнакомца. Видимо, тот улыбается, потому как интонация сменяется на более высокую. — Хорошая перспектива, а?       Перспектива станет прекрасной, если Чонгук и правда ничего не будет помнить. Думать, помнить, вспоминать сегодняшний вечер — совершенно не хочется. Просто хочется уснуть и забыть всё к чёртовой матери.       Покачиваясь в объятиях, он прикрывает глаза и сразу же проваливается в сон, ощущая сладковато-горький аромат парфюма, исходивший от воротника футболки, и естественный запах кожи, моментально окутывающий своим теплом.

***

      Мелкие капли воды, смешанные с проступающими в уголках глаз слезами, скатываются по щекам и попадают прямиком на ободок унитаза.       Признаться честно, Чонгук никогда в жизни не испытывал нечто настолько отвратительное. Возможно, подобное было лишь раз, когда он отравился салатом, неудачно купленным в школьной столовой. Сейчас же с желудком творится какая-то катастрофа. Его воротит, а желание лечь на кафельный пол и не двигаться просто маячит перед глазами белым спасательным флагом. Только кишки идут в протест. Ну или в атаку, потому как те уже явно на низком старте покинуть измученное тело вместе с желчью, выходящей третий раз за последние полчаса.       Губы дичайше сохнут. Боль, раздирающая горло, становится всё интенсивнее, а подступающий к горлу ком и адская сухость во рту всё никак не хотят капитулировать.       Его снова полощет.       — Я принёс воды, — за спиной доносится шелест и тяжесть чужих шагов.       Кстати, об этом.       Чонгук распахнул глаза лишь в тот момент, когда почувствовал на лице что-то мерзкое — холодное и мокрое. Естественно, его мозг, который находился последние пару часов не в особо трезвом состоянии, разыгрался в воображении не на шутку и подкинул слишком яркую, бурную картинку. Казалось, что Чонгук плескался в бассейне, разодетый в дурацкий костюм — это была огромная жёлтая утка. После пары новых отрезвительных шлепков он понял, что бассейн по какой-то неведомой причине начал рассеиваться, а на замену тому перед глазами всплыло чьё-то до боли знакомое лицо.       Сначала Чонгук испугался. Брыкался, упирался руками, ногами и орал, чтобы этот ненормальный тип не смел приближаться к нему даже на шаг. Итог: он что-то успел разбить. Суть не в этом.       Сказать, что он опешил? Разумеется!       Перед ним стоял человек, который буквально вчера подвозил его вместе с Оливером в Сан-Хосе, но оглядевшись, Чонгук понял, что даже не знает, где находится. Волна паники неожиданно нагрянула второй раз. И длилась до момента, пока его с силой не затолкали в душевую кабинку, не включили холодную воду и не направили лейку прямо во всерьёз испуганную физиономию.       Как же это было омерзительно, но… действенно.       Он успокоился. Конечно, не сразу, а только после того, как ему едва ли не на пальцах, чуть ли не во всех подробностях расписали последние пару часов, которые просто-напросто стёрлись из памяти.       К сожалению, помутнение рассудка резко сменилось на другую проблему: стало ещё хуже, потому что начался откат — резкий отходняк от разбавленного в водке наркотика.       Как только холодная вода начала проникать под тонкий слой футболки прямиком в разгоряченной коже, Чонгук резко распахнул глаза, моментально осел на пол и застыл, уперевшись взглядом в настенную ослепительно белую кафельную плитку.       Звенящая тишина будто отбивалась от стен эхом и проникала в голову пульсирующей болью, от удара которой из глаз словно сыпались искры. Чонгук судорожно согнулся и, пытаясь восстановить сбитое дыхание, хватал воздух, который казался каким-то плотным, отчего было трудно глотать.       Он закашлялся, почувствовав во рту неприятный привкус, вскользь прошёлся взглядом по зияющему полумраком помещению и с великим чувством отчаяния на еле гнущихся ногах кинулся к унитазу.       Теперь же сидит на коленях в мокрой одежде, опираясь задницей о пятки явно пыльных кед, утыкается лбом в сложенные на туалетном ободке руки, смаргивая проступившие слёзы вместе с надоедливой пеленой, и нервно дышит, пытаясь унять разбушевавшиеся рвотные потуги.       — Выпей, — вновь доносится за спиной. — Должно стать легче.       Чонгук тяжко вздыхает и вытягивает трясущуюся руку вверх, не поднимая головы.       Как же хочется раствориться.       Мгновенно опутывает стыд, пробирающийся в каждую клетку тела, когда его ладони касаются горячие пальцы.       — Сможешь держать?       Вряд ли. Его колошматит. Страшно одолевают слабость и истома, и звон в ушах. Лихорадка какая-то, не иначе. В общем, полный ужас.       Позади слышится вновь какое-то шуршание, а после, кажется, Чонгук ловит новую галлюцинацию, ибо этот парень садится рядом с ним, протягивает к нему руку и, ухватившись пальцами за явно полыхающие огнём щёки, тянет вверх, всё-таки заставляя таким образом приподняться и вытянуться.       — Пей, — говорит тот приказным тоном. И бросает взгляд такой… странный.       Правда, Чонгук едва успевает приоткрыть рот, как пересушенных губ касается прохладная поверхность стакана. Жадно глотая воду, стекающую по подбородку и шее, он наконец-то смачивает горло, утоляет жажду, заставляя пустой желудок судорожно сжиматься.       Оно и к лучшему. Главное, чтоб опять не потянуло к белому товарищу по несчастью, в ободок которого Чонгук впился ногтями от чересчур сильного прилива эмоций.       Позорище.       Если бы не дурацкое состояние, то он бы давно уже сбежал, сверкая пятками, но всё, что Чонгук может делать — это протирать мокрой задницей пол да прикрывать стыдливо глаза, дабы парень, восседающий напротив, не заметил в них смятения. Или ещё чего хуже.       Чонгук совсем не желает того, чтобы к нему испытывали сожаление или проявляли сочувствие.       Это не поможет.       Да, он доверчивый. Да, возможно, глупый. Только это не отнимает того факта, что ему в данный момент хреново настолько, что хочется сдохнуть.       — Тебя нужно умыть, — заявляет парень, когда Чонгук с протяжным облегчённым стоном отрывается от стакана. — И переодеть.       Он так и застывает на месте, ощущая, как невольно округляются глаза.       Нет, с него точно хватит сегодняшнего позора.       Сейчас Чонгук соберёт по частям своё уставшее тело и со спокойной душой уберётся из этого места.       Быстро качая отрицательно головой, он выдавливает недовольное «нет» и невольно бросает взгляд на парня, который угрюмо сводит к переносью брови.       — Что «нет»? — переспрашивает тот.       — Я пойду домой.       Следует тихий смешок, а за тем:       — Ты вообще себя видел?       К счастью, тоже нет. Самое последнее, что Чонгук бы сейчас хотел видеть — своё отражение в зеркале, ибо… А можно ли выглядеть превосходно после получасовых объятий с унитазом? Точно нет. Да и ему, на самом-то деле, плевать.       Он проводит кончиком языка по потрескавшимся губам и подмечает, что подобное состояние для тех стабильно, даже сказать — привычно. Всё уже не так плохо. Только стоит обратить внимание на свои вещи, так сразу же хочется демонстративно закатить глаза к потолку и гаркнуть что-нибудь непристойное. Чонгук сдерживается, продолжая неподвижно сидеть на полу в мокрой одежде, и старается ни о чём не думать. Хочется вытравить из головы все мысли и вернуть то состояние, когда он ничего не соображал, потому как… все стёртые из памяти сцены начинают понемногу соединяться в единый пазл.       По загривку бегут мурашки.       Становится не по себе от осознания, что какой-то едва знакомый парень помог ему, притащил в свою квартиру, умыл, а взамен получил лишь представление обдолбанного циркача, который, ко всему прочему, что-то задел своей неуклюжей задницей и разбил.       Нервно сжимая пальцами рукава любезно одолженного бомбера, Чонгук опирается на туалетный ободок и старается самостоятельно приподняться.       Естественно, с первого раза у него ни черта не получается — ноги слишком слабые.       — Бред, — недовольно молвит парень.— Ты даже встать не можешь! Давай ты не будешь выпендриваться, а? Я помогу тебе раздеться и отведу в кровать.       Чонгук хмурится, наблюдая за недовольной чужой физиономией, а рухнув мешком на пол, тяжело вздыхает и выдаёт весьма грубым тоном:       — Слушай, да что тебе от меня нужно?       — Мне? — тот вздёргивает бровь, указывая на себя пальцем.       — Тебе, конечно, — грубо бросает в ответ. — Ты следил за мной, да?       — Не неси чушь, — уже откровенно хмурится парень, сменяя тон голоса на более глубокий.       — Отвечай на вопрос.       — Успокойся, — тон сменяется на холодный и грубый?..       — Я ещё даже не начинал нервничать. Мне просто любопытно! — усмехается. — Ещё вчера ты радушно подвозил меня на тачке до Сан-Хосе, а сегодня каким-то неведомым образом находишь в совершенно чужом доме и тащишь к себе! — закипает Чонгук, выплёвывая едкое: — Вот это чушь, понимаешь? — а замолкнув на пару секунд, продолжает весьма язвительно: — Хотя… знаешь, может, меня ещё не до конца отпустило, а ты так — всего лишь плод моего воображения? Или, предположим, я умер, ну там, в туалете, а ты последнее моё светлое воспоминание? Чёрт, но почему именно ты? Я тебя видел лишь раз! — начиная нервно посмеиваться. — Кто ты, чёрт побери? Для чего притащил меня сюда?       Чонгук замолкает, потому как понимает, что в его голосе начинают присутствовать несвойственные агрессивные модуляции.       — Я всего лишь хотел тебе помочь, — парень прикрывает глаза и тихо выдыхает, видимо, стараясь из последних сил держать самообладание. — Просто оказал любезность. Не более.       — Любезность? Ты серьёзно? — усмехается Чонгук. — А тебя об этом просили? Там были мои друзья! Они бы помогли мне! Или что, это какая-то благотворительная акция «Спаси убогого сына декана»? Для чего? — задумывается и тихо посмеивается. — О, кажется, я понял… Ищешь выгоду, да? Тоже теперь будешь терроризировать меня статусом отца?       Собственный голос проникает в голову змеиным шипением, желчью разъедая то последнее из доброты, что Чонгук по крупицам искал долгие годы среди людей.       Какой же он глупый…       — Давай ты будешь брызгать ядом где-нибудь в другом месте? — парень понижает громкость голоса чуть ли не до шепота, обескураживая своей выдержкой.       — А то что? — бросает с растянувшейся на губах ухмылкой.       — Ничего, — тот лениво приподнимается с пола, даже не удосуживаясь на него посмотреть, разворачивается и медленно направляется в сторону выхода из ванной комнаты, говоря напоследок лишь: — Я тебя не держу, и если нет желания оставаться, то входная дверь по коридору направо.       И выходит, прикрывая за собой дверь и оставляя его в еле подсвеченном слабым светом помещении.       Чонгук же от собственной клокочущей злости и чужого дерзкого спокойствия со всей силы впивается в туалетный ободок, отчего становится больно пальцам, и резко приподнимается на ноги. В очередной раз сдирая до крови с губ застывшую корочку, он вялым шагом выползает в коридор и, даже не соблаговолив попрощаться, вылетает как ошпаренный на улицу.       Вокруг наступает мёртвая тишина…       Руки нервно дрожат, а напряжение в висках пульсирует набатом. В пору было взвыть из-за приступа жесточайшей головной боли, но он лишь опять закусывает губу до крови.       Из-за металлического привкуса вновь начинает тошнить.       Желание укрыться, потеряться, исчезнуть с лица земли ведут его в непонятном направлении.       Он с трудом различает всё происходящее вокруг. Хочется одного — поскорее сбежать отсюда. Эмоции, будь они неладны, накрывают с ожесточенной силой. Чувства нереальности и отстранённости от всего мира бушуют внутри.       К чёрту друзей, которые его бросили.       К чёрту Чарли, который подсыпал какую-то неведомую херню.       К чёрту Фреда, который лапал его своими липкими, мерзкими пальцами.       К чёрту этого странного парня, который притащил его в свой дом.       К чёрту отца…       Господи, да пусть все они катятся к чёрту!

***

      Едва проступающие лучи разгоняют ночные тучи, и глазам открывается жёлто-оранжевый круг, опоясавший горизонт, и застланный пеленой тумана небосвод. Прохладный ветер треплет волосы и ласкает горящие солнцем щёки, по которым безостановочно катятся крупные горькие слёзы. Чонгук пытается стирать их тыльной стороной ладони и рукавом треклятого бомбера, но всё безрезультатно — с каждым новым шагом, разделяющим всё больше и больше его с домом незнакомца, кожу неприятно разъедают мокрые дорожки. Ему обидно. Пенящаяся ярость выплёскивается наружу и обнажает перед рассветным туманом душу. Щекочуще-саднящая злость животной волной расплывается по всему телу, а желание осесть на землю и схватиться за голову руками лишь наталкивает на ужасающие мысли.       Почему жизнь так к нему несправедлива? Почему все его грёзы и мечтания рушатся с такой неведомой силой? Неужели Чонгук достоин подобного? Что он успел сделать в своей жизни такого, чтобы к нему относились так окружающие?       Он всю жизнь добивается расположения отца и матери, которые перед собой не видят ничего светлого. Главное — это положение в обществе.       Чонгук ни за что не преуменьшает вклад в своё развитие, учёбу, будущее, но ему всего лишь навсего хочется быть для своих родителей — ребёнком. Маленьким ребёнком, которому дарят такие нужные тепло и заботу, любовь и понимание; которому доверяют и оберегают; которому хотят просто-напросто лучшего.       Их отношения в семье больше похожи на игру. Жаль, что на выживание. Только почему один Чонгук чувствует себя проигравшим?       Он первый раз в своей жизни желал сделать то, что хотелось ему. Ни матери, ни отцу, а ему. Быть молодым и немножечко диким. Свободным. Находиться среди тех, кто должен был его понять — таких же тянущихся к независимости, раскованности и самостоятельности людей. Жаль, что судьба слишком жестокая штука, не щадящая никого. Или только его?       Почему вместо радости он испытывает отчаяние? Почему всё доверие к людям рушится в один день, словно несчастный карточный домик?       Возможно, месть — это прекрасно, но чем Чонгук заслуживает подобное? Тем, что его отец всего лишь декан, который вправе распоряжаться чужими судьбами? Разве это справедливо? Разве это правильно?       Чонгук не выбирал свою судьбу. За него давно всё решили. Только эти глупые подростки совсем ничего не знают о том, как ему на самом деле тяжело находиться рядом со своей семьёй.       С каждым новым шагом слёзы всё больше застилают обзор. Томящийся в груди осадок расползается по телу, разъедая и без того сжимающиеся от боли внутренности. Холод дерёт по спине ледяным ознобом и достигает пальцев, распуская на коже красные пятна. Невысказанные слова крутятся в мыслях подобно лопастям ветряной мельницы, против которой он пытается бороться, но получается безрезультатно.       Прокручивая все события прошедшего вечера, из глубины его души, словно из заточённой клетки, начинает вырываться вместе со слезами затаённая обида.       Он совсем не хочет принимать тот факт, что друзья его бросили, оставили одного и позволили каким-то нечеловеческим образом измываться над ним.       Ему не стоило доверять Чарли и пить из того стаканчика злосчастную водку, ведь Намджун намекал едва ли не прямым текстом. Видимо, Чонгук совсем не понимает намёков. Хотя… откуда ему было знать? Он что, каждый день посещает вечеринки и знает, что в эти стаканчики что-то подмешивают? Становится страшно от мысли, что он не один такой доверчивый и глупый.       И сколько ещё подобных неопытных студентов попадают на такую дурацкую уловку? Ладно он — парень, который ещё мало-мальски, но может за себя постоять. Только на таких помойках ведь бывают девушки, которые в подобном состоянии становятся совершенно беззащитными. Возможно, как раз таки по этой причине они и обжимались друг с другом? Опьянённые, веселые и совершенно не думающие о последствиях.       Беспечные.       Господи, да кто это говорит, а?       Сама святая простота.       Чонгук Чон. Тот самый Чонгук, который сам же и оказался в этой ситуации.       Воспользовались его недогадливостью, открытостью и… напоили, а после ещё и попытались домогаться.       Прикосновения чужих пальцев на теле до сих пор ощущаются как нечто омерзительное. Хочется помыться от этой грязи, даже несмотря на то, что он мокрый чуть ли не с головы до пят.       По коже вновь бегут мурашки.       Больше обидно за друзей.       Это была первая вечеринка, на которую он бы даже и не пошёл, если бы не Намджун.       Тот ведь его пригласил, зная, какой Чонгук из себя человек. Интроверт, который тяжело сходится с людьми, ибо огромное столпотворение вводит его практически в паническое состояние.       Благо спасает опыт.       Если бы Чонгук не находился с малых лет на сцене, то непонятно бы, каким образом выкрутился из всей этой канители.       Чёрт с соседом.       По сути, Намджун вообще ему ничем не обязан. То, что они являются соседями, совершенно не значит, что с ним обязаны сюсюкаться и следить за каждым неверным шагом. Чонгук ведь не телёнок, которого нужно пасти.       Больше обидно за Оливера…       Тот ведь действительно его бросил, прекрасно зная о том, что Чонгук бы один не справился.       И как после подобного можно доверять своему другу?              Отлучиться на пять минут к столику за пивом не равно оставить посреди дома и свалить в непонятном направлении.       Да, ему никто ничем не обязан, ведь Чонгук пытается казаться взрослым, пытается быть ответственным за себя и свою жизнь, но все попытки становятся подобны тонкой натянутой леске — один неверный взмах, одно неуверенное движение, и в мгновение перед ним открывается разрушающая правда.       Чонгук слабый, никому не нужный подросток, который даже не может за себя постоять.       Что он сделал, когда Чарли уговаривал его выпить? Да ничего. Не отказал, не послал, а услужливо пошёл навстречу и выпил вместе с этим придурком чуть ли не на брудершафт.       Что он сделал, когда Фред схватил его за руку и поволок за собой через весь дом? Поддался? Пробирался через толпу, подобно слепому котёнку? И снова без какого-либо отказа.       А что он сделал, когда чужие нахальные пальцы касались его тела? Развалился на раковине, позволяя себя лапать? Не оттолкнул, не пытался врезать этому придурку, а просто… сдался.       Это больно.       Ужасающие картинки последствий так и норовят заполонить и без того затуманенные мысли. Прошедший вечер смазанными кадрами восстанавливается в памяти, отчего становится дурно. Всего лишь за какой-то короткий промежуток времени его биография наполнилась таким отвратительным событием.       Он не держит злость на друзей. Отправиться на вечеринку было обдуманным решением, ведь Чонгук по-настоящему этим грезил.       Скорее — держит злость на себя. Это он наивный. Это было сугубо его желанием, ведь никто насильно не заставлял его пить, терять рассудок и поддаваться соблазну наравне с искушением.       Возможность почувствовать себя опьянённым при таких свободных обстоятельствах совсем вскружила голову.       Господи, какой же он дурак…       Пугает только одно: а если бы не тот странный парень, который с особым усердием тарабанил в дверь с целью всего лишь опорожниться, то что бы с ним произошло в действительности?       Его бы просто-напросто изнасиловали? Неужели Фред настолько отпетый? Неужели тот бы в самом деле мог так поступить? Или это всё была игра? Невозмутимо глупая провокация? Или же цель запугать?       Если так, то это — полнейшее безумие.       Как же много вопросов пытаются пробиться к нему в голову. И как же не хочется сейчас об этом думать.       В таком состоянии это делать точно бесполезно.       Чонгук чертовски устал. И сейчас его единственное желание — это добраться домой, лечь в кровать и уснуть.       Размышлять он будет после, когда почувствует себя лучше.       Оборачиваясь назад, он понимает, что отдалился от дома странного парня на довольно-таки приличное расстояние. Остановившись посреди дороги, освещённой первыми лучами солнца, Чонгук смаргивает остатки застывших на ресницах слёз, вытирает щёки и… принюхивается. Сначала едва касается кончиком носа чужого рукава, а после, оглядевшись по сторонам, шумно тянет ноздрями воздух, наполняя лёгкие благоухающим ароматом, исходящем от бомбера — едким сигаретным, переплетённым с нотками насыщенной вишни.       Приятно.       Прикрывая глаза, Чонгук едва перебирает по асфальту ослабленными ногами, но с какой-то лёгкостью вглядывается через прищуренные веки в холодное утреннее небо и почему-то моментально погружается в воспоминания последних пару часов, сменяющихся с таких горько-болезненных на окутывающих домашним уютным теплом.       Откровенно говоря, он ничего не помнит, и в памяти всплывают лишь отрывки воспоминаний. Тёмное помещение, громкие крики, тяжёлый топот ног возле самого уха и дикое ощущение холода на коже. После же наступила ласкающая слух тишина, а перед глазами образовалась лишь непроглядная темень, но… неприятные касания сменились на аккуратные и даже слегка трепетные.       Где-то на задворках сознания появляются яркие неоновые вспышки, запах алкоголя и сигарет и тяжесть собственного тела, но Чонгук совершенно не имеет ни малейшего понятия, в какой момент очутился на улице.       Лишь ощущение тепла и до боли в лёгких знакомый аромат навевают о том, что он был освобождён из цепких лап больного на голову, мстительного Фреда незнакомым человеком.       Этот аромат… идентичен тому, что исходил от странного парня.       Спелая вишня и сигареты.       Чёрт. Его снова одолевает стыд.       За свою глупость, действия, которые Чонгук совершенно не в силах был контролировать, и грубость.       Он правда нагрубил незнакомому парню, пожертвовавшему ради него своими силами и временем? Здоровьем, в конце-то концов, ибо поделился с ним одеждой.       Проклятье.       Да, этот горьковато-сладкий аромат точно принадлежит тому парню, ведь от бомбера исходит далеко не лёгкий шлейф, а тяжёлый — будто пропитан насквозь.       Застыв на месте, Чонгук выпучивает глаза на ледяные, покрывшиеся красными пятнами руки и явно таращится на них чрезмерно испуганно, потому как память над ним точно издевается, открывая новую дверь в мир заблудших мыслей.       Он тут же кончиками пальцев осязает, как касался крепкой шеи, пытаясь не свалиться на землю, как обвивал чужую талию ногами в попытках удержаться, как утыкался носом в ключицы и вдыхал этот дурацкий табачно-вишневый аромат, убаюкивающий помутнённый разум.       По спине ледяным дождём скатываются мурашки от внезапно нахлынувшего нового воспоминания.       Поза.       Господи, его задницу и впрямь держали горячие ладони, пока Чонгук бултыхался на чужой груди, обтянутой лишь тонкой футболкой?       Позор.       Кошмар.       Как же неловко.       И как же вновь безумно стыдно.       Хочется не то что провалиться под землю, а выкопать себе яму и аккуратно лечь на дно.       Мало того, что ему помогли и вместо «спасибо» получили заблёванный туалет, так Чонгук ещё и здесь отличился — нагрубил, чуть ли не послав этого парня к чёртовой матери.       Если судьба над ним будет милостива и когда-нибудь всё-таки подарит возможность стать знаменитым пианистом, то первая строчка его автобиографии будет гласить: «Меня зовут Чонгук Чон, и я — самый настоящий беспросветный идиот».       Да-да, так и запишет, потому что он действительно дурак.       Нельзя было поступать так с человеком, который ему помог. Только блуждающие и подозрительные мысли совсем не хотят утихомириваться, а неприятное леденящее чувство расползается от кончиков озябших пальцев до пят. Плотнее завернувшись едва ли не по самый нос в бомбер, Чонгук проматывает от начала и до конца весь вчерашний день и впадает в какое-то непонятное для самого себя состояние.       Нормально ли винить во всем себя? Нормально ли полагаться на близких людей, которые могут предать его в любой удобно повернувшийся момент? Нормально ли испытывать злость к человеку, который, возможно, искренне хотел ему помочь? И нормально ли отвергать эту помощь, потому что видишь в человеке очередного врага, который только и хочет за счёт него чего-то добиться?       Он чувствует себя ничтожеством.       Что ему делать с Фредом и Чарли? Стоит ли рассказывать об этой ситуации отцу?       Для родителей Чонгук — приличный ребёнок, который провёл всю ночь в доме четы Браун, а не наглый подросток, который налакался по собственной воле пива и обманным путём обдолбался наркотиками.       Нет, точно нет.       И как тогда ему быть? Вновь прятать все проблемы в себе и ни с кем не делиться?       С лучшим другом разделять боль он точно не будет. Да и если быть честным, никогда не разделял.       Зачем? Для чего нагружать Оливера своими незначительными трудностями?       Чонгук сам в силах во всем разобраться. Похоже, прямо сейчас он и нашёл ответы на свои вопросы — будет стойко молчать и делать вид, что жизнь прекрасна.       Лучи солнца, пробившиеся сквозь туманные тучи, уже вовсю озаряют мягким светом дорогу. Оглядевшись, Чонгук трёт сонные глаза и понимает, что за вереницей бессмысленных мыслей практически добрался до дома. Осталось пересечь один квартал, и он сможет окунуться лицом в мягкость своей подушки, укрыться с головы до пят одеялом и нормально поспать.       Хочется поставить жизнь на паузу или забыть всё как страшный сон.       Только с каждым новым медленным шагом, приближающем его к дому, внутри начинает зарождаться что-то новое — странное и до ужаса неприятное.       Кажется, перед ним распахивают свои двери страх и совесть.       Его ведь могут в таком виде заметить соседи, которые после со спокойной душой поделятся столь радостной сплетней с его матерью, но если узнает отец, то… быть беде. Катастрофе.       Нужно каким-то незаметным образом проскользнуть в дом.       Только вырисовывается новая проблема — на нём чужие вещи, смердящие сигаретами так, будто он купался в табачном дыму.       Чёрт. По сути, так оно и было.       Кажется, сегодня под матрасом будут ютиться не только порванная рубашка с грязными штанами, но и то, что сейчас красуется на нём.       Пока Чонгук брёл среди сонной тишины улиц, то даже обсохнуть успел. Всё не так и уж плохо. Только… как же избавиться от запаха? Изначально он планировал после вечеринки вернуться к Оливеру, а уже после, переодевшись в свою чистую свежую одежду, отправиться домой, но ситуация изменилась в корне. Липкий страх закрадывается в душу и скручивает органы в неприятный узел, ведь родители могут найти то, что совсем не предназначено для их — чужих — глаз.       Снова одолевает это дурацкое ощущение незащищенности. Чонгук даже в собственном доме не может чувствовать себя в безопасности. В мыслях крутится лишь одно: поскорее бы закончились праздничные дни, и он смог со спокойной душой отправиться обратно в общежитие. Правда, сразу же всплывает другое: а как поступить с Намджуном? Стоит ли что-то высказывать или пустить всё на самотёк? Чонгук в глубине души всё-таки надеется, что друзья заметили его отсутствие на вечеринке, поэтому делать поспешных выводов не спешит.       Пейджер.       Он совсем забыл про дурацкий пейджер, который валяется всё это время в переднем кармане джинс. На тот же приходили какие-то оповещения, пока Чонгук расплывался бесформенной жижей на полу уборной в злополучном доме. Не переставая двигаться, он засовывает руку в карман и достаёт пейджер, пытаясь вчитаться в пропущенные сообщения, но как только видит знакомый номер, то резко останавливается на месте, медленно поднимает взгляд от серого экрана и чувствует, как тело начинает потряхивать, а в руках ощущаться сильный тремор. И нет, вовсе не от холода, вовсе не от того, что видит перед собой нечто необычное или пугающее, а потому, что перед глазами застывают одна за одной чёрные цифры домашнего номера телефона.       Дикая паника мгновенно охватывает горло, лёгкие внезапно сковывает волной ужаса, по телу молниеносно расходится смесь страха и адреналина, а в голове тотчас отбивает ритм бешеная пульсация, когда Чонгук на едва гнущихся ногах тут же срывается с места. Перед глазами, словно в ускоренной съёмке, проплывает череда домов, деревьев, машин, но неизменно лишь солнце. Выглядывающее из-за туч солнце, которое медленно следует за ним по пятам и освещает путь к самому дому.       Чонгук застывает, когда видит на прилегающей территории совершенно новый припаркованный Ford.       Чонгук замирает и ослабевает сердцем, томясь в отвратительном, раздражающем чувстве тошноты, когда видит распахнутую форточку в гостиной. Он прекрасно помнит, как перед своим уходом проверил абсолютно каждый угол, а столь дурацкая привычка открывать окна в любое время года есть лишь у одного человека — отца.       Чонгук цепенеет телом, ощущая, как грудная клетка покрывается тонкой ледяной коркой, когда перед глазами рассеивается морок и открывается совершенно немыслимым образом правда — он чересчур многое сегодня себе позволил, а теперь, кажется, будет отвечать за свои поступки по полной.       Перед родителями, которые точно прямо в эту минуту находятся в доме.       Хочется сорваться с места и исчезнуть в неизвестном направлении, но Чонгук осторожно приближается к дому в надежде на то, что у него будет возможность незаметно проскользнуть в свою комнату. Идти к Оливеру в данный момент — не вариант, потому что Чонгук даже не имеет понятия, вернулся ли тот домой, а если он заявится в столь ранний час к семье Браун в полном одиночестве, то после проблемы будут явно не у него одного. Только он совершенно не знает, как ему оправдываться перед отцом.       Почему Чонгук заявляется домой в совершенно чужих, да ещё и ко всему прочему влажных вещах? Почему от него чуть ли не за милю разит алкоголем и сигаретами? И почему у него распухшее лицо и ободранные до крови губы, которые он так чётко осязает, даже не видя себя в зеркале?       Фак. Как же всё сложно!       Может ли быть такое, что родители ничего не заметят? Может, они вообще спят?       Ему нужно срочно придумать какую-то легенду.       Он заврался, Господи, как же он заврался…       Если бы отец узнал, как часто ему приходится врать, то прямо сейчас же схватил бы его за руку и отвёз в церковь, дабы покаяться и провести сотни часов в исповедальне, вкушая все прелести Священного таинства. Только в данный момент всё, что Чонгук может — это вариться в ворохе вопросов, находиться один на один со своими проблемами и, ступая по каменной кладке прямиком к входной двери, мелко трястись.       От осознания.       Когда он дрожащими пальцами пытается ухватиться за дверную ручку, то всё тело словно парализует, а из головы вылетают абсолютно все оправдания.       Да, Чонгук плохой сын, который недостоин таких родителей, такой семьи, такой жизни, в которую отец чересчур много вкладывает средств.       Он неблагодарный.       Он виноват во всём.       И теперь настало время расплачиваться за свои поступки…       Собственные тихие шаги рассеиваются по прихожей подобно удару молота — каждый шорох, каждая скрипучая половица под ногами отдаётся в онемевшей груди тяжёлым сердцебиением. Вокруг же стоит мертвенная тишина, окутанная глухой темнотой — не слышно ни единого звука, не ощущается ни единого запаха, не видно ни единого абрикосового проблеска от настенных ламп, которые так любит включать по ночам мать. Кажется, что дом окутала зияющая пустота вакуума, но как только Чонгук подходит к лестнице и хватается трясущимися руками за перила, то слышит за спиной отчётливый, увесистый, грозный, пьяный голос, говорящий чрезмерно насмешливым тоном:       — Далеко собрался?       Чонгук закрывает глаза, пытаясь проглотить вставший в горле ком, наполненный противной едкой горечью. Ощущая во рту барабанную дробь зубной дрожи, он стискивает челюсти и крепче впивается пальцами в перила, пытаясь совладать с разрушающими эмоциями, но когда чувствует на предплечье крепкую хватку, а на лице из-под обжигающей кожу ладони растекающийся болезненным ярким пламенем огонь, то не может сдержать эмоций — из глаз невольно прыскают слёзы. Сглотнув привычный металлический вкус, Чонгук распахивает веки и понимает лишь одно — лучше бы он не шёл на поводу своего душевного порыва, лучше бы держал глаза закрытыми, лучше бы не пытался перед отцом открыть рот в жалких попытках оправдаться, ведь тот вновь замахивается и, нанося жгучий, уничтожающий взгляд, обдаёт вторую щёку огненным, резким и мощным ударом, бросая отравляющее:       — Позорище!       Даже несмотря на то, что Чонгук сам выпивал, он чрезмерно ярко ощущает моментально проникающий в рецепторы тошнотворный запах алкоголя, исходящий от отца, когда тот вновь пытается говорить заплетающимся языком и заглянуть прямиком глаза в глаза, прожигая испепеляющим взглядом самую душу.       — Стыдно? Ты что, щенок, взрослым себя почувствовал, а? Самостоятельным? Думаешь, всё можно стало, да?       Чонгук вовсе не считает себя таковым — он лишь чувствует себя словно во сне, в котором тяжёлыми кадрами всплывают страшные воспоминания из детства. Он прекрасно осведомлён тем, что последует за этой несчастной парой пощёчин, и действительно готов к тому, что предстоит ощутить вновь.       Всё повторяется.       Глаза, которые Чонгук немедля опускает в пол, наполняются слезами, и он больше не в силах себя сдерживать. Ему вовсе не хочется давать отцу возможность наблюдать за своими эмоциями, так отчётливо проступающими на явно виноватом лице, но всё, что Чонгук может — это лишь тихо шмыгнуть носом и крепче стиснуть челюсть, стоит только чужим пальцам ухватиться за ворот пропахшей футболки. Его с силой тянут на себя, заставляя распахнуть от шока в немом крике рот и снова посмотреть прямиком в налитые кровью зрачки.       Внутри завязывается тугой узел, перемешанный с иррациональным страхом и паническим ужасом, когда его крепко хватают за щёки и брызжут слюной прямо в лицо:       — В наркоманы заделался, дурак малолетний? Семью решил позорить? Совсем совесть потерял? Забыл, что такое отцовское воспитание? Забыл, как я тебя воспитывал? То, что ты крутишь хвостом у меня за спиной, не даёт тебе никакого права заявляться домой в таком состоянии! Считаешь, если мать делает тебе поблажки, то все мои слова автоматически становятся блажью? Я, — делает акцент, — тебя, — тычет в грудь пальцем, — никуда не отпускал, слышишь? Неужели я должен выискивать тебя по всему городу? Ты был обязан находиться дома, а не чёрт-те где ошиваться!       Чувствуя, как хватка пальцев становится всё сильнее, Чонгук пытается сомкнуть губы: лишь бы не отвечать, лишь бы перестать плакать, лишь бы всё это поскорее закончить.       Разве подобное можно вычеркнуть из памяти?       — Повезло, что тебя не видит мать, — бросает вдогонку колкое, противное, разъедающее.       И от этих слова вмиг становится горестно.       Пьяно ухмыльнувшись, отец замолкает, пока Чонгук сквозь проступающие слёзы наблюдает за тем, как тот тянется свободной рукой к своим брюкам. Схватившись за ремень, отец громко звякает бляшкой, напоследок сообщая изощренное и слегка издевательское:       — Сын, ты знаешь, что нужно делать.