Непостижимость

      Там его ждало море. Нет, у Лакиса был его собственный кусочек моря — маленькая раковина в большой тяжелой коробке, которую можно было достать, если Лакис хорошо себя вел, а у моря был его кусочек — он тогда все-таки отрезал прядь волос, оставив их под камнем, чтобы не унесло водой, но это ведь было не по-настоящему, верно?       Ему только снилось настоящее море. Снилось, как оно поводит боками, словно большой-большой яхаратта-зверь, как целует пальцы соленой, прозрачной и теплой водой, как на самом горизонте серо-голубая вода становится небом…       …у Лакиса был не просто кусочек моря. У него был осколочек странной, дурацкой, неправильной мечты. Ромулане же не мечтают о море, верно? Особенно выросшие на Новом Ромуле, где единственный крупный водоем — это пресное Шархаш-озеро, большое, но не такое, как море.       Он даже в школе старался больше всех, когда узнал, что проходит этот дурацкий конкурс. Мол, у кого больше всех остальных будет хороших оценок за год, тот полетит на Землю или Старый Ромул, а там были моря, настоящие, большие-большие! Он и у мамы вырвал обещание, что она его отпустит, если он выиграет.       И сейчас Лакис сидел, слушая, как шевелятся бока у моря в большой ракушке, когда-то давным-давно подаренной самым настоящим офицером Звездного Флота — то ли человеком, то ли полукровкой, он уже не помнил. У моря обязательно останется настоящий кусочек меня, — внезапно подумал он. — Ведь если у меня его часть есть, то нечестно будет не отдать ему мою, вдруг обидится, как яхаратта-зверь…       А море пело — там, в завитках ракушки. Пело, смеялось и не знало ничего про маленького влюбленного Лакиса.       Прядь волос под тяжелым камнем то мягко качалась с прибоем вперед, то тянулась к невидимому горизонту где-то далеко-далеко позади.

***

      Они опускались на Землю медленно, с постепенным наращиванием гравитации — он знал, это для того, чтобы у тех, кто не может двигаться при земной, была возможность либо включить антигравы, либо воспользоваться другими средствами. Или — отказаться.       У него, привычного к полуторной, было такое чувство, что они никак не коснутся космодрома; в животе чуть тянуло, но не вниз, а вверх, и казалось, что еще немного — и он сможет сам взлететь, без двигателей, просто взять и полететь, как птицы.       С орбиты он видел океан. Огромный, сине-черный, глубокий-глубокий океан, над которым стелились белоснежные облака, так похожие на новоромульские, но куда более… нежные? Да, наверное, именно нежные. Захотелось даже на какую-то секунду открыть люк шаттла, чтобы коснуться их рукой, но Лакис помнил, что так делать нельзя.       Его ждало море, его собственный яхаратта-зверь, чуть нетерпеливо вздрагивавший под резким соленым ветром, и нехорошо было заставлять его ждать еще больше.       Он выпросил разрешение полететь к нему в одиночку. Сопровождающая, госпожа Талуна, позволила это, когда получила информацию от земных сканеров — ребенка не обидели бы, максимум вернули бы обратно в небольшой городок, выделенный для проживания временных гостей.       Откуда-то из почти подсознания выскользнуло странное слово — шипящее, не-ромуланское, неправильное и незнакомое, но аэротакси мигнуло зеленым огоньком подтверждения, поднимаясь на полетную высоту. Лакис не совсем понимал, что происходит, но той же, молчаливой и скрытной, тайной частью разума осознавал — все идет так, как и должно идти.       Аэротакси опустилось у самой кромки моря. До бело-голубого прибоя оставалось, наверное, шагов десять, и соленые, пахнущие чем-то невероятным брызги тут же покрыли руки и лицо Лакиса влажной пылью, на вкус похожей на слезы.       Яхаратта-зверь плакал, встречая нового-старого друга.       Он сделал пару шагов к волнам, обернулся — но небольшая машинка, на которой он добрался сюда, послушно стояла, ожидая своего пассажира — и море, словно в нетерпении, коснулось его еще одним поцелуем брызг, заставляя снова повернуться к нему. Чуть влажные ресницы прикрыли черные глаза, в которых отражалось только море, прикосновение которого теперь было сладковато-горьким и ласковым.       Небольшой тяжелый камушек, о который он запнулся, заходя в волны, внезапно показался каким-то знакомым; Лакис скользнул пальцами в небольшую выемку под ним, и те тут же запутались в длинной, невесомой, иссиня-черной прядке волос.       Он помнил — во сне он каждый раз отрезал такую же, на виске, чтобы, стянув ее травинкой, росшей тут же, у самого берега, оставить под камнем, как обещание вернуться.       Он помнил — он никогда не был на Земле, не мог просто, потому что свою жизнь он помнил с трех лет, каждый ее день, а до того мать никогда не покидала Нового Ромула; но прядь волос, таких же, как его собственные, лежала на ладони исполнившимся обещанием.       Яхаратта-зверь терся о его ноги, ластясь и радуясь его возвращению.       Лакис снял с пояса небольшой, в палец длиной, нож, нащупал у самого затылка основание тонкой косички, заканчивавшейся бусинкой в цветах Нового Ромула — багровых и изумрудных — и одним движением перерезал пряди. Камень принял новое обещание, утопая в мелком песке и скрывая под собой переплетенные волосы; море лизнуло руку, оставило несколько капель на ноже — и отступило, чтобы следующим движением опрокинуть его на спину.       И обрушиться сверху, наконец-то обретая целостность.

***

      У него всегда было море. Его собственное, огромное, непостижимое море, смотревшее на него из отражения, соленая кровь, такая странная и непривычно-земная. Да, она не была красной, но соль на губах, горьковатая медная соль, всегда была земной, как и ракушка с дырочкой в центре, которую он носил в волосах.       Она стучала о камушек Ромула — новый, выдутый из новоромульского стекла — с тем самым еле слышным перестуком, с каким море-яхаратта ворочался на своем галечном ложе, и в пальцах она чувствовалась обещанием моря всегда быть рядом.       Лакис улыбнулся отражению, в последний раз коснулся губами раковинки-моря и вышел наружу, к медленно остывающему после жаркого дня песку. Черный, мелкий, липнувший к коже, он был похож на земной гематит и обсидиан, раздробленные в пыль, но на самом деле это был след одного из потушенных вулканов. Терраформирование давало знать о себе вот такими вот кусочками совсем недавнего прошлого, и вместо песчаника, вместо желто-коричневого песка Земли или красноватых пляжей Вулкана и Нового Ромула на этой, пока еще безымянной планете расстилались черные, матовые в лунном свете полосы будущего прибоя. Искусственный спутник, который Лакис вытащил для этого из пояса астероидов, уже почти прибыл на рассчитанную орбиту; немного задержался, чтобы не сбить с траекторий вторую планету системы, но буквально через пару дней должен был прибыть. Суточный цикл был выровнен до стандартных двадцати четырех часов, атмосфера доведена до стандартной земно-вулканской; семьдесят процентов азота, двадцать пять — кислорода, полтора — азота, остальное — смесь газов, необходимых для регуляции внутренних процессов организма.       Море — безымянное еще море, в котором резвились завезенные простейшие организмы, которым под воздействием ускоренной эволюции еще только предстояло превратиться в королей вод — море ласково касалось босых ног Лакиса, чуть щекоча их мягким дыханием. Через пару недель на этом берегу будет расти лес, стремясь дотянуться до неба, на котором видно рукав Щита-Центавра — яркая, безумно-яркая полоса из мириадов звезд через весь изжелта-черный небосвод, а через несколько лет и в лесу будут сотни тысяч видов, каждый из которых будет уникальным эндемиком планеты.       Терраформирование было почти завершено. Когда на небе появится спутник, он включит самоуничтожающийся эворатор, как его обозвали когда-то в лабораториях, и покинет безымянный мир, записав его в реестр; через три недели явятся ученые, чтобы описать получившиеся виды и дать имя новой колониальной планете.       Стакан с водой, который он держал в руках, медленно перевернулся, и звук падающей воды разнесся по пока еще безмолвной ночной тишине.       Это море, как и десятки других, будет называться морем Лакиса, или же морем Яхаратты. Стакан земной воды сделает и его немножечко земным, горьковато-солено-сладким, как то огромное, давшее ему обещание дождаться, на далекой голубой планете, у берега, заросшего травой.       Его работа здесь была почти закончена.       Лакис сделал еще шаг вперед, чувствуя, как чуть утопают в песке стопы, и, опустившись в воду, лег, позволяя морю чуть заметно гладить его прикосновениями еще не рожденных волн. Наверное, его отец, оставивший тогда свою прядь под земным камнем, и не думал, что сын запомнит это все так, словно сам резал черные волосы, и уж тем более не знал, что пропадет, оставив сына наедине с вечным зовом прибоя, тихим и неумолимым.       Совсем молодое море безымянной планеты тоже шептало что-то в ухо, рассказывая создателю о том, каким оно станет привольным и пенным, как будут летать над ним огромные птицы, а из глубин будет то и дело подниматься к поверхности тот, кто не будет здесь называться яхараттой, китом или дельфином, но обретет свое, иное имя; море смеялось и обещало быть ласковым к пловцам и детям, которые будут играть в его волнах.       Над безымянной планетой всходил Млечный Путь.       В огромном кратере безымянного вулкана море училось рассказывать первые сказки.