Дели на два, мистер Пак.

Чимин любит Юнги. Этот факт сложно оспорить. Ровно в той же степени сложно оспорить то, что Чимин Юнги не понимает. В один день Юнги мягкий и нежный, спешащий к нему в объятия, стуча невысокими каблуками сапожек по мокрому после дождя асфальту, разбрызгивая лужи мелкими каплями на светлые джинсы. Он любит держаться за руки и пальцы переплетать в надежный замок, любит целоваться и прижиматься к теплому телу, когда его собственное бьет мелкая дрожь, образованная холодом окружающего осеннего воздуха, любит пить сладкий латте с двойной порцией карамели, а потом делиться приторностью, оставшейся на губах. А через неделю, когда они снова встречаются, Юнги приходит в тот же парк, усыпанный жухлой пожелтелой листвой и залитый нескончаемыми ливнями, совершенно другим. С лицом того омеги, что ластится под руки и щеки жаркому рту подставляет, с его бантиками розовых губ и родинкой на круглом кончике носа, с его мягкими волосами и хрупкими запястьями, которые Чимин одной рукой может обхватить плотно и не отпускать, но другой. Этот Юнги вместо сладкого латте в уже знакомой кофейне заказывает двойную порцию горького эспрессо и, предварительно воду выпивая, осушает маленькую чашку, не морщась, а только урча довольно. У этого Юнги нет розовых милых заколок в черных прядях, зато тяжелые цепи браслетов болтаются и звенят на руках. И этот Юнги на просьбу о поцелуе только язык показывает, от до этого желанных касаний уходит настырно. Но Чимину нравятся все варианты, потому что один из них тепло дарит уютное, почти родное, а вторая его ипостась ночи жаркие с ним проводит, стонет громко и развязно под ним, как шлюха, которой платят за наигранное удовольствие. И вот сегодня Чимин гуляет с милой и нежной версией Юнги, у которой на шею тонкий розовый шарф специально небрежно повязан, а на бледных пальчиках милые колечки, украшенные цветочками, поблескивают. Они по улице неспешно идут, ладони друг друга сжимая, альфа легкость необъяснимую чувствует, даже в молчании комфортном, когда омега вдруг звонко выдает: — Ты же никогда не был у меня дома, — в глазах Юнги отражается огромное серое по-осеннему небо, а Чимин тонет в этой свинцовой бесконечности, разглядывая мелкие крапинки в карамели зрачков, — не хочешь зайти на днях? Чимин смеется тихо, шутку в голове проигрывая, между нескончаемой толпой людей лавируя и омегу за собой ведя. Улица пропахла сыростью и озоном, будто гроза только что по ней пробежала, искры молний за собой оставляя. — Мне все больше кажется, что ты врешь мне про свой возраст, и, на самом деле, тебе лет шестнадцать, — Юнги и сам тихо хихикает в ответ на очевидную глупость фразы, произнесенной весело альфой, головой мотает и останавливается, пальцев с Чимином не расплетая, — признайся, родители уехали в командировку, и ты, вредный малыш, решил позвать взрослого мужчину домой. — Такой забавный взрослый мужчина, — в черных зрачках омеги загадка, — наш секрет куда интереснее какого-то возраста. Чимин мучается секретом несколько дней, ночами не спит и омеге пишет постоянно, ответ на загадку клянчит. Он предположения делает, но Юнги каждое отклоняет, заливисто смеясь в голосовые, и в шутку дураком называет, спокойной ночи и успокоиться желая, уверяет всегда: — Секрет не страшный, тебе понравится, — а Чимину просто нравится все, что связано с Юнги. И, когда отмеренные дни проходят, наступает назначенный. Чимин, еще утром ранним, подрывается с постели, проспав лишь пару часов, кофе в себя вливает для бодрости и в машину садится, волосы лохматые расчесывает, глядя в зеркало заднего вида, в котором дороги, полные несущихся автомобилей, и облетевшие догола деревья отражаются. С Юнги угадать невозможно, каким он сегодня будет. Станет ли он радоваться аккуратным прикосновениям, ощутимым едва касаниям губ, или сразу потащит в спальню, чтоб все соки из альфы выжать и самому насладиться сполна. Чимин вечный трепет в груди ощущает перед неизвестностью и сохраненной интригой, так, что ладони, руль сжимающие, потеют и скользят по гладкой коже. В квартире Юнги оказывается неожиданно темно. Шторы закрыты, свет, пусть и слабый, но дневной, не пропуская, а лампы не горят, даже экраны телевизора или компьютеров оказываются выключены. А еще, все небольшое пространство пропитывает аромат, сладкий и вкусный, знакомый безумно. Юнги в одежде домашней и с волосами, распущенными, до плеч достающими отросшими локонами, кажется альфе милым особенно. А улыбка омеги мягкая, щеки нежные округляет и придает лицу вид почти детский, настолько, что Чимину становится почти стыдно так неимоверно сильно хотеть человека, который выглядит, как сладкий малыш, среднюю школу заканчивающий, за уроками по вечерам сидящий. Но Юнги едва младше альфы, всего на пару лет, совершеннолетний давно, взрослый и самостоятельный, на работу бегающий по сменам три через два. — Проходи, дорогой, — открывает омега дверь чуть шире, в прихожую холодный воздух из подъезда пускает и альфу вместе с ним, — но я попрошу тебя не пугаться, не уходить, а послушать меня. — Ты говорил, что секрет мне понравится, — Чимин не понимает, глядя в сторону уже стоящего на пороге другой комнаты Юнги, но пальто, чуть влажное от царящей на улице мелкой мороси на небольшой крючок, вколоченный в стену, вешает и за ним идет, — а сейчас что-то про напугаться говоришь. Все встает на свои места, когда клавиша выключателя тихо щелкает, и свет заполняет пространство. На маленьком старом на вид диванчике сидит еще один Юнги. Лишь в футболке, молоко бедер демонстрирующей, с сигаретой в зубах. Он выпускает дым мокрыми губами кольцами к потолку и смотрит из-под прикрытых век взглядом туманным, будто подернутым уже возбуждением. Чимин замирает, так не пройдя дальше, смотрит на двух одинаковых совершенно омег, чувствуя, как глаз нервно дергать начинает. Один Юнги тоже выглядит напуганным, голову в плечи вжимает и глаза блестящие широко распахивает, а второй — спокоен, не шевелится даже, только затягивается снова и пепел сбрасывает в хрустальную пепельницу, на широкий подлокотник водруженную. — Не стой, — говорит он голосом тягучим, растягивая тело по разбросанным вокруг него подушкам и пальцем к себе манит, — мы все объясним. Чимин порывается уйти, но запястье тонкие холодные пальчики обхватывают, останавливая, не давая сделать и пары шагов назад. По комнате ползет сладкий аромат, забирается в легкие и течет дальше по кровотоку, будоража нервы и заволакивая сознание плотной дымкой. Альфа не замечает, как сам обнаруживает себя сидящим возле омеги, а тот шепчет: — Придвинься ближе, — и за лацканы пиджака тянет, прижимает, чтобы Чимин мог вдыхать его запах. А альфа дышит, неожиданно тяжело и глубоко, пока коленку наглаживают другие прохладные ладошки, — чувствуешь, я теку. Чимин чувствует, языком собирает бисерины пота с бледной и тонкой кожи шеи, не понимая причину действий, отгоняет испуг и непонимание дальше из мыслей. А второй омега дышит тяжело где-то внизу, о колени макушкой, взлохмаченной, трется и, кажется, громко мурчит, ноготками острыми впивается в бедра сквозь брюки. — Мы с братиком не смогли поделить тебя на этой неделе, — Чимин видит улыбку Юнги, рассматривает ее, возвышаясь над ним, рукой исследуя тело его точной копии, пребывая в полном непонимании. Братик. Близнецы. Все это чертово время Чимин встречается с двумя разными людьми, похожими безумно только внешне, но отличающимися поведением почти полностью. Абсолютное безумие, которое альфа умудрился не заметить, хоть ответ и находился перед самым носом, ярким красным бутоном в зарослях белоснежных роз. — Говоришь, как персонаж хентая, — смеется Юнги, а второй тихо фыркает, на колени горячей ношей к Чимину забирается и замирает, жарко в шею дышит, лицо опаляя искрами вздохов. — А я просил вчера выключить, — хихикает он так, как Чимин привык слышать только от него одного, и прикасается губами к раскрытому от удивления рту альфы, зубами капли крови добывает из мелких трещин, образованных осенним ветром и отсутствием вечным бальзама пожирнее, — терпи, братик. Чимин поведен приторным запахом полевых цветов, пыльцой рассыпающихся по воздуху, не может точно определить, как бы ни принюхивался, от кого из омег так сильно несет чистым афродизиаком. Феромоны в воздухе скапливаются густыми облаками возбуждения, которым по силам потягаться с грозовыми тучами, плывущими по серому уличному небу. Альфа теряется и пошевелиться не может, дрожью охваченный до самых пят, когда один из омег, тот, у кого футболка задирается, являя миру кружева резные белья, опускается на колени, костями о пол гулко ударяясь, а другой освобождает Чимина от собственной тяжести, к брату присоединяясь. Замок гремит громко, освобождая вялый от оцепенения член из оков грубой ткани. Пространство прорезает звучный, мокрый чмок, и головка, теплая и розовая, оказывается во влажном вакууме втянутых щек омеги, а альфа не сдерживает тихое рычание, вырывающееся из горла в унисон с утробным стоном Юнги. А у второго парня пальцы уже в чем-то липком и губы влажные, закушенные до покраснения нежной кожи. Странные, смешанные чувства. Один омега сосет с особым пристрастием, давясь и слюной захлебываясь, а та на пол капает, мутные разводы оставляя на паркете, трещинами покрытом, другой же надрачивает себе, издавая тихий скулеж, дергаясь мелко у самых пяток альфы. Того и гляди, облизывать их начнет через носки. Альфа даже имени одного из них не знает, произносить может только скомканное придыханием «Юнги», чувствуя, что изменяет кому-то из них в эту секунду. — Юнги — это ваше общее имя? — спрашивает Чимин, глуша слова рукой, а омеги на него головы вскидывают, глазами мутными, с блестящими на ресницах кристаллами слез, глядят. Альфе этот взгляд знаком, он видел его десятки раз и мысли, заключенные в нем, наизусть выучил. — Нет, конечно, мы разные люди, — смеется Юнги неразборчиво, не вынимая член изо рта, от чего он в горло упирается, теплое и скользкое, снова волну мелких молний по телу альфы пуская, — мы просто не хотим расставаться из-за альфы. — Да, будешь нашим общим альфой? — спрашивает второй омега, пальцы в узкую задницу глубже проталкивая, на визгливые звуки переходя, в напольное покрытие лбом упирается. Чимин ставит первостепенной задачей кончить, потому что омега минет делает отменный, а его брат стонет подобно самой лучшей музыке, написанной рукой искусного композитора — мастера своего дела. А решит он позже, пока соображает плохо, задыхаясь от очередного умелого движения языка, не способный на это.