Один шёпот на двоих

Коридор встретил меня полумраком и сквозняком по ногам — видимо, где-то было открыто окно. Ощущение прохлады на лодыжках скользнуло змеёй, оплетая горло, вызывая дискомфортное чувство подкатывающего к горлу кома. Я не хочу ругаться. Я свернул в маленькую тёмную кухню, закрыл настежь открытое окно и снова направился в комнату. Открыв дверь и потянувшись рукой к электрическому выключателю, что отец намастерил из магловских вещиц, я досадно обнаружил, что переключение кнопок не принесло результатов — лампочка не отозвалась на сигналы допотопной электрики, магловская хрень отказывалась подчиняться. Как ненадёжно. Больше не соглашусь на эту аферу. — Люмос. Лампа, что стояла на тумбочке у моей кровати, засветила мягким тёплым светом. И каково же было моё удивление, когда на своей кровати я обнаружил свернувшегося калачиком Фреда. На полу были разбросаны наши вещи, книги и одежда, осколки лампы блестели в тусклом свете — теперь понятно, почему она не работает. Одеяло с подушкой со своей кровати он тоже скинул. Из тяжёлого Верити, наверное, имела в виду стол, что был опрокинут в другой части небольшой комнаты. — Ну и что ты тут натворил? — с извинениями не заладилось с самого начала — я начал злиться, как только понял, что мне теперь этот бардак убирать. Как будто мало мне другой работы. Но отреагировать на мои слова Фред не потрудился, и комната наполнилась звенящей в ушах тишиной. Я снял ветровку, без задней мысли бросил её рядом с Фредом на кровать и стал поднимать с пола всё, что явно не должно было там находиться. Убрал с его кровати пустую кружку, оставленную на тумбочке утром. Вот только сам чай остался тёмным пятном на простыни. — Чай-то тебе чем не угодил? — Ты берёшь Рона мне на замену… — Ты подслушивал? — Отвечай, Джордж! Его подушка, которую я только поднял с пола, полетела куда-то к чайному пятну. — Да, беру. За нашего младшенького пришла просить сама Гермиона Грейнджер, прикинь, — жалкая попытка перевести всё в шутку. — И ни на какую не замену. Не драматизируй. — Я собрал с пола увесистую стопку книг, но цокнул, когда понял, что ставить их некуда — для начала надо было поднять стол. — Но ты со мной даже не посоветовался! — слова всё сильнее давили на совесть, но та почему-то брыкалась, защищаясь глупой злостью. — Фред… — Я устало сел на край кровати рядом с братом, коснулся рукой его плеча, отчего тот неожиданно вздрогнул — как-то неприятно. — Мне сейчас нужна помощь в магазине. От него хоть какой-то толк будет. — Конечно будет! Не то что от меня, — он развернулся в мою сторону, а глаза пустые, и, кажется, даже красные — меня передёрнуло. Неужели он плакал? Я сам настаивал на том, что он должен чаще открывать глаза, но сейчас отвернулся, в глубине души уже не испытывая злости, а лишь сожаление. — Да при чём тут ты… — полушёпотом. — Да я уже нигде ни при чём! Скажи, Джордж, разве не ты обещал, что мы справимся? — Он поднёс ладони к лицу, закрывая глаза. — Мы! — он дёрнулся, пытаясь сесть. — Ты же уже жалеешь, что сказал маме, что заберёшь меня сюда, а не отдашь в Нору. — Фред, да что ты несёшь, чёрт подери! Ты же не… — Наверняка жалеешь, что я вообще выжил?! — он немыслимым образом перебивает меня, да ещё и усмехается. И я ушам своим не поверил. Воздух. Мне нужен воздух. Зачем я закрыл то чёртово окно? Здесь же неимоверно душно. — Скажи мне, Джорджи, лучше бы я умер?! И как будто пелена перед глазами. Меня сломало пополам где-то внутри — словами под дых, и ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он это серьёзно? Я смотрел на него не верящими глазами, то и дело цепляясь за мелкие детали: покрасневшие сбитые костяшки пальцев, крохотный порез на скуле, дрожащие плечи, бледные, блестящие в полумраке глаза — ему больно. Он чувствует себя покинутым и ненужным, пытается таким детским способом привлечь моё внимание, создавая вокруг хаос и бросаясь необдуманно резкими словами. Но он такой живой — не такой, как в моих кошмарах. — Ты… — Я схватился руками за голову, до боли сжимая виски. В какой момент всё стало так плохо? Неужели я опять позволил себе бросить его в одиночестве? Неужели жизнь не учит дураков на собственных ошибках? — …Живой, Джордж, да, — он ещё и пытается предложение за меня закончить. — Но это легко поправимо, братец. — Его руки как-то незаметно для меня нашарили палочку в ветровке, которую я неосмотрительно бросил рядом с ним. Он вытянул её из внутреннего кармана и теперь со злой дрожью направлял себе в горло, куда-то в сонную артерию, в живое и тёплое. — Да как ты… — я рявкнул на него, выдернул палочку и мог поклясться, что что-то с хрустом надломилось — холодное дерево или тёплые пальцы. А может, и во мне надломилось. Палочка полетела куда-то в дальний угол комнаты, а я схватил его за плечи, приподнимая над кроватью, встряхнул так, что сквозь яростно шумевшую в ушах кровь и загнавшееся в бешеном ритме сердце услышал, как клацнули зубы. — Да как ты смеешь…такое, — я поморщился, — говорить мне в лицо?! Его бесцветные глаза блеснули влажным огнём, он уставился куда-то в потолок почти осознанно, будто разглядел там что-то, а его голова завалилась назад, и я испугался, что брат теряет сознание — он замер. — А я не вижу. — Я вздрогнул. — Не вижу твоего лица, Джордж. Тебя не вижу. Поэтому и смею говорить! — последние слова он уже выкрикивал, сжимая моё плечо с такой силой, что я чувствовал, как сквозь рубашку ногти впиваются в кожу — пытаются разорвать и влезть куда-то под мышцы, под кости, чтобы ухватиться покрепче. — Но ты же слышишь меня? — я встряхнул его снова. — Лучше бы не слышал! — Ты же говоришь со мной? — Лучше бы молчал… — Ты же здесь со мной. — я уткнулся головой куда-то ему в ключицу, в ответном жесте сжимая его плечи, казалось, ещё чуть-чуть — и снова что-то хрустнет. — И о чём мне жалеть?! — Я мешаю. — Нет! — От меня толку… — Хватит, Фред, пожалуйста, хватит! — я замотал головой. — Самое главное, что ты жив! «Ты и представить не можешь, что со мной было, когда ты…» Кошмар. Все те воспоминания стали для меня кошмарным сном. Сном, от послевкусия которого я никак не могу избавиться. Но я никогда не скажу ему об этом. Я разжал пальцы, капканом впивавшиеся в его плечи, потянул на себя, перемещая голову на плечо, обнял мягко, успокаивающе. Как мне донести ему свой страх? Как мне понять его страх? — Я бы не задумываясь отдал всё, что у меня есть, лишь бы иметь возможность вот так обнять тебя, а ты говоришь такие ужасные слова, — мёрзлый ком саднил в горле, с каждой секундой отнимая полтона в голосе, и последние слова он, наверное, и вовсе не услышал. Глаза защипало. Его беспокойные руки, разрывавшие мои плечи, ослабли, огладили спину и заключили в неуверенные объятия. А я впервые за долгое время почувствовал себя младшим братом. Хотелось кричать на него за высказанные слова, хотелось рыдать из-за тех же слов. Сейчас, после столь эмоциональной перепалки, чувствуя руки Фреда на своей спине, приятно гладившие позвонки сквозь ткань рубашки, я наконец-то позволил эмоциям, усталости и накопившемуся раздражению взять верх над сильным, как мне казалось, Джорджем Уизли. Всё это время мне было сложно не разрыдаться, словно ребёнок, и как только я спрятал лицо за его плечом, слёзы предательским градом покатились по щекам, а я сжимал в руках его кофту, тянул на себя, пытаясь утонуть в этих объятиях и утопить нас обоих в собственных слезах. Я так давно не чувствовал его настолько близко. — Ну ты чего? Тише… Ну ты, братец, даёшь. Сам наговорил тут столько отвратительных слов, а теперь «тише»? Дурак. Но кричать больше не хотелось. Не хотелось думать, что мы опять можем поругаться и я опять услышу что-то вроде «лучше бы я умер». Я вздрогнул — даже мысль об этом казалась жуткой, и шумно втянув носом воздух, в котором ясно улавливались корично-гвоздичные нотки, я улыбнулся — от волос брата пахло так же приятно. — Ты приятно пахнешь, Фредди. Я только сейчас осознал, что это меня успокаивает. — В ответ последовал лишь приглушённый смешок. — Всё потому, что у меня остался ещё старый шампунь. — Да что ты заладил с этим шампунем? — Но тут меня осенило. Я отстранился от брата, пытаясь выпутаться из его объятий, искоса наблюдая, как хмурятся его брови: — Что ты делаешь? — Подожди. — Аккуратно поймав его руки, я развернул их ладонями к своему лицу и задержавшись лишь на мгновение, не спеша опустил на свою голову. Тёплые. — Говорят, — я почувствовал, как пальцы брата еле заметно дрогнули, — что когда человек лишается одного из органов чувств, то все остальные обостряются. Я медленно опустил его руки с головы на лицо и секунду спустя смотрел на брата сквозь его тонкие и красивые пальцы. Выдохнув в его ладони, я почувствовал, как жар от собственного дыхания опалил щёки. Сердце стучало где-то в горле, отчего окружающий мир бился в ритмичном такте, который ускорялся с каждой секундой мучительной неуверенности. — Попробуй увидеть моё лицо. Отпустив его руки, я отдался воле случая, понимая, что Фред, скорее всего, воспримет это как шутку или некую издёвку. Я видел, как его глаза расширились от удивления. Пальцы, касавшиеся моего лба, не двигались — он весь замер, а я уже мысленно пнул себя за такую глупость. Но внезапно ощутил неуверенное движение: он зарылся пальцами в волосы, пропустил пряди, скользнул, что называется, против шерсти, дальше, через макушку, огибая и опускаясь вниз, к затылку и ямочке между шейных мышц, пересчитывая прохладными подушечками позвонки. Клянусь, будь я котом, шерсть бы моя волнами поднялась дыбом. Да и без кошачьего перевоплощения я почувствовал эти мурашки по спине, что покалыванием пронеслись по коже, оставляя ощущение как после той штуки, что называется электричество. Меня тряхануло, и поведя плечами, я попытался сбросить напряжение, сковавшее мышцы. — Прости. — Он одёрнул руки, но перехватив за запястья, я вернул их на прежнее место — туда, где он остановился. — Ничего, просто… щекотно, — я усмехнулся. Нервное? Да и щекотно ли? Определённо. Но не только. Приятно? Необычно. А тем временем, пока я разбирался в ощущениях, руки брата скользнули по шее, большие пальцы описали полукруг за каждым ухом, задержались на мочке. Огладили скулы, сомкнулись на подбородке и застыли в нерешительности. Я слегка улыбнулся и прикрыл глаза. Стоп. И чего бы мне глаза прикрывать? Я распахнул их, стараясь не обращать внимания на то, как скручивается в животе тугой узел, а невесомыми движениями хочется наслаждаться. Сглотнул, казалось бы, растворившийся в горле ком и буквально почувствовал, как его падение повлекло за собой взрывную волну — лавину, с головой накрывающую неизвестностью. Я был уверен, что Фред, пальцы которого всё ещё мягко касались моей шеи, ощутил и тяжёлое перекатывание напряжённых мышц, и учащённый пульс, который так хорошо чувствовался на сонной артерии под тонкой кожей. — Твоя шея такая тёплая, — он ехидно улыбнулся. И пока в моей памяти всплывали картинки жуткого больничного кошмара, он трепетно, совсем невесомо, провёл большим пальцем по моим губам. — Улыбнись, Джордж. — Его улыбка стала мягкой и тёплой — не вымученной, как последние недели, а настоящей улыбкой моего живого и любимого Фредди. И здесь нет и не может быть ничего общего с кошмаром. Сопротивляться такому выражению его лица, да и собственным мыслям не было никаких сил, и уголки губ сами собой растянулись в улыбке. — Так-то лучше. Но мне кажется, что ты похудел, братец, — меня потянули за щёку. — Ты что, плохо питаешься? — лёгкий щелчок по носу заставил задохнуться возмущением. — Значит, думаешь, если я не вижу, то можно забить на своё здоровье? А эти глаза — всё ещё влажные ресницы и уголки глаз, которых он аккуратно коснулся, вероятно обеспокоили его, заставив улыбку раствориться за отчаянным сожалением. Нет, пусть лучше улыбается. Хватит с него, с меня. Хочу, чтобы он был только счастлив. Хочу сам почувствовать себя счастливым лишь от того, что он улыбается. Поэтому я взял его руки и устроил лицо в ладонях. — Вот, теперь ты видишь меня, Фред. Сможешь ли ты сейчас сказать мне то, что наговорил пять минут назад? — Он тяжело выдохнул. Сердце не спешило униматься и билось в груди, словно пойманная в сети птица. Я чувствовал себя странно и нелепо, но был до чёртиков одурманен ситуацией. — Оно, — я положил его руку себе на грудь, — бьётся сейчас, потому что ты здесь, со мной. И я всегда буду с тобой, никогда не сомневайся в этом, Фред. Прошу тебя. Обе его ладони я снова устроил на своём лице. Корица и гвоздика пряным лёгким ароматом защекотали нос, прекрасно дополняя такие тёплые родные руки брата. — Никогда, слышишь. Я ведь и вправду обещал. — я ткнулся носом в его тёплую ладонь, провёл вверх-вниз, описал полукруг и повинуясь мимолётному порыву прикоснулся губами сначала к одной ладони, затем к другой. Что я хотел донести этим жестом? Трепет и счастье. Переживание и растерянность. Обиду и благодарность. Кажется, для всего этого есть одно слово? И пока я пытался собрать в себе воедино всё, что чувствовал, и подобрать то самое слово, мои внутренности окутало сладкой карамелью с примесью ароматов корицы и гвоздики. Может быть, там, в глубине души, я боялся этого слова, боялся сказать, но мои действия, я уверен, объясняли мои чувства стократ лучше всяких слов. Тишина заполнила комнату, когда я принялся осторожно касаться губами подушечки каждого пальца его рук и с каждой секундой я был уверен, что Фред тут же одёрнет руки. Я слышал, как он дышит всё тише. В ушах шумело, но в комнате было чертовски тихо. Я снова коснулся носом ладони его левой руки, прочертил линию невесомо от косточки большого пальца по изгибу до подушечки — поцеловал. Ты вообще дышишь, Фредди? Неужели тебе настолько неприятно, что ты и шелохнуться не можешь? Я боялся поднять на него глаза, но продолжал, пока были силы. Скользнул губами по чуть неровному указательному на правой — он выбил его в девять лет, упав с метлы, с которой я не намеренно сам же его и спихнул, а потом извинялся полдня и таскался за ним хвостиком с виноватым видом. Красивые, идеальные и длинные средний и безымянный, а между ними тонкий длинный шрам — тогда, шумным летним днём в тринадцать, колба с новой смесью для фейерверка взорвалась прямо в его руке, чудом не оторвав пальцы. Тонкий мизинец, аккуратный и ровный — само совершенство. Я коснулся губами острых, сбитых — я виноват, и чуть сухих костяшек пальцев — его руки часто мёрзнут. Нужно подарить ему варежки перед тем, как наступят холода. Я скользнул пальцами от запястья правой руки, попутно зацепив маленькую ямочку, погладил ладонь, переплёл наши пальцы, аккуратно сжал его руку, а раскрытую левую ладонь приложил к своей щеке. Провёл по едва заметному шраму на тыльной стороне — чёртова Амбридж. Да как она посмела ставить какие-либо метки на моём брате? Но его шрам намного меньше и аккуратнее, чем мой. Всё потому, что почерк у Фреда более аккуратный. И так всегда: почерк более аккуратный, пальцы более красивые, ладони более мягкие. Всё более, чем у меня. Ещё бы глаза снова стали более яркими. Я прикусил губу с внутренней стороны и, кажется, почувствовал металлический привкус. Ну же, Фред, очнись! Высвободи руки и выдерни меня из этого сна — накричи, ударь, усмехнись. Да хоть что-нибудь сделай! Не молчи. Не делай такое лицо, как будто всё понимаешь. Как ты можешь всё понимать, если я сам не осознаю, что и зачем творю. Пальцы, касавшиеся моей щеки, слабо дрогнули. Вот оно. Сейчас? Я зажмурился. Но вместо угасающего родного тепла я почувствовал лёгкое осторожное касание, которое переместилось на скулу, огнём очертило шею и утонуло в рыжих волосах на загривке. Рука на шее потянула меня вперёд, навстречу неизвестности, лёгкое прикосновение лбом ко лбу, и я уже во все глаза смотрю на лицо брата почти вплотную. В свете Люмоса его медные ресницы отливают карамелью, а поджатые губы мелко подрагивают. — Каким нежным ты, оказывается, можешь быть. Щёки полыхнули огнём, словно я прижался к стеклу автомата с жареными орехами. Почему именно к нему? Как-то раз мне довелось обжечь руку — по ощущениям очень даже схоже. Не знаю, но я был уверен, что кожа может так гореть только от драконьего пламени, я даже обвёл взглядом пространство вокруг, но ничего подозрительного не заметил. — Я не знаю, что… — я выдохнул. — Прости. Стоило ему лишь помотать головой, а я за секунду укоризненно отвесил себе с десяток затрещин, подобных тем, какими награждала нас мама в детстве. — Эй, Джордж, тогда, на крыше, перед битвой… Помнишь, что я сказал тебе?