Круг на льду

      Зиму в Казани можно было ощутить не только кожей, но и глазами: цвета смазаны, как на старой VHS-кассете. Белый, серый, чёрный. Лёд на хоккейной коробке у улицы Адоратского — мутный, с кусками грязи, дно чашки после кофе, хоть на гуще гадай.       Снег хрустел под ногами, как залежавшиеся вафли «Артек», что вечно валялись на полках местного «Универсама». Коробка тянулась мрачным контуром, напоминая облезлый аквариум: бортики в ржавых пятнах, перекладины ворот обмотаны скотчем, поле потемнело от ботинок пацанов, а в одном из углов — классика жанра — застывшая жёлтая лужа.       Хоккейная коробка — уж не место для игр, а храм пацанской тоски.       Кащей стоял, подпирая плечом холодный железный столб. Свитер тёмный в ромбах под кожаным пальто, шапка меховая на макушке, но уши, чуть вытянутые, всё равно обжигал мороз. Короткие каштановые кудри у висков немного задубенели. В руках — бутылка дешёвого портвейна «777», грел её, будто лампу джинна. Только желаний уже не осталось.       Вова рядом, ветер ворошил отросшие волосы, кутался в куртку свою с меховой опушкой, уже сереющей. Острый нос, скула, жёсткая щётка усов над верхней губой. Глаза уставшие.       Кащей сжимал в зубах бычок, медленно выпуская дым, который тут же ломался на морозе и исчезал.       — Помнишь, как в детстве гоняли тут шайбу?       Вова лишь выдохнул пар, который сразу превратился в белую тучку. Поймал Кащей молчание.       — Ты, Адидас, прям как памятник Ленину щас стоишь. Постамент себе уже отлил, осталось руки развести, — криво улыбнулся, оголяя щербатые зубы.       Только хрустел снег под ботинками. В соседнем дворе раздавался лай собаки. Кащей сделал очередной глоток портвейна, облизывая губы.       — Как в пятом классе сюда ходили, а? — снова спросил. — Коньки из резины, лезвия, как ножи у бабки в кухне. Я на задницу упал, целую неделю сидеть не мог.       — Да помню, — наконец ответил Вова, смилостивился, в голосе появилась тень тепла. — А потом ты шайбу случайно в окно швырнул. Алкаш какой-то вышел, нас гонял с сапогом в руках.       Кащей засмеялся, получилось глухо, как прокуренный кашель.       — Эх, Вова… Всё было проще тогда. Шайба, ворота, мамкины бутерброды в пакете. Не было этих… обязательств.       — Не было, — согласился Вова. — А теперь есть.       Снова примолкли. Вова сделал шаг на лёд, попробовал пройти по замёрзшей поверхности. Шаг, другой. Лёд хрустел под подошвами.       — Глянь, как держит, — бросил он через плечо, загадочно блеснув глазом. — Как в те времена, Кащей. Может, вспомним, как это было?       — В натуре, что ль? — хмыкнул Кащей, отпихивая бутылку. — Я уж думал, ты стал таким серьёзным, что хрен сдвинешь.       Но тоже сделал шаг. Потом ещё один. Лёд жаловался неумолимо, и Кащей вдруг ощутил, как под ним надкололось. Будто предупреждало: ещё шаг, и пойдёшь ко дну.       — Вов, а что, если провалимся?       «Куда провалимся?» — вспыхнуло в сознании. В асфальт, в недра Земли, в самый ад? Но Вова подхватил:       — Провалимся — значит, судьба.       Кащей сделал круг. Лёд под ним хрустел, а держал. Портвейн и мороз сводили голову, но этот круг — как возвращение в прошлое, где всё ещё можно исправить. Где они с Вовой друзья-сопляки, а не группировщики. Где не надо разрывать друг друга когтями за место под солнцем.       Но круг замкнулся. Кащей оступился, стал падать плавненько. Лёд треснул словно бы. Вова успел подхватить за плечи, как тогда, в детстве.       — Ты, блядь, совсем деревянный, — пытался шутить, но голос напряжённо сдавал.       Кащей поднялся, вытер снег с ладоней. Вова отвернулся невольно, и Кащей заметил на его лице необъяснимую подвижную тень.       — Всё, Вовка, круг замкнулся, — одними губами, под нос. — Нам теперь в разные стороны.       Но не вслух.       Потом, когда допился портвейн и разбилась бутылка об ближайшую стену дома, когда остановился Кащей в пустой арке покурить, Вова наконец дал волю тому, что копилось до поджатых последний час губ.       — Ты сам себя как оцениваешь, Кащей? — сверху капала вода из дырявой трубы, падая на лёд, метрономом отбивала их разговор. — Младших шпыняешь за пьянство, за каждого как за овцу перед волком орёшь. А сам? «Скорлупу» свою, блядь, жизни учишь, а который день в говно. Это как, Кащей?       Измельчённый подошвами лёд мокнул. Нервно ёрзал Кащей, играл уголком пачки «Примы», которую так и не открыл. Будто само время сжало виски. Прищурился, Вова вдруг стал ярче люминесцентной лампы.       — Тихо ты, воспитатель. Может, я просто адаптируюсь к окружающей среде, а?       — Ага, «адаптируешься». Когда ты четырнадцатилетнего пацана споить пытался — это ты тоже «адаптировался»? Марат мне рассказывал, как ты со своими урками ему на хате наливал.       Кащей лишь фыркнул.       — Да ладно тебе. Маратик твой, как воск в руках, — подрастёт, ещё спасибо скажет, что научил водку от спирта отличать. Ты ж сам говорил, что жизнь не сахар. А тут чё, подсластили немножко.       — Заткнись! — Вова резко шагнул ближе, почти касаясь лица Кащея. — Если ещё раз ему нальёшь, я тебе водкой уши промою, понял?       Кащей ухмыльнулся, и в этой ухмылке было что-то болезненно-зубастое.       — Ой, да ладно. Ты как бабка: «Ох, Кащеюшка, не тронь Маратку, а то раздеру, как тузик грелку».       — Да иди ты… — Вова отступил, не в силах подобрать слов.       Чернильный поздний вечер сгустился над двором, стягивался над выпирающими балконами. Луна выглядывала из-за хмурых облаков, и свет ложился на лицо Кащея, мазал по длинным его ресницам, высвечивая морщинки в уголках глаз, которых в его двадцать шесть, казалось, быть не должно.       А Кащей вдруг резко шатнулся.       — Ох, как меня разморило. Чёт, Вов, хреново мне, — пробормотал, качнувшись вперёд.       Вова насторожился.       — Чё, опять блевать будешь?       — Да нет, просто… — Кащей подошёл ближе, ухватил Вову за ворот куртки и с силой притянул к себе. — Вова, ты вообще понимаешь, как я заебался с тобой…       Слова Кащея утонули в нервном поцелуе. Тонкие губы коснулись Вовиного рта, грубо, нагло, без всякой нежности. Руки скользнули по спине Вовы, сжались, силясь удержать.       Вова замер. А потом, собравшись, толкнул Кащея обеими руками.       — Ты опять за своё? — выплюнул, отплёвывался, словно на вкус ощутил грязь. — Ты чё там в своей тюряге набрался? Решил, что теперь всё можно? А Людка твоя так, для антуражу.       Кащей, будто ничего не произошло, усмехнулся.       — Да ладно, Вовка. Чё ты сразу, а?       — Слышь, ты… — Вова сжал кулаки, но вместо удара просто развернулся и пошёл к выходу из арки. — Ещё раз так сделаешь, я тебя из-под земли достану, понял?       Кащей проводил его взглядом, наконец закуривая сигарету. Руки опять слегка дрожали.       — Иди-иди, великий моралист. Тоже мне, святоша, — рассмеялся, но прозвучало надрывно, застряло где-то в замёрзшем воздухе.       Вова исчез за углом, оставив Кащея одного в арке. Круги на льду так и не размыкались.