Good die young

      Я смотрю на нее и вижу себя. Она улыбается мне, а я ей. И это выглядит зловеще, потому что на наших мертвецки-бледных лицах улыбаются только губы. Я не чувствую рук, ног, тела, я вообще ничего не чувствую. Впиваюсь взглядом в лицо сестры... Давай, Изи! Но не чувствую отклика, даже намека. Всегда чувствовала. Всегда. Хотя осознала, что это было за ощущение цельности только сегодня, когда оно исчезло.       Изи лежит на кушетке и не двигается, жизнь вышла из нее вместе с… Не вышла, а выдрали!       Этот ублюдок, мистер само благородство, засунул в нее свой нихера не стерильный член и заделал… только ради тебя, сестрёнка… ребенка. Которого выдрал сейчас из нее вместе с жизнью. Жизнь вместе с ребенком. Вашим ребенком. Твоей дочерью.       Его яд — дерьмо или он не успел, я не знаю, но сестра лежит на кушетке и не двигается. Надо было меньше улыбаться своей вполне живой дочери, пока умирала твоя обессиленная живодерскими родами жена. И я надеюсь, ты слышишь меня, Эдвард.       — Это из-за морфия, Анна. Нужно подождать.       Голос Джаспера мягкий… как те самые варежки из кроличьего меха… прямиком из детства… у Изи белые, у меня серые… она даёт мне одну свою, потому что нам нужно только одинаковое… И лучше об этом не думать. Я знаю, зачем он пришел и представляю кирпичную стену, представляю голубой кокон энергии, фонтаном выплескивающийся из макушки и закрывающий меня всю. Но эзотерика — херня, и я чувствую, как втекает в меня спокойствие. Неестественное, фальшивое, медленно вытесняющее скорбь.       — Отдай мне мою боль, — шепчу я, не оборачиваясь, — это моя сестра. Если она оживает, я оживу вместе с ней, а если… Потом. Сделай мне «укол» обезболивающего потом. Если вам так будет легче.       Джаспер отходит. Словно за ниточку вытягивает из меня свою псевдозаботу и смотрит долгим, задумчивым взглядом. То есть мне так кажется, я ведь до сих пор не обернулась. Думаю, что если отвернусь от нее, то случится страшное. Я знаю, что все уже случилось, но взгляда от лица сестры не отрываю.       — Я не могу ждать там, — указываю на дверь, за которой гостиная и Каллены, радостно воркующие (а как иначе, ведь это чудо!) над ребенком, — под седативным из твоих! эмоций. Я хочу ждать здесь, с ней.       Джаспер уходит. Надеюсь на это, но вообще-то плевать. Я смотрю на ее лицо и жду. Жду, что слова Джаспера (или чьи они?) не пустые, что ему (им?) лучше знать, что это гребанный морфий, индивидуальная реакция, луна в Козероге… что не конец!       — Вижу первую звезду, по секрету ей шепну… — едва слышно пою я, и по щеке сестры скатывается слеза. Исчезает в подушке. А я стараюсь петь ровнее. Вообще-то это из Кинга и совсем не песня, что не помешало нашему папе переложить слова на мотив какой-то колыбельной и петь своим малявкам перед сном. — У меня, звезда ночная, есть желание одно. Я тебе его доверю… пусть исполнится оно… Пусть Изи оживет, пожалуйста…       Я жду, жду и жду, но ничего не происходит. Конечно же потому что, я смотрю на сестру, а не на звезду. Да, именно поэтому. Но я не могу отвернуться, мне кажется… кажется-кажется-кажется!.. что так я удерживаю её здесь. Я верю в тебя, Изи. Ты ведь придешь утешить меня? Как всегда… Сотри мои слезы, прошу тебя.       В три года папа с мамой в очередной раз попытались разделить нас. Объявили, что удобнее, когда у каждой своё. Мы не поняли, зачем нам всего по две штуки, если и одного достаточно.       Папа сдался сразу, мама ещё недели две упорствовала. Вытаскивала нас по утрам из одной кровати, рассаживала по разным стульям, раскладывала кашу по двум тарелкам. Стоически выдерживала истерику, помноженную на два и терпеливо втолковывала нам, что так удобнее, так правильнее, что мы два человека и некоторые вещи должны делать по отдельности. Мы закатывались в один голос и визжали, катаясь по полу. Как-то раз начали задыхаться от плача, и мама тоже сдалась.       В детском саду все умилялись. Воспитательница не возражала, когда мы садились на один стул и приклеивали одного цыпленка на одну картонку. С улыбкой подписывала нашу поделку «Энни и Изи Эс» и убирала в корзинку к остальным.       В школе все стало сложнее. Мы сели рядом, но за разные парты и сделали вид, что подчинились. В младшей школе учителей ещё не раздражало, что две одинаковые девочки сдавали два одинаковых домашних задания в двух одинаковых тетрадках. Всех все устраивало. В средней все снова поменялось: разные варианты, разные темы для рефератов, разные группы для проектов. Наверно, они думали, что мы будет делать задания по отдельности. Дураки. Две одинаковые девочки всегда все делают вместе. Хотя к тому времени мы и правда стали спать на разных кроватях, есть из разных тарелок и имели всего по две штуки. Но наша маниакальная необходимость друг в друге никуда не делась. И мы не отдалились друг от друга даже когда Изи влюбилась в Эдварда. Мне он тоже понравился, но человек — не игрушка и делить одного мужчину на двоих нам не пришло в голову. Наверно, именно тогда мы поняли, что некоторые вещи должны делать по отдельности…       За окном восходит луна. Я смотрю на лицо сестры и жду. Внутри все та же пустота, что появилась там, когда Изи посмотрела на дочь в руках мужа и застыла с улыбкой на лице.       Пустота затягивает меня в себя, я сопротивляюсь. Не могу и не хочу погружаться в отчаянье. Сейчас ещё не ясно. Ещё не вышел срок. Нужно ждать. Ведь морфий.       — Ты ей сейчас не поможешь, — очень тихо произносит Эдвард.       Я знаю, что он прав и это глупо, что если она ушла, то ушла навсегда и сиди не сиди, смотри не смотри — ничего не поменяется, но все равно уйти не могу. Мы ведь с ней вместе с самого начала.       — Я останусь, а ты отдохни.       — Я не устала, — говорю это, чтобы закрыть тему.       Эдвард видимо понимает и не настаивает.       — Я все равно останусь, — говорит он, будто я могу быть против.       Я молчу. Она ведь его жена, и я все понимаю. Я уже! все понимаю. Неужели я на какой-то из стадий принятия? Впрочем, это неважно. Ничего не важно. Только она, лежащая на кушетке без движения.       Эдвард становится с другой стороны кушетки и гладит Изи по щеке.       — Ее надо помыть и переодеть.       Как покойника…       Эдвард вздрагивает — мои мысли он читать может.       — Нет, нет, Анна! Чтобы когда она проснется…       Когда…       — Я не знаю…       — Я не спрашивала! И хватит читать мысли!.. Или хотя бы сделай вид.       — Извини…       Как неуместно все это, как мелко. Какая разница, что Эдвард, когда пустота внутри давит все сильнее и кажется… снова кажется! что вытеснит и меня саму. Вытеснит и запечатается внутри навсегда. Навсегда! Как страшно! Изи, сестрёнка, я уже не плачу, меня не надо утешать, но твоя дочь… Твоя дочь, сестрёнка…       — Она прекрасна, — восторженно шепчет Эдвард.       Я зажмуриваюсь от злости — зачем ты лезешь?!.. Распахиваю глаза. Склоняюсь над сестрой. Нет! Нет!.. Нельзя было закрывать глаза так надолго! А вдруг… Нет! Нет! Я не должна была! Прости меня!       Вспыхивает в пустоте искра. Гаснет.       — Анна… — шепчет Эдвард растерянно.       Поднимаю на него глаза. Вспыхивает в пустоте искра. Вздыхаю свободно. Текут по щекам слезы. В пустоте вспыхивает искра. В моей пустоте! В той, что внутри! Разгорается и не гаснет. Вытесняет пустоту. Заполняет теплом, таким необходимым ощущением цельности и обещает, что теперь все будет хорошо. Закрываю лицо руками и плачу навзрыд. Эдвард успел. Больше не надо ждать.