Сангина

Гук цокает языком про себя незамысловатый ритм, больше похожий на мотив популярной песни, наращивает темп и в один момент останавливается, наклоняясь к настольному зеркальцу, чтобы ближе рассмотреть свои губы. У младшего в семье есть небольшое, можно сказать, увлечение: коллекционирование губных помад. Гук долгое время боялся признаться, что ему нравится такое, но чуткий взор матери и её полное понимание легло ему на руку. Как-то раз они зашли в магазин косметики вдвоём, и пока та выбирала тональную основу, он успел засмотреться на большую витрину с помадами. Он с ума сходит от красных цветов. Кроваво-красные оттенки прекрасно смотрятся у него на губах, но в этом он убедился совсем недавно сам, никому ничего не показывая. Страшно, ничего не скажешь, но ему это нравится. Сердце чуть не встало на моменте, когда мама взяла под руку и тихо спросила: «ты что-то хочешь?» и пришлось промолчать, но после получасовой прогулки в хорошем настроении так сильно захотелось признаться, так же сильно, как и было страшно. Просто безумно. Казалось, кровь грелась и сердце чуть ли не выпрыгивало из груди. Сынок, ну а я в подростковом возрасте папину машину разбирала до последнего болтика, и что ж теперь? Выросла охренительной женщиной, ну? Правда ведь? Видишь, правда. Шикарной женщиной, если быть точнее. Поэтому, пошли, купим тебе те оттенки, которые ты хочешь. Есть какие-то предпочтения? И с этого началась вся история… Спасибо понимающей матери, которая теперь при возможности покупает новые цвета помад, что потихоньку собираются в приличную коллекцию Гука. Оказалось, что это ещё и удобно: младшенький сын стал гидом по миру губных помад, её личным консультантом и тем, к кому она первым делом бежит советоваться, если вдруг помада не подходит под образ и что с этим можно сделать. — Посреди ночи, посреди ночи… — шепчет, напевая, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, — Просто позови меня, — и прокручивает мягкий карандаш для губ в точилке, — Я твой… — вдох, — приручи меня… За спиной нависает теплая тень. Гук резко разворачивается. — Ох, боже! Карандаш для губ с негромким стуком падает на пол. — Чон, зачем ты так подкрадываешься… — Гук испуганно выдыхает, распахнув красные губы, — Господи, дурак. Старший сын. — Да ладно, мелочь, — он ставит жилистые руки на край спинки стула, на котором сидит Гук, что сейчас смотрит на своё отражение в зеркале, что его-то, по сути, и не является. Их различает только яркий цвет губ, — Опять мажешься? — Что значит мажусь? — младший корчит недовольную рожу, надувая накрашенные губы и хмуря густые от природы брови, — Это называется краситься, — он повернулся, чтобы посмотреть брату в глаза лично, а не через зеркало, — А не мазаться. Понял? — Нет, не понял. — Правильно, куда уж тебе, — весело пожимает плечами. — А тебе? Сильно много ума надо, чтобы губы малевать? Младший цокает, но уже и вправду обиженно, что видно по его резким движениям, когда он поднимает карандаш и вновь принимается его затачивать, а также по глазам, которые теперь не смотрят ни в зеркало, ни на брата, что имеет глупую привычку прикапываться каждый раз, когда Гук занят любимым делом. Нравится ему, зачем лезть? Что творится в голове старших братьев и сестёр — загадка всего человечества. Особенно, если они так лезут. — Отстань от меня. — Я ещё не приставал. Ох. Гук делает глубокий вдох, вроде незаметно, но чуткое ухо старшего брата слышит всё, что сейчас происходит с дыханием младшего. Оно сбилось, оно явно сбилось, когда Чон намекнул, что это ещё даже не приставание, но значит ли это, что он покажет то, что имеет ввиду? Гук спиной чувствует, как старший сдвинулся на миллиметр, наклонился вперёд, задевая макушку своей шеей, щекотливо для себя коснувшись чужих волос. У него на шее так привлекательно болтается серебряная цепочка, что была подарена, кажется, мамой, а теперь её очень хочется схватить. Вот так пальчиком — раз, и к себе, а зачем — это уже другой вопрос, ответ на который Гук найти пока не может. — Гук-а. Гук-а отвечает заторможенно. Мычит заинтересованно, медленно поднимая глаза, чтобы встретиться взглядами в большом зеркале. Повезло сейчас сидеть за туалетным столиком, что позволяет видеть старшего брата практически в полный рост. — Что ты хочешь? — повторяет, ведь на его мычание ему никто и слова не сказал. — Знаешь, в последнее время я кое-что частенько замечаю. — И что ты замечаешь? — Гук напрягается. — Ну, например, — старший наклоняется ещё, теперь уже касаясь грудью чужой спины. Их взгляды направлены чётко в глаза друг друга, — То, как ты реагируешь, пока я рядом с тобой. Зайчонок, — он частенько обращается милыми прозвищами, но сейчас это буквально выдавливает из младшего душу, — ответь мне на вопрос… Только честно, хорошо? — Мгм… — Ты меня боишься или я тебе нравлюсь? — Я тебя никогда не боялся… — Ну-у-у-у? — Чон уже практически касается щекой его щеки. Гук чуть было не осёкся. Старший всё это время постепенно наклонялся вперёд, а тот даже не заметил этого. Его горячее тело так близко, что младший чувствует запах ополаскивателя от одежды и приятный минеральный аромат от самого Чона, это его одеколон, — Зайчик, не молчи, я же попросил отвечать мне честно. А честно — это ещё и полный ответ. — Я сказал тебе: я тебя никогда не боялся и бояться не буду. — Хорошо, а вторая часть вопроса? — Какая ещё вторая часть вопроса… — Гук прекрасно понимает чего от него хотят добиться, а именно поэтому делает вид, что ему это надоедает и он опускает голову, перебирая красный карандаш для губ в пальцах. По ощущениям даже ладони вспотели, но он стойко держит невозмутимый вид, ни единой мышцей лица не дрогнул и даже не закусил губу, что обычно его выдает, когда он очень нервничает. Тем более на них помада! Смажется ещё. В диалоге наступает подозрительная тишина. Гуку страшно поднимать глаза, хотя он и так знает, что Чон всё ещё смотрит на него через зеркало. Он всё ещё, черт бы его побрал, тут стоит, прямо у него за спиной, горячо и томно дышит, цепляя выступающим кадыком мелкие волосинки на макушке. Гуку стыдно признаваться самому себе, но он бы укусил Чона за кадык. Легонько, играясь. — Мама рассказывала тебе, какой ты был капризный, пока был мелкий? Зачем он переводит тему?! — Так я же и сейчас мелкий, нет? — Тебе семнадцать, зайчик, но для меня ты будешь мелким всегда. Ну так, рассказывала? — Нет! — Правильно, потому что ты до сих пор капризничаешь. У Чона есть суперспособность — приводить людей в состояние бешенства всего несколькими фразами. И как его вообще терпят в институте? Это стальной закалки человек, который никогда не поддастся на провокации других, зато сам может довести абсолютно любого. И вот сейчас Гук дует кроваво-красные губы, обижается, что уже ну точно серьёзно, бросает карандаш на столик и складывает руки на груди, подбирая под себя ноги. Защитная поза, в которой он закрылся, как в ракушку, и даже теперь в глаза не смотрит, но, что интересно, не отталкивает Чона. Старший хрипло смеётся, невозможно классно ухмыляется и сражает наповал обиженного Гука. Но он держит невозмутимое лицо! — Мелкий, эй, — старший по-доброму бодает его головой, что у них в какой-то момент вошло в милую привычку, если кто-то обижается. Это своеобразное приглашение мириться, но сейчас оно не работает, — Не обижайся, я же играю с тобой. — Ага. — Что за ага? А если я сейчас укушу? — Угу. — Я не шучу. — Мгм. Чон выдыхает. Он резко перехватывает его руки, держит их своими, плотно прижав их к груди младшего, где сердце стучит быстрее, чем у загнанной львом газели, а Гуку нет смысла даже дергаться: Чон сильнее его в несколько раз, а если он будет пытаться вырваться, то только сделает себе больно, стирая кожу под давлением чужой хватки. Чон наклоняется к шее Гука и аккуратно, как будто пробуя, прихватывает зубами тоненькую кожу. У младшего мир замер. Огромные жирные мурашки прошлись по рукам и ногам, примкнули к спине и рассеялись где-то на уровне лопаток, где со всей дури прижался старший брат своей теплой грудью. Живот начал подавать какой-то очень приятный тянущий сигнал, отчего Гук чуть не извернулся в крепких руках, и единственное, на что его хватило — закусить нижнюю губу, зубами счёсывая слой яркой помады. — Понравилось? — Да… — почти скулит. — Что? Я не услышал. — Да, Господи, Чон, это очень хорошо. — Ух-х, зайчик, ты так невнятно говоришь. Мне сделать так ещё раз? — Мх, да, пожалуйста, — Гук изводится, ерзает на стуле, практически с него съехав, но сильные руки брата удерживают его в таком безвыходном положении, что одновременно жутко приятно и с тем же унизительно, потому что он только и может, что скулить и умолять о чём-либо, — В-вот так… Ай! — болезненно и громко застанывает, когда старший брат не сдерживает свои зубы, укусив до красной вмятины на коже, — Чон… — разрывая сердце старшему, Гук хнычет от боли, а даже ладошку не может туда приложить, ведь его полностью обезвредили, — Ты мне больно сделал… — Прости, мой маленький, — без наигрываний, а с настоящим беспокойством Чон вытягивает тонкий голос, его брови заламываются, а руки рефлекторно слабеют, удерживая брата уже не так сильно, — Я тебя поцелую, — он всё так же держит его, но теперь не давит на грудь и отбросив все заигрывания, целует в шею, а именно место, куда так сильно укусил. Там остался красный след от зубов и, кажется, это именно то, что не должна видеть мама. — Зачем ты меня так укусил… — Я не специально, зайчик, — он уже и не знает, как ему сказать. Чон становится другим человеком, когда признает свою вину, — Я тебя жалею, мелкий, прости, виноват, — Гук зло смотрит на брата через зеркало, нахмурив брови и поджав дрогнувшие губы. Виноват, конечно же, он виноват! — У меня там след останется, мама подумает, что мне кто-то засос поставил. — Это ещё не засос, — из милой он резко перешёл в заигрывающую интонацию, прижимаясь теплыми губами к шее, настойчиво поднимаясь куда-то на уровне ушка, — а ну, мелкий, — они быстро меняются местами, хоть Гук и делал это нехотя, но теперь Чон сидит на стуле, а младший — у него на коленях, положив руки куда-то на живот старшего. Стыдно смотреть в глаза, но этого ли нужно стыдиться, когда он уже своей попой практически у него на паху? Старшего брата невозможно не слушаться. Чон строгий, сильный, очень умный и харизматичный. О таком любая мечтает, но Гук даже ни раз не слышал, чтобы он разговаривал с девушкой по телефону. Неужели в институте никто не вешается ему на шею? Не вешается. Он не даёт. Достаточно его взгляда, которым он говорит без слов простое — не надо ко мне лезть. И обязательно улыбается. Приятно и нежно, чтобы не пугать и не обижать людей. Именно поэтому Гук просит Чона почаще улыбаться, чтобы он не пугал своим прямым взором, которым он смотрит даже сейчас, заставляя коленки подрагивать. Я тебя не боялся и бояться никогда не буду. Уже можно начинать? — Мелкий, что за помада у тебя на губах сейчас? — Не знаю, это уже старая, там не было видно названия. — А как цвет называется? Ещё Чон любит проявлять внимание. Спрашивать, интересоваться, находить лазеечки и обязательно узнать и вытащить из человека ответ на вопрос, если сам видит, что тому интересно. Эта черта его характера даже не имеет определенного названия. Настойчивость? Заинтересованность? Внимательность? Ни одно из этого, скорее всего, не подойдёт. Его глаза красиво улыбаются и сверкают каждый раз, когда он моргает, пока так затянут в вопрос, что сам задал. Проявляет дикий интерес. — Я не знаю, — Гук аккуратно оборачивается назад, проведя ладонью по столику, чтобы найти стик помады, но вдруг застывает на пару секунд, чтобы рассмотреть цвет в зеркале. Чон аккуратно держит его за талию, чтобы младший не свалился назад, но вот он уже повернулся и сел удобнее, продолжая: — Пусть будет сангина. — Сангина, серьёзно? — Чон слышит очень знакомое ему слово. — Ну да, она, а что…? — В институте мы иногда рисуем сангиной. Это такие красные штучки, типа мелка, но из глины, — Гук так внимательно слушает старшего брата, что уже и не придаёт значения тому, что сидит у него на коленях в такой откровенной позе, — К слову, сангиной Микеланджело выполнил подготовительные рисунки для Сикстинской капеллы. — Ого, — он засмущался, уводя взгляд и хихикнув, пока Чон с интересом разглядывает его, — Я и не знал таких подробностей. — Ну куда тебе-то, да? — Я тебя сейчас!.. Гук давится собственными словами, растерянно и быстро моргает, когда его губы оказываются в плену чужих. От испуга он замычал, совсем забыл про слой помады на них, который сейчас точно размажется по всему лицу, ещё и зная его полное отсутствие опыта таких дел. Старший брат чувствует чужую скованность и ослабляет прихваченные губы, чтобы дать возможность Гуку сделать выбор. Душой и телом младшего завладела растерянность и испуг, он не знает, куда себя деть, спрятать или полностью отдать в распоряжение сильных рук, но всё же ступает на неправильную тропу, с новым, но неуверенным толчком прижимаясь к чужим губам. Помада при первом соприкосновении окрасила губы старшего в теплый тёмно-красный цвет, а движения чужих губ помогли ей размазаться, оставаясь на коже хаотичными разводами и пятнами. Гук всё ещё в дичайшем шоке, сердце колотится, как у подстреленного зайчика, но такие приятные ощущения у него впервые. Старший направляет его, словно учит, но без слов, а только движениями собственного тела: заботливо удерживает шевелящуюся голову Гука своими ладонями, обхватив горящие щеки, выделяет несколько секунд на то, чтобы подвинуть его поближе к себе и обнять хотя бы одной рукой, второй держа подбородок неугомонной головы. Младший так старается, такое впечатление производит, но на деле лишь старательно вылизывает брату десна. Чон смеётся от умиления. Отстранившись, Гук похож на котёнка, на маленького, в этом огромном мире непонимания и трудностей, когда старший смеётся над ним. — Господи, я делал всё неправильно, какой позор… — он прячет лицо в ладонях, уже и не обращая внимания на то, что весь рот теперь в помаде, а сам чуть ли не плачет от стыда, горестно хныча и шмыгая носом. — Зайчик, стой-стой-стой, — старший пытается открыть ему лицо, кончиками пальцев подхватывая чужие, с силой разводя их в стороны друг от друга, — Мелкий, я не над тобой смеялся. — А над чем?! — Над тем, что ты так старался целоваться, что совсем не понял, как это делать, — старшего опять пробило на смешок. — Переста-а-ань! — Не реви, — Чон открывает ему лицо, а то уже заплаканное, но оно тут же смеётся, увидев последствия их страстного поцелуя. Старший весь в помаде, смешной, будто клоун, которому хорошенько провели по лицу ладонью, смазав всю его красную улыбку, а сам еле сдерживается, чтобы не разразиться громким смехом, — Видишь, какой я смешной теперь. — Я тоже такой? — Конечно. Только ещё и с мокрыми от слёз щеками, — Гук поворачивается к зеркалу, чтобы убедиться в правоте этих слов, а сам как пугается, резко развернувшись обратно. Боже, он просто ужасно выглядит! — Глянь на меня, зайчик, — младший изо всех сил держится, чтобы только в глаза смотреть, а не убежать от стыда, — Вот так. А теперь закрой глаза и я тебя сам поцелую, а ты подхватишь и будешь делать так, как я. Хочешь? — Хочу. Младший кивает, закрывает глаза и старший выхватывает подходящую секунду, в которую терпеливо касается мягких губ, начиная размазывать остатки помады по новой. Это придает необычный вкус поцелую, именно тот, который и имеет помада. Чон медленно раскрывает чужой рот, не наглеет с языком, чтобы не пугать Гука такими приколами. Неумело, но так старательно, ему отвечают, следуют по его своеобразным инструкциям и учатся в процессе: руки младшего стали смелее, оказались на крепкой шее и ласково обняли её; Гук подтянулся ближе и сел брату на пах, выдавив нежданный выдох из горячего рта себе в губы. За минуту поцелуя младший наконец-то понял, как это делается, а теперь сам чуть ли не руководит процессом, ощущая острую необходимость внимания в другом месте: он случайно потёрся вставшим членом о Чона, чего тот не мог не заметить. Выглядит как призыв к действию. Чону точно не показалось, когда Гук делает это во второй раз, словно просит к себе прикосновений таким образом, что игнорировать уже просто нельзя. Младшему задирают футболку и вместе с этим приспускают штаны: он в домашнем, поэтому раздеть его труда не составит. Единственное, что доставляет неудобства — его жуткая стеснительность, из-за которой начинается прикрывание и изворачивание, но это мгновенно лечится строгим «а ну-ка тихо» и твёрдой рукой, остановить которую он будет не в силах. Гук хочет, Гук требует, Гук сам спускает бельё, когда становится невыносимо тереться о ткань и перекладывает всю ответственность на старшего брата. — Я тебя выпорю, я тебе обещаю, — произносит под тихий скулёж у себя над ухом, беря в ладонь идеальный по размерам член, размазывает выступившую смазку по стволу и совершает привычные для себя движения вверх-вниз, доставляя младшему намного больше, чем просто кайф. Для Чона открывается превосходный вид: в зеркале виден изящный изгиб здоровой спины, оттопыренная полуголая задница, из-за которой талия Гука кажется ещё тоньше, а вдобавок стонут прямо на ухо, крепко, ох как крепко обнимая за шею. — Быстрее, Чон-а, — буквально выдавливает, помогая самому себе имитацией фрикций, толкаясь в плотно сжатый кулак старшего чаще. Ему сейчас не надо много движений, чтобы кончить. Брат настолько раздразнил, что спустить в штаны — было одним из вариантов развития событий, но нужно ли помочь ему с этой проблемой — другой вопрос. У Гука включается режим «вот-вот», он чаще дышит и чувствует подступающий оргазм, тот момент, когда натянутые струнки в животе сорвутся и выстрелят, из-за чего сквозь зубы шепчет: — Я всё, я сейчас уже… В момент оргазма Гук впивается ногтями брату в шею, так сказать, мстит за зубы, стонет в голос, растеряв всякую стеснительность, плавно опускается на подрагивающих коленях, что теперь вместе с бёдрами гудят от напряжения, пачкается в своей сперме и ложится брату на грудь, пока чужой кулак упирается ему где-то в живот. Чон выглядит так, словно он кого-то очень хорошо трахнул, а после убил: темная футболка теперь с разводами густой спермы, а плечо и рот испачканы в кроваво-красном месиве, что на самом деле даже не жидкость из человеческого тела. На этот раз Гук щедро накрасил свои губы помадой. — Чон-а, — на выдохе, — А мама где? Стоп. Вдох. Тише. — А, мама… — глаза напротив, что вцепились в него диким взглядом, сейчас обретут трещины на дне зрачков, — Её на работу допоздна вызвали. Выдох… — Да Господи, ну Боже ты мой, хватит пугать меня до потери пульса! — Гук разрывается в звонком крике, схватив брата за воротник футболки и треплет его, как он, бессовестный, его несчастную хрупкую душу подобными паузами. Хоть Чон и измазанный в помаде и сперме, это не мешает ему отвесить смачный шлепок влажной ладонью брату по голой заднице, послушать болезненный скулёж и тихонько, с перерывом на парочку постыдных всхлипов от младшенького, произнести: — Ещё не случилось того, от чего бы ты кричал. Приструнённый, под покровительством строгого тона и сильных рук, Гук смотрит в глаза брату и частично понимает, про что тот говорит. Понимает, но не осознаёт. Столько кайфа, что свалилось на него за какие-то считанные минуты, вызвали проступившие на глаза слёзы, с которыми он жалостливо, всё ещё смущаясь, но до безумия желая, говорит: — Я хочу ещё.