Сын воеводский

— Что, Алексей Данилыч, стара я уже для тебя стала? Дочки мои тебе милее? Сёстры-близняшки Дарья и Марья, спрятавшись за тканой занавеской, подглядывали-подслушивали из-за неё за матерью своею, Агафьей, и её сегодняшним гостем — воеводой Алексеем Басмановым. Много гостей хаживает к Агафье, сызмальства Дашка с Машкой к этому привыкли — да к тому, что мать ихнюю срамной бабой называют. Но мать завсегда им говаривала — а кто, доченьки, без греха; да и поп то же толкует, успокаивает. А раз даже и поп — стало быть, вовсе печалиться нечего. По малолетству-то Дашка с Машкой не разумели, что оно такое — срамная баба, да что за гости к мамке захаживают, да пошто её так величают. Потом-то уж, как постарше стали, смекнули, что да как… А потом — начали хаживать иные материны гости и к ним двоим. Агафья дочерей жалела, под кого попало не подкладывала — под тех только, кто не больно стар, да собою не уродлив, да на ложе-то не лютует. Воевода Басманов, Алексей Данилыч, — он к Агафье-то начал ходить, как жена у него померла. Прежде, мать Дашке с Машкой сказывала, только Катерину свою и любил, на других баб не глядел вовсе; всякой бы, Агафья вздыхала, такого-то мужа, да у всякой, дочки, своя судьба. Дашка с Машкой тоже замуж хотели. Что по срамному делу они — а что! И на таких, бывает, женятся; вон мамка рассказывала. На мамке-то, правда, никто не женился, а на ком женятся — то, вестимо, не дворяне вроде Алексея Басманова; но уж кто ни женится — всё хорошо. Лишь бы не бил; а так-то всякой бабе за мужем лучше, чем вот так вот, как мамка. Воевода Басманов и к мамке добер был да не прижимист — хоть и не сказать, чтоб шибко ласков, и слова лишнего никогда не проронит. Собою крепок да кряжист, волос да борода черны и топорщатся, седину в них чуток видать. Что ж теперь — выходит, и ему не Агафью, а Дашку с Машкой подавай? — Он ничего будет, — Дашка Машке — на правах старшей, родившейся чуть прежде сестры — утешающе на ухо шепнула. — Воевода-то. Бить да обижать не станет, поди. Мамку-то сроду не обижал. — И словами дурными не будет поносить? — так же тихо шепнула в ответ Машка. — И говорить, что во грех ввели? — Мамку-то не поносил, не говорил такого, мы ж чуяли… Он ничего будет, верно тебе говорю. — Тады ладно, — успокоенно вздохнула Машка и снова выглянула из-за занавески. — Тьфу, бесстыжая! — а воевода Басманов тем временем, кажись, на Агафью будто прогневался. — Куда мне твои дочки, когда… Мой сын их едва старше, куда мне?.. Для сына и спрашиваю. Могут они его научить… что к чему, а?.. — Научат, Алексей Данилыч, как не научить? — медовым голосом Агафья запела. — Может, и мне тебя приголубить, раз уж зашёл? — А и приголубь… Дашка с Машкой снова юркнули за занавеску в свой угол избы. Притихли; услышали, как бухнула дверь в крохотную горенку, в коей то мамка гостей принимала, то их же, дочек своих, к ним посылала. — Сын-то, видать, молодой вовсе, — сказала Машка и улыбнулась. — Ага, — тоже с улыбкой согласилась Дашка. — С молодым весело будет. — А ещё бы не весело. Хотя ежели б и с воеводой — а права ты, он бы ничего был. — А я завсегда права. — Тоже ещё!.. Чаво это вдруг? — А я тебя старше. — На годину одну раньше мамка выродила! — А всё ж старшая! Слышь, Машка, хорош лаяться, давай наряжаться. Воевода-то как с мамкой нашей закончит, так нас с тобою, поди, к сыну своему и повезёт. Мониста выбрать надо… очелья… — Надо… А деньгу даст? — А даст, вестимо. Мамке-то даёт — да серебро, не медяки. И накормят сытно, поди. — Давай наряжаться… — Давай… Как вышел воевода Басманов из горенки, да мамка следом за ним, так Дашка с Машкой давно уж готовы были, все украшения успели перемерять, какие имели. Накинули полушубки да платки тёплые пуховые — зима была на дворе; вышли из избы, а там холоп басмановский с санями, конём гнедым запряжёнными, ожидает, кутается да по снегу притопывает, чтоб не холодно было. Дашка с Машкой с визгом весёлым в сани кинулись, а Алексей Басманов поглядел на них, представил, видимо, что втроём в санях тех ехать придётся, да крикнул вдруг холопу: — В сани полезай! — Да как же, батюшка?.. — Слышал, что сказал, дурень?! К девкам полезай, сам править буду! Ну, полез холоп к Дашке с Машкой, а Алексей Данилыч на его место. Брезгует, вишь, со срамными-то девками в санях ехать; а и ладно. Дашка с Машкой всё едино думали, что коли с ним бы, а не с сыном его заместо матери ложиться довелось, так на лежанке-то он ничего бы был. Вон и собою виден вполне; не то что некоторые, ну да тем, кто с виду уродлив да на ложе лютует, мамка-то их и не отдаёт, жалеючи. А что в санях с ними ехать не хочет — а велика ли беда. Всё ещё хихикая, устроились сёстры по обе стороны от басмановского холопа, взял воевода вожжи, да полетели сани по снегу. А и проехаться-то в санях боярских весело, часто ли такое случается? Вот и смеялись сёстры всё громче. Холопу-то, что с ними сидит, что. Сидит себе да доволен, что работать не приходится. Натянул на всех троих полость медвежью, чтоб теплее было. А Алексей Басманов, видно, всё больше рад, что не в санях на месте холопа своего сидит, а сам править взялся. А и ладно. То уж его дело, хозяйское. У Басмановых-то в доме тепло, да светло, да просторно, да на стенах ковры да росписи красками яркими. Знамо дело — хоромы боярские. Сёстры-то на утварь, да на ковры, да на рисунки на стенах рты, само собою, поразевали. Часто ли их в господские дома зовут? Больше к ним с мамкой в избёнку ихнюю ездят. Велели в людской платки да полушубки снять, в горницу провели — сам воевода Басманов провёл. Хмурится, глядит будто не шибко приветливо — а всё ж не обижает. Ни тычков, ни слов каких поганых. Таких-то, как он, Дашка с Машкой не хуже мамки уже повидать успели. Такие, как Алексей Басманов, сами собою, вишь, недовольны, что к бабам срамным ходят, — а ими, бабами то есть, вовсе даже довольны, и ласк совсем уж непотребных не требуют, и вообще не шибко много им надо, легко ублажить их, и щедры опосля бывают, одаривают завсегда не скупясь. А что хмурятся, да не улыбаются, да с виду будто неприветливы, — а велика ли беда. Впустил их воевода в горницу да, слова лишнего не промолвив, двери за ними затворил. Сами, дескать, дальше как знаете. Ну, они-то и знают, в первый раз, что ли? Вот он, стало быть, Фёдор Басманов, сын воеводский. Дашки с Машкою впрямь чуть постарше; юнец ещё вовсе, борода, поди, и расти не начинала, сам строен, в кости тонок, будто деревце молодое. Такой и в возраст войдёт, а стройным да лёгким останется; не будет, как отец его, на дуб крепкий да кряжистый похожим. Волосы у Фёдора чёрные, как смоль, длиннее чуть, чем полагалось бы, кольцами завиваются. Лицо белое, глаза синие; чертами лица да волосами смоляными с татарином чуть схож. А сказывают, в матери его, что померла уж давно, татарская кровь была. И красива, видать, мать та была; и сын весь в неё. С таким-то и впрямь любо будет… Смотрит Фёдор на Дашку и Машку, хмурится чуть — и на отца хоть похож и не шибко, а хмурится как есть по-отцовски. А видно всё ж, что нет у него неприязни к девкам срамным, — но и глаза не загораются, как у иных-то, таких вот молодых особливо, и смущён Фёдор скорее да не знает, что с девками делать. Ну да он-то не знает, а они-то знают. Воевода что сказал? Обучить всякому. Вот и обучат. Наливки кувшин на столе стоит, чаш три штуки — да не каких-нибудь, а серебряных. Блюдо со сластями всякими — у Дашки с Машкой при виде сластей тех глаза разгорелись. Дома у мамки ягоды только в меду бывают, ежели гости чем подиковиннее не одарят, ну да и нечасто гости сласти приносят; а тут-то — угощение вовсе княжеское, знатным боярышням, сказывают, женихи сласти такие в день венчания шлют. Пряники печатные, лики угодников святых на них оттиснуты; звери диковинные, из сахару сделанные; да и пироги с коврижками, и яблоки, ягоды да орехи. Экое объедение! Сёстры-то на сласти загляделись, слюнками мало не истекли, а Фёдор тем временем ещё сильнее нахмурился. Брови тонкие, соболиные у переносицы сдвинулись. — Выпьете, что ли? Наливки ягодной отец велел поставить… — А выпьем, Фёдор Лексеич, — Дашка первой запела, к юноше шагнула, руками мягкими за тонкий стан обвила, бесстыдно всем телом прижалась. — И выпьем, и закусим, и тебя приголубим… Усмехнулся Фёдор. Подумалось сёстрам: улыбка-то ему куда больше идёт, чем когда по-отцовски хмурится. — Ну приголубьте, что ли… Приголубили. И выпили, и поели, да вволю. За сластями да за наливкою упросили разомлевшего Фёдора вновь послать — а он и не против был. На сласти-то, вишь, сам как девка падок оказался. И не раз приголубили сёстры сына воеводского после. Доволен остался ими Фёдор, и отец его так же — щедро одарил, как и надеялись, и не единожды впоследствии к сыну-то привозил. Уразумели только Дашка с Машкой ещё в ночь первую: хоть как хорош Фёдор Басманов, а не шибко, видать, он по девкам. Обучить-то всему можно, а только ежели отец его надеется, что, с ними натешившись, сын большею охотою к красе девичьей воспылает… Но даже ежели и надеялся на что воевода Басманов, так Дашке с Машкой и матери их ничего о том не говорил. И по всему видать было, что на них ни за что не серчает. На сына-то, видать, порою серчал. Фёдор сам сёстрам обмолвился: добер батюшка мой, а и суров, и гневен бывает. И едва ли гневался воевода на сына за то, что непокорен тот али науку ратную плохо постигает, — ведь не было того, видно по Фёдору, что к отцу он с любовью, почтением да покорством, а и воин славный из него вскорости выйдет, он Дашке с Машкой показывал, как саблей махать да из лука стрелять научился, то-то любо глядеть было. Видно, и впрямь недоволен был Алексей Басманов, что сын к девкам интересу особого не питает, ну да тут уж ничего не поделаешь, тут в угоду воле отцовой себя-то не переломишь. А перестав стыдиться да хмуриться, Фёдор и весел оказался, и смешлив, и по-срамному с ним кувыркаться, ясное дело, славно, — а всё едино забавляется он с Дашкой и Машкой не столько как с полюбовницами, сколько будто с подружками. Ну и ладно. Такого-то тоже ещё поди найди, чтоб не только на лежанку валил да сарафан задирал. Главное, что всем весело. И что на подарки воевода Басманов не скупится. Чего ещё надо-то. А что Фёдору бы, похоже, не Дашку да Машку, а самому к знатному князю какому заместо девки срамной… Это уж сёстры дома у себя, наедине, хихикали да шушукались. Даже матери не сказывали. Отгадали они фёдоров секрет, так и сберегут. От него самого сберегут даже. А от отца его, Алексея Басманова, того пуще. А коли что не их виною наружу выйдет, на поверхность выплывет, — так то уж вовсе не их печаль.